Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

Два года спустя корабли мои возвратились, утроив капитал, вложенный в товары. По условиям я должен был заплатить два миллиона покойному Ливардесу и против собственной воли вынужден был написать братьям Моро, что у меня есть два миллиона, с которыми я готов поступить по их усмотрению. Они ответили мне на это, что два года назад этот капитал был проведен по книгам и что они и слышать не хотят об этих деньгах.

Ты понимаешь, сын мой, как сильно поразило меня это жестокое оскорбление, ведь они просто хотели подарить мне два миллиона. Я посоветовался с несколькими негоциантами в Кадисе, которые, как будто назло мне, признали правоту моих противников, доказывая, что, так как банкирский дом Моро два года тому назад выдал мне расписку в получении капитала, то у него нет теперь никаких прав и оснований претендовать на полученные проценты с оного. Я готов был предъявить доказательства, что капитал Ливардеса действительно был вложен в товары, находившиеся на кораблях, и что, если бы корабли затонули, я имел бы право требовать у семейства Моро возвращения миллиона, который я им отдал; но мне представлялось несомненным, что самое имя Моро воюет против меня и что, если бы я согласился на полюбовный суд негоциантов, приговор их был бы не в мою пользу.

Я отправился к адвокату, который сказал мне, что так как братья Моро потребовали возвращения миллиона без разрешения их покойного дядюшки, я же употребил его согласно желанию вышеназванного дядюшки, то упомянутый затем капитал действительно находится до сих пор у меня, миллион же, два года назад проведенный по книгам братьев Моро, является другим миллионом, не имеющим с тем, первым, ничего общего.

Адвокат посоветовал мне призвать братьев Моро в севильский трибунал. Я последовал его совету и возбудил против них процесс, который тянулся шесть лет и обошелся мне в сто тысяч пиастров. Кроме того, я проиграл его во всех инстанциях, и два миллиона остались у меня.

Сперва я хотел обратить эти деньги на какое-нибудь благотворительное дело, но опасался, чтобы заслугу эту в известной мере не разделили со мной проклятые братья Моро. До сих пор я не знаю еще, как быть с этими деньгами, однако каждый год, подводя баланс, я помещаю в графе «кредит» на два миллиона меньше. Ты видишь поэтому, сын мой, что у меня есть серьезные основания запретить тебе всяческие сношения с домом братьев Моро.

Когда цыган признес эти слова, за ним пришли, и все мы разошлись каждый в свою сторону.

День тридцать третий

Мы двинулись в поход и вскоре увидели Агасфера, который присоединился к нам и так продолжал рассказ о своих приключениях:

Продолжение истории вечного странника Агасфера

Мы росли под надзором благородного Деллия, хотя нельзя сказать, что он не спускал с нас глаз, ибо он, увы, был погружен в вечную ночь, но под опекой его разума мы руководствовались его мудрыми советами и наставлениями.

С тех пор прошло восемнадцать столетий, но мои детские годы – единственная пора моей жизни, о которой я с приятностью вспоминаю и ныне.

Я любил Деллия, как отца, и искренне привязался к моему товарищу Герману. Часто, однако, опекун наш вел с этим последним живые споры, и всегда по поводу религии. Воспитанный в суровых принципах синагоги, я постоянно повторял ему:

– У твоих кумиров есть глаза, но они слепы: у них есть уши, но они глухи; золотых дел мастер отлил их, и мыши гнездятся в них.

Герман отвечал мне, что вовсе не считает идолов богами и что я не имею ни малейшего понятия о религии египтян.

Слова эти, часто повторяемые, возбудили во мне любопытство; я просил Германа, чтобы он уговорил жреца Херемона познакомить меня с его религией, что должно было произойти втайне, ибо в случае, если бы об этом услышала синагога, я непременно был бы проклят и отлучен. Херемон, очень любивший Германа, с готовностью согласился – и следующей ночью мы отправились в рощу, расположенную близ храма Изиды.

Герман представил меня Херемону, который, усадив меня рядом с собою, сложил руки, на миг погрузился в размышления и на нижнеегипетском наречии, которое я превосходно понимал, стал читать следующую молитву:

Египетская молитва

 
Великий Боже, отец всего сущего,
Святый Боже, который открываешься посвященным,
Ты Святой, который все сотворил словом,
Ты Святой, образом коего является природа,
Ты Святой, которого сотворила не природа,
Ты Святой, могущественней всякого могущества,
Ты Святой, превыше всего возвышенного,
Ты Святой, превыше всяческой похвалы!
Прими благодарственную жертву моего сердца и слов моих.
Ты невыразимый, но молчание – твой голос,
Ты развеял все заблуждения, противные истинному знанию.
Укрепи меня, дай мне силу и позволь воззвать к твоему
милосердию всем тем, которые погружены в неведение,
а также тем, которые познали тебя, и поэтому мои братья
и твои дети.
Верую в тебя и во всеуслышание это признаю,
Возношусь к жизни и к свету.
Жажду причаститься твоей святости, ибо ты возбудил
во мне эту жажду.
 

Когда Херемон прочел эту молитву, он обратился ко мне и сказал:

– Видишь, дитя мое, что мы, так же как и вы, признаем единого Бога, который словом своим сотворил мир. Молитва, которую ты слышал, извлечена из «Поймандра», книги, которую мы приписываем трижды великому Тоту[203]203
  Тот, трижды великий, – египетский бог, впоследствии отождествленный с Гермесом Трисмегистом, которому приписывалось авторство так называемых «герметических» книг, числом 42, упоминаемых Манефоном (см. статью). До нас дошла только часть этих книг, так называемая «Поймандрес» (греч. пастыри людей). «Трактат о Божественной мощи и мудрости», написанный в форме диалогов. Существуют и другие «герметические» тексты, в подавляющем большинстве апокрифические. В переносном смысле герметикой называется какое-либо тайное учение. Тот занимал одно из первых мест в египетской мифологии, хотя представление о нем, видимо, менялось: в древнейших текстах пирамид он фигурирует в качестве союзника злого Сета.


[Закрыть], тому самому, творения коего мы носим в процессии во время великих наших торжеств. Мы обладаем двадцатью шестью тысячами свитков, приписываемых этому философу, который жил якобы две тысячи лет тому назад. Впрочем, только наши жрецы вправе их переписывать, быть может, потому, что из-под их пера вышло много дополнений. Правда, все сочинения Тота полны темной и двусмысленной метафизики, которую можно истолковывать по-разному. Я ограничусь тем, что изложу тебе общепринятые догматы, которые больше всего приближаются к принципам халдеев.

Религии, так же как и все прочие вещи мира сего, подвергаются медленным, но постоянным воздействиям, которые вечно стремятся изменить их формы и сущность, так что через несколько веков та же самая религия представляет вере человеческой совершенно иные принципы, аллегории, сокровенную мысль которых уже невозможно разгадать, либо догматы, которым люди верят уже только наполовину. Я не могу поэтому ручаться, что научу тебя древней религии, церемонии которой ты можешь видеть изображенными на барельефе Озимандии[204]204
  Озимандия – так греческие историки называли египетского фараона Рамзеса II, правившего в XIII в. до н. э.


[Закрыть] в Фивах, однако повторяю тебе поучения моих наставников[205]205
  …повторю тебе поучения моих наставников… – Как здесь, так и в Дне тридцать четвертом, Херемон основывается на древнеегипетском религиозном учении, содержащемся в известном трактате греческого философа-мистика Ямвлиха (III–IV вв.) «О мистериях египтян».


[Закрыть] так, как я излагаю их своим ученикам.

Прежде всего предупреждаю тебя, чтобы ты никогда не придавал значения ни изображениям, ни символам как таковым, но чтобы ты вникал в мысль, в них сокрытую. Так, например, ил представляет все то, что является материальным. Божество, восседающее на раскрытом цветке лотоса и плывущее по илу, олицетворяет мысль, которая покоится на материи, но вовсе не соприкасается с нею. Это тот же самый символ, который употребил ваш законодатель, когда сказал, что «Дух Божий носился над водами». Предполагают, что Моисей был воспитан жрецами из города Он, или Гелиополиса. Ибо, в сущности, ваши обряды весьма близки к нашим. У нас, как и у вас, также есть жреческие семьи, пророки, обряд обрезания, мы также питаем отвращение к свинине, и есть еще множество совпадений.

Когда Херемон досказывал эти слова, один из низших жрецов Изиды ударил в колокол, что означало наступление полночи. Наставник объявил нам, что религиозные обязанности призывают его в храм, но что мы можем прийти завтра вечером.

– Вы сами, – прибавил вечный странник, – вскоре прибудете к месту ночлега, так позвольте мне отложить на завтра продолжение моей истории.

После того как бродяга ушел, я начал размышлять над его словами и мне показалось, что я обнаружил в них явное желание ослабить в нас принципы нашей религии и тем самым укрепить замыслы тех, которые жаждали, чтобы я сменил мою веру. Однако я хорошо знал, как честь предписывает поступать в подобных случаях, и был твердо убежден в бесплодности всяких попыток такого рода.

А между тем мы прибыли к месту ночлега и, поужинав, как обычно, воспользовались тем, что у вожака было свободное время, и просили его, чтобы он соблаговолил рассказывать дальше, что он и сделал в таких словах:

Продолжение истории цыганского вожака

Молодой Суарес изложил мне историю своей семьи, и мне показалось, что ему отчаянно хочется спать; я знал, что отдых совершенно необходим ему для восстановления здоровья, и попросил его поэтому отложить продолжение рассказа о своих приключениях на следующую ночь. И в самом деле, он отлично спал. Следующей ночью он показался мне значительно бодрее, хотя он опять не мог заснуть, и поэтому я умолял его продолжать свой рассказ, и бедный больной повел такую речь:

Продолжение истории Лопеса Суареса

Я говорил тебе, что отец мой запретил мне пользоваться титулом «дон», обнажать шпагу и иметь дело с дворянами, более же всего – вступать в какие бы то ни было отношения с семейством Моро. Я говорил тебе также о неудержимом пристрастии, которое я испытывал к чтению романов. Я крепко запомнил предостережения моего отца, после чего обошел всех книгопродавцев города Кадиса, чтобы запастись сочинениями этого рода, от которых, в особенности в путешествии, ожидал неизъяснимых наслаждений.

Наконец я взошел на пинку, и должен признаться, что с радостью покинул наш душный, выжженный солнцем и пыльный город. Меня привел в восторг вид цветущих берегов Андалузии. Потом мы плыли по Гвадалквивиру, и я высадился в Севилье, где намеревался нанять мулов для дальнейшего странствия. Один из погонщиков вместо обычной повозки предложил мне весьма удобную карету, я принял его предложение и, нагрузив экипаж романами, купленными в Кадисе, поехал в Мадрид.

Очаровательная местность между Севильей и Кордовой, живописное расположение гор Сьерра-Морена, пастушеские нравы жителей Ла-Манчи – все, что я видел, придавало прелесть любимым моим книгам. Душа моя смягчилась; я питал ее нежными и горестными чувствами так усиленно, что, приехав в Мадрид, любил уже безумно, хотя и не знал еще, кто является предметом моего обожания.

Оказавшись в столице, я остановился в трактире «Под Мальтийским крестом». Пробило полдень, и вскоре мне накрыли стол к обеду, затем я начал раскладывать свои вещи, как это привыкли делать путешественники после переселения на новую квартиру. Вдруг я услышал какой-то шорох в дверном замке. Я подбежал и внезапно резко распахнул дверь, хотя сопротивление, которое я ощутил, убедило меня, что я непременно кого-то ударил. В самом деле, я увидел за дверью человека, прилично одетого, который вытирал свой нос, разбитый в кровь.

– Сеньор дон Лопес, – сказал мне незнакомец, – я узнал внизу в трактире о приезде благородного сына знаменитого Гаспара Суареса и пришел засвидетельствовать тебе мое почтение.

– Сударь, – отвечал я, – ежели ты просто хотел войти ко мне, то получил бы шишку на лбу, но твой расквашенный нос доказывает, что ты всенепременно держал его близ замочной скважины.

– Отменно сказано, – вскричал незнакомец, – дивлюсь твоей проницательности! Не могу утаить, что, стремясь познакомиться с тобой, я хотел сперва составить некоторое представление о твоей наружности и был в восторге, увидя, с каким благородством ты расхаживал по комнате и раскладывал свои вещи.

С этими словами незнакомец, совершенно незваный и непрошеный, вошел ко мне и так продолжал свою речь:

– Сеньор дон Лопес, ты видишь во мне знаменитого потомка семейства Бускерос из старой Кастилии, коего не следует смешивать с другими Бускеросами, родом из Леона. Что до меня, то я известен под именем дона Роке Бускероса, но с этих пор жажду гордиться единственно своею преданностью вашему превосходительству.

Мне тотчас же вспомнились предостережения моего отца, и я ответил:

– Сеньор дон Роке, я вынужден поставить тебя в известность, что Гаспар Суарес, сыном коего я являюсь, прощаясь со мной, запретил мне раз и навсегда прибавлять к моему имени титул «дон», а также приказал, чтобы я никогда не имел дела ни с одним дворянином. Надеюсь, ты поймешь, сеньор, что я не смогу воспользоваться твоею столь благосклонной ко мне любезностью.

Услышав эти слова, Бускерос принял серьезный вид и сказал:

– Слова вашего превосходительства ставят меня в чрезвычайно неловкое положение, так как мой отец, умирая, также торжественнейшим образом повелел мне, чтобы я всегда награждал титулом «дон» известных купцов и по возможности искал их общества. Ты видишь поэтому, сеньор дон Лопес, что только ценой моего непослушания моему родителю ты можешь повиноваться приказам твоего отца, и чем больше ты будешь меня избегать, тем больше я, как добрый сын, вынужден буду стремиться навязать тебе свою особу.

Бускерос весьма смутил меня этим замечанием, тем более что говорил вполне серьезно, а запрещение обнажать шпагу не позволяло мне завести ссору.

Между тем дон Роке обнаружил на моем столе осьмерики, то есть монеты стоимостью восемь голландских дукатов[206]206
  Дукат – золотая монета весом 3,5 г.


[Закрыть] каждая.

– Сеньор дон Лопес, – сказал он, – я как раз собираю такого рода золотые, и, невзирая на все мои старания, у меня до сих пор еще нет монет с этой датой. Ты понимаешь, что это бескорыстная страсть коллекционера, и полагаю, что окажу тебе милую услугу тем, что сделаюсь тебе обязанным, или, вернее, счастливый случай дает тебе эту возможность, ибо у меня есть собрание этих монет, начиная с первых лет, когда они появились; мне недоставало только лишь экземпляров именно тех двух лет чеканки, даты которых я сейчас на них различаю.

Я пожертвовал гостю облюбованные им золотые, причем весьма поспешно пожертвовал, ибо полагал, что после этого он сразу же уйдет. Но дон Роке отнюдь этого не сделал, а вновь с самым серьезным видом произнес:

– Сеньор дон Лопес, мне кажется, что не подобает, чтобы мы ели из одной тарелки или каждую минуту передавали друг другу ложку или вилку. Прикажи подать второй прибор.

Сказав это, он отдал соответствующие распоряжения, мы сели за стол, и я признаю, что беседа с моим незваным гостем была весьма забавна, так что если бы не мысль, что я нарушаю отцовский запрет, то я не без приятности видел бы его за своим столом.

Бускерос вышел сразу после обеда, я же, переждав жару, велел проводить себя на Прадо. С удивлением взирал я на живописное расположение этой аллеи, но вместе с тем с величайшим нетерпением ожидал мгновения, когда окажусь в Буэн-Ретиро. Этот уединенный парк прославлен в наших романах[207]207
  …прославлен в наших романах… – О Буэн-Ретиро вспоминает Лопе де Вега в своей поэме, написанной в 1631 г.


[Закрыть], и я сам не знаю, что за предчувствие подсказывало мне, что я непременно вступлю там в какую-либо нежную связь.

Вид Буэн-Ретиро очаровал меня больше, чем можно выразить. Я долго бы стоял так, погруженный в мечты, если бы какой-то поблескивающий предмет, лежащий в траве в двух шагах от меня, не привлек бы к себе моего внимания. Я поднял его и увидел медальон, прикрепленный к обрывку золотой цепочки. В медальоне находился силуэт чрезвычайно благородного юноши, на обороте же я увидел плетенку из волос, разделенную золотым пояском, на котором я прочитал надпись: «Вечно твой, моя возлюбленная Инес». Я спрятал находку в карман и пошел дальше.

Возвратившись затем на прежнее место, я застал там двух женщин, из которых одна, молодая и необыкновенно красивая, искала что-то в траве и была явно встревожена. Я легко догадался, что она ищет потерянный портрет. Почтительно подойдя к ней, я сказал:

– Сударыня, мне кажется, что я нашел предмет, который ты ищешь, однако благоразумие не позволяет мне отдать его, прежде чем в нескольких словах ты не соблаговолишь доказать свои права собственности на найденную мною вещицу.

– Скажу тебе поэтому, сеньор, – ответила прекрасная незнакомка, – что я ищу портрет с обрывком золотой цепочки, остаток которой я держу в руке.

– Но, – добавил я, – разве не было какой-нибудь надписи на портрете?

– Была, – ответила незнакомка, несколько покраснев. – Ты прочел там, сеньор, что меня зовут Инес и что оригинал этого портрета «вечно мой». А теперь надеюсь, что ты соблаговолишь мне его вернуть.

– Ты не говоришь мне, сударыня, – сказал я, – каким образом этот счастливый смертный вечно тебе принадлежит.

– Я считала своим долгом, – возразила прекрасная незнакомка, – удовлетворить твою осмотрительность, сеньор, а отнюдь не твое любопытство и не пойму, по какому праву ты задаешь мне подобные вопросы.

– Мое любопытство, – ответил я, – быть может, более справедливо следует назвать интересом. Что же до права, по которому я смею тебе, сударыня, задавать подобные вопросы, то я позволю себе заметить, что, возвращая потерянный предмет, нашедший его обычно получает надлежащее вознаграждение. Я умоляю тебя, сеньора, только о такой награде, которая может сделать меня несчастнейшим из смертных!

Юная незнакомка нахмурилась и сказала:

– Ты заходишь, сеньор, слишком далеко для первой встречи; во всяком случае, это не способ добиться второго свидания; однако я могу удовлетворить в этом смысле твою любознательность. Портрет этот…

В этот миг с боковой аллейки нежданно вышел Бускерос и, подойдя к нам, сказал:

– Поздравляю тебя, сеньора, ты познакомилась с сыном богатейшего негоцианта из Кадиса.

При этих словах Бускероса на лице моей незнакомки появилось выражение величайшей обиды.

– Я полагаю, что не дала повода, чтобы незнакомые люди смели со мной заговаривать.

Затем, обращаясь ко мне, прибавила:

– Благоволи, сеньор, вернуть мне портрет, который ты нашел.

Сказав это, она села в карету и исчезла с наших глаз.

Когда цыган дошел до этого места, за ним прислали, и он просил у нас разрешения отложить на завтра продолжение своей истории. Едва он ушел, прекрасная еврейка, которую мы называли теперь просто Лаура, обращаясь к Веласкесу, сказала:

– Что ты думаешь, сиятельный герцог, об экзальтированных чувствах молодого Суареса? Разве когда-нибудь в жизни ты задумывался хоть на миг о том, что обыкновенно называют любовью?

– Система моя, – отвечал Веласкес, – объемлет всю природу и тем самым должна включать все чувства, вложенные природой в сердце человеческое. Я всячески углубил их и дал им определение, в частности мне удалось это в том, что касается любви, когда я открыл, что можно с величайшей легкостью выражать ее посредством алгебры, а как ты знаешь, сеньора, алгебраические задачи решаются с точностью, которая не оставляет желать ничего лучшего. В самом деле, допустим, что любовь является положительной величиной, обозначаемой знаком плюс, ненависть, как чувство противоположное любви, обозначена будет знаком минус, равнодушие же, как вовсе не чувство, будет равняться нулю.

Если затем я помножу любовь на любовь или скажу, что люблю любовь, то у меня будут всегда получаться величины положительные – ибо плюс на плюс всегда дает плюс. С другой стороны, если я ненавижу ненависть, то вступаю тем самым в область чувства любви, то есть в область положительных величин, ибо минус на минус дает плюс.

Напротив, если я ненавижу ненависть ненависти, то я вступаю в область чувства противоположного любви, то есть в область отрицательных величин, ибо минус в кубе дает минус.

Что же до произведений любви на ненависть или ненависти на любовь, то они всегда отрицательные, поскольку плюс, помноженный на минус, или минус, помноженный на плюс, всегда дает минус. Ведь и в самом деле, ненавижу ли я любовь или же люблю ненависть, я всегда остаюсь в пределах чувств, противоположных любви. Можешь ли ты, прекрасная Лаура, в чем-либо упрекнуть это мое доказательство?

– Никоим образом, – ответила еврейка, – напротив, я убеждена, что нет женщины, которая не покорилась бы подобному рассуждению.

– Меня бы это вовсе не обрадовало, – сказал Веласкес, – ибо, покоряясь столь поспешно, они утратили бы дальнейшее продолжение или выводы, проистекающие из моих принципов. А теперь я стану излагать далее свои доказательства. Так как любовь и ненависть относятся друг к другу как величины положительные к отрицательным, то из этого следует, что вместо ненависти я вправе написать минус любовь, чего, однако, не следует считать равным равнодушию, которое, по сути дела, равно нулю.

А теперь всмотрись получше в поведение влюбленной пары. Они любят друг друга, ненавидят, потом проклинают ненависть, которую они питали друг к другу; затем любят друг друга больше, чем когда бы то ни было, пока отрицательный фактор не превратит все их чувства в ненависть. Нельзя не заметить, что произведения были бы поочередно положительными и отрицательными. В конце концов тебе говорят, что любовник убил свою любовницу, и ты уже сама не ведаешь, есть ли это результат любви или же ненависти. Точно так же и в алгебре: приходишь к мнимым числам всякий раз, когда у корней из минус икс показатели четные.

Доказательство это справедливо до такой степени, что часто видишь, как любовь возникает благодаря известного рода взаимной робости, напоминающей нерасположение – малую отрицательную величину, которую мы можем выразить через минус В. Нерасположение это вызывает раздоры, которые мы обозначим посредством минус С. Произведение этих двух величин будет + ВС, или положительной величиной, то есть чувством любви.

Тут лукавая еврейка прервала Веласкеса, говоря:

– Всемилостивейший герцог, если я хорошо тебя поняла, то лучше всего было бы выразить любовь посредством развития степеней (X – А), допуская, что А гораздо меньше, чем X.

– Прелестная Лаура, – сказал Веласкес, – ты угадываешь мои мысли. Именно такова, очаровательная женщина, формула бинома[208]208
  …формула бинома – ничего общего с приведенной в тексте формулой не имеет.


[Закрыть], найденная кабальеро доном Ньютоном; формула, которой мы должны руководствоваться при изучении сердца человеческого, как и вообще во всех наших расчетах.

После этого разговора мы расстались; но нетрудно было заметить, что прекрасная еврейка произвела сильное впечатление на ум и сердце Веласкеса. Поскольку он, так же как и я, происходил из рода Гомелесов, я не сомневался, что существует план употребить влияние этой обаятельной женщины для того, чтобы убедить его перейти в веру пророка. Дальнейшее развитие событий покажет, что я не ошибался в своих предположениях.