Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

Брат мой мог осуществить это свое путешествие в столь краткий срок, какой требуется, чтобы произнести эти слова, но ему хотелось насладиться приятностями прогулки, и он пустился в путь по горам, выбирая дорогу, где красивые виды обещали ему более всего развлечения. Таким образом он прибыл в Вента-Кемаду. Он приказал сопровождать себя тому самому духу, который явился мне в пещере, и велел ему принести себе ужин. Немраэль похитил ужин у приора бенедиктинцев и принес ему в венту. Затем брат, не нуждаясь больше в услугах Немраэля, отослал его мне.

Я как раз находилась тогда в обсерватории и узрела на небе знаменья, при виде которых затрепетала от страха, не ведая, какова будет участь моего брата. Я приказала Немраэлю вернуться в венту и ни на шаг от него не отходить. Он полетел, но вскоре вернулся ко мне, говоря, что власть, превосходящая его могущество, не позволила ему проникнуть внутрь трактира. Беспокойство мое достигло высочайшей степени. Наконец я увидела тебя, прибывающим вместе с моим братом. Я заметила в твоих чертах спокойствие и уверенность в себе, которые убедили меня, что ты не каббалист. Отец мой возвестил мне, что некий смертный окажет на меня пагубное влияние, и я опасалась, что им окажешься ты.

Вскоре меня всецело заняли иные заботы. Брат мой рассказал мне о приключениях Пачеко и о том, что случилось с ним самим, но добавил, к великому моему изумлению, что сам не знает, с какого рода духами он имел дело. Мы дожидались ночи с величайшим нетерпением, наконец она наступила, и мы совершили ужаснейшие заклятья. Но все было тщетно: мы не могли ничего узнать ни о природе тех двух созданий, ни о том, действительно ли мой брат, общаясь с ними, утратил свое право на бессмертие. Я думала, что ты сможешь нам дать некоторые объяснения, но ты – верный не знаю уж какому слову чести – ничего не захотел рассказать.

Тогда, чтобы успокоить моего брата, я решила сама провести ночь в Вента-Кемаде и вчера пустилась в путь. Было уже очень поздно, стояла непроглядная тьма, когда я добралась до въезда в долину. Я собрала некоторые испарения, из коих составила путеводный огонек, и велела, чтобы он указывал мне путь. Это тайна, сохраняющаяся в нашей семье; подобным же образом Моисей, родной брат шестьдесят третьего моего предка, сотворил огненный столп, который вел израильтян в пустыне.

Мой путеводный огонек запылал и начал витать предо мной, однако не выбрал кратчайшей дороги. Я заметила его неповиновение, но не обратила на это особого внимания. Была полночь, когда я достигла цели. Прибыв во двор венты, я увидела свет в одной из комнат и услышала гармоничную музыку. Я присела на каменную скамью и совершила некоторые каббалистические манипуляции, но, увы, все мои старания остались втуне. И в самом деле, музыка чаровала меня и отвлекала до такой степени, что сейчас я не могу тебе сказать, точны ли были мои действия, и склонна полагать, что, должно быть, ошиблась в каком-то немаловажном пункте. Тогда, однако, я была убеждена в их безошибочности и непогрешимости и, узнав, что в трактире нет ни духов, ни дьяволов, пришла к выводу, что там непременно люди; итак, я с наслаждением стала внимать их пению. Голосам аккомпанировал какой-то струнный инструмент; они были столь мелодичны и полны гармонии, что никакая земная музыка не может сравниться с тем, что я слышала.

Напевы эти пробуждали во мне сладострастные чувства, которых я не смогла бы описать. Я долго прислушивалась к пению со своей скамьи, но в конце концов нужно было войти, ведь я лишь затем и пришла. Я отворила дверь и увидела двух рослых и красивых юношей, сидящих за столом; они ели, пили и распевали от всей души. Одеты они были на восточный лад: на головах у них были тюрбаны, грудь и плечи обнажены, за поясами сверкало драгоценное оружие.

Два незнакомца, которых я сочла турками, встали, подали мне стул, наполнили мою тарелку и стакан и снова начали петь под звуки торбана, на котором они поочередно наигрывали.

Их непринужденность передалась и мне: так как голод мне несколько докучал, я начала есть без долгих церемоний; воды не было, и я пила вино. Тотчас же мне пришла охота петь вместе с юными турками, которых, казалось, обворожил мой голос. Я запела испанскую сегедилью, они ответили мне на этом же языке. Я спросила их, где они научились говорить по-испански.

– Мы родом из Мореи, – отвечал мне один из них. – Моряки, мы легко научились языку гаваней, в которые прибываем, но оставим сегедилью, послушай теперь песни нашей стороны.

Не знаю, как тебе объяснить это, Альфонс, только голоса их изливались в мелодии, которая возносила душу сквозь все оттенки чувства, а когда волнение достигало высшей степени, неожиданные звуки внезапно вселяли в нее безумную веселость. Однако я не дала себя обмануть всем этим иллюзиям; я вглядывалась внимательней в мнимых матросов, и мне казалось, что я нашла в них чрезвычайное сходство с моими божественными близнецами.

– Вы турки, – сказала я, – рожденные в Морее?

– Нет, ничуть, – ответил тот из них, который до сих пор еще не произнес ни слова, – мы вовсе не турки, мы греки, родом из Спарты и вышли из одного яйца.

– Из одного яйца?

– Ах! Божественная Ревекка, – прервал другой, – как ты можешь так долго не узнавать нас: я – Поллукс, а это мой брат.

Я потеряла голос от страха. Вскочила и укрылась в углу комнаты.

Мнимые близнецы приобрели свой прежний зеркальный облик, развернули крылья, и я почувствовала, что они уносят меня в воздух, но, по счастливому вдохновению, я произнесла священное слово, которое я и мой брат одни только знаем из всех каббалистов. Тотчас же я была повергнута наземь. Падение это лишило меня чувств, и лишь твои старания вернули их мне. Внутренний голос убеждает меня, что я ничего не утратила из того, что обязана была сберечь, но я измучена всеми этими сверхъестественными явлениями. Божественные близнецы! Я недостойна вашей любви! Я чувствую, что родилась, чтобы оставаться простой смертной.

Этими словами Ревекка завершила свой рассказ, и первой моей мыслью было, что она издевалась надо мной от начала до конца и что хотела только злоупотребить моим легковерием. Я оставил ее весьма поспешно и, начавши размышлять над тем, что я слышал, так говорил себе:

– Либо эта женщина в сговоре с Гомелесами и стремится подвергнуть меня испытанию и принудить перейти в мусульманскую веру, либо также по каким-то иным причинам хочет вырвать у меня тайну моих кузин. Что же касается этих последних, то если они не дьяволицы, то, без сомнения, служат Гомелесам.

Я был погружен в эти размышления, когда заметил, что Ревекка чертит в воздухе круги и другие тому подобные волшебные фигуры. Минуту спустя она обратилась ко мне и сказала:

– Я сообщила брату о том, где я нахожусь, и уверена, что вечером он прибудет сюда. А пока поспешим в цыганский табор.

Она доверчиво оперлась на мое плечо, и мы пришли к старому вожаку, который принял еврейку, оказав ей знаки глубокого уважения. Весь день Ревекка вела себя чрезвычайно естественно и, казалось, совершенно забыла о тайных познаниях. Когда под вечер прибыл ее брат, они ушли вместе, а я отправился на покой. Улегшись в постель, я размышлял еще над рассказом Ревекки, но так как впервые в жизни слышал о каббале, адептах и о небесных знамениях, то не мог найти ни одного решительного возражения, опровергающего ее доводы, и, пребывая в этой неуверенности, заснул.

День пятнадцатый

Я проснулся очень рано и решил прогуляться до завтрака. Видел издалека каббалиста, оживленно беседующего со своей сестрою. Я отвернулся, не желая их прерывать, но вскоре заметил, что каббалист направляется в сторону табора, Ревекка же поспешно приближается ко мне. Я сделал несколько шагов ей навстречу, и мы вместе отправились на прогулку, не проронив ни слова. Наконец прекрасная израильтянка первая нарушила молчание и сказала:

– Сеньор Альфонс, я откроюсь тебе, и ты не останешься безучастным, если судьба моя хоть немного тебя занимает. Я навсегда оставляю каббалистические науки. Сегодня ночью я серьезно размышляла об этом решении. На что мне это пустое бессмертие, которое отец мой хотел даровать мне? Разве и без того все мы не бессмертны? Разве мы не должны соединиться в храме праведных? Я хочу наслаждаться этой краткой жизнью, хочу провести ее с настоящим мужем, а не со звездами, не с небесными телами. Я хочу стать матерью, хочу увидеть детей, своих детей, а потом, усталая и пресытившаяся жизнью, хочу уснуть в их объятиях и почить в лоне Авраамовом. Что ты скажешь об этом моем намерении?

– Поддерживаю его от всей души, – ответил я. – Но что на это сказал твой брат?

– Сперва, – сказала она, – он безумно разгневался, но потом обещал мне, что сделает то же самое, если вынужден будет отречься от дочерей Соломона. Он подождет, пока Солнце не вступит под знак Девы, а потом примет окончательное решение. А пока мы хотели бы узнать, что это были за упыри, которые подшутили над ним в Вента-Кемаде и звались Эмина и Зибельда. Он сам не хотел расспрашивать тебя о них, ибо предполагает, что ты знаешь не больше его. Сегодня вечером, однако, он хочет призвать вечного странника Агасфера, того самого, которого ты видел у отшельника. Надеюсь, что брат сможет добиться от него некоторых разъяснений.

В то время как Ревекка вела такую речь, нам сказали, что завтрак уже готов. Он был накрыт в большой пещере, под своды которой были унесены наши шатры, ибо небо начало покрываться тучами. Вскоре разразилась ужасная гроза. Видя, что мы обречены провести остаток дня в пещере, я упросил старого вожака продолжить свою историю, что он и сделал в следующих словах:

Продолжение истории цыганского вожака

Ты помнишь, сеньор Альфонс, историю принцессы Монте Салерно, которую нам поведал Джулио Ромати; я говорил тебе, какое сильное впечатление произвела на меня эта история. Когда мы отправились на покой, комнату озаряло лишь слабое мерцание лампады. Меня страшили темные углы, в особенности же пугал доверху набитый ларь, где трактирщик хранил запас ячменя. Мне казалось, что миг спустя я увижу выходящих оттуда шесть скелетов – шесть прислужников принцессы. Поэтому я завернулся в одеяло, чтобы ничего не видеть, и вскоре заснул крепким сном.

Ранним утром меня разбудили колокольчики мулов; одним из первых я был на ногах. Я забыл и о Ромати, и о принцессе и думал теперь только о том, что за наслаждение мое путешествие. И в самом деле, оно было очень приятным. Солнце, прикрытое тучами, не слишком палило, поэтому погонщики решили ехать весь день без отдыха и задержаться только у колодца Дос-Леонес, где Сеговийская дорога сливалась с большой дорогой, ведущей в Мадрид. В этом месте роскошные деревья дают удивительную тень, а два львиных изваяния, мечущие воду в мраморный бассейн, немало способствуют прелести этого чудесного приюта.

Был уже полдень, когда мы туда прибыли и, едва остановившись, увидели множество путешественников, едущих по дороге из Сеговии. На первом муле, открывающем кавалькаду, сидела юная девушка, как мне показалось, моих лет, хотя на самом деле она была несколько старше. Мула ее погонял юноша лет примерно семнадцати, пригожий и щеголеватый, хотя на нем был всего только обычный наряд конюха. За ними следовала пожилая дама, которую можно было принять за мою тетку донью Фелисию Даланосу, не столько по сходству черт лица, сколько по сходству манер, в особенности же из-за выражения доброты, разлитого по ее лицу. Слуги замыкали шествие.

Так как мы были первыми, то пригласили вновь прибывших разделить нашу трапезу. Обед был накрыт под деревьями; женщины приняли приглашение, но с явной грустью, в особенности же юная девушка. Порой она нежно посматривала на юного погонщика, который усердно ей прислуживал, на что пожилая дама взирала с невыразимым состраданием: слезы застилали ей глаза. Я заметил, что они чем-то опечалены, и рад был бы сказать им что-нибудь утешительное, но, не зная, как приступить к делу, ел молча.

Мы вновь пустились в путь; добрая моя тетка поехала рядом с незнакомой дамой, я же приблизился к молодой девушке и подметил, как юный погонщик мулов, делая вид, что поправляет седло, касался ее ноги или руки, а однажды я даже заметил, что он поцеловал ей руку.

После двух часов пути мы добрались до Ольмедо, где должны были остановиться на ночлег. Тетка моя приказала вынести стулья, поставить их у дверей трактира и уселась рядом со своей спутницей. Потом она поручила мне сказать, чтобы принесли шоколаду. Я вошел в дом и, ища наших слуг, забрел в комнату, где нашел молодую девушку в объятиях погонщика. Они заливались горькими слезами. При этом зрелище у меня чуть сердце не разорвалось от горя: я бросился на шею юному погонщику и разрыдался почти до безумия. Тут явились обе пожилые дамы. Тетка моя, необычайно взволнованная, вывела меня из комнаты и стала допрашивать о причине этих слез. Я и сам не знал, отчего плакал, и никак не сумел ей на это ответить. Услыхав, что я плакал без всякой причины, она не могла удержаться от смеха. Тем временем другая дама заперлась с молодой девушкой; мы услышали, как они вместе рыдали; они так и не показались до самого ужина.

Трапеза наша не была ни продолжительной, ни веселой. Когда убрали со стола, тетка моя обратилась к незнакомой даме и сказала:

– Сеньора, упаси меня боже дурно судить о ближних, в частности о тебе, ибо мне кажется, что у тебя добрая и истинно христианская душа. Помимо всего прочего, я имела счастье отужинать с тобой и всегда буду этим гордиться. В то же время, однако, мой племянник видел, как эта молодая девушка обнимала простого погонщика, красивого, впрочем, юношу, – в этом смысле мне его не в чем упрекнуть, но я удивилась, заметив, что ты, госпожа, не находишь в этом ничего предосудительного. Конечно же, у меня нет никакого права, но, имея честь отужинать с тобой, госпожа… притом до Бургоса путь еще весьма и весьма неблизкий…

Тут тетушка моя до того запуталась, что никогда бы не выбралась из всех этих объяснений, если бы другая дама, прервав ее как раз вовремя, не сказала:

– Да, сударыня, вы имеете право после всего, что видели, спрашивать о причинах моего потворства. Мне следовало бы умолчать о них, но я вижу, что не подобает мне скрывать это от вас, поскольку это связано со мной.

Сказав это, почтенная дама достала платочек, утерла глаза и повела такую речь:

История Марии де Торрес

Я – старшая дочь дона Эмануэля де Норунья, оидора сеговийского суда. На восемнадцатом году меня выдали замуж за дона Энрике де Торреса, полковника в отставке. Моя мать умерла за несколько лет до этого, отца я потеряла спустя два месяца после моей свадьбы, и мы приняли в наш дом младшую мою сестру Эльвиру, которой шел тогда всего лишь четырнадцатый год, но она уже славилась красотой во всей округе. Наследства отец мой почти никакого не оставил. Что же касается моего мужа, то он обладал довольно значительным состоянием, но по некоторым семейным обстоятельствам вынужден был выплачивать содержание пятерым мальтийским рыцарям и к тому же еще обеспечить шестерых монахинь – наших родственниц, так что в конце концов доходов наших едва хватало на пропитание. Однако ежегодное вспомоществование, назначенное двором моему мужу в награду за его прежнюю службу, несколько улучшило наше положение.

Впрочем, тогда в Сеговии было много дворянских семей, ничуть не богаче нашей. Ради общего блага они ввели в обычай сугубую бережливость. Редко навещали друг друга, женщины не выглядывали из окон, мужчины не задерживались на улицах. Вволю поигрывали на гитарах, еще больше вздыхали, тем паче что все это ровно ничего не стоило. Местные фабриканты вигоневого сукна жили в роскоши, мы же были не в состоянии подражать им и поэтому отчаянно мстили этим выскочкам, презирая их и всячески высмеивая.

Чем старше становилась моя сестра, тем больше гитар звучало на нашей улице. Некоторые из музыкантов вздыхали, в то время как другие бренчали или же бренчали и вздыхали в одно и то же время.

Городские красотки сохли от зависти, но та, которая была предметом всех этих почестей, не обращала на них ни малейшего внимания. Сестра моя почти всегда пряталась в своей комнате, в то время как я, чтобы не показаться нелюбезной, садилась у окна и говорила каждому несколько благодарственных слов. Это было непременной обязанностью, от которой я не могла себя освободить, но, когда последний гитарист уходил, я затворяла окно с невыразимым наслаждением. Муж мой и сестра ожидали меня в столовой. Мы садились за скромный ужин, который оживляли тысячами шуток по адресу несчастных поклонников. Каждый получал по заслугам, и думаю, что, если бы они слышали, что о них говорится, назавтра ни один из них не вернулся бы к заветному оконцу. Мы не щадили никого; разговоры эти доставляли нам такое огромное удовольствие, что часто мы лишь за полночь отправлялись на покой.

Однажды вечером, когда мы беседовали о любимом предмете, Эльвира с самым серьезным видом сказала:

– Заметила ли ты, сестра, что, как только все эти бренчальщики уходят с улицы и в нашей гостиной гаснет свет, слышатся еще две или три сегедильи, спетые скорее мастером, чем простым любителем.

Мой муж подтвердил эти слова и прибавил, что сам чуть было не сказал об этом. И мне вспомнилось, что я и в самом деле слышала нечто подобное, и мы начали трунить над моей сестрой и подшучивать по поводу нового ее поклонника. Нам, однако, показалось, что она принимает эти шутки с меньшей веселостью, чем обычно.

Назавтра, распрощавшись с гитаристами и затворив окно, я погасила свет и осталась в гостиной. Вскоре я услышала голос, о котором нам говорила сестра. Певец начал с искусного аккомпанемента, после чего пел песню об усладах тайны, вторую – о робкой любви, и потом я ничего уже не услышала. Выходя из гостиной, я увидела, что сестра моя подслушивает у дверей. Я сделала вид, будто ничего не заметила, но за ужином обратила внимание на то, что она часто впадает в задумчивость и рассеянность.

Таинственный певец каждый вечер повторял свои серенады и настолько приучил нас к своим песням, что, только выслушав их, мы садились ужинать. Эти таинственность и постоянство заинтриговали Эльвиру и произвели на нее впечатление.

Между тем мы узнали о приезде в Сеговию нового человека, который привлек к себе всеобщее внимание. То был граф Ровельяс, изгнанный двором и тем не менее, или именно поэтому, необыкновенно важная фигура в глазах провинциалов. Ровельяс родился в Веракрусе; мать его, родом мексиканка, принесла в дом его отца огромное состояние; американцы тогда были при дворе в чести, а посему молодой креол переплыл океан в надежде получить титул гранда. Ты можешь себе представить, сеньора, что, родившись в Новом Свете, он почти не имел понятия о привычках и нравах Старого. Кроме того, он многих поражал своими роскошествами, и даже сам король изволил забавляться его необычайным простодушием и непосредственностью. Так как, однако, все его чудачества происходили от чрезмерного себялюбия, он кончил тем, что стал всеобщим посмешищем.

Молодые господа имели тогда обычай избирать даму сердца. Они носили их цвета, а иногда даже их инициалы, как, например, во время рыцарских турниров, именуемых парехас.

Ровельяс, который был необычайно гордым, стал носить вензель из инициалов принцессы Астурии. Короля эта выходка очень и очень позабавила, но принцесса, чувствуя себя чрезвычайно оскорбленной, послала придворного альгвазила, который арестовал графа и доставил его в Сеговийскую тюрьму. Неделю спустя Ровельяс был освобожден, однако ему было запрещено выезжать из нашего города. Причина изгнания, как видишь, была не особенно почетной, однако граф даже этим считал возможным похваляться. Он с превеликим удовольствием рассказывал о том, как впал в немилость, и давал понять, что принцесса не осталась равнодушной к изъявлениям его чувств.

В самом деле, Ровельяс обладал всеми видами эгоизма и себялюбия. Он был убежден, что все умеет и что способен осуществить любое желание, в особенности же похвалялся тем, что владеет искусством тавромахии, то есть боя быков, а также искусствами пения и танца. Никто не был настолько нелюбезен, чтобы оспаривать эти его последние два таланта, вот только быки не проявляли столь изысканной благовоспитанности. Однако граф, не пренебрегающий помощью пикадоров, кичился своими успехами и претендовал на звание неустрашимого тореро.

Я уже сказала тебе, что дома` наши не были открытыми, но первый визит мы всегда принимали. Муж мой был человеком всеми уважаемым как за родовитость, так и по заслугам на поле брани, и поэтому Ровельяс счел наиболее приличным начать с нашего дома. Я приняла его на балконе, ибо, согласно обычаям наших мест, положено, чтобы немалое расстояние отделяло нас от мужчин, приходящих нас навестить.

Ровельяс говорил много и с легкостью необычайной. Во время нашей беседы вошла моя сестра и села рядом со мной. Граф был настолько очарован красотой Эльвиры, что застыл как окаменелый. Запинаясь, он вымолвил несколько бессвязных слов, а затем спросил, какой ее любимый цвет. Эльвира отвечала, что не отдает предпочтения ни одному.

– Госпожа, – прервал ее граф, – так как ты проявляешь ко мне такое равнодушие, мне приходится объявить траур и черный цвет будет отныне единственным моим цветом.

Сестра моя, совершенно не привыкшая к подобным любезностям, не знала, что на это ответить. Ровельяс встал, попрощался с нами и ушел. В тот же вечер мы узнали, что везде, где он был с визитом, он ни о чем другом не говорил, как только о красоте Эльвиры, назавтра же нам сообщили, что он заказал четыре десятка темных ливрей, расшитых золотом и черным шелком. С тех пор мы не слыхали более прежних душещипательных и томных серенад.

Ровельяс, зная обычай дворянских домов Сеговии – обычай, который не позволял принимать слишком часто, с готовностью покорился судьбе и проводил вечера под нашими окнами вместе с прочими родовитыми юношами, которые оказывали нам эту честь. Так как он не получил звания гранда, а бо`льшая часть наших молодых знакомых принадлежала к кастильским titulados[108]108
  Титулованные лица (исп.).


[Закрыть], господа эти считали его всего только равным себе и соответственно с ним обходились. Однако богатство графа Ровельяса неприметно перетянуло чашу весов: все гитары смолкали, когда он играл, и граф первенствовал в беседе, как и в концертах под нашими окнами.

Это завоеванное им превосходство не насытило еще гордости юного графа Ровельяса; он воспылал неудержимым желанием заколоть в нашем присутствии быка и засим танцевать с моей сестрой. Он возвестил нам с необыкновенной напыщенностью, что повелел пригнать сто быков из Гвадаррамы и огородить обширное пространство рядом с амфитеатром, где, по окончании зрелищ, общество сможет проводить ночи танцуя. Слова эти произвели небывалое впечатление в Сеговии. Граф решил всем вскружить головы и заодно привести в расстройство все состояния.

Едва распространилась весть о предстоящем бое быков, наши молодые люди засуетились как безумные: они стали учиться позам, принятым в тавромахии; начали заказывать богатые наряды и ярко-красные плащи. Ты сама догадаешься, сеньора, чем в это время занимались женщины. Они примеряли все, какие только имели, платья и головные уборы; более того, повыписывали модисток и портних; одним словом, на смену богатствам явился кредит. Сеговийцы были до того заняты, что улица наша почти опустела. Однако Ровельяс в обычное время пришел под наши окна. Он заявил, что приказал вызвать из Мадрида двадцать пять кондитеров, и просил нас вынести авторитетное суждение об их способностях, талантах и дарованиях. В этот самый миг мы увидели слуг в темных ливреях с золотыми позументами: слуги эти на позолоченных подносах несли прохладительные напитки и закуски.

Наутро повторилась та же история, и муж мой справедливо начал гневаться. Он не считал приличным, что двери нашего дома стали местом публичных сборищ. Он посоветовался со мной об этом; я была, как всегда, того же мнения, что и он, и мы решили выехать в местечко Виллака, где у нас был дом и земли. Таким образом, нам нетрудно было проявить бережливость, пренебречь несколькими балами и прочими графскими зрелищами, а также избежать ненужных трат на наряды. Но так как дом в Виллаке нуждался в ремонте, то мы вынуждены были отсрочить наш отъезд на три недели. Едва только в городе распространился слух об этом нашем намерении, граф Ровельяс публично изъявил свою скорбь, откровенно выразив чувства, какими пылал к моей сестрице. Эльвира между тем, как мне кажется, совершенно забыла о вечернем голосе, но, несмотря на это, принимала излияния графа с благопристойным равнодушием.

Мне следовало сказать, что тогда сыну моему было два года; с тех времен он значительно подрос, как ты, сеньора, видела, – он ведь и есть тот самый юный погонщик мулов, который путешествует с нами. Мальчик этот, которого мы назвали Лонсето, был единственным нашим утешением. Эльвира любила его так же, как и я, и я могу сказать, что только он один веселил нас, когда мы бывали утомлены пустопорожними любезностями воздыхателей моей сестры.

Едва мы решили перебраться в Виллаку, Лонсето заболел оспой. Нетрудно понять наше отчаяние; дни и ночи мы проводили у его постели, и все это время чувствительный вечерний голос распевал печальные песни. Эльвира заливалась румянцем, едва только певец начинал наигрывать аккомпанемент; несмотря на это, однако, она ревностно ухаживала за Лонсето. Наконец милый мальчик выздоровел, окна наши вновь отворились для поклонников, но таинственный певец умолк.

Как только мы показались в окно, Ровельяс уже стоял перед нами. Он сообщил, что бой быков отложен из-за нас, и просил, чтобы мы сказали, на какой день назначить зрелище. Мы, как принято, ответили на эту любезность. Наконец торжество было назначено на следующее воскресенье; но воскресенье это, увы, наступило для бедного графа слишком рано.

Я не стану описывать подробностей этого памятного зрелища. Кто видел его хоть раз, может себе представить все остальные. Известно, впрочем, что дворяне сражаются с быком не так, как люди простого звания. Господа выезжают верхом и наносят быку удар рехоном, или дротиком, после чего должны сами получить один удар, но лошади уже так выдрессированы, что удар разъяренного животного едва задевает их. Тогда благородный противник, со шпагой в руке, спрыгивает с коня. Чтобы это лучше удалось, бык не должен быть злым. Но на сей раз пикадоры графа, по забывчивости, вместо toro franco[109]109
  Бык прирученный (исп.).


[Закрыть] выпустили toro marrajo[110]110
  Бык дикий (исп.).


[Закрыть]. Знатоки тотчас же заметили оплошность, но Ровельяс уже вышел на арену, и не было возможности отступить. Он сделал вид, что не замечает грозящей ему опасности, обвел коня кругом и нанес быку удар в правую лопатку.

Раненый бык повернулся к нему, подцепил его рогом за ворот, повертел им в воздухе и отбросил графа на другую сторону. После этого, видя, что жертва избежала его гнева, стал искать ее разъяренными глазами и, наконец увидя графа, лежащего навзничь и почти бездыханного, уставился на него со все возрастающей злобой, начал рыть копытами землю и бить хвостом по бокам. В этот самый момент какой-то молодой человек прыгнул на арену, схватил шпагу и ярко-красный плащ Ровельяса и стал перед быком. Разъяренное животное сделало несколько сбивающих маневров, которые, впрочем, не обманули незнакомца; наконец разъяренный бык, пригнув рога к земле, ринулся на него, наткнулся на подставленную шпагу и пал мертвым к ногам победителя. Незнакомец швырнул шпагу и плащ на тушу быка, бросил взгляд в сторону нашей ложи, поклонился нам, спрыгнул с арены и исчез в толпе. Эльвира сжала мне руку и сказала:

– Я уверена, что это и есть наш таинственный певец.

Когда цыганский вожак окончил этот рассказ, один из его доверенных пришел отдать ему отчет в том, что сделано за день, и цыган, попросив нас позволить ему отложить продолжение до завтра, вышел, чтобы заняться делами своего маленького государства.

– По правде говоря, – молвила Ревекка, – мне жаль, что цыгане прервали рассказ вожака. Мы оставили графа лежащим на арене, и, если до утра его никто не поднимет, боюсь, чтобы не было слишком поздно.

– Не бойся, – перебил я ее, – будь уверена, что богачей не так легко покидают на произвол судьбы, можешь довериться его челяди.

– Ты прав, – сказала еврейка, – но вот что еще меня тревожит: я хотела бы узнать имя спасителя и уж не он ли тот таинственный певец?

– Но мне казалось, – воскликнул я, – что ты и так знаешь все обо всем!

– Альфонс, – возразила она, – не напоминай мне больше о каббалистических познаниях. Я жажду знать только то, что сама слышу, и не хочу знать иной науки, кроме умения осчастливить того, кого я полюблю.

– Как это? Значит, ты уже сделала свой выбор?

– Вовсе нет, я ни о ком еще не думала; не знаю почему, но мне кажется, что мой единоверец едва ли сможет мне понравиться, а раз я никогда не выйду за человека вашего исповедания, то поэтому могу выбирать только среди магометан. Говорят, что жители Туниса и Феса очень хороши собой и вообще приятные люди. Ах, только бы мне найти человека с чувствительным сердцем, ничего более я не требую!

– Но, – добавил я, – откуда такое отвращение к христианам?

– Не спрашивай меня об этом, знай только, что я не могу сменить веру, разве что на магометанскую.

Мы некоторое время так пикировались, однако, когда разговор стал иссякать, я простился с юной израильтянкой и провел остаток дня на охоте. Возвратился я только к ужину. И признаться, застал всех в самом веселом расположении духа. Каббалист рассказывал об Агасфере, который вскоре должен был прибыть из глубин Африки. Ревекка молвила:

– Сеньор Альфонс, ты увидишь того, кто был знаком с предметом твоего обожествления.

Слова еврейки могли вовлечь меня в неприятные пререкания, поэтому я заговорил о чем-то другом. Мы от всей души жаждали услышать в этот вечер продолжение истории цыганского вожака, но он просил нас позволить ему отложить это продолжение на завтра. Мы отправились на покой, и вскоре я заснул беспробудным сном.