Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

День тридцать восьмой

Накануне мы отдохнули и восстановили свои силы. Пустились в путь с превеликой охотой. Вечный странник Агасфер вчера не показался, ибо, не имея права ни на миг остановиться, он мог рассказывать нам свою историю лишь тогда, когда мы были в дороге. Однако, едва мы проехали четверть мили, он появился, занял привычное свое место между мною и Веласкесом и начал такими словами:

Продолжение истории вечного странника Агасфера

Деллий дряхлел и, чувствуя приближение своего последнего часа, призвал меня и Германа и приказал нам копать в подвале, у самых дверей, сказав, что мы найдем там ларчик из бронзы, и велел нам принести ему этот ларчик. Мы выполнили его приказ, откопали ларец и принесли ему его.

Деллий достал ключ, висевший у него на шее, отпер ларчик и сказал нам:

– Вот два пергамента, снабженные подписями и печатями. Первый свидетельствует, что тебе, сын мой, принадлежит великолепный дом в Иерусалиме; второй является передачей прав на тридцать тысяч дариков с процентами, наросшими за много лет.

Затем он поведал мне историю деда моего Гискиаса и дяди Седекии, после чего прибавил:

– Этот алчный и подлый человек и доселе жив, из чего следует, что угрызения совести не убивают. Дети мои, скоро я умру, отправляйтесь в Иерусалим, но не открывайте, кто вы, пока не найдете покровителей; быть может, даже лучше было бы подождать, пока Седекия умрет, что, принимая во внимание его преклонный возраст, должно быть, скоро случится. До тех пор вы сможете прожить на пятьсот дариков; вы найдете их зашитыми в моей подушке, с которой я не расстаюсь ни на миг. Я хотел бы дать вам еще один совет: живите всегда достойно и честно, а в награду за это вечер вашей жизни будет мирным. Что до меня, то я умру, как и жил, то есть с песней на устах; это будет, как говорится, моя лебединая песня. Гомер, слепой, как и я, сложил гимн Аполлону[230]230
  Гимн Аполлону. – Имеется в виду один из гомеровских гимнов, обычно исполнявшихся перед декламацией поэм Гомера. До нас дошли как текст, так и мелодия этого гимна, авторство которого не установлено.


[Закрыть], олицетворяющему то солнце, которого он не видел, так же как не вижу его и я. Много лет тому назад я положил слова этого гимна на музыку; я начну первую строфу, но сомневаюсь, смогу ли завершить последнюю.

Сказав это, Деллий запел гимн, начинающийся словами: «Спеть ли, как, смертных утеха, Латона тебя породила», но когда дошел до: «Делос! Не хочешь ли ты, чтоб имел тут пристанище сын мой?» – голос его ослабел, он склонил голову ко мне на плечо и испустил дух.

Мы долго оплакивали нашего опекуна, затем отправились в Палестину и на двенадцатый день после того, как покинули Александрию, прибыли в Иерусалим. Из осторожности мы взяли другие имена. Я назвался Антипой, Герман же велел называть себя Глафрисом. Мы остановились в трактире за городскими стенами и попросили показать нам дом Седекии. Нам тотчас же его показали. Это был прекраснейший дом во всем Иерусалиме, настоящий дворец, достойный быть резиденцией царского сына. Мы сняли жалкую каморку у сапожника, который жил напротив Седекии. Я проводил почти все время, сидя дома, Герман же бегал по городу и собирал слухи.

Спустя несколько дней после нашего приезда он вбежал ко мне и сказал:

– Дорогой друг, я сделал интересное открытие. Ручей Кедрон сразу же за домом Седекии разливается, образуя великолепное озеро. Седекия привык проводить там вечера в жасминовой беседке. Сегодня мы, конечно, найдем его там; идем, я покажу тебе твоего гонителя.

Я последовал за Германом, и мы пришли к берегу ручья. На другом берегу его, в роскошном саду, спал какой-то старик. Я сел на траву и начал присматриваться к нему. До чего же сон его был не похож на сон Деллия! Должно быть, мучительные сновидения ужасно его тревожили, ибо он ежеминутно вздрагивал.

– Ах, Деллий, – воскликнул я, – и в самом деле, ты мудро советовал мне всегда быть достойным человеком!

Герман заметил то же самое.

Пока мы так рассуждали, мы увидели существо, при виде коего забыли обо всех наших наблюдениях. Это была юная девушка, самое большее – лет шестнадцати, отличающаяся необычайной красотою, которую подчеркивал богатый наряд. Жемчуга и цепочки, усеянные драгоценными камнями, украшали ее шею, руки и ноги. На ней была легкая льняная туника, расшитая золотом. Герман первый крикнул: «Вот истинная Венера!» – я же в непроизвольном порыве опустился перед ней на колени. Юная красавица заметила нас и немного смутилась, вскоре, однако, она овладела собой, взяла опахало из павлиньих перьев и начала обмахивать голову старика, чтобы ему было прохладнее и чтобы сон его продлился.

Герман достал книги, которые захватил с собой, и сделал вид, что читает, я же – что слушаю его, но занимало нас только то, что происходило в саду.

Старик проснулся; по нескольким вопросам, которые он задал юной девушке, мы поняли, что он плохо видит и не может заметить нас с такого расстояния, что чрезвычайно нас обрадовало, и поэтому мы решили как можно чаще возвращаться сюда.

Седекия ушел, опираясь на плечо юной девушки, мы же вернулись домой. Не имея другого дела, мы вступили в разговор с нашим сапожником, который сообщил нам, что все сыновья Седекии поумирали и что все его состояние унаследует дочь одного из его сыновей, что эту юную внучку зовут Саррой и что дед необычайно любит ее.

Когда мы ушли в нашу каморку, Герман сказал:

– Дорогой друг, мне пришло в голову, как можно скорейшим образом окончить твой спор с Седекией. Ты должен жениться на его внучке, однако для того, чтобы осуществить это намерение, потребуется большая осмотрительность.

Мне весьма понравилась эта идея; мы долго беседовали о внучке Седекии, и всю ночь напролет я только о ней и мечтал.

Назавтра и во все последующие дни я в один и тот же час возвращался к ручью. Постоянно видел в саду мою красавицу-кузину с дедом или одну и, хотя не сказал ей ни одиного слова, не сомневался, что она поняла, ради кого я туда прихожу.

Когда вечный странник Агасфер досказывал эти слова, мы прибыли к месту ночлега, и злополучный бродяга исчез где-то в горах.

Ревекка не заговаривала уже с герцогом о религии, но, так как ей хотелось узнать то, что он называл своей системой, она воспользовалась первой же возможностью и засыпала его вопросами.

– Сударыня, – отвечал ей Веласкес, – мы подобны слепцам: мы знаем местонахождение нескольких угловых домов и знаем, где кончаются несколько улиц, однако не следует узнавать у нас о плане всего города. Впрочем, так как ты настаиваешь на этом, я попытаюсь дать тебе некоторое представление о том, что ты называешь моей системой, но что сам я называю, скорее, мировоззрением.

Согласно этому мировоззрению, все, что объемлет наш взор, весь горизонт, простирающийся у горного подножья, наконец, всю природу, которую мы способны воспринимать посредством наших органов чувств, – мы можем разделить на мертвую материю и материю органическую. Органическая материя отличается от мертвой тем, что обладает органами, однако она состоит из тех же самых первоэлементов. Так, мы могли бы отыскать в этом утесе, на котором ты сидишь, или в этой траве те же самые элементы, из которых состоишь и ты, госпожа. В самом деле, в твоих костях, сеньора, содержится известь, в теле – кремний, в желчи – alcalia[231]231
  Alkalia – щелочи, считавшиеся до 1807 г. элементами.


[Закрыть], железо в крови, соль в слезах. Жировые слои твоего тела являются просто сочетанием горючих веществ с определенными элементами воздуха. Поэтому, если бы тебя, сударыня, поместить в химическую печь, тебя можно было бы привести в такое состояние, что из тебя получилась бы стеклянная бутылочка, а если бы к тому же добавить еще немного металлической извести, то из тебя, сударыня, мог бы получиться превосходный объектив для телескопа.

– Ты рисуешь мне, герцог, соблазнительную перспективу, – сказала Ревекка. – Прошу тебя, благоволи продолжать свою речь.

Веласкес возомнил, что, сам того не заметив, преподнес прекрасной еврейке какой-то изысканный комплимент, поэтому он не без изящества снял шляпу, раскланялся, а затем продолжал следующим образом:

– Мы замечаем в первоэлементах или основных элементах неорганической материи самопроизвольное устремление если не к органическим формам, то, по крайней мере, к органическим сочетаниям. Элементы эти соединяются и разделяются, чтобы затем соединиться с другими. Они проявляют склонность к известным формам: можно было бы подумать, что они созданы для органической жизни; однако они не могут организоваться сами собой и без оплодотворяющей искры неспособны преобразовываться в сочетания такого рода, окончательным результатом которых является жизнь.

Подобно магнетическому флюиду, мы наблюдаем жизнь лишь в проявлениях ее деятельности. Первым таким проявлением в органических телах оказывается предупреждение внутренней ферментации, которую мы называем разложением. Она, эта внутренняя ферментация, начинается в органических телах, как только жизнь покидает их.

Жизнь может долго таиться в жидкости, как, например, в яйце или также в твердой материи, как, ну хотя бы – в зерне, чтобы потом развиться при благоприятных обстоятельствах.

Жизнь обретается во всех частях тела, даже в жидкостях, даже в крови, которая свертывается, когда она вытекает из наших жил.

Жизнь таится в стенках желудка, которые она предохраняет от действия желудочного сока, растворяющего все мертвое, попадающее в полость этого органа.

Жизнь поддерживается в течение некоторого времени в частях тела, отчлененных от остального организма. Наконец, неотъемлемым признаком жизни является способность к продолжению рода. Мы называем это тайной зачатия, которая столь же непостижима для нас, как почти все в природе.

Органические существа бывают двух основных родов: первые во время горения постоянно выделяют щелочь, вторые изобилуют щелочью временно. Растения составляют первую группу, животные – вторую.

Имеются животные, которые, с точки зрения строения их организма, представляются стоящими на гораздо более низкой ступени, нежели иные растения. Таковы амебы, которых можно увидеть уносящимися в море, либо пузырчатые глисты, которые забираются в овечьи мозги.

Есть и другие, гораздо более высокоорганизованные организмы, у которых, однако, невозможно ясно распознать то, что мы называем волей. Так, например, когда коралл разверзает свою полость для того, чтобы поглотить маленьких тварей, которые служат ему пищей, мы можем предположить, что движение это является следствием его строения, как мы это видим у цветов, которые закрываются на ночь, днем же обращаются к солнцу.

Степень воли полипа, протягивающего присоски и отверзающего полость, можно весьма удачно сравнить с волей новорожденного, который хочет, хотя еще не мыслит. Ибо воля у детей опережает мысль и является непосредственным следствием потребности или страдания.

В самом деле, какая-либо согнутая конечность нашего тела хочет непременно разогнуться и вынуждает нас выполнить ее волю. Желудок нередко противится тому образу питания, который ему навязывают. Слюнные железы набухают при виде желанного блюда, а нёбо начинает испытывать щекотку, так что разуму часто не без труда удается одержать верх. Если бы мы вообразили себе человека, который в течение длительного времени не ел, не пил, лежал со скрюченными конечностями и жил в безбрачии, мы увидели бы тогда, что разные части его тела навязывают ему в одно и то же время самые различные желания.

Волю, проистекающую непосредственно из потребности, мы наблюдаем как у взрослого полипа, так и у новорожденного ребенка. Это стихийные элементы высшей воли, которая впоследствии развивается по мере совершенствования организма. Воля у новорожденного дитяти, конечно, опережает мысль, но очень ненамного, ибо мысль также имеет свои стихийные элементы, которые вы должны будете узнать.

Так Веласкес излагал свои взгляды, но тут ход его рассуждений был нарушен. Ревекка засвидетельствовала герцогу все удовольствие, с каким она его слушала, и дальнейшее продолжение лекции об основах учения Веласкеса, которое чрезвычайно заинтересовало также и меня, было отложено на следующий день.

День тридцать девятый

На заре мы пустились в дальнейший путь. Агасфер вскоре присоединился к нам и так продолжал свой рассказ:

Продолжение истории вечного странника Агасфера

Между тем как я всей душой предавался грезам о прекрасной Сарре, Герман, которого мои намерения мало увлекали, провел несколько дней, слушая поучения известного учителя, которого звали Иешуа[232]232
  Иегошуа (Йешуа) – еврейская форма имени Иисуса, означающая «Ягве [одно из семи имен бога] спасает».


[Закрыть] и который впоследствии прославился под именем Иисуса, ибо Иисус по-гречески означает то же самое, что Иегошуа по-древнееврейски, как вы можете убедиться в этом из греческого перевода Семидесяти[233]233
  Перевод Семидесяти (Septuaginta) – перевод Ветхого Завета на греческий язык, выполненный в III в. до н. э. в Александрии, по преданию, семьюдесятью (точнее, семьюдесятью двумя) переводчикамитеологами по распоряжению Птолемея II (285–246 до н. э.).


[Закрыть]. Герман хотел даже отправиться вслед за своим учителем в Галилею, однако мысль, что он может оказаться мне полезным, удержала его в Иерусалиме.

Однажды вечером Сарра сняла свое покрывало и хотела развесить его на ветвях бальзамового дерева, но в тот же миг ветер подхватил легкую ткань и занес ее на самую середину Кедрона. Я бросился в ручей, подхватил покрывало и прицепил его к кустам у подножья террасы в саду. Сарра бросила мне золотую цепочку, которую сняла с шеи. Я поцеловал цепочку, а потом вплавь вернулся на другой берег ручья.

Плеск воды разбудил старого Седекию. Он захотел узнать, что случилось. Сарра начала ему рассказывать о том, как все было, старик сделал несколько шагов вперед, полагая, что стоит у самой балюстрады, он ступил на утес, где не было никакой ограды, так как росли густые кусты, которые ее заменяли. Он поскользнулся, кусты раздвинулись, и Седекия упал в ручей. Я бросился за ним, схватил его и вынес на берег. Все это произошло в одно мгновение.

Седекия опомнился и, увидав себя в моих объятиях, понял, что обязан мне жизнью. Он спросил меня, кто я такой.

– Я еврей из Александрии, – отвечал я, – зовут меня Антипа; я потерял отца и мать и поэтому, не зная, как быть, пришел искать счастья в Иерусалим.

– Я заменю тебе отца, – сказал Седекия, – отныне ты будешь жить в моем доме.

Я принял предложение, вовсе не упомянув о моем товарище, который не вменил мне это в вину и продолжал жить у нашего башмачника. Так я вошел в дом моего заклятого врага и с каждым днем завоевывал все большее уважение человека, который, наверно, убил бы меня, если бы узнал, что большая часть его состояния по праву наследования принадлежит не кому иному, как мне. Сарра, со своей стороны, с каждым днем проявляла ко мне все большую благосклонность.

Обмен денег происходил тогда в Иерусалиме точно так же, как еще и теперь происходит повсюду на Востоке. Если вы побываете в Каире или в Багдаде, то увидите у дверей мечетей людей, сидящих на земле и держащих на коленях маленькие столики с желобком в углу для ссыпания отсчитанных монет. Возле них стоят мешки с серебром и золотом, которые открываются для алчущих денег того или иного вида. Менял этих называют нынче сарафами. Ваши евангелисты называли их трапедзитами, по столикам, о которых я вам уже говорил.

Почти все иерусалимские менялы действовали в пользу Седекии, он же умел договориться с римскими арендаторами и с таможенниками, взвинчивая или понижая курс денег в зависимости от того, что ему в данный момент было выгоднее.

Вскоре я уразумел, что, для того чтобы наилучшим образом завоевать благосклонность моего дяди, мне следует подробно изучить денежные операции и бдительнейшим образом следить за повышениями и понижениями курсов.

Намерение мое увенчалось таким успехом, что два месяца спустя никто не осмеливался производить никаких операций, не осведомившись сперва о том, что я думаю по этому поводу.

Примерно в эту пору разнесся слух, якобы Тиберий[234]234
  Тиберий – римский император, царствовал в 14–37 гг. См. о нем высказывание Пушкина в письме к А. А. Дельвигу от 23 июля 1825 г. (Пушкин А. С. Собр. соч. Т. X. С. 157).


[Закрыть] намерен приказать, чтобы во всем его государстве была произведена переплавка денег. Серебряные монеты как будто должны были быть изъяты из обращения; предполагалось якобы переплавить их в слитки и отослать в императорскую казну. Не я пустил этот слух, но я полагал, что мне не возбраняется его распространять. Вы можете себе представить, какое впечатление произвела эта весть на всех иерусалимских менял. Сам Седекия не знал, что думать об этом, и я так и не сумел принять никакого определенного решения.

Я уже говорил вам, что на Востоке менялы повсюду сидят у дверей мечетей; в Иерусалиме наши конторы находились в самом храме, который был столь обширен, что дела, которые мы улаживали в одном из его углов, отнюдь не мешали богослужению. Однако вот уже несколько дней, как всех охватил такой страх, что ни один меняла не показывался. Седекия не спрашивал моего мнения, но хотел, казалось, прочитать его в моих глазах.

Наконец, когда я пришел к выводу, что серебряная монета уже достаточно опорочена, я изложил старику мой план действий. Он слушал меня с вниманием, долго размышлял, раздумывал и наконец сказал:

– Милый Антипа, у меня в подвале два миллиона золотых сестерциев[235]235
  Сестерций – римская серебряная монета.


[Закрыть]; если твой план увенчается успехом, ты сможешь просить руки Сарры.

Надежда обладать прекрасной Саррой и вид золота, всегда притягательного для иудея, привели меня в восторг, который, однако, не помешал мне тут же выбежать на улицу, ибо я вознамерился окончательно обесценить серебряную монету. Герман помогал мне изо всех сил; я подкупил также нескольких купцов, которые по моему наущению отказывались отпускать товары за серебро. Вскоре дела зашли настолько далеко, что жители Иерусалима возненавидели серебряные деньги. Как только мы убедились, что чувство это уже достаточно окрепло, мы приступили к осуществлению нашего плана.

В заранее избранный день я приказал внести в храм все золото в закрытых медных сосудах; я сразу же объявил, что Седекия, желая совершить значительные выплаты в серебре, собирается закупить двести тысяч сестерциев и предлагает унцию золота за двадцать пять унций серебра. Мы выигрывали в этой сделке сто процентов чистой прибыли и даже более.

Тотчас же со всех сторон сбежался народ, и вскоре я обменял половину моего золота. Наши слуги ежеминутно выносили серебро, так что все полагали, что я до сих пор получил всего лишь двадцать пять или, самое большее, тридцать тысяч сестерциев прибыли. Все шло превосходно, и я непременно удвоил бы состояние Седекии, как вдруг некий фарисей пришел возвестить нам, что…

Как вечный странник Агасфер дошел до этого места своего повествования, он обратился к Узеде и сказал:

– Каббалист более могущественный, чем ты, вызывает меня в иное место.

– Безусловно, – возразил каббалист, – ты не хочешь нам рассказать о сумятице, которую ты устроил в храме[236]236
  …о сумятице, которую ты устроил в храме… – Имеется в виду описанный в Евангелии от Матфея (21: 12–13) эпизод с изгнанием торгашей и менял из храма.


[Закрыть], и о тумаках, которые ты там получил.

– Старец с Ливанских гор призывает меня, – молвил Агасфер и исчез с наших глаз.

Признаюсь, что я был не очень этим огорчен и не слишком желал его возвращения, ибо подозревал, что человек этот является мошенником, отлично знающим историю, мистификатором, который под предлогом рассказа о собственных приключениях рассказывает нам то, что нам не следовало бы слушать.

Между тем мы прибыли к месту ночлега, и Ревекка стала просить герцога, чтобы он соизволил продолжать изложение своей системы. Веласкес на миг погрузился в раздумье, после чего начал свою речь такими словами:

– Я пытался вчера объяснить вам элементарные проявления воли и сказал, что воля предшествует мысли. Мы должны были вслед за этим поговорить об элементарных началах мысли. Один из глубочайших философов древности указал нам истинный путь, по которому следует продвигаться в метафизических исследованиях; те же, которые полагают, что прибавили к его открытиям новые, по моему мнению, не совершили ни единого шага вперед.

Еще задолго до Аристотеля слова «понятие», «идея» означали у греков «образ», «картина», и отсюда возникло название: божок – идол. Аристотель, прекрасно разобравшись в своих понятиях, решил, что все действительно происходит от образов, то есть от впечатлений, произведенных на наши органы чувств. Здесь мы видим причину, по которой гений, даже наиболее творческий, не в состоянии придумать ничего нового. Создатели мифологии соединили верхнюю часть тела мужчины с туловищем коня[237]237
  Мужчина с туловищем коня – т. е. кентавр.


[Закрыть], тело женщины – с рыбьим хвостом, отняли у циклопов один глаз, Бриарею[238]238
  Бриарей – упоминаемый Гомером в «Илиаде» сторукий гигант.


[Закрыть] прибавили рук, но ничего нового не выдумали, ибо это превосходит человеческое воображение. Со времен Аристотеля везде принят принцип, что в мысли существует только то, что сперва воспринято чувствами.

Однако уже в наше время появились философы, которые считали себя гораздо более глубокими и говорили: «Мы признаем, что разум не смог выработать в себе способностей без посредства чувств, но, если эти способности уже вполне развиты, разум оказывается в состоянии постигать вещи, которые никогда не были восприняты посредством чувств, как, например: пространство, вечность или математические теоремы».

Признаюсь, я вовсе не хвалю эту новую теорию. Абстракция кажется мне не чем иным, как только вычитанием, лишением чего-либо. Тот, кто хочет абстрагировать, должен вычитать. Если я мысленно вычту из моей комнаты все, что в ней находится, не исключая воздуха, тогда у меня останется чистое пространство, пространство как таковое. Если от неизвестного отрезка времени я отниму начало и конец, я получу понятие о вечности. Если у мыслящего существа я отниму тело, я получу понятие об ангелах. Если от линий я отниму их ширину, дабы размышлять только об их длине и о плоскостях, которые они, эти линии, замыкают собою, я получу аксиомы Евклида. Если я отниму у человека глаз и прибавлю ему роста, я получу образ циклопа. Все это картины, полученные с помощью чувств. Если новые мудрецы представят мне хотя бы единственную абстракцию, которую я не смог бы свести к вычитанию, я тотчас же пойду к ним на выучку. А покамест – буду держаться старика Аристотеля.

Слова «идея», «понятие», «образ» относятся не только к тому, что производит впечатление на наши органы зрения. Звук доходит до наших ушей и дает нам понятие, относящееся к чувству слуха. Зубы ноют у нас от лимона, и таким образом мы приобретаем понятие о кислоте.

Однако обратите внимание на то, что наши чувства могут воспринимать впечатление даже тогда, когда предмет находится вне пределов их досягаемости. Если нам напоминают о надкушенном лимоне, то само это понятие наполняет рот слюной и зубы ноют. Пронзительная музыка продолжает звучать у нас в ушах, хотя оркестр давно уже перестал играть. На нынешнем этапе развития физиологии мы не можем еще объяснить, в чем суть сна, и не умеем также истолковать видений, проходящих перед нашим умственным взором во время его. Однако мы все же догадываемся, что наши органы, будучи приведены в движение независимо от нашей воли во время сна, находятся в таком же самом состоянии, в каком они находились некогда, во время восприятия данного чувственного впечатления, или, иначе говоря, во время восприятия данной идеи.

Отсюда следует также, что, прежде чем мы совершим дальнейшее продвижение вперед по стезе физиологических наук, мы можем теоретически считать наши понятия всего лишь впечатлениями, произведенными на наш мозг, впечатлениями, которые органы наши могут воспринимать – сознательно или непроизвольно – также и в отсутствие предмета. Заметьте, что, когда мы думаем о предмете, который находится вне досягаемости наших органов чувств, впечатление является менее живым, однако у человека, находящегося в горячечном состоянии, оно может быть столь же сильным, как и то впечатление, которое некогда было воспринято посредством органов чувств.

Засим, преодолев эту область определений и гипотез, несколько трудных для немедленного усвоения, перейдем к наблюдениям, которые могут пролить на эту проблему новый свет.

Животные, по строению своего организма приближающиеся к человеку и проявляющие большие или меньшие умственные способности, обладают (все, насколько мне известно) органом, называемым мозгом. Напротив, у животных, приближающихся к растениям, этот орган обнаружить невозможно.

Растения живут, а некоторые из них даже движутся. Среди морских животных есть такие, которые, подобно растениям, не могут перемещаться в пространстве. Я видел и других морских животных, которые движутся всегда одинаково, на манер наших человеческих легких, как если бы они вовсе не обладали никакой волей.

Животные более высокоорганизованные обладают волей и способностью понимания, но только человек способен абстрагировать.

Впрочем, не всем людям свойственна эта способность. Расстройство системы желез лишает этой способности страдающих зобом жителей гор. С другой стороны, отсутствие одного или двух органов чувств невероятно затрудняет чистое мышление. Глухонемые, которые из-за отсутствия речи подобны животным, с трудом постигают отвлеченные понятия; показывая им, однако, пять или десять пальцев, когда речь никоим образом не идет о пальце, удается дать им понятие о числах. Они видят молящихся, видят отбивающих поклоны и приобретают понятие о Божестве.

Слепые испытывают в этом смысле гораздо меньшие затруднения, так как при помощи речи, являющейся могущественным орудием человеческого разума, им можно передавать готовые отвлеченные понятия. С другой стороны, невозможность предаваться рассеянности придает слепым особенную способность к комбинационному мышлению.

Если, однако, вы вообразите себе новорожденного ребенка, совершенно глухого и слепого, вы можете быть убеждены, что он не будет в состоянии усвоить никаких отвлеченных понятий. Единственными понятиями, которые он приобретет, будут те, к которым он придет посредством обоняния, вкуса или осязания. Такой человек будет даже способен мечтать о подобного рода вещах. Если употребление чего-либо причинит ему вред, в другой раз он постарается от этого удержаться, ибо у него нет недостатка в памяти. Но я не думаю, что можно было бы каким-либо способом вложить в его разум отвлеченное понятие о том, что такое зло. Он не будет иметь совести и поэтому никогда не заслужит ни награды, ни порицания. Если бы он совершил убийство, правосудие не имело бы права определить ему наказание. Итак, вот два духа, две частицы Божественного дыхания, но до чего же они непохожи друг на друга! А различие касается всего лишь двух чувств.

Гораздо меньшая разница, хотя все еще весьма значительная, имеется между эскимосом или готтентотом и человеком с образованным разумом. В чем же причина этого различия? Она заключается не в отсутствии одного или большего количества чувств, но в различном количестве понятий и сочетаний. Человек, который обозрел всю землю глазами путешественников, который видел в истории все важные события, действительно хранит в голове множество образов, которыми не обладает поселянин; если же такой человек комбинирует свои понятия, сопоставляет их и сравнивает, тогда мы говорим, что он обладает знаниями и умом.

Дон Ньютон имел обыкновение постоянно соединять понятия, и из множества понятий, которые он сочетал, возникло, среди прочих, сочетание падающего яблока и Луны, прикрепленной к Земле орбитою своею.

Отсюда я сделал предположение, что разница между умами зависит от количества образов и от способности к их комбинированию, или, если будет позволено мне так выразиться, прямо пропорциональна количеству образов и легкости их сочетания. Здесь я попрошу вас еще минутку быть внимательными и сосредоточенными.

Животные, организм которых не сконцентрирован, безусловно, не обладают ни волей, ни понятиями. Движения их, так же как и движения мимозы, являются непроизвольными. Мы можем, однако, допустить, что, когда пресноводный полип выпускает присоски, чтобы проглотить червячков, и проглатывает таких, которые ему больше по вкусу, чем другие, он приобретает понятия о дурном, хорошем или лучшем. Если же он обладает возможностью отвергать дурных червячков, то мы должны допустить, что воля у него не отсутствует. Поэтому первичной волей была потребность, которая вынудила его протянуть восемь щупалец, проглоченные же живые существа дали ему еще два или три понятия. Отвергнуть одну маленькую тварь и проглотить другую – это принадлежит к области свободного выбора и проистекает из наличия одного или нескольких понятий.

Применив это же доказательство к дитяти, мы увидим, что первоначальная его воля происходит непосредственно из потребности. Именно эта воля принуждает его припасть ртом к соску кормилицы, но, как только ребенок усвоил пищу, он тут же приобретает понятия; засим чувства его воспринимают новые впечатления, и таким образом он приобретает второе понятие, затем – третье и так далее.

Поэтому понятия можно сосчитать, точно так же как, что мы уже видели, их можно сочетать. А поэтому к ним можно применить если не комбинационное исчисление, то, во всяком случае, принципы этого исчисления.

Комбинацией я называю сочетание независимо от расположения: так, например, АВ это та же самая комбинация, что ВА. Поэтому две буквы можно сочетать только одним способом.

Три буквы, взятые по две, можно сочетать, то есть комбинировать, тремя способами. Есть еще четвертый, когда все три мы ставим вместе.

Четыре буквы, взятые по две, дают шесть комбинаций, взятые по три – четыре комбинации, взятые все вместе – одну, или, в общей сложности, – одиннадцать.

Затем:

пять букв дают вместе 26 комбинаций

шесть „„„57 „

семь „„„120 „

восемь „„„247 „

девять „„„502 комбинации

десять „„„1013 комбинаций

одиннадцать „„„2036 „

Итак, мы видим, что каждое новое понятие удваивает количество комбинаций и что комбинация пяти понятий так же относится к комбинации десяти понятий, как 26 к 1013, или как 1 к 39.

Я отнюдь не собираюсь определять масштабы разума человеческого с помощью этого сугубо материального исчисления; я только хотел показать общие принципы всего, что способно сочетаться.

Мы сказали уже, что различие разумов прямо пропорционально количеству понятий и легкости их сочетаний. Мы можем поэтому вообразить себе некую шкалу всех этих столь различных умов. Допустим, что шкалу эту венчает собою дон Исаак Ньютон, разум которого соответствовал бы ста миллионам понятий, внизу же расположился бы альпийский поселянин, разум коего соответствует ста тысячам понятий. Между этими двумя числами мы можем поместить бесконечное количество средних пропорциональных, которые будут означать собою умы, превосходящие ум поселянина, однако не достигающие высоты, на которой обретается гений дона Ньютона.

На этой шкале находится также и мой разум, и ваш разум, сударыня. Свойствами умов, находящихся на верху шкалы, будут: прибавление новых открытий к открытиям Ньютона, способность понимать их, постижение определенной их части и владение умением сочетать.

Таким же образом мы можем вообразить шкалу, идущую вниз, – шкалу, которая начиналась бы с поселянина, обозначенного ста тысячами понятий, и нисходила бы к умам, обозначенным шестнадцатью, одиннадцатью, пятью, – и завершалась бы существами, имеющими всего четыре понятия и одиннадцать комбинаций, затем три понятия и четыре комбинации.