Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

День сорок второй

На следующий день мы все собрались в той же самой пещере, и маркиз, видя, что мы с нетерпением ожидаем продолжения рассказа о его приключениях, начал так:

Продолжение истории маркиза Торреса Ровельяса

Я уже говорил вам об угрызениях совести, какими я терзался, вспоминая, что изменил Эльвире. Я не сомневался, что служанка маркизы явится на следующий день, чтобы вновь проводить меня к постели своей госпожи, но поклялся себе, что приму ее как можно холоднее. Однако, к великому моему удивлению, Сильвия ни назавтра, ни в последующие дни не показалась. Наконец, неделю спустя, она пришла, разодетая гораздо больше, чем этого требовала ее привлекательная наружность. Я давно уже заметил, что служанка красивее госпожи.

– Сильвия, – сказал я, – уходи от меня. Ведь именно из-за тебя я изменил очаровательной женщине, в которую влюблен. Я думал, что спешу к умирающей, в то время как ты привела меня к женщине, снедаемой жаждой наслаждений. Хотя сердце мое невинно, я не могу сказать того же о себе самом.

– Мой юный чужестранец, – возразила Сильвия, – успокойся, ты невинен, в этом смысле можешь быть совершенно спокоен, но не думай, что я хочу проводить тебя к своей госпоже, которая покоится сейчас в объятиях монсеньора Рикарди.

– В объятиях своего дяди? – воскликнул я.

– Ничего подобного, Рикарди вовсе ей не дядя; иди за мной, я все тебе объясню.

Охваченный любопытством, я последовал за Сильвией. Мы сели в экипаж, приехали на виллу, вошли в сад, после чего прекрасная посланница проводила меня к себе, в крохотную туалетную комнатку, украшенную баночками с помадой, гребнями и тому подобными принадлежностями. В глубине комнаты стояла белоснежная кроватка, из-под которой выглядывала пара необычайно изящных туфелек. Сильвия сняла перчатки, мантилью и косынку, которой прикрывала грудь.

– Перестань! – воскликнул я. – Точно таким же образом соблазнила меня твоя госпожа!

– Госпожа моя, – возразила Сильвия, – прибегает к решительным средствам, без коих я пока могу обойтись.

Говоря это, она отворила шкафчик, достала фрукты, печенье, бутылку вина, поставила все это на стол, который придвинула к кровати, и сказала:

– Прости, прекрасный испанец, что я не могу предложить тебе стул, но сегодня утром у меня забрали последний; комнаты слуг обычно не очень богато обставлены. Поэтому садись рядом со мной и прими это скромное угощение, от всего сердца приглашаю тебя!

Я не мог ответить отказом и уселся поэтому рядом с любезной Сильвией, начал есть фрукты и пить вино, после чего попросил ее, чтобы она поведала мне историю своей госпожи, что она и сделала в таких словах:

История монсеньора Рикарди и Лауры Черелли, именуемой маркизой Падули

Рикарди, младший сын знатного генуэзского семейства, поддерживаемый своим дядей с материнской стороны, который был генералом иезуитов[246]246
  Генерал иезуитов – т. е. глава ордена иезуитов, избираемый пожизненно.


[Закрыть], рано вступил в орден и вскоре сделался прелатом. Привлекательная внешность и фиолетовые чулки[247]247
  Фиолетовые чулки имели право носить только епископы.


[Закрыть] производили тогда особенное впечатление на всех римских женщин. Рикарди не преминул воспользоваться своими обворожительными качествами и, следуя примеру своих собратьев по ордену, настолько далеко зашел в своих мирских утехах, что на тридцатом году жизни они ему успели надоесть и он вознамерился заняться более серьезными делами.

Он, по-видимому, вовсе не думал отречься от женщин, но стал стремиться к тому, чтобы вступить в более продолжительные и более ровные отношения. Он не знал, однако, с чего начать. В течение некоторого времени он был cavaliere servente[248]248
  Обожателем (ит.).


[Закрыть] прекраснейших римлянок, но прекрасные дамы начали покидать его ради более юных прелатов; наконец ему надоели эти вечные прислуживания, вынуждающие его непрестанно юлить, крутиться и бегать. Содержанки также его не устраивали; они не принимают участия в жизни света, поэтому решительно неизвестно, о чем с ними говорить.

Измученный этими колебаниями, Рикарди возымел намерение, которое, впрочем, уже и до него, и после него приходило в голову многим. Он решил подыскать маленькую девочку и воспитать ее на свой лад, чтобы она потом могла его осчастливить. И в самом деле, какое несравненное наслаждение – взирать на юное существо, прелести души которого развиваются одновременно с прелестями тела. Что за счастье самому показывать ей свет, общество, восторгаться ее замечаниями, следить за первыми проблесками чувства, внушить ей свои убеждения – одним словом, создать из нее существо, всецело тебе преданное. Но как затем быть с таким очаровательным созданием? Многие женятся, чтобы избавиться от хлопот. Рикарди не мог этого сделать.

Преисполненный распутных намерений, прелат наш не пренебрегал, однако, своей карьерой. Один из его родственников, аудитор церковного суда, надеялся получить кардинальскую шляпу, и ему было обещано, что он сможет тогда уступить место, которое он доселе занимал, своему племяннику. Следовало, однако, подождать года четыре, а может быть, и все пять. Поэтому Рикарди рассудил, что сможет тем временем навестить свой родной город и даже вообще попутешествовать.

В один прекрасный день, когда Рикарди проходил по улицам Генуи, к нему пристала юная, тринадцатилетняя девушка с корзинкой апельсинов и с особенным очарованием просила его, чтобы он купил у нее несколько штук. Рикарди развратной дланью откинул растрепанные волосы, спадающие на личико девочки, и обнаружил черты, обещающие в будущем красоту необыкновенную. Он спросил у маленькой торговки, кто ее родители. Она ответила, что у нее есть только мать, очень бедная, которую зовут Бастиана Черелли. Рикарди велел ей проводить его к матери, назвал вдове свое имя и сказал, что у него есть дальняя родственница, чрезвычайно милосердная, которая из-за своей прихоти занимается воспитанием юных девиц и наделяет их приданым, после чего прибавил, что он постарается определить к ней маленькую Лауру.

Матушка Бастиана усмехнулась и ответила:

– Я не знакома с родственницей монсеньора, которая, безусловно, должна быть почтенной дамой, однако я слышала уже о твоем милосердии к юным девицам и охотно доверю тебе мою дочь. Я не знаю, воспитаешь ли ты ее в правилах добродетели, но, как бы то ни было, ты вырвешь ее из нищеты, которая нестерпимее всех порочных проступков.

Рикарди попросил ее поставить свои условия.

– Я не продаю своей дочери, – ответила она, – но приму любой подарок, который ты, монсеньор, захочешь мне предложить. Нужно ведь как-то жить, а нередко от голоду мне не хватает сил, чтобы трудиться.

В тот же день Рикарди отдал Лауру на воспитание одному из своих клиентов. Ей сразу намазали руки миндальным кремом, завили волосы локонами, на шею надели жемчужное ожерелье, на плечи накинули кружева. Девочка, взглянув в зеркало, не могла себя узнать, но с первого же дня догадалась, какое будущее ожидает ее, и старалась примениться к своему положению.

А между тем сверстницы и сверстники Лауры, не зная, что с ней произошло, сильно о ней тревожились. Старательнее всех в поисках ее был Чекко Босконе, четырнадцатилетний мальчуган, сын грузчика, необычайно сильный для своих лет и безумно влюбленный в маленькую торговку апельсинами, которую ему часто случалось видеть то на улице, то у нас дома, ибо он был нашим дальним родственником. Я говорю «нашим», потому что моя фамилия тоже Черелли, и я имею честь приходиться моей госпоже кузиной со стороны отца.

Мы тем больше тревожились о нашей кузине, что при нас о ней никогда не только не упоминали, но даже запретили произносить ее имя. Я занималась обычно шитьем грубого белья, Чекко же бегал на посылках в гавани, где в будущем должен был стать носильщиком. Окончив шитье, я ходила к нему на паперть одной из церквей и там горькими слезами оплакивала исчезнувшую Лауру. Однажды Чекко сказал:

– Мне взбрела в голову превосходная мысль. Последние дни шел проливной дождь, и синьора Черелли совсем не выходила из дому; однако я убежден, что, как только прояснится, она не утерпит и, если только Лаура находится в Генуе, пойдет ее проведать. Тогда я увяжусь вслед за ней, на почтительном расстоянии, конечно; вот так мы и узнаем, где скрывается Лаура.

Я одобрила это намерение. На следующий день тучи рассеялись, и я пошла к сеньоре Черелли. Я заметила, как она извлекала из старого шкафа еще более ветхую мантилью, недолго поговорила с синьорой и затем со всех ног побежала предупредить Чекко. Мы притаились в засаде и вскоре увидели выходящую из дому синьору Черелли. Тайком мы последовали за ней на другой конец города и, видя, что она входит в какой-то дом, снова спрятались. Спустя некоторое время синьора Черелли вышла и отправилась к себе домой. Мы входим в дом, взбегаем по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, распахиваем дверь роскошной квартиры и посреди комнаты видим Лауру. Я бросаюсь ей на шею, но Чекко вырывает меня из ее объятий и припадает к ее устам. В этот миг отворяются двери, ведущие в смежную комнату, и входит Рикарди. Я получила дюжину затрещин, а Чекко – столько же пинков. Сбежались слуги, и в мгновение ока мы оказались на улице, побитые, изгнанные и наученные, что нам следует перестать интересоваться судьбой нашей кузины. Чекко нанялся юнгой на корабль мальтийских корсаров, и больше уже мы о нем не слыхали, я же, однако, не оставила совсем желания встретиться с Лаурой, напротив, желание это во мне все более возрастало.

Я служила в разных домах и наконец попала к маркизу Рикарди, старшему брату прелата. Там много говорили о госпоже Падули, никто не понимал, где, собственно, прелат обнаружил эту родственницу. Все семейство долго не могло ни о чем узнать, пока наконец то, чего не смогли сделать господа, сделало любопытство прислуги. Мы, со своей стороны, предприняли розыски и вскоре обнаружили, что мнимая маркиза – это просто Лаура Черелли. Маркиз приказал нам хранить тайну и послал меня к своему младшему брату предупредить, чтобы тот удвоил осторожность, если не желает навлечь на себя большие неприятности.

Однако я не обещала тебе рассказывать о собственных моих приключениях, и я не должна еще пока говорить тебе о маркизе Падули, так как ты до сих пор знаешь только Лауру Черелли, отданную на воспитание к клиенту прелата Рикарди. Она не долго там оставалась; вскоре ее перевезли в маленькое местечко поблизости, где Рикарди часто ее навещал и после каждого своего пребывания там возвращался все более довольный своим творением.

Спустя два года Рикарди отправился в Лондон. Он путешествовал под вымышленным именем и выдавал себя за итальянского купца. Лаура сопровождала его, и ее принимали за его жену. Он повез ее в Париж и в другие большие города, где легче было сохранить инкогнито. Лаура с каждым днем становилась все милее и красивее, боготворила своего благодетеля, делая его счастливейшим из смертных. Так с быстротой молнии пролетело три года. Дядя прелата Рикарди должен был получить кардинальскую шляпу и торопил племянника, требуя, чтобы тот как можно скорее вернулся в Рим. Рикарди отвез возлюбленную в свое поместье неподалеку от Гориции. На следующий день по приезде туда он сказал ей:

– Я должен сообщить вам, сударыня, новость, как я полагаю, весьма приятную. Вы теперь – вдова маркиза Падули, который недавно скончался, находясь на службе у императора. Вот бумаги, подтверждающие мои слова. Падули был с нами в родстве. Надеюсь, что ты не отвергнешь моих просьб и благоволишь поехать в Рим и обрести пристанище под моим кровом.

Спустя несколько дней после этого Рикарди выехал.

Новоиспеченная маркиза, предоставленная своим собственным мыслям, начала размышлять о характере Рикарди, о своих отношениях с ним и о том, что ей делать дальше. Спустя три месяца мнимый дядюшка вызвал ее к себе. Он был как бы весь озарен блеском своего нового сана; частица этого сияния пала и на Лауру, и отовсюду к ней стремились светские господа и дамы, спеша выразить ей свое уважение. Рикарди сообщил своему семейству, что принял к себе в дом вдову маркиза Падули, свою родственницу по женской линии.

Маркиз Рикарди никогда не слыхал, чтобы Падули был женат. Поэтому он предпринял некие розыски, о которых я тебе уже говорила, и послал меня к новой маркизе, чтобы рекомендовать ей быть как можно осторожнее. Я совершила морское странствие, высадилась в Чивитавеккиа и отправилась в Рим. Там я предстала перед маркизой, которая удалила слуг и бросилась в мои объятия. Мы начали вспоминать наши детские годы, мою мать, каштаны, которые мы грызли вместе; не забыли о маленьком Чекко; я рассказала, как бедный мальчик нанялся на пиратский корабль и пропал без вести. Лаура, растроганная, залилась слезами, так что я едва смогла ее успокоить. Она просила меня, чтобы я не позволила прелату себя узнать и чтобы я как можно старательнее изображала горничную. На случай, если бы меня выдал мой генуэзский выговор, мне было велено говорить, что я родом из окрестностей Генуи, а не из самого города.

У Лауры был уже готовый план действий. В течение двух недель она была необыкновенно весела и словоохотлива, но потом сделалась мрачной, задумчивой, капризной и потеряла охоту ко всему на свете. Рикарди пытался угождать ей всяческими способами, но, однако, не сумел вернуть ей прежней веселости.

– Возлюбленная моя Лаура, – сказал он ей однажды, – признайся, чего тебе тут недостает? Сравни свое нынешнее положение с тем, из которого я тебя извлек.

– Кто тебя просил меня из него извлекать? – возразила Лаура с величайшей свирепостью. – Да, мне жаль теперь моей тогдашней нищеты. Как мне быть со всеми этими великосветскими дамами? Я предпочла бы откровенные обиды их двусмысленным комплиментам. Ах, мои лохмотья! Как я теперь плачу о вас! Я не могу без слез подумать о моем черном хлебе, моих каштанах и о тебе, дорогой Чекко, ведь ты должен был взять меня в жены, как только стал бы носильщиком! С тобой я, может быть, испытала бы нужду, но никогда не испытала бы скорби и скуки; принцессы завидовали бы моей доле.

– Лаура! Лаура! Что значат эти речи? – воскликнул Рикарди.

– Это голос природы, – ответила Лаура, – которая создала женщин, чтобы они становились женами и матерями, а отнюдь не племянницами распутных прелатов.

С этими словами она вышла в соседнюю комнату и заперлась там.

Рикарди был смущен; он выдавал госпожу Падули за свою племянницу и теперь трепетал при мысли, что эта неосторожная особа может открыть всю правду и испортить его виды на будущее. Притом он любил негодницу и был к тому же ревнив – одним словом, не знал, как вырваться из этого заколдованного круга.

На следующий день Рикарди, весь дрожа, вошел в комнату Лауры и, вопреки ожиданиям, был принят очень мило.

– Прости мне, дорогой дядюшка, – сказала она, – возлюбленный мой благодетель; я, неблагодарная, не вправе даже существовать. Я – создание твоих рук, ты изваял мою душу, я обязана тебе всем; прости странное мое поведение, которое никоим образом не шло от сердца.

Так наступило примирение. Спустя несколько дней Лаура сказала Рикарди:

– Я не могу быть с тобой счастливой. Ты слишком хозяин в этом доме, все в нем принадлежит тебе, тут я всецело твоя рабыня. Этот лорд, который нас навещает, подарил Бьянке Капуччи прекраснейшее имение во всем герцогстве Урбино. Вот что такое истинно любящий человек! Я же уверена, что, если бы я тебя попросила подарить мне тот маленький баронат, в котором я провела три месяца, ты, несомненно, отказал бы мне в нем. А ведь это же завещательный отказ твоего дяди Камбиази, и ты можешь распоряжаться этим баронатом по своему усмотрению.

– Значит, ты хочешь меня покинуть, – сказал Рикарди, – если так стремишься к независимости?

– Я хочу любить тебя еще больше, – возразила Лаура.

Рикарди не знал, согласиться или отказать; он любил, ревновал, страшился, как бы его авторитет не был подорван и как бы ему не угодить в зависимость от своей любовницы. Лаура читала в его душе и чуть было не довела его до крайности, но Рикарди обладал громадным влиянием в Риме, и достаточно было одного его слова, чтобы четверо сбиров схватили его племянницу и отвезли ее на длительное покаяние в какой-нибудь монастырь.

Лаура боялась такого оборота дел, и это удерживало ее; однако, чтобы настоять на своем, она представилась опасно больной. Она как раз раздумывала об этом намерении, когда ты вошел в грот.

– Как это?! – воскликнул я, изумленный. – Стало быть, она думала не обо мне?

– Нет, дитя мое, – сказала Сильвия, – она думала о прибыльном баронстве с двумя тысячами скудо годового дохода. Внезапно ей пришла в голову мысль – как можно быстрее представиться болящей и даже умирающей. Она овладела всеми тайнами притворства, подражая актрисам, которых повидала в Лондоне, и хотела только убедиться, удастся ли тебя обмануть. Итак, ты видишь, мой юный испанец, что ты угодил в сети, расставленные заранее, однако ты не вправе жаловаться, так же, впрочем, как и моя госпожа, на завершение этой комедии. Я никогда не забуду, какой ты был хорошенький, когда, выйдя от Лауры, искал моей руки, чтобы на нее опереться. Я поклялась тогда, что настанет и мой черед.

Что же я могу вам еще сказать? Я выслушал Сильвию, смущенный, в единый миг утратив все свои иллюзии. Я не знал, что со мной творится. Сильвия воспользовалась моим состоянием, чтобы внести смятение в мои чувства. Это ей удалось без труда, она даже злоупотребила своим превосходством. Под конец, когда она провожала меня к экипажу, я не знал, следует ли мне терзаться новыми муками раскаяния или же вовсе не упрекать себя ни в чем.

Когда маркиз дошел до этого места своей повести, цыган, которому пришлось разрешать важные дела, попросил его, чтобы он благоволил отложить продолжение рассказа на следующий день.

День сорок третий

Мы собрались, как обычно, и маркиз, видя, что все молча ожидают продолжения его повести, начал такими словами:

Продолжение истории маркиза Торреса Ровельяса

Я уже говорил вам, что, изменив Эльвире дважды, я после первого раза испытал болезненные угрызения совести, после второго же раза не знал, должен ли я снова упрекать себя или же вовсе перестать думать об этом. Впрочем, я могу вам ручаться, что по-прежнему любил мою кузину и писал ей столь же пламенные письма. Мой ментор, стремясь любой ценой исцелить меня от романических чувств, позволял себе порою действия, которые несколько выходили за пределы его обязанностей. Притворяясь, что ни о чем не догадывается, он подвергал меня искушениям, которым я так и не сумел противостоять; однако любовь моя к Эльвире оставалась неизменной, и я с нетерпением дожидался мига, когда апостолическая канцелярия даст мне соизволение на вступление в брак.

Наконец в один прекрасный день Рикарди велел призвать меня и Сантеса. У него был торжественный вид, и мы сообразили, что он собирается сообщить нам какую-то важную новость. Смягчив суровость лица кроткой улыбкой, он сказал:

– Дело ваше улажено, хотя и с немалым трудом. Правда, мы довольно легко даем такого рода соизволения обитателям некоторых католических стран, но все обстоит иначе, когда речь идет об Испании, где вера чище и принципы ее соблюдаются строже. Несмотря на это, его святейшество, принимая во внимание, что семейство Ровельяс учредило в Америке многочисленные богоугодные заведения и что заблуждение обоих детей было следствием несчастий вышеупомянутого семейства, а отнюдь не плодом развратного воспитания, его святейшество, повторяю, расторг узы кровного родства, какие вас соединяли между собой на земле. Они равно будут расторгнуты и в небесах; однако же, дабы не поощрять молодежь к впадению в подобные заблуждения, приказано вам носить на шее четки со ста зернами и ежедневно на протяжении трех лет читать молитвы. Кроме этого, вы должны воздвигнуть церковь для монахов-театинцев в Веракрусе. А теперь я имею честь принести тебе, мой юный друг, так же как и будущей маркизе, пожелания всяческих удач, благополучия и счастья.

Вы можете представить себе мое ликование. Со всех ног я побежал за бреве его святейшества, и спустя два дня после этого мы покинули Рим.

День и ночь мы скакали во весь опор и наконец остановились, добравшись до Бургоса. Я увидел Эльвиру, которая за это время стала еще прекраснее. Нам оставалось только просить двор о подтверждении разрешения на брак, но Эльвира уже вступила во владение своим состоянием, и поэтому мы не испытывали недостатка в друзьях. Мы получили вожделенное подтверждение, к коему двор присовокупил для меня титул маркиза Торреса Ровельяса. С тех пор все окружающие нас занимались исключительно платьями, нарядами, драгоценностями и тому подобными хлопотами, обычно доставляющими столько наслаждений молодой девушке, которой предстоит стать женою. Однако нежная Эльвира обращала мало внимания на эти приготовления и интересовалась только счастьем своего жениха. Наконец наступил день нашей свадьбы. Он казался мне нестерпимо долгим, ибо обряд должен был состояться только вечером в часовне летнего дома, принадлежавшего нам, неподалеку от Бургоса.

Я прогуливался по саду, чтобы заглушить терзающее меня нетерпение, потом присел на скамью и начал размышлять о моем поведении, столь мало достойном того ангела, с которым я вскоре должен был сочетаться браком. Вспоминая все мои измены, я насчитал целую дюжину. Потом угрызения совести вновь овладели моей душой, и я, горько себя упрекая, сказал:

– Злополучный и неблагодарный, подумал ли ты о сокровище, которое тебе предназначено, о том божественном создании, которое дышит только для тебя, которое любит тебя больше самой жизни и не подарило никому даже ни слова?

Во время этих покаянных размышлений я услышал, как две горничные Эльвиры присели на скамью, приставленную к противоположной стороне шпалеры, и вступили между собой в беседу. Первые же слова сразу привлекли мое внимание.

– Ну что ж, Мануэла, – сказала одна из девушек, – разве наша госпожа не должна очень радоваться, что сможет любить на самом деле и дать истинные доказательства любви, вместо тех мелких знаков благосклонности, которыми она с такой щедростью награждала поклонников у решетки?

– Ты, конечно, имеешь в виду, – отвечала другая, – этого учителя игры на гитаре, который целовал ей украдкой руку, делая вид, что учит ее перебирать пальцами по струнам.

– Вовсе нет, – ответила первая, – я говорю о доброй дюжине любовных интрижек, невинных правда, но которыми наша госпожа забавлялась и которые, на свой лад, поощряла. Прежде всего тот маленький бакалавр, который ее учил географии, – o! он любил ее как сумасшедший, да и она подарила ему за это прядь волос, так что на следующий день я прямо не знала, как мне ее причесывать. Потом тот красноречивый управитель, который докладывал ей о состоянии ее владения и о доходах. У этого ведь были свои приемы: он осыпал госпожу комплиментами и заставлял ее упиваться лестью. Она ему тоже подарила за это свой силуэт, сто раз протягивала ему сквозь решетку руку для поцелуя, а сколько цветов и букетов они друг другу посылали!

Я не помню сейчас продолжения этого разговора, но смею вас уверить, что и в самом деле набралась целая дюжина. Конечно, Эльвира оказывала своим поклонникам невинные знаки внимания, это были скорее ребячества, но Эльвира, такая, какой я ее себе воображал, не должна была позволить себе даже и малейшей тени неверности. Теперь я признаю, что рассуждения мои были совершенно вздорными. Эльвира с первых лет жизни говорила только о любви, мне следовало поэтому понять, что, влюбленная в суесловия об этом предмете, она не только со мною одним станет рассуждать о нем. Я никогда не поверил бы в такое ее поведение, но, услышав об этом собственными ушами, ощутил себя разочарованным и погрузился в мрачные раздумья.

Тут мне дали знать, что все уже готово. Я вошел в часовню со столь изменившимся лицом, что это весьма удивило мою матушку и встревожило невесту. Сам священник смутился, не зная, должен ли он нас благословить. В конце концов он обвенчал нас, но могу вам смело признаться, что никогда столь вожделенный день не обманывал так возложенных на него надежд.

Ночью было иначе. Бог супружества озарил нас факелом своим и окутал вуалью своих юных услад. Все любовные интрижки улетучились из памяти Эльвиры, а неведомые ей доселе восторги наполнили ее сердце любовью и благодарностью. Она всецело принадлежала своему супругу.

На следующий день мы оба казались счастливыми, и разве я мог теперь, упорствуя, пребывать в прежней печали! Люди, которые прожили жизнь, знают, что среди всех ее даров нет ничего, что можно было бы сравнить со счастьем, которое дарует нам юная жена, принося на супружеское ложе столько неразгаданных тайн, столько невоплощенных мечтаний, столько сладчайших помыслов. Вся остальная жизнь – ничто в сравнении с этими днями, проведенными в чередовании свежих воспоминаний о недавних сладостных переживаниях с обольстительными картинами грядущего счастья, которые надежда рисует волшебнейшими красками.

Друзья нашего дома в течение некоторого времени предоставили нас самим себе, но, когда они поняли, что мы уже в состоянии с ними разговаривать, начали пробуждать в нас жажду стяжания почестей.

Граф Ровельяс некогда надеялся получить титул гранда, и мы, по мнению наших друзей, должны были осуществить его намерение; нам следовало этого добиться не только ради нас самих, но и ради детей, которых Небо должно было нам в будущем даровать. Каковы бы ни были последствия наших усилий, мы могли бы впоследствии пожалеть, что пренебрегли этим в свое время, а всегда лучше своевременно уберечь себя от возможных упреков в будущем. Мы были в возрасте, в котором люди склонны действовать, следуя советам окружающих, и посему позволили увезти себя в Мадрид.

Вице-король, узнав о наших замыслах, прислал нам письмо, полное настоятельнейших рекомендаций. На первый взгляд нам все благоприятствовало, казалось, у нас были прочные виды на успех, но, увы, это были только виды, которые вскоре обернулись обольщениями придворной галантности и так никогда и не осуществились.

Надежды наши были обмануты, и это опечалило друзей нашего дома и, к несчастью, мою матушку, которая отдала бы все на свете, чтобы только увидеть своего маленького Лонсето испанским грандом. Вскоре бедная женщина захворала, недуг ее оказался затяжным, и она решила, что ей уже недолго осталось жить. Тогда, подумав прежде всего о спасении души, она решила, что ей следует каким-то образом доказать свою признательность достойным жителям городка Виллаки, которые относились к нам с такой любовью, когда мы были в беде. Матушка рада была бы что-нибудь сделать для алькада и приходского священника. У нее не было своих средств, но Эльвира охотно согласилась помочь ей ради столь благородной цели и послала подарки, еще более ценные, чем того желала моя матушка.

Старые наши друзья, узнав о счастье, которое им выпало, прибыли в Мадрид и окружили ложе своей благодетельницы. Матушка покидала нас счастливыми, богатыми и все еще любящими друг друга. Последние ее мгновения были исполнены сладости. Она мирно уснула вечным сном и еще в земной жизни удостоилась известной части наград, какие заслужила своими добродетелями и более всего – несказанной своей добротой.

Вскоре на нас посыпались несчастья. Двое сыновей, которых подарила мне Эльвира, после недолгой болезни покинули этот мир. С тех пор титул гранда перестал уже прельщать нас, мы прекратили дальнейшие хлопоты и решили отправиться в Мексику, так как состояние наших денежных дел требовало нашего присутствия там. Здоровье маркизы было значительно подорвано, и врачи полагали, что морское плаванье может вернуть ей силы. Мы отправились в путь и после десятинедельного странствия, которое и в самом деле оказало весьма благотворное влияние на здоровье маркизы, высадились в Веракрусе. Эльвира прибыла в Америку не только совершенно здоровая, но и более прекрасная, чем когда бы то ни было.

Мы застали в Веракрусе одного из главных офицеров вице-короля, посланного приветствовать нас и проводить в город Мехико. Человек этот много рассказывал нам о великолепии и благородстве графа де Пенья Велеса и о нравах, какие царят при дворе. Мы знали уже о некоторых подробностях благодаря нашим связям в Америке. Вполне удовлетворив свою гордыню, вице-король разжег в себе яростную страсть к женщинам и, не сумев обрести счастья в супружестве, искал утешения в приятном и учтивом обхождении с женщинами, каким много лет тому назад отличалось испанское великосветское общество.

Мы недолго оставались в Веракрусе и совершили путешествие в Мехико со всяческими удобствами. Как вам известно, столица эта расположена посреди озера; ночь уже спустилась, когда мы прибыли на берег. Вскоре мы заметили около сотни гондол, освещенных плошками. Прекраснейшая из них выплыла вперед, подошла к берегу, и мы увидели выходящего из нее вице-короля, который, обращаясь к моей жене, сказал:

– Дочь несравненной женщины, которую я не перестал доселе боготворить! Я полагал, что Небо не позволило тебе вступить в союз со мной, но я вижу, что оно не намеревалось лишить свет прелестнейшего его украшения, за что я приношу ему благодарность. Гряди, прекрасная Эльвира, украшать наше полушарие, которое, обладая тобою, не будет иметь чему завидовать в Старом Свете.

Вице-король заметил, что Эльвира настолько изменилась, что он никогда бы ее не узнал.

– Однако, – добавил он, – я помню тебя гораздо более юной, и тебя не должно удивлять, что близорукий смертный в розе не узнает бутона.

Затем он оказал мне честь, заключив меня в объятия, и ввел нас обоих в свою гондолу.

После получасового плаванья мы прибыли к плавучему острову, который благодаря хитроумному устройству выглядел как настоящий; там росли апельсиновые деревья и множество кустов, и, несмотря на это, остров держался на поверхности воды. Остров этот можно было направлять в разные стороны и, таким образом, наслаждаться всякий раз новым пейзажем. В Мексике нередко можно видеть подобного рода сооружения, называемые chinampas[249]249
  Сады (исп.).


[Закрыть]. На острове стоял дом в виде ротонды, ярко освещенный и, как мы услышали уже издалека, оглашаемый бравурной музыкой. Вскоре мы заметили, что огни плошек сочетаются в форме монограммы Эльвиры. Приближаясь к берегу, мы увидели две группы мужчин и женщин, облаченных в роскошные, но странные наряды, на коих живые цвета разнообразных перьев соперничали с сиянием ослепительнейших драгоценностей.

– Сударыня, – сказал вице-король, – одну из этих групп составляют мексиканцы. Эта прекрасная женщина во главе их – маркиза Монтесума, последняя носительница великого имени, которое принадлежало некогда властелинам этой страны[250]250
  Монтесума. – Речь идет о Монтесуме II (1466–1520), правившем государством ацтеков в Мексике с 1502 г.


[Закрыть]. Политика мадридского правительства запрещает ей пользоваться привилегиями, которые многие мексиканцы до сих пор считают законными. Зато она является царицей наших развлечений: это единственная почесть, которую мы вправе ей оказывать. Мужчины второй группы именуют себя перуанскими инками; узнав, что Дочь Солнца высадилась в Мексике, они пришли, дабы воскурить ей фимиам.