Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

День шестидесятый

На следующий день цыган так продолжал свой рассказ:

Продолжение истории цыганского вожака

В продолжение десяти лет я непрестанно пребывал при эрцгерцоге. Печально прошли лучшие годы моей жизни, хотя, правду сказать, не веселее прошли они и для всех прочих испанцев. Беспорядки, которые, казалось, вот-вот кончатся, все не прекращались. Сторонники дона Филиппа сокрушались из-за его пристрастия к герцогине Орсини, партии же дона Карлоса также нечем было особенно восторгаться. Обе партии совершили множество ошибок; чувство усталости и досады охватило всех.

Княжна Авила, в течение долгого времени бывшая душою австрийской партии, возможно, перешла бы на сторону дона Филиппа, но ее оскорбляло высокомерие герцогини Орсини. Наконец эта последняя вынуждена была на некоторое время покинуть арену своих деяний и отправиться в Рим; вскоре, однако, она возвратилась, торжествующая более, чем когда бы то ни было. Тогда княжна Авила уехала в Альгарву и посвятила себя основанию обители. Герцогиня Сидония потеряла дочь и зятя. Род Сидония окончательно угас, имения перешли к семейству Медина Сели, герцогиня же выехала в Андалузию.

В 1711 году эрцгерцог вступил на престол, унаследовав его от своего брата Иосифа[305]305
  Иосиф I Габсбург (1678–1711) – сын и наследник Леопольда I; был императором в период 1705–1711 гг.


[Закрыть], и стал императором под именем Карла VI. Зависть Европы, вместо того чтобы избрать своим предметом Францию, обратилась теперь на эрцгерцога. Державы не желали, чтобы от Испании до Венгрии все было подвластно одному скипетру. Австрийцы покинули Барселону и оставили в ней маркиза Кастелли, к которому жители города питали безграничное доверие. Я пытался образумить их, но действия мои оказались бесплодными. Не понимаю, что за ярость овладела душами каталонцев: они возомнили, что смогут дать отпор всей Европе.

В разгар этих событий я получил письмо от княжны Авилы. Она подписывалась уже «игуменья из Валь-Санто». В письме было всего лишь несколько слов:

Как только сможешь, поезжай к Узеде и постарайся повидать Ундину. Сперва, однако, не забудь поговорить с настоятелем доминиканцев.

Герцог Пополи, главнокомандующий войсками короля дона Филиппа, осадил Барселону. Прежде всего он приказал соорудить виселицу вышиной двадцать пять футов, предназначенную для маркиза Кастелли. Я созвал именитых граждан Барселоны и обратился к ним с такими словами:

– Господа, я умею ценить честь, которую мне приносит ваше доверие, но я не военачальник и не гожусь вам в командующие. С другой стороны, если когда-нибудь вы будете вынуждены капитулировать, в качестве первого условия капитуляции вам прикажут выдать меня, что, несомненно, будет для вас весьма оскорбительно. Поэтому лучше мне с вами распрощаться и навсегда покинуть вас.

Когда народ однажды попадает на стезю безрассудств, он с восторгом увлекает за собой как можно больше людей и полагает при этом, что много выигрывает, отказав кому-либо из них в разрешении отбыть восвояси. Поэтому мне не было дозволено выехать, но решение мое созрело уже давно. Нанятое заранее судно ожидало меня у берегов; в полночь я поднялся на борт и к вечеру следующего дня высадился в Флориано, рыбачьем селении в Андалузии.

Щедро наградив моряков, я отослал их, сам же пустился в горы. Я долго не мог отыскать дороги, наконец нашел замок Узеды и самого хозяина замка, который, несмотря на всю свою астрологию, с превеликим трудом сумел меня припомнить.

– Сеньор дон Хуан, – сказал он, – или, пожалуй, сеньор Кастелли, дочь твоя здорова и несказанно прекрасна. Относительно же всего прочего потолкуешь с приором доминиканцев.

Спустя два дня прибыл почтенный монах, который сказал мне:

– Сеньор кавалер, святейшая инквизиция, членом коей я являюсь, полагает, что на многие вещи в этих горах ей следует смотреть сквозь пальцы. Она поступает таким образом, надеясь обратить на путь истинный заблудших агнцев, обитающих здесь в значительном числе. Пример их имел для юной Ундины пагубные последствия. Впрочем, это девица престранного характера и образа мыслей. Когда мы излагали ей основания святой нашей веры, она слушала нас со вниманием и по ней нельзя было заметить, что она сомневается в справедливости наших слов; вскоре, однако, она приняла участие в магометанских молениях и даже в празднествах язычников. Иди, сеньор кавалер, к озеру Ла-Фрита и, так как ты имеешь на нее право, постарайся испытать ее сердце.

Я поблагодарил почтенного доминиканца и отправился на берег озера. Пришел на мысок, расположенный с севера. Увидел парус, скользящий по воде с быстротой молнии. Присмотрелся – и восхитился устройством сего кораблика. Это была лодка, узкая и длинная, снабженная двумя шестами, которые, служа ей противовесом, предохраняли ее от опрокидывания. Стройная и крепкая мачта поддерживала трехугольный парус, юная же девушка, опираясь на весла, казалось, улетала, легчайшими движениями бороздя поверхность вод. Своеобразный этот кораблик причалил к месту, где я стоял. Юная девушка вышла из него; руки и ноги ее были обнажены, зеленое шелковое платье облегало ее тело, волосы ниспадали буйными локонами на белоснежную шею; порой она встряхивала ими, как гривой. Вид ее напомнил мне диких обитателей Америки.

– Ах, Мануэла! – вскричал я. – Мануэла, ведь это наша дочь?!

И в самом деле, это была она. Я направился в ее жилище. Дуэнья Ундины умерла несколько лет тому назад, тогда княжна сама прибыла в Ла-Фрита и вверила дочь одному валлонскому семейству. Однако Ундина не желала признавать над собой ничьей власти. Вообще она мало разговаривала, взбиралась на деревья, карабкалась на утесы и прыгала в озере. При всем том она была весьма смышленой. Так, например, она сама придумала тот хитроумный кораблик, который я вам только что описал. Одно лишь слово принуждало ее к послушанию. В ней жила память об отце, и, когда хотели, чтобы она что-то сделала, ей приказывали именем отца. Вскоре я добрался до ее жилища; сразу же решено было ее позвать. Она пришла, трепеща всем телом, и пала передо мной на колени. Я прижал ее к сердцу, приласкал, но не сумел вырвать у нее ни единого слова.

После обеда Ундина снова ушла в свою лодку; я сел в лодку вместе с ней, она налегла на весла и выплыла на середину озера. Я старался завязать с ней разговор. Тогда она отложила весла и, казалось, слушала меня внимательно. Мы находились в восточной части озера, подле обступающих ее крутых и обрывистых скал.

– Милая Ундина, – сказал я, – внимательно ли слушала ты поучения святых отцов из монастыря? Ундина, ведь ты все же разумное существо, ты обладаешь душой, и религия должна озарять твой жизненный путь.

Когда я так с наилучшими намерениями принялся делать ей свои отеческие наставления и предостережения, она неожиданно бросилась в воду и исчезла с моих глаз. Я был охвачен тревогой, со всех ног кинулся к ее жилищу и стал звать на помощь. Мне ответили, что опасаться нечего, что вдоль скал есть пещеры или подземелья, сообщающиеся между собой. Ундине были известны эти проходы: она ныряла, исчезала и спустя несколько часов возвращалась домой. Она и в самом деле вскоре вернулась, но на сей раз я уже не повторял своих предостережений и наставлений. Ундина, как я уже сказал, была вполне разумна и понятлива, но, воспитанная как бы в пустыне, предоставленная самой себе, она не имела никакого понятия о том, как вести себя в обществе людей.

Спустя несколько дней какой-то монастырский служка пришел ко мне с поручением от княжны или, вернее, от настоятельницы Мануэлы. Он должен был вручить мне ряску, похожую на свою, и проводить к ней. Мы шли вдоль берега моря до самого устья Гвадианы, откуда добрались до Альгарвы и прибыли наконец в Валь-Санто. Монастырь был уже почти полностью возведен. Княжна приняла меня в помещении для беседы с посетителями; приняла с обычным достоинством; однако, отослав свидетелей, не смогла удержаться от слез. Развеялись ее горделивые мечтания, остались только горестные сожаления о невозвратимых порывах любви. Я хотел поговорить с ней об Ундине; настоятельница, вздохнув, попросила меня отложить этот разговор на завтра.

– Поговорим о тебе, – сказала она мне, – друзья твои не забыли о твоей судьбе. Твое состояние в их руках удвоилось; но дело в том, под каким именем ты сможешь им воспользоваться, ибо невозможно, чтобы ты и дальше выдавал себя за маркиза Кастелли. Король не прощает тех, которые принимали участие в каталонском мятеже.

Мы долго беседовали об этом, но так и не смогли прийти к какому бы то ни было окончательному решению. Спустя несколько дней Мануэла отдала мне секретное письмо, полученное от австрийского посла. Письмо было составлено в лестных выражениях; в нем содержалось адресованное мне приглашение прибыть в Вену. Признаюсь, что немногое в жизни так осчастливило меня, как это послание. Я ревностно служил императору, и благодарность его была для меня самой сладостной наградой.

Однако я не дал завлечь себя обольстительным надеждам, ведь мне были отлично знакомы придворные нравы. Мне дозволялось быть в милости у эрцгерцога, который претендовал на престол, но я не мог надеяться на то, что меня станут терпеть рядом с первым монархом христианского мира. Больше всего я страшился некоего австрийского вельможи, который всегда пытался мне вредить. Это был тот самый граф Альтгейм, который впоследствии приобрел такое влияние. Тем не менее я отправился в Вену и обнял колени его апостолического величества. Император благоволил советоваться со мной, не лучше ли мне оставить себе прежнюю фамилию Кастелли, чем возвращаться к своей, и предложил мне значительный пост в своем государстве. Доброта его меня растрогала, но тайное предчувствие предостерегало меня, что я никогда не воспользуюсь этой милостью.

В ту пору несколько испанских вельмож покинули навсегда отечество и поселились в Австрии. Среди них были графы Лориос, Ойас, Васкес, Тарука и несколько других. Я хорошо их знал, и все они уговаривали меня последовать их примеру. Таково было и мое намерение; но тайный недруг, о котором я уже говорил вам, не дремал. Он узнал обо всем, что произошло во время аудиенции, данной мне императором, и тотчас же уведомил об этом испанского посла. Посол полагал, что долг дипломата велит ему преследовать меня. Как раз в это время происходили важные переговоры. Посол стал выдумывать препятствия и к представленным им препонам присовокупил еще соображения о моей особе и о роли, которую я играл. Вскоре я заметил, что положение мое совершенно изменилось. Мое присутствие, казалось, приводит в замешательство обходительных царедворцев-дипломатов. Я предвидел подобную метаморфозу и потому не слишком огорчался. Я попросил дать мне прощальную аудиенцию. Мне ее дали, ни о чем не вспоминая. Я выехал в Лондон и лишь несколько лет спустя вернулся в Испанию.

Я нашел настоятельницу в самом плачевном состоянии – бледную и изнуренную.

– Дон Хуан, – сказала она мне, – ты должен был заметить, как время изменило меня. И в самом деле, я чувствую, что скоро кончится моя жизнь, завершится мое бренное существование, которое уже ничем меня не привлекает. Правый Боже, какое множество укоров ты вправе мне сделать! Послушай, дон Хуан, моя дочь умерла язычницей, а внучка моя – магометанка. Мысль эта убивает меня; возьми, читай.

Сказав это, она подала мне письмо от Узеды, изложенное в следующих словах:

Госпожа моя и преподобная настоятельница!

Отправившись навестить мавров в их пещерах, я узнал, что какая-то женщина непременно хочет со мной поговорить. Я вошел вслед за ней в ее жилище, где она мне сказала: «Сеньор астролог, ты, который знаешь все, объясни мне случай, который произошел с моим сыном. Набегавшись за целый день среди ущелий и пропастей в наших горах, он подошел к удивительно красивому источнику. Оттуда вышла к нему какая-то девушка необычайной красоты, в которую сын мой влюбился, хотя и полагал, что имеет дело с волшебницей. Мой сын отправился в далекое странствие и просил меня, чтобы я всяческим образом старалась развеять эту тайну».

Так сказала мне мавританка, я же тотчас же догадался, что волшебница эта была наша Ундина, которая имела привычку нырять в некоторые подводные пещеры и выплывать с другой стороны – из источника. Я сказал в ответ мавританке несколько ничего не значащих слов, чтобы ее успокоить, сам же отправился к озеру. Пытался выспросить все у Ундины, но тщетно: ты же знаешь, госпожа, ее отвращение к разговорам. Вскоре, однако, уже не потребовалось ни о чем спрашивать: стан ее выдавал тайну. Я поселил ее в моем замке, где она благополучно произвела на свет дочку. Желая возвратиться к озеру, она вскоре убежала из замка, вновь повела прежний дикий образ жизни и спустя еще несколько дней заболела и скончалась. Наконец, ибо я должен во всем признаться, не помню, чтобы она когда-либо отдала предпочтение той или иной религии. Что же до ее дочери, то, происходя по отцу от чистейшей мавританской крови, она должна непременно сделаться магометанкой. В противном случае мы могли бы навлечь на всех нас мщение обитателей подземелья.

– Ты убедился, дон Хуан, – прибавила княжна в глубочайшем отчаянии, – сколь несчастна я должна быть. Дочь моя умерла язычницей, моя внучка должна стать мусульманкой!.. Великий Боже, сколь сурово Ты караешь меня!

Досказав эти слова, цыган заметил, что уже поздно, и ушел к своим людям, мы же все отправились на покой.

День шестьдесят первый

Мы предвидели, что приключения цыгана близятся к концу, и поэтому с тем большим нетерпением дожидались вечера и, напрягая все наше внимание, воистину превратились в слух, когда вожак начал следующим образом:

Продолжение истории цыганского вожака

Знатная настоятельница Валь-Санто, быть может, не пала бы под бременем угрызений, но она назначила себе суровое покаяние, тяготам которого ее изнуренный организм не смог сопротивляться. Я видел, как она медленно угасает, и не решался ее покинуть. Мое монашеское облачение позволяло мне в любое время входить в монастырь, и однажды несчастная Мануэла испустила дух на моих руках. Герцог Сорриенте, наследник княжны, находился тогда в Валь-Санто. Вельможа этот вел себя со мной чрезвычано откровенно.

– Мне известны, – сказал он мне, – связи, которые у тебя были с австрийской партией, к коей ты и сам принадлежал. Если когда-нибудь тебе понадобится какая-либо услуга, прошу тебя, благоволи обратиться ко мне. Я буду считать это милостью для себя. Что же до открытых взаимоотношений с тобой, ты, несомненно, понимаешь, что, так как нам обоим не следует подвергать себя опасности, мы никоим образом не можем в них вступать.

Герцог Сорриенте был прав. Я был как бы одним из утраченных форпостов австрийской партии. Меня выставляли вперед, чтобы потом покинуть, если этого потребует необходимость. У меня оставалось еще значительное состояние, которое, кстати, легко было переправить, ибо все оно находилось в руках братьев Моро. Я хотел выехать в Рим или в Англию, но, когда дело шло о том, чтобы предпринять решительные шаги, не мог собраться с духом. Я содрогался при самой мысли о возвращении к светской жизни. Презрение к светским условностям стало, в известном смысле, моим душевным недугом.

Узеда, видя, что я колеблюсь и не знаю, как быть, уговорил меня поступить на службу к шейху Гомелесов.

– Что это за служба? – осведомился я у него. – Не противоречит ли она в чем-либо спокойствию моего отечества?

– Ни в чем, – ответил он. – Мавры, скрывающиеся в этих горах, готовят переворот в исламе; ими движут политика и фанатизм. Для достижения этой цели они обладают безмерными средствами. Некоторые знатнейшие семейства Испании, собственной корысти ради, вошли с ними в связь. Инквизиция вымогает у них значительные суммы и позволяет им за то творить в недрах такие деяния, которых она не стала бы терпеть на поверхности земли. Одним словом, дон Хуан, поверь мне, попробуй, какова жизнь, которую мы ведем в наших долинах.

Устав от света, я решил последовать совету Узеды. Цыгане-мусульмане и цыгане-язычники приняли меня как человека, которому суждено быть их вожаком, и принесли мне присягу на верность. Но окончательно повлияли на мое решение цыганки. В особенности две из них приглянулись мне, одну звали Китта, а другую – Зитта. Обе были необыкновенно хороши, и я не знал, которую выбрать. Они заметили мои колебания и вывели меня из затруднения, сказав, что многоженство у них дозволено и что не требуется никакого религиозного обряда для освящения супружеской связи.

Со стыдом признаю, что этот коварный разврат соблазнил меня. Увы, есть только один способ шествовать по стезе добродетели: нужно избегать любых тропинок, которых добродетель не озаряет своим ослепительным светом. Если человек скрывает свое имя, поступки или намерения, вскоре ему придется скрывать от света и самое свое существование. Союз мой с княжной оттого только был предосудителен, что мне приходилось его скрывать, и все тайны моей жизни стали неизбежным следствием этого тайного союза. Более невинная прелесть удерживала меня в этих долинах, а именно – прелесть житья, какое в них всегда вели. Небосклон, вечно простирающийся над нашими головами, прохлада пещер и лесов, благовонный воздух, хрустальные воды, цветы, распускающиеся всюду, куда мы ни ступим, и, наконец, сама природа, облаченная во всевозможные соблазны, – все это залечивало раны моей души, измученной светом, его шумом и сумятицей.

Жены мои подарили мне двух дочурок. Тогда я стал уделять больше внимания голосу своей совести. Я видел терзания и угрызения Мануэлы, которые свели ее в могилу. Я решил, что мои дочери не будут ни магометанками, ни язычницами. Мне надлежало опекать их; итак, нечего было раздумывать – я остался на службе у Гомелесов. Мне доверяли чрезвычайно важные дела и громадные денежные суммы. Я был богат, ничего не желал для себя, но с дозволения того, у кого я был под началом, я, сколько мог, старался делать добро. Мне часто удавалось избавлять людей от великих несчастий.

Вообще я вел в недрах земли такую же жизнь, какую вел некогда на земной поверхности. Я вновь стал дипломатическим агентом. Несколько раз я ездил в Мадрид и совершил несколько путешествий вне пределов Испании. Этот деятельный образ жизни вернул мне утраченную было отвагу. Он мне все больше приходился по душе.

А между тем дочки мои подрастали. Во время последней моей поездки я взял их с собой в Мадрид. Два молодых человека хорошего рода сумели привлечь к себе их сердца. Семьи этих молодых людей находятся в сношениях с обитателями наших подземелий, и мы не боимся, что они выболтают то, что дочери мои могли бы им рассказать о наших долинах. Как только я их обеих выдам замуж, я тотчас же вступлю под сень какой-нибудь святой обители, где спокойно буду ожидать завершения моей жизни, которую, хотя она не вполне была свободна от заблуждений, я все же не могу назвать порочной. Вы хотели, чтобы я расказал вам о своих приключениях, я хочу, чтобы вы теперь не сожалели о вашем любопытстве.

– Я хотела бы только, – сказала Ревекка, – узнать, что стало с Бускеросом.

– Сейчас я тебе об этом расскажу, – ответил цыган. – Порка в Барселоне отучила его от шпионства, но, так как его пороли под именем Робусти, он полагал, что порка сия ничем не могла повредить репутации Бускероса. Поэтому он смело предложил свои услуги кардиналу Альберони[306]306
  Альберони Джулио (1664–1752) – кардинал, был представителем герцога Пармского в переговорах о браке племянницы герцога Пармского Елизаветы Фарнезе с Филиппом V. Впоследствии стал советником королевы.


[Закрыть] и в его правление сделался путаником второго разряда, похожим в этом на своего покровителя, который был путаником перворазрядным.

Засим Испанией управлял другой авантюрист, по фамилии Риперда[307]307
  Риперда Ян Биллем (1680–1737) – полковник голландской армии. С 1715 г. – посланник в Мадриде, где начал интриговать против Альберони и, перейдя на испанскую службу, добился его падения.


[Закрыть]. Под его эгидой Бускерос пережил еще несколько золотых деньков, но время, которое кладет предел наиблагополучнейшим карьерам, лишило Бускероса ног. Разбитый параличом, он велел носить себя на Пласа-дель-Соль и там все еще развивал привычную свою деятельность, останавливая прохожих и по мере возможности вмешиваясь в их дела. Последний раз я видел его в Мадриде, бок о бок с забавнейшей в мире фигурой, в которой я узнал поэта Агудеса. Преклонные лета лишили его зрения, и бедняга утешался мыслью, что Гомер также был слепцом. Бускерос пересказывал ему городские сплетни, Агудес излагал их в стихотворной форме, и порою люди слушали его не без приятности, хотя в нем осталась лишь жалкая тень былых дарований.

– Сеньор Авадоро, – спросил я в свою очередь, – что же стало с дочерью Ундины?

– Ты узнаешь об этом позднее, а пока соизволь заняться приготовлениями к твоему отъезду.

Мы отправились в поход и после долгого странствия добрались до глубокой долины, со всех сторон опоясанной скалами. Когда были разбиты шатры, вожак пришел ко мне и сказал:

– Сеньор Альфонс, возьми свою шляпу и шпагу и следуй за мной.

Мы прошли еще сто шагов и оказались перед отверстием в скале, сквозь которое я увидел длинную темную галерею.

– Сеньор Альфонс, – обратился ко мне вожак, – мы знаем твою отвагу, впрочем, ты не впервые совершаешь этот путь. Войдя в эту галерею, ты так же, как и в прошлый раз, отправься в недра земли. Прощай, тут мы уже должны расстаться.

Памятуя первое свое странствие, я спокойно шел в течение нескольких часов во тьме. Наконец я заметил огонек и добрался до надгробия, где увидел того же самого молящегося старого дервиша. Услышав легкий шум, который я произвел входя, дервиш повернулся ко мне и приветливо сказал:

– Здравствуй, юноша! С искренним удовольствием я вновь вижу тебя здесь. Ты сумел сдержать свое слово относительно определенной части нашей тайны, а теперь мы откроем тебе ее всю и просим тебя сохранять молчание. А пока отдохни и подкрепи свои силы.

Я сел на камень, и дервиш принес мне корзинку, в которой я нашел мясо, хлеб и вино. Когда я поел, дервиш толкнул одну из стен гробницы, повернул ее на петлях и показал мне винтовую лестницу.

– Сойди туда, – сказал он мне, – и ты увидишь, что тебе придется делать.

Я насчитал еще около тысячи ступеней во тьме и оказался в пещере, озаренной несколькими светильниками. Я увидел каменную скамью, на которой лежали в определенном порядке стальные долота и молотки из того же самого металла. Перед скамьей поблескивала золотая жила шириной с человеческое тело. Металл был темно-желтого цвета и казался совершенно чистым. Я понял, чего от меня хотят. Хотят, чтобы я вырубил себе этого золота, сколько смогу.

Я взял долото левой, молот же правой рукой и за короткое время сделался весьма проворным рудокопом; долота тупились, и мне часто приходилось их сменять. По истечении трех часов я добыл больше золота, чем в одиночку смог бы поднять.

Тогда я обнаружил, что пещера наполняется водой; я взошел на ступени лестницы, но вода все время поднималась, и мне пришлось совершенно оставить пещеру. В склепе я застал дервиша; он благословил меня и указал на винтовую лестницу, ведущую вверх, по этой лестнице я и должен был теперь пойти. Я начал подниматься и, пройдя вновь, наверное, около тысячи шагов, очутился в круглой зале, озаренной множеством светильников, сияние коих отражалось в слюдяных и опаловых плитках, которыми были выложены стены.

В глубине залы высился золотой престол, на котором восседал старец в белоснежном тюрбане. Я узнал в нем отшельника из долины. Мои кузины в богатых нарядах стояли рядом с ним. Несколько дервишей в белых одеяниях обступили их с обеих сторон.

– Молодой назареянин, – молвил мне шейх, – ты узнаешь во мне отшельника, который принимал тебя в долине Гвадалквивира, но в то же время ты догадываешься, что я – великий шейх Гомелесов. Ты вспоминаешь, конечно, твоих двух жен. Пророк благословил их набожность, обе они скоро станут матерями и смогут укрепить племя, коему суждено возвратить халифат семейству Али[308]308
  Али – четвертый калиф в Медине (656–661), зять Магомета.


[Закрыть]. Ты не обманул наших надежд, вернулся в табор и ни единым словом не обмолвился о том, что с тобой происходило в наших подземельях. Пусть Аллах ниспустит розу счастья на твою главу!

Сказав это, шейх сошел с трона и обнял меня, кузины мои совершили то же самое. Дервишей отослали, и мы перешли в другую комнату, где в глубине был накрыт ужин. Там не было уже никаких торжественных речей и уговоров, никаких попыток обратить меня в магометанство. Мы весело провели вместе немалую часть ночи.