Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"
Автор книги: Ян Потоцкий
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 22 (всего у книги 49 страниц)
Спустя три дня мы снова вернемся сюда к одному знатному покойнику, умершему вследствие… но – тсс! – тихо – не обо всем следует говорить…
Когда доктор закончил свою речь, один из его учеников трижды свистнул, и я увидел, как ему через ограду подали лестницу. Затем труп маркиза обвязали веревками и уволокли его на другую сторону. Лестницу убрали, и призраки исчезли. Когда я остался один, я начал от всей души смеяться над тем, чего сперва испугался.
Тут я должен рассказать вам об особенном способе погребения усопших, бывшем в обычае в некоторых испанских и сицилийских монастырях. Обычно для этого сооружают малые темные гроты, вернее, ниши в подвалах, куда, однако, сквозь искусно выдолбленные отверстия легко доходит воздух. В этих нишах оставляют тела, которые хотят уберечь от разложения; темнота предохраняет их от червей, воздух же высушивает. Спустя полгода пещеру вскрывают. Если операция удалась, монахи торжественной процессией шествуют, дабы сообщить об этом семейству усопшего. Затем они облачают тело в рясу капуцина и помещают оное в подземельях, предназначенных если не для вполне святых покойников, то, во всяком случае, для небезосновательно подозреваемых в святости.
В монастырях этих погребальное шествие доходит лишь до кладбищенских ворот, после чего послушники забирают тело и поступают с ним согласно распоряжению монастырского начальства. Обычно тело приносят вечером, а ночью вышестоящие лица собираются на совет и лишь рано утром приступают к дальнейшим действиям – поэтому многие тела оказываются уже непригодными для подобного засушивания.
Капуцины хотели засушить тело маркиза Валорнеса и как раз собирались этим заняться, когда призраки обратили могильщиков в бегство. Могильщики эти явились вновь в предрассветный час, тихонько ступая и крепко держась друг за друга. Невероятный ужас объял их, когда они увидали, что тело маркиза исчезло. Они решили, что тело это, без сомнения, похитил сам дьявол!
Вскоре сбежались все монахи, вооруженные кропильницами, кропя святой водой, читая молитвы, изгоняющие бесов, и крича благим матом. Что касается меня, то я валился с ног от усталости; я упал на солому и мгновенно заснул.
Наутро первая мысль моя была о наказании, которое мне уготовано, вторая – о том, как его избежать. Вейрас и я настолько привыкли забираться в кладовую, что вскарабкаться на стену для нас не составляло ни малейшего труда. Мы умели также выставлять решетки из окон и вставлять их на прежнее место, отнюдь не нарушая целости стены. Я достал из кармана нож и вырвал гвоздь из оконного косяка; гвоздем этим я намеревался обрушить один из прутьев решетки. Я трудился без отдыха до самого полудня. В полдень оконце в дверях моей темницы отворилось, и я узнал послушника, который прислуживал нам в спальне. Он подал мне ломоть хлеба и кувшин с водой и осведомился, не нужно ли еще чего. Я просил его, чтобы он пошел от меня к отцу Санудо и упросил его дать мне постель, ибо справедливо, чтобы мне было определено наказание, но не следует оставлять меня в грязи и мерзости.
Наставники признали основательность моего рассуждения, мне прислали то, что я просил, и прибавили еще даже кусочек холодного мяса, чтобы я не ослабел от истощения. Я попробовал осторожно разведать, что с Вейрасом; оказалось, что он не посажен в карцер. С удовлетворением я узнал, что виновных не искали. Спросил еще, когда мне будет назначено наказание. Послушник ответил, что не знает, но что, однако, обычно оставляют три дня, дабы виновный имел время на размышление. Мне больше и не требовалось, и я совершенно успокоился.
Водой, которую мне принесли, я увлажнил стену, и труд мой быстро продвигался вперед. На третий день решетку можно было извлекать без особого труда. Тогда я разодрал на куски одеяло и простыни, сплел канат, который мог послужить мне вместо веревочной лестницы, и дожидался лишь ночи, чтобы совершить побег. В самом деле, я не мог терять времени, ибо послушник передал мне, что завтра я предстану перед хунтой театинцев под председательством члена святой инквизиции.
Под вечер вновь принесли тело, покрытое черным сукном с серебряной бахромой. Я догадался, что это, должно быть, тот самый знатный покойник, о котором упоминал доктор Сангре Морено.
Как только настала ночь и тишина обступила монастырь, я вынул решетку и уже собирался было спускаться, когда на кладбищенской стене вновь показались привидения. Были это, как вы можете догадаться, ученики доктора. Они направились прямо к знатному покойнику и унесли его, не тронув, однако, сукна с серебряной бахромой. Едва они ушли, я отворил окно и спустился самым благополучным образом. Затем я хотел приставить к ограде первые с краю носилки и перебраться на другую сторону.
Я как раз занялся этим, когда услыхал, что отворяют ворота кладбища. Со всех ног я помчался к притвору, улегся на носилки и укрылся сукном с бахромой, приподняв один уголок, чтобы видеть, что произойдет дальше.
Сперва вошел какой-то конюший, весь в черном, с факелом в одной руке и со шпагой в другой. За ним выступали слуги в трауре и, наконец, дама необычайной красоты, с головы до пят облаченная в черный креп. Заливаясь слезами, она подошла к носилкам, на которых я лежал, и, преклонив колени, начала горестно упрекать кого-то:
– О дорогие останки любимейшего из мужей! Отчего я не могу, как вторая Артемизия, смешать ваш пепел с моей пищей? Ибо я хочу, чтобы этот прах вращался вместе с моею кровью и оживил то сердце, которое всегда билось только для тебя! Но раз вера наша запрещает мне стать твоей живой гробницей, я хочу хотя бы вырвать тебя из этого сборища усопших, жажду каждый день горькими слезами орошать цветы, выросшие на твоей могиле, где последний мой вздох вскоре нас соединит.
Сказав это, дама обратилась к конюшему:
– Дон Диего, вели взять тело твоего господина; мы похороним его в часовне у нас в саду.
Тотчас же четверо плечистых слуг подняли носилки. Полагая, что несут умершего, они не совсем заблуждались, ибо я и в самом деле был чуть жив или, вернее, полумертв от страха.
Когда цыган дошел до этого места своей повести, ему дали знать, что дела табора требуют его присутствия. Он покинул нас, и в тот день мы его уже больше не видели.
День двадцать седьмой
На следующий день мы все еще оставались на месте. У цыгана было свободное время; Ревекка воспользовалась первой возможностью и попросила его рассказать о дальнейших приключениях; вожак охотно покорился ее желаниям и начал такими словами:
Продолжение истории цыганского вожака
Когда меня понесли, я чуть-чуть распорол шов в сукне, которым был укрыт. Я заметил, что дама села в лектику, задрапированную черными тканями; конюший ехал рядом с ней верхом, слуги же, которые меня несли, сменялись, чтобы, переведя дух, бежать потом как можно быстрее.
Мы вышли из Бургоса не помню уже, через какие ворота, и шли около часа, после чего остановились у входа в сад. Меня внесли в павильон и опустили на пол посреди комнаты, обитой в знак траура черным сукном и слабо освещенной несколькими лампами.
– Дон Диего, – сказала дама своему конюшему, – оставь меня одну, я хочу рыдать над этими возлюбленными останками, с которыми горе меня скоро соединит.
Когда конюший ушел, дама села передо мной и сказала:
– Жестокий, вот до чего наконец довело тебя твое неумолимое упрямство! Проклял нас, не выслушав, – как же теперь ты станешь отвечать перед Страшным судом вечности?
В этот миг вбежала другая женщина, напоминающая фурию, с распущенными волосами и кинжалом в руке:
– Где, – завопила она, – жалкие останки этого чудовища в человеческом образе? Дознаюсь, если ли у него внутренности, вырву их, добуду это безжалостное сердце, раздеру его собственными руками своими и только тем успокою свою ярость!
Я рассудил, что пришло время объявить этим дамам, с кем они имеют дело. Вылез из-под сукна и, бросившись к ногам дамы с кинжалом, вскричал:
– Госпожа, сжалься над бедным школяром, который, опасаясь розог, укрылся под этим сукном!
– Несчастный мальчишка, – воскликнула дама, – что же случилось с телом герцога Сидонии?
– В эту ночь, – ответил я, – его похитили ученики доктора Сангре Морено.
– Правое небо! – прервала дама. – Он один знал, что герцог был отравлен. Я погибла…
– Не бойся, госпожа, – сказал я, – доктор никогда не осмелится признаться, что похищает трупы с кладбища капуцинов, эти же последние, приписывая дьяволу сии козни, не захотят признаться, что Сатана приобрел такую мощь в их святом приюте.
Тогда дама с кинжалом, строго взглянув на меня, сказала:
– Но ты, мальчишка… кто нам поручится, что ты сумеешь молчать?
– Меня, – ответил я, – должна была судить хунта театинцев под председательством члена инквизиции. Несомненно, меня приговорили бы к тысяче розог. Позволь, госпожа, скрывающая меня от света, уверить тебя в том, что я сохраню тайну.
Дама с кинжалом, вместо ответа, подняла створки люка в углу комнаты и подала мне знак, чтобы я спустился в подвал. Я повиновался приказу, и пол сомкнулся надо мной.
Я спустился по совершенно темной лестнице, ведущей в столь же темное подземелье. Наткнулся на столб, ощутил под рукой цепи, ногами же нащупал надгробье с железным крестом. Правда, мрачные сии предметы нисколько не настраивали на сонный лад, но я был в том счастливом возрасте, когда усталость оказывается могущественней любых тягостных впечатлений. Я растянулся на мраморном надгробье и вскоре заснул глубоким сном.
Наутро, проснувшись, я заметил, что тюрьму мою освещает лампа, повешенная в боковом подземелье, отделенном от моего железной решеткой. Вскоре дама с кинжалом показалась у решетки и поставила корзинку, накрытую салфеткой. Она хотела что-то сказать, но рыдания прерывали ее речь. Она удалилась, знаками давая мне понять, что место это пробуждает в ней ужасные воспоминания. Я нашел в корзинке вдоволь еды и несколько книжек. Розги перестали меня тревожить, и я был уверен, что больше не встречусь ни с одним театинцем; этого для меня было довольно, и я провел приятный денек.
На следующий день еду принесла мне юная вдова. И она тоже хотела говорить, но у нее не хватило сил, и она ушла, не будучи в состоянии сказать ни слова. Наутро она пришла опять, держа корзиночку, которую подала мне через решетку. В той части подземелья, где она находилась, возвышалось огромное распятье. Она бросилась на колени перед этим изображением нашего Спасителя и так начала молиться:
– Великий Боже! Под этой мраморной плитой почивают оскверненные останки сладостного и нежного юноши. Ныне он уже, без сомнения, обретается среди ангелов, образом коих он был на земле, и умоляет тебя быть милосердным к жестокому убийце ради той, которая отомстила за смерть этого юноши, и ради несчастной, которая сделалась невольной соучастницей и жертвой стольких жестокостей и ужасов.
После этих слов дама тихим голосом, но с великим рвением продолжала молиться. Наконец она встала, подошла к решетке и, немного успокоившись, сказала мне:
– Юный друг мой, скажи: быть может, тебе чего-нибудь не хватает и чем я могу тебе помочь?
– Госпожа, – ответил я, – у меня есть тетка, по имени Далоноса, которая живет рядом с театинцами. Я был бы рад, если бы ей сообщили, что я жив и нахожусь в безопасном месте.
– Такое поручение, – молвила дама, – могло бы поставить нас под удар. Однако обещаю тебе, что подумаю, каким образом успокоить твою тетку.
– Госпожа, ты ангел доброты, – сказал я, – и муж, который сделал тебя несчастной, должно быть, был чудовищем.
– Ты ошибаешься, мой друг, – возразила дама. – Он был самым лучшим и самым нежным из людей.
Назавтра другая дама принесла мне еду. На этот раз она показалась мне менее возбужденной и гораздо лучше владела собой.
– Дитя мое, – сказала она, – я сама побывала у твоей тетки; видно, что эта женщина любит тебя, как родного сына. Разве у тебя нет ни отца, ни матери?
Я рассказал ей, что матушка моя уже умерла и что по несчастной случайности, свалившись прямо в чернильницу моего отца, я оказался навеки изгнанным из его дома. Дама захотела, чтобы я объяснил ей эти мои слова. Я чистосердечно поведал ей все мои приключения, которые вызвали улыбку на ее устах.
– Мне кажется, – молвила она, – что я рассеялась, чего не случалось со мной уже с давних пор. И у меня был сын; теперь он почивает вот под этим мраморным надгробьем, на котором ты сидишь. Я рада была бы обрести его в тебе. Я была кормилицей герцогини Сидонии, ибо я родом из поселян, но у меня есть сердце, которое умеет любить и ненавидеть, и поверь мне, что женщины с таким характером всегда чего-нибудь да стоят.
Я поблагодарил даму, уверяя ее, что до гробовой доски буду питать к ней сыновние чувства.
Так прошло несколько недель, и обе дамы все больше ко мне привыкали. Кормилица обходилась со мной как с сыном, а герцогиня проявляла ко мне большую благосклонность и нередко долгие часы проводила в подземелье.
Однажды, когда она показалась мне печальней, чем обычно, я осмелился просить ее, чтобы она рассказала мне о своих горестях. Она долго отказывалась, но наконец уступила моим просьбам и начала свой рассказ такими словами:
История герцогини Медины Сидонии
Я – единственная дочь дона Эммануэля де Валя Флориды, первого государственного секретаря, умершего недавно. Кончина его опечалила не только его повелителя, но, как мне говорили, также и дворы, союзные с нашим могущественным монархом. Только в последние его годы я узнала этого благородного человека.
Я провела молодость в Астурии, близ матери моей, которая, расставшись с мужем после нескольких лет супружеской жизни, жила у своего отца, маркиза Асторгаса, единственной наследницей которого она была.
Я не знаю, в какой мере матушка моя заслужила утрату любви своего супруга, помню только, что долгих страданий ее жизни хватило бы для искупления самых ужасных провинностей. Печаль пронизывала все ее существование, слезы блестели в каждом ее взоре, горе проглядывало в каждой улыбке, она даже не знала спокойного сна. Рыдания и вздохи постоянно его прерывали.
Однако разлука не была полной. Мать регулярно получала письма от своего мужа и столь же регулярно отвечала ему. Дважды она посетила его в Мадриде, но сердце супруга было для нее закрыто навсегда. Маркиза обладала душой чувствительной и жаждущей любви и поэтому всю свою привязанность обратила на своего отца, и чувство это, доведенное почти до экзальтации, несколько усладило горечь ее долгих страданий.
Что касается меня, то я не в состоянии определить чувство, какое моя матушка питала ко мне. Она, несомненно, любила меня, но можно было сказать, что она страшится руководить моей жизнью. Она не только никак не поучала меня, но и не смела ни в чем мне советовать, более того, если мне подобает такая речь, я сказала бы, что, сойдя с пути добродетели, она не считала себя достойной заниматься воспитанием дочери. Забвение, в котором я пребывала с первых лет жизни, конечно, лишило бы меня благ хорошего воспитания, если бы при мне не было Гироны, сперва кормилицы, а затем моей дуэньи. Ты знаешь ее, знаешь, что она обладает душой сильной и умом чрезвычайно образованным. Она ничего не пожалела, чтобы только обеспечить мне счастье в будущем, но неумолимая судьба обманула ее надежды.
Педро Гирон, муж моей кормилицы, известен был как человек предприимчивый, но дурного характера. Принужденный покинуть Испанию, он отплыл в Америку и не подавал о себе никаких вестей. Гирона имела от него единственного сына, который был моим молочным братом. Ребенок этот отличался необычайной красотой и поэтому его называли Эрмосито. Несчастный недолго наслаждался жизнью и этим именем. Одна грудь вскормила нас, и часто мы спали в одной и той же колыбели. Тесная дружба связывала нас до седьмого года нашей жизни. Тогда Гирона рассудила, что пришло время рассказать сыну о различии нашего положения и о пропасти, которая по воле судьбы пролегла между ним и его юной подругой.
Однажды, когда мы из-за чего-то по-детски повздорили, Гирона призвала своего сына и сказала ему необычайно строго:
– Прошу тебя никогда не забывать, что герцогиня де Валь Флорида – твоя и моя госпожа и что мы оба – только первые слуги ее дома.
Эрмосито послушался этих ее слов. С тех пор он слепо выполнял все мои желания, старался даже угадывать их и предупреждать. Это безграничное повиновение, казалось, имело для него несказанную прелесть, я же радовалась, видя его столь покорным. Тогда Гирона заметила, что этот новый способ взаимного обхождения обречет нас на другие опасности, и решила разлучить нас, как только нам исполнится тринадцать лет. А пока она перестала размышлять об этом и обратила внимание на другое.
Гирона, как ты знаешь, женщина образованного ума, она в свое время познакомила нас с произведениями знаменитых испанских авторов и дала нам первые понятия об истории. Желая развить наш ум, она предложила толковать то, что мы читаем, и показывала, каким образом надлежит понимать исторические события. Дети, изучая историю, обыкновенно испытывают горячую привязанность к лицам, игравшим наиболее великолепные роли на подмостках оной. В таких случаях мой герой сразу же становился героем моего друга; когда же предмет моего обожания сменялся, Эрмосито с тем же самым пылом разделял мои симпатии.
Я настолько привыкла к покорности Эрмосито, что малейшее сопротивление с его стороны неслыханно бы меня удивило, но мне нечего было бояться, я сама должна была ограничить свою власть или осмотрительней ее употреблять.
Однажды мне захотелось достать красивую ракушку, которую я заметила на дне прозрачных, но глубоких вод. Эрмосито бросился за ней и чуть не утонул. Как-то в другой раз под ним сломалась ветка, когда он вытаскивал гнездо, которое я захотела получить. Он упал и сильно расшибся. С тех пор я с большей осмотрительностью высказывала свои желания, но в то же время обнаружила, как прекрасно обладать такою властью, но не употреблять ее. Было это, если я хорошо припоминаю, первое проявление моего себялюбия; с тех пор, мне кажется, я не раз могла бы сделать подобные наблюдения.
Так прошел тринадцатый год нашей жизни. В день, когда Эрмосито исполнилось тринадцать, мать сказала ему:
– Сын мой, сегодня мы отмечаем тринадцатую годовщину твоего рождения. Ты уже не ребенок и не можешь так просто приближаться к твоей госпоже. Попрощайся с ней, завтра ты поедешь в Наварру, к твоему дедушке.
Гирона еще не успела окончить этих слов, как Эрмосито впал в ужасное отчаяние. Он расплакался, потерял сознание, пришел в чувство, чтобы вновь залиться слезами. Что до меня, то я больше желала успокоить свою печаль, чем разделить его огорчения. Я считала его существом, всецело зависящим от меня, и поэтому не удивлялась его отчаянию. Но я не проявила ни малейшей взаимности. Впрочем, я была еще слишком молода и слишком привыкла к нему, чтобы его необыкновенная красота могла произвести на меня какое-нибудь впечатление.
Гирона была не из тех, кого можно тронуть слезами, она не обращала внимания на печаль Эрмосито и готовила все для его поездки. Но спустя два дня после отъезда погонщик мулов, которому она доверила сына, пришел весьма встревоженный и огорченный и сообщил, что, проходя лесом, он покинул на минутку мулов и, возвратившись, уже не нашел Эрмосито, что он звал и искал его напрасно и что, без сомнения, его съели волки. Гирона была больше удивлена, чем огорчена.
– Увидите, – сказала она, – что маленький негодник вскоре вернется к нам.
И в самом деле, она не ошиблась. Вскоре мы увидели нашего беглеца. Эрмосито бросился к ногам матери, говоря:
– Я рожден, чтобы служить герцогине де Валь Флориде, и умру, если меня от нее удалят.
Спустя несколько дней Гирона получила письмо от мужа, от которого до тех пор не имела никаких вестей. Он писал ей, что в Веракрусе приобрел значительное состояние, прибавляя, что был бы рад иметь сына около себя, если тот еще жив. Гирона, стремясь прежде всего удалить Эрмосито, не преминула воспользоваться представившейся возможностью. Эрмосито с минуты своего возвращения жил уже не в замке, а в принадлежавшей нам маленькой деревушке на морском берегу. Однажды утром мать пришла к нему и заставила его сесть в лодку рыбака, который обещал отвезти мальчика на стоящий поблизости американский корабль. Эрмосито сел на корабль, но ночью бросился в море и вплавь добрался до берега. Гирона силой заставила его вернуться. Это были жертвы, которые она совершала из чувства долга, и нетрудно было видеть, чего они ей стоят.
Все эти события, о которых я тебе рассказываю, очень быстро следовали друг за другом, после чего наступили иные, гораздо более печальные. Мой дед расхворался; матушке моей, с давних пор терзаемой затяжной болезнью, едва хватало сил, чтобы ухаживать за ним в последние его минуты, и она скончалась одновременно с маркизом Асторгасом.
Со дня на день ожидали приезда моего отца в Астурию, но король не желал отпускать его от себя, так как государственные дела требовали его присутствия при дворе. Маркиз де Валь Флорида в лестных выражениях написал Гироне, повелевая ей самым спешным образом привезти меня в Мадрид. Отец мой принял к себе в услужение всех домочадцев маркиза Асторгаса, единственной наследницей которого я стала. Составив мне великолепную свиту, они собрались со мной в дорогу. Дочь государственного секретаря может быть уверена в том, что во всей Испании ей окажут самый лучший прием; почести, которые мне всюду воздавались по дороге, пробудили в моем сердце жажду еще больших почестей – жажду, которая позднее решила всю мою судьбу.
Когда мы подъезжали к Мадриду, другие виды себялюбия несколько заглушили это первое чувство. Я помнила, что маркиза де Валь Флорида любила своего отца, боготворила его, казалось, жила и дышала лишь для него одного, в то время как ко мне относилась с известным холодком. Теперь у меня тоже был отец; я поклялась любить его от всей души, я хотела способствовать его счастью. Надежда эта наполнила меня гордостью, я забыла о своем возрасте, возомнив, что я уже взрослая, хотя мне шел только четырнадцатый год.
Я все еще была погружена в эти сладкие грезы, когда экипаж въехал в ворота нашего дворца. Отец встретил меня у входа и осыпал тысячью ласк. Вскоре по королевскому приказу он был вызван ко двору, а я ушла в свои покои, но была чрезвычайно взволнована и всю ночь не смыкала глаз.
Рано утром отец велел позвать меня к себе; он как раз пил шоколад и хотел, чтобы я позавтракала вместе с ним. Минуту спустя он сказал мне:
– Милая Элеонора, образ жизни моей невесел, и характер мой с некоторых пор стал весьма мрачным; но раз Небо возвратило мне тебя, я надеюсь, что отныне наступят более ясные дни. Двери моего кабинета всегда будут открыты для тебя; приходи сюда, когда хочешь, с каким-нибудь рукоделием. У меня есть другой, особый кабинет для совещаний и секретных занятий, в перерывах между делами я смогу разговаривать с тобой и питаю надежду, что сладость этой новой жизни напомнит мне некоторые картины столь давно утраченного семейного счастья.
Сказав это, маркиз позвонил. Вошел секретарь с двумя корзинами, из которых в одной находились письма, пришедшие в этот день, в другой же – письма просроченные, которые еще ожидали ответа.
Я провела некоторое время в отцовском кабинете, после чего удалилась в свои покои. Возвратившись в час обеда, я увидела нескольких старинных друзей моего отца, занятых, так же как и он, делами величайшей важности. Они не боялись откровенно говорить обо всем в моем присутствии, простодушные же замечания, которые я вставляла в их разговоры, порой их явно забавляли. Я приметила, что замечания мои интересуют моего отца, и очень была этим довольна.
На следующее утро, едва узнав, что он уже в своем кабинете, я сразу же пошла к нему. Он пил шоколад и сказал мне с сияющим лицом:
– Сегодня пятница, скоро придут письма из Лисабона.
После чего позвонил секретарю, который внес обе корзинки. Отец с нетерпением просмотрел содержимое первой из них и вынул письмо, состоящее из двух листов: одного – писанного шифром, который он отдал секретарю, и другого – незашифрованного, который он начал читать сам, поспешно и не без удовольствия.
В то время как он был занят чтением, я взяла конверт и стала рассматривать печать. Я различила Золотое руно[181]181
Золотое руно. – Орден Золотого руна, учрежденный в 1429 г. в Бургундии, считался высшим европейским орденом.
[Закрыть], а над ним – герцогскую корону. Увы, этому пышному гербу суждено было вскоре сделаться моим. Назавтра пришла почта из Франции, и так во все последующие дни, но ни одна почта не занимала так моего отца, как португальская.
Когда прошла неделя и наступила пятница, я весело сказала отцу, сидевшему за завтраком:
– Нынче пятница, к нам снова придут письма из Лисабона.
Потом я попросила, чтобы он позволил мне позвонить, и, когда секретарь вошел, подбежала к корзинке, достала долгожданное письмо и подала его отцу, который в награду нежно обнял меня.
Таким образом прошло несколько пятниц. Наконец однажды я осмелилась спросить моего отца, что это за письма, которых он всегда ожидает с таким нетерпением.
– Это письма, – отвечал он, – от нашего посла в Лисабоне, герцога Медины Сидонии, моего друга и благодетеля, и даже больше, ибо я убежден, что судьба его тесно связана с моею судьбой.
– В таком случае, – сказала я, – этот благородный герцог имеет право и на мое уважение. Я рада была бы с ним познакомиться. Я не спрашиваю, что он пишет тебе тайнописью, но умоляю тебя, отец, прочти мне другое письмо.
За эти слова батюшка мой внезапно разгневался на меня. Он сказал, что я испорченное, своевольное дитя, капризная фантазерка. Прибавил еще множество неприятных слов. Но потом смягчился и не только прочитал, но и подарил мне письмо герцога Медины Сидонии. Оно у меня и по сей день здесь, наверху, и я принесу его в следующий раз, когда приду тебя навестить.
Когда цыган дошел до этого места, ему дали знать, что дела табора требуют его присутствия; он удалился, и в тот день мы его больше уже не видели.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.