Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"
Автор книги: Ян Потоцкий
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)
– Сеньор кавалер, – ответил я, – я люблю свое положение, так как оно вполне достойное и дает мне средства к существованию, но признаюсь тебе, что кухня у нас не наилучшая. Поэтому, если ты, сеньор, пожелаешь мне позволить, чтобы я ел с твоими людьми, я буду считать это величайшим для себя счастьем.
– С превеликой охотой, – сказал кавалер. – В дни, когда я принимаю у себя женщин, я обычно отсылаю слуг, и если твое дворянское происхождение позволило бы тебе прислуживать нам за столом…
– Как только ты, сеньор, будешь со своей возлюбленной, – ответил я, – я с удовольствием смогу вам прислуживать, ибо, становясь полезным тебе, я облагораживаю таким образом мой поступок.
Сказав это, я попрощался с кавалером и отправился на улицу Толедо. Спросил там, где дом сеньора Авадоро, но никто не смог мне ответить. Тогда я спросил, где дом Фелипе дель Тинтеро Ларго. Мне показали балкон, на котором я увидел человека важного вида, покуривающего сигару и, как мне почудилось, пересчитывающего черепицы двускатной кровли дворца герцога Альбы. Голос крови живо заговорил в моем сердце, но одновременно поразило меня и то, что природа наделила моего отца таким избытком важности, между тем как столь малую дозу оной уделила его сыну. Я полагал, что лучше было бы, если бы эта важность была разделена поровну между нами обоими, однако мне пришло в голову и то, что нам, смертным, надлежит за все благодарить Господа, и, ограничившись этим соображением, я возвратился к приятелям-попрошайкам. Мы отправились отведать сосисок у торговки, которые так пришлись мне по вкусу, что я совершенно забыл про обед у кавалера.
Под вечер я заметил обеих женщин, входящих в его дом. Видя, что они остаются там довольно долго, я пошел узнать, не требуются ли мои услуги, но как раз в эту минуту они выходили. Я прошептал несколько двусмысленных слов той, что была красивее, и она, вместо ответа, легонько ударила меня веером по лицу. Час спустя ко мне подошел молодой человек надменного вида; на плаще его был вышит мальтийский крест[199]199
Мальтийский крест. – Одеянием рыцарей Мальтийского ордена был черный плащ с белым крестом слева.
[Закрыть]. Прочая его одежда выдавала в нем путешественника. Он спросил меня, где живет кавалер Толедо. Я ответил, что могу его проводить. Мы не нашли никого в прихожей, посему я толкнул дверь и вошел с ним вместе.
Кавалер Толедо необычайно удивился.
– Что я вижу, – вскричал он, – это ты, мой милый Агиляр? Ты приехал в Мадрид, как же я счастлив этим! Ну, что там делается, на Мальте? Что поделывает Великий магистр, великий командор, приор новициата? Дорогой друг, дай мне тебя обнять!
Кавалер Агиляр отвечал на эти дружеские излияния с такой же нежностью, однако с гораздо большей важностью. Я догадался, что друзья захотят поужинать вместе. Нашел в передней столовые приборы и побежал за ужином. Когда стол был уже накрыт, кавалер Толедо приказал принести из винного подвала две бутылки шипучего французского вина. Я выполнил его приказание и раскупорил бутылки.
Между тем друзья беседовали, перебирая множество общих воспоминаний, после чего Толедо произнес такие слова:
– Я не понимаю, каким образом мы, наделенные совершенно противоположными характерами, можем находиться в столь тесной дружбе. Ты обладаешь всевозможными добродетелями, я же, если не считать любви к тебе, наверно, самый гадкий человек на свете. И в самом деле, слова эти я доказал тем, что до сих пор ни с кем не подружился в Мадриде и ты по-прежнему единственный мой друг. Но правду сказать, я не столь постоянен в любви.
– Так ты по-прежнему придерживаешься тех же взглядов на женщин? – прервал Агиляр.
– Не вполне, – возразил Толедо. – Раньше я как можно скорее бросал одну любовницу ради другой, теперь же я убедился, что таким образом теряю слишком много времени и обычно вступаю в новую связь прежде, чем порву с первой, в то время как присматриваюсь уже к третьей.
– Так, – изрек Агиляр, – ты все еще не отрекся от прежнего легкомыслия?
– Нет, – отвечал Толедо, – я только боюсь, чтобы легкомыслие меня не покинуло. В характере мадридских женщин есть нечто настолько назойливое и неотвязное, что нередко человек невольно становится гораздо более нравственным, нежели сам того желает.
– Я не вполне понимаю твои слова, – сказал Агиляр, – однако в этом нет ничего удивительного: наш орден военный и в то же время духовный; мы даем обет, как монахи и священники.
– Конечно, – прибавил Толедо, – или же как женщины, которые клянутся в верности мужьям.
– И кто из нас знает, – молвил Агиляр, – не ждет ли их за нарушение клятвы грозная кара на том свете?
– Друг мой, – сказал Толедо, – я верую во все то, во что должен веровать христианин, но мне кажется, что здесь происходит известное недоразумение. Как же это, черт возьми, ты хочешь, чтобы жена оидора Ускариса жарилась в огне в течение всей вечности, если она провела со мной нынче один только час?
– Вера учит нас, – молвил Агиляр, – что есть иные места покаяния.
– Ты имеешь в виду чистилище, – возразил Толедо. – Я прошел через него, когда влюбился в эту дьявольскую Инезию из Наварры, поразительнейшее, капризнейшее и ревнивейшее создание, какое я когда-либо встречал в своей жизни; но я с тех пор навеки зарекся связываться с театральными богинями. Впрочем, я заболтался, а ты не ешь, не пьешь; я осушил всю бутылку, а твой бокал еще полон. О чем ты размышляешь? О чем ты так задумался?
– Я думал, – сказал Агиляр, – о солнце, которое я видел сегодня.
– Я не вправе тебе противоречить, – прервал Толедо, – ибо я тоже видел его.
– Я думал также, – прибавил Агиляр, – о том, увижу ли я его завтра.
– Не сомневаюсь в этом, конечно, если не будет тумана.
– Не зарекайся, ибо, быть может, ты не доживешь до завтрашнего дня.
– Я должен признаться, – сказал Толедо, – что ты привозишь с Мальты мысли не слишком отрадные, в особенности для застольной беседы.
– Человек всегда уверен в смерти, – прервал Агиляр, – но никогда не знает, когда пробьет его последний час.
– Ну так слушай, – сказал Толедо, – признайся, от кого ты услышал эти приятные новости? Должно быть, это был какой-то чрезвычайно забавный смертный; часто ли ты приглашаешь его к ужину?
– Ты ошибаешься, – возразил Агиляр, – нынче утром мне говорил об этом мой исповедник.
– Как! – вскричал Толедо. – Ты приезжаешь в Мадрид и в тот же самый день исповедуешься? Или тебя здесь ожидает дуэль?
– Именно поэтому я и пошел исповедаться.
– Великолепно, – сказал Толедо, – я давно уже не держал шпаги, и, если ты хочешь, я могу быть секундантом.
– Очень сожалею, – ответил Агиляр, – но как раз ты – единственный человек, которого я не могу просить об этой услуге.
– Боже правый! – воскликнул Толедо. – Ты опять начал злосчастный спор с моим братом?
– Именно так, мой друг, – ответил Агиляр. – И герцог Лерма отказал мне в сатисфакции, которой я от него требовал; поэтому нынче ночью мы должны драться с ним при свете факелов на берегу Мансанареса, под большим мостом.
– Великий Боже! – закричал Толедо, необыкновенно опечаленный. – Неужели этой ночью я должен потерять брата или друга?
– Быть может, обоих, – ответил Агиляр. – Мы будем драться не на жизнь, а на смерть; вместо шпаг мы согласились на длинный стилет в правой и кинжал в левой руке. Ты знаешь, что это ужасное оружие.
Толедо, чувствительная и восприимчивая душа которого легко воспринимала любые впечатления, из шумнейшей веселости сразу же впал в мрачнейшее отчаяние.
– Я предвидел твое огорчение, – сказал Агиляр, – и поэтому не хотел видеться с тобой, но мне послышался небесный голос, повелевающий предостеречь тебя, напомнив о том, какие наказания ожидают нас в грядущей жизни.
– Ах! – вскричал Толедо. – Прошу тебя, не думай вовсе о том, чтобы обратить меня.
– Я только солдат, – сказал Агиляр, – я не умею произносить проповеди, но обязан внимать Божественному голосу.
В этот миг часы пробили одиннадцать, Агиляр заключил друга в объятия и сказал ему:
– Послушай, Толедо, таинственное предчувствие подсказывает мне, что я погибну, но я жажду, однако, чтобы смерть моя послужила твоему спасению. Я отложу бой до самой полуночи. Тогда слушай внимательно: если умершие могут каким-нибудь образом дать себя услышать живым, в таком случае будь уверен, что друг твой не преминет убедить тебя в существовании того света. Предупреждаю тебя только, слушай внимательно в самую полночь.
Сказав это, Агиляр еще раз обнял друга и ушел. Толедо бросился на постель, заливаясь слезами, я же вышел в переднюю, не запирая за собой дверей. Мне было интересно, чем все это кончится.
Толедо вставал, поглядывал на часы, после чего вновь бросался на постель и плакал. Ночь была темная, только отблески далеких молний прорывались иногда сквозь щели в ставнях. Гроза все более приближалась, над нами тяготел ее свинцовый ужас. Пробило полночь, и с последним ударом мы услышали три стука в ставень. Толедо распахнул ставни, говоря:
– Ты погиб?
– Погиб, – отвечал замогильный голос.
– Есть ли чистилище на том свете? – спросил Толедо.
– Есть, и я уже в нем нахожусь, – ответил тот же самый голос, после чего мы услышали протяжный и горестный стон.
Толедо бросился наземь, затем вскочил, взял плащ и вышел. Я отправился вслед за ним; мы пошли к Мансанаресу, но еще не успели дойти до большого моста, как увидели вереницу людей, некоторые из них несли факелы. Толедо узнал своего брата.
– Тебе не следует идти дальше, – сказал ему герцог Лерма, – если ты не хочешь наткнуться на труп своего друга.
Толедо лишился чувств. Видя, что он в руках своих людей, я возвратился на паперть и начал размышлять обо всем том, чему был свидетелем. Отец Санудо не однажды напоминал нам о чистилище, и новое это напоминание не произвело на меня особенного впечатления. Я заснул, как обычно, крепким сном.
Наутро первым человеком, который вошел в храм Святого Роха, был Толедо, но такой бледный и измученный, что я едва смог его узнать. Он долго молился и наконец потребовал исповедника.
Когда цыган дошел до этого места, его дальнейший рассказ прервали; вожаку пришлось нас покинуть, и мы разошлись каждый в свою сторону.
День тридцать второй
С восходом солнца мы пустились в дальнейший путь и углубились в наименее доступные пределы долины. Пройдя около часу, мы встретили Агасфера, который подошел к нам и, втиснувшись между мною и Веласкесом, так продолжал рассказ о своих приключениях:
Продолжение истории вечного странника Агасфера
Однажды к нам явился судейский чиновник-римлянин. Мы ввели его в дом и узнали, что мой отец обвинен в государственном преступлении: его обвиняли в том, что он хотел предать Египет в руки арабов. Когда римлянин ушел, Деллий сказал:
– Милый Мардохей, тебе не нужно оправдываться, ибо каждый убежден в твоей невиновности. Я хочу только забрать половину твоего состояния, и ты лучше всего сделаешь, если отдашь его по доброй воле.
Деллий был прав: дело это стоило нам половины нашего состояния.
Год спустя отец мой, выходя однажды поутру из дому, заметил лежащего почти у самого порога человека, который, казалось, еще дышал; он велел внести больного в дом и хотел вернуть его к жизни, как вдруг увидел нескольких судейских чиновников и соседей – всего восемь человек, которые присягнули затем, что видели, как мой отец убивал этого человека. Отец просидел полгода в тюрьме и вышел, утратив вторую половину состояния – все, что у нас еще оставалось.
У него был еще дом, но едва он вернулся туда, как вдруг вспыхнул пожар у его подлых соседей. Было это ночью. Соседи ворвались в наши покои, забрали все, что только могли, и раздули огонь там, где еще не было. Утром на месте нашего дома осталась только куча пепла, где ползали слепой Деллий и мой отец, который обнял меня, и мы стали оплакивать несчастья наши.
Когда открыли лавки, отец взял меня за руку и привел к пекарю, который тогда продавал нам хлеб. Человек этот, проникшись жалостью, дал нам три каравая. Мы вернулись к Деллию. Тот рассказал, что, пока нас не было, какой-то незнакомец, которого он не мог узнать по голосу, сказал ему:
– Ах, Деллий, пусть бы ваши несчастья пали на голову Седекии! Прости тем, кого подлец использовал в качестве орудия своего преступления. Нам заплатили за то, чтобы мы погубили вас, но мы, несмотря на это, оставили вас в живых. Вот, возьми, вам будет некоторое время на что жить.
С этими словами незнакомец вручил ему кошелек с пятьюдесятью золотыми.
Эта нежданная помощь обрадовала моего отца. Он весело расстелил на пожарище полуобгоревший ковер, положил на него три каравая и пошел принести воды в черепке от разбитого горшка. Мне было тогда семь лет, и я помню, что разделил эту радость с моим отцом и ходил вместе с ним к колодцу.
Но зато уж за завтраком не забывали обо мне.
Едва мы уселись за трапезу, как увидели маленького мальчугана моих лет, который со слезами просил у нас кусок хлеба.
– Я, – сказал он, – сын римского солдата и сирийской женщины, которая умерла, произведя меня на свет. Жены воинов из той же когорты и маркитанки по очереди кормили меня грудью; они прибавляли к грудному молоку еще какую-нибудь пищу, ибо, как видите, я живу на свете. Между тем отец мой, посланный сражаться против какого-то пастушеского племени, пал вместе со всеми своими товарищами. Вчера я, съев последний ломтик хлеба, который мне был оставлен, стал просить в городе, но нашел все двери запертыми. У вас, однако, нет ни дверей, ни дома, потому я и надеюсь, что вы меня не оттолкнете.
Старый Деллий, который никогда не упускал случая высказать нечто назидательное, произнес:
– Нет на свете человека настолько бедного, чтобы он был не в состоянии оказать услугу ближнему, как нет и настолько могущественного, что ему не требовалась бы помощь других. Словом, дитя мое, будь здоров и раздели нашу убогую трапезу. Как тебя зовут?
– Герман, – ответил мальчик.
– Да продлит Господь твои лета! – молвил Деллий.
И в самом деле, это благословение стало подлинным предсказанием, ибо дитя это жило долго и до сих пор еще живет в Венеции, где его знают под именем кавалера де Сен-Жермена[200]200
Сен-Жермен (ок. 1710–1784) – загадочный персонаж (упоминается в «Пиковой даме»), принимавший по неизвестным причинам различные имена. Есть предположение, что граф Сен-Жермен был принцем крови, т. к. при некоторых дворах, в частности при французском, ему воздавали королевские почести. Его музыкальные произведения опубликованы под этим именем.
[Закрыть].
– Я хорошо знаком с ним, – прервал Узеда, – он обладает некоторыми познаниями в каббалистике.
Затем вечный странник Агасфер продолжал следующим образом:
– После завтрака Деллий спросил у моего отца, были ли взломаны двери от погреба.
Отец мой отвечал, что двери заперты и что пламя не смогло пробиться через свод, покрывающий погреб.
– Отлично, – сказал Деллий, – возьми поэтому из кошелька, который мне дали, два золотых, найми работников и возведи хижину над этим сводом. Быть может, пригодятся какие-нибудь остатки нашего прежнего дома.
Следуя совету Деллия, нашли несколько балок и досок, почти совсем неповрежденных, сложили их, как только было возможно, заткнули щели пальмовыми листьями, внутри устлали циновками и таким образом устроили нам довольно удобное жилье. В нашем счастливом климате большего и не надо: легчайшего подобия крыши достаточно под столь ясным небом, так же как и самая простая пища – здоровее всего. Справедливо можно сказать, что мы не страшимся такой нужды, как вы в ваших странах, климат которых вы называете, однако, умеренным.
Пока занимались сооружением хижины для нас, Деллий велел вынести свою циновку на улицу, уселся на ней и заиграл на финикийской цитре, а потом запел песню, которую некогда сложил в честь Клеопатры. Голос его, хотя ему уже было за семьдесят, собрал тем не менее множество слушателей, которые с удовольствием ему внимали. Окончив песню, он так сказал окружающим:
– Граждане Александрии, подайте милостыню бедному Деллию, которого отцы ваши знали как первого музыканта царицы Клеопатры и любимца Антония.
При этих словах маленький Герман обнес кругом глиняную миску, в которую каждый бросал свое доброхотное даяние.
Деллий решил петь и просить милостыню лишь раз в неделю. В этот день вокруг него обыкновенно собиралась толпа и награждала его щедрым подаянием. Этой поддержкой мы обязаны были не только голосу Деллия, но также его беседе со слушателями, веселой, поучительной и сплетенной с рассказами о всяких забавных событиях. Таким образом, мы вели весьма сносную жизнь, однако мой отец, измученный столькими несчастьями, тяжело заболел, и не прошло и года, как он покинул этот свет. Тогда мы остались на попечении Деллия и должны были жить тем, что нам приносил его голос, уже и так весьма старческий и слабый. Следующей зимой затяжной кашель и сильная хрипота лишили нас и этого единственного спасения. К счастью, я получил небольшое наследство от дальнего родича, умершего в Пелузиуме. Полученная мною сумма была равна пятистам золотым, и хотя это не составляло даже трети причитающегося мне наследства, однако Деллий уверил меня, что бедный не должен ничего ожидать от правосудия и что бедняк лучше всего поступает, когда ограничивается тем, что оно ему, смилостивившись, решает уделить от щедрот своих. Он расписался в получении денег от моего имени и столь разумно сумел распорядиться этими деньгами, что нам было на что существовать все мои детские годы.
Деллий не пренебрегал моим воспитанием и помнил о маленьком Германе. Мы поочередно оставались при нем. Когда прислуживать ему должен был мой товарищ, я отправлялся в маленькую еврейскую школу по соседству, а в те дни, когда я оставался с Деллием, Герман ходил учиться к одному жрецу Изиды по имени Херемон[201]201
Херемон – искаженное имя греческого философа-стоика Хайремона, автора «Истории Египта» и астрологического трактата о кометах, содержавшего тексты заклинаний небесных тел.
[Закрыть]. Затем Герману доверили носить факел на мистериях этой богини, и я помню, что нередко с любопытством слушал его рассказы об этих празднествах.
Когда вечный странник Агасфер дошел до этого места своего повествования, мы прибыли к месту ночлега, и бродяга, воспользовавшись случаем, исчез где-то в горах. К вечеру собрались все; цыган, казалось, не был занят ничем, и Ревекка снова стала упрашивать его, пока он не начал свою речь такими словами:
Продолжение истории цыганского вожака
Кавалер Толедо, без сомнения, должен был обременить свою совесть многочисленными грехами, ибо необычайно долго задерживал исповедника. Наконец он встал, весь в слезах, и вышел из храма в глубочайшем, как мне показалось, раскаянии. Проходя по паперти, он заметил меня и кивнул, чтобы я шел за ним.
Только рассвело, и на улицах еще не было ни души. Кавалер нанял первых же погонщиков, которые ему подвернулись, и мы выехали из города. Я заметил ему, что его слуги встревожатся, не видя его так долго.
– Нисколько, – ответил он. – Я предупредил их, никто не будет ждать меня.
– Сеньор кавалер, – сказал я тогда, – позволь мне сделать тебе еще одно замечание. Голос, услышанный вчера, сказал тебе то, что ты и сам легко мог найти в любом катехизисе. Ты исповедался, и тебе, конечно, не отказали в отпущении грехов. Теперь ты можешь несколько изменить свое поведение, но я не вижу необходимости обременять свое сердце чрезмерной печалью.
– Ах, друг мой, – ответил кавалер, – кто однажды услышал голос мертвых, тот, конечно, не долго пробудет среди живых.
Я понял тогда, что мой покровитель думает о скорой смерти, что он не в силах избавиться от этой неотвязной мысли, и решил не отпускать его ни на шаг.
Мы выбрались на довольно безлюдную дорогу, которая петляла среди совершенно диких мест и привела нас к воротам обители камедулов[202]202
…обители камедулов. – Монашеский орден камедулов (молчальников) был основан в 1012 г. Ромуальдом из Равенны.
[Закрыть]. Кавалер расплатился с погонщиками и позвонил. Какой-то монах показался у калитки, кавалер назвал свое имя и просил позволения провести несколько недель в этом убежище. Нас проводили в келью отшельника, расположенную в глубине сада, и объяснили знаками, что звонок предупредит нас о часе, когда все братья собираются в трапезной. В келье мы обнаружили книги религиозного содержания, которые с тех пор сделались любимым чтением кавалера. Что до меня, я познакомился с неким камедулом, который удил рыбу, присоединился к нему, и занятие это было единственным моим развлечением.
В первый день я не жаловался на обет молчания, составляющий один из главных пунктов устава камедулов, но на третий день уже не мог его вытерпеть. А кавалер с каждым днем становился все мрачнее и все молчаливее и наконец вовсе перестал говорить.
Уже неделю мы пребывали в монастыре, когда однажды к нам явился один из моих товарищей с паперти Святого Роха. Он сказал, что видел, как мы садились на наемных мулов, и что, встретив позднее погонщика, узнал о том, где мы находимся; потом он сообщил мне, что огорчение по поводу моего отсутствия рассеяло часть нашей компании. Сам он поступил на службу к одному купцу из Кадиса, который лежит больной в Мадриде после печальной истории, вследствие коей он сломал руки и ноги и не может обойтись без мальчика на побегушках.
Я ответил ему, что не могу уже больше вынести пребывания у камедулов, и просил, чтобы он хотя бы на несколько дней заменил меня у кавалера.
– Я охотно сделал бы это, – сказал он, – но боюсь покинуть моего купца: кроме того, ты знаешь, что меня наняли на паперти Святого Роха, и если я не сдержу слова, это может повредить всей нашей честно`й компании.
– В таком случае я заменю тебя у купца, – ответил я; кстати, я имел такую власть над моими товарищами, что мальчуган не посмел мне долго противиться.
Я привел его к кавалеру, которому сказал, что отправляюсь на несколько дней в Мадрид и что на это время оставляю ему своего товарища, за которого ручаюсь, как за самого себя. Кавалер не ответил ни слова, но знаками дал мне понять, что согласен на замену.
Я побежал в Мадрид и тотчас же отправился в таверну, указанную мне моим товарищем. Но там мне сказали, что купец велел перенести себя на квартиру к одному знаменитому врачу, живущему на улице Святого Роха. Я нашел его с легкостью, сказал ему, что пришел вместо моего товарища Чикито, что звать меня Аварито и что я столь же верно буду исполнять те же самые обязанности.
Мне был дан положительный ответ, но притом я получил распоряжение тут же идти спать, так как меня предупредили, что в течение нескольких ночей мне придется бодрствовать у постели больного. Я лег спать и вечером приступил к службе. Меня ввели к больному, которого я нашел растянувшимся на постели в чрезвычайно горестном положении: ноги и правая рука его были неподвижны, он мог шевелить только левой рукой. Это был молодой человек самой приятной наружности, и, собственно говоря, его ничего не беспокоило, кроме того только, что сломанные кости причиняли ему невыносимые боли. Я старался отвлекать его от мучений, забавляя всяческими способами. Это настолько пришлось ему по вкусу, что однажды он сам согласился рассказать мне свои приключения и начал такими словами:
История Лопеса Суареса
Я единственный сын Гаспара Суареса, одного из самых богатых купцов Кадиса. Отец мой, человек суровый и непреклонный, хотел, чтобы я посвятил себя исключительно коммерческим занятиям и даже думать не смел о развлечениях, которые обычно разрешают себе сыновья богатых купцов из Кадиса.
Всячески стараясь умилостивить моего отца, я редко ходил в театр, а в воскресенье никогда не отдавал дань тем развлечениям, каким предается общество в больших торговых городах.
Но так как ум требует отдохновения, я обретал его в чтении приятных, хотя и небезопасных, книжек, которые известны под именем романов. Они пришлись мне по вкусу, и постепенно во мне пробудилась чувствительность, однако я редко выходил в город, и женщины почти никогда не навещали нас; по всем этим причинам сердце мое было свободно. В это время у отца моего возникли некоторые дела, которые следовало уладить при дворе, и он решил, что я непременно должен съездить в Мадрид, и сообщил мне о своем намерении. Я радостно принял эту новость, счастливый тем, что смогу дышать свободней и хоть на миг смогу забыть о сумрачных решетках нашей конторы и облаках пыли в наших обширных складах.
Когда все уже было готово к отъезду, отец велел позвать меня к себе в кабинет и обратился ко мне с такими словами:
– Сын мой, ты едешь в город, где купцы не обладают таким значением и весом, как в Кадисе, а посему они должны вести себя серьезно и достойно, дабы не унизить сословия своего, которое приносит им честь, тем паче что сословие это честно способствует благополучию их отечества и истинной силе монарха.
Вот тебе три правила, которыми ты будешь руководствоваться, дабы не прогневить меня: прежде всего, я запрещаю тебе вступать в разговор с дворянами. Господа дворяне полагают, что оказывают нам честь, когда изволят сказать нам несколько слов. Это заблуждение, в котором не следует их оставлять, ибо наше доброе имя ни в коей мере от этого не зависит.
Во-вторых, я приказываю тебе называть себя просто Суарес, а не дон Лопес Суарес – титулы ни одному купцу не прибавляют блеска; его доброе имя должно основываться на обширных торговых связях и благоразумной осмотрительности в предприятиях.
В-третьих, раз и навсегда запрещаю тебе обнажать шпагу. Обычай сделал ее общим достоянием, и поэтому я не запрещаю тебе носить это оружие, однако ты должен помнить, что честь купца состоит в добросовестности, с которой он придерживается своих обязательств, потому я и не хотел, чтобы ты брал уроки опасного искусства фехтования.
Если ты нарушишь какое-либо из этих трех правил, ты навлечешь на себя мой гнев; в случае, однако, если ты нарушишь четвертое, то тебя настигнет уже не мой гнев, но проклятие мое, моего отца и моего деда, который является твоим прадедом и в то же время – незабвенным основателем нашего процветающего дела, заложившим некогда основы нашего благополучия. Речь идет о том, чтобы ты никогда не вступал ни в какие отношения с домом братьев Моро, королевских банкиров. Братья Моро справедливо пользуются всеобщим уважением, и, конечно, ты удивляешься последним моим словам, но ты перестанешь удивляться, как только узнаешь, в чем обвиняет их наш дом. Поэтому я должен в нескольких словах изложить и объяснить тебе всю эту историю.
История семейства Суарес
Человек из нашего рода, которому мы обязаны нашим благосостоянием, был Иньиго Суарес. Он провел молодость, бороздя моря, вступил в компанию, управляющую копями в Потоси, и затем основал торговый дом в Кадисе.
Когда цыган дошел до этого места, Веласкес достал аспидную доску и начал что-то на ней записывать. Видя это, вожак обратился к нему и сказал:
– Герцог, ты, конечно, желаешь заняться каким-нибудь занимательным вычислением, и я боюсь, чтобы дальнейший мой рассказ тебе в этом не помешал.
– Никоим образом, – возразил Веласкес, – я занимаюсь именно твоим рассказом. Быть может, этот Иньиго Суарес встретит в Америке кого-нибудь, кто ему перескажет историю какого-нибудь другого человека, который также, в свою очередь, будет иметь в запасе историю, которую сможет поведать. Поэтому, чтобы привести все это в порядок, я выдумал рубрики, похожие на схему, которая служит нам в известного рода прогрессиях, чтобы можно было вернуться к исходным величинам. Благоволи не обращать на меня внимания и продолжай свою речь.
Цыган продолжал следующим образом:
– Иньиго Суарес, желая основать торговый дом, искал дружбы известнейших испанских купцов. Семья Моро пользовалась тогда значительной известностью, потому он и уведомил ее о намерении войти с ней в постоянные отношения. Он получил согласие и, дабы основать торговое предприятие, заключил несколько соглашений в Антверпене, выдав на них вексель на Мадрид. Но каково же было его негодование, когда ему отослали его вексель опротестованным. Правда, следующей почтой он получил письмо с извинениями: Родриго Моро писал ему, что авизовка пришла с опозданием, что он сам находился тогда в Сан-Ильдефонсо у министра, а его главный бухгалтер прибег к обязательному в таких случаях правилу, но что, однако, нет такого удовлетворения, на какое он, Моро, с искреннейшей охотою не пошел бы. Но оскорбление было уже нанесено. Иньиго Суарес порвал всякие отношения с семейством Моро и, умирая, повелел сыну, чтобы он никогда не вступал с этими банкирами в деловые отношения.
Отец мой, Руис Суарес, долго был послушен родительским повелениям, но многочисленные банкротства, которые неожиданно уменьшили число торговых домов, вынудили его вступить в отношения с семейством Моро. Вскоре он горько об этом пожалел. Я говорил тебе, что мы в какой-то степени участвовали в компании, управляющей копями в Потоси, и, таким образом, получив значительное количество слитков серебра, обычно оплачиваем этими слитками наши счета. Для этого у нас были сундуки, на сто фунтов серебра каждый, соответствовавшие ценности двух тысяч семисот пятидесяти пиастров. Эти сундуки, несколько из которых ты мог еще видеть, окованы были железом и снабжены свинцовыми пломбами с условным знаком нашего торгового дома. У каждого сундука был свой номер. Они направлялись в Индию, возвращались в Европу, плыли в Америку, и никто не вскрывал их, и каждый с радостью принимал их в уплату; даже в самом Мадриде их превосходно знали. Однако, когда какой-то купец, который должен был произвести уплату семейству Моро, принес четыре таких сундука главному бухгалтеру вышеупомянутого семейства, тот не только вскрыл их, но, кроме того, приказал сделать пробу серебра.
Когда весть о столь оскорбительном обращении достигла Кадиса, отец мой впал в неудержимый гнев. Правда, следующей почтой он получил письмо, полное оправданий: Антонио Моро, сын Родриго, писал моему родителю, что двор вызвал его в Вальядолид и что только лишь по возвращении он узнал о безрассудном поступке своего бухгалтера, который, будучи чужеземцем, недавно приехавшим, не имел еще времени познакомиться с испанскими обычаями. Но отец никоим образом не удовлетворился этими оправданиями. Он порвал все связи с домом братьев Моро и, умирая, запретил мне вступать с ними в какие бы то ни было отношения.
Я долгое время свято повиновался его повелениям, и у меня не было оснований жаловаться на это, пока наконец непредвиденные обстоятельства вновь не столкнули меня с домом братьев Моро. Я забыл или, вернее, ненадолго упустил из виду совет моего отца, и ты увидишь, что из этого получилось.
Коммерческие дела при дворе призвали меня в Мадрид, где я познакомился с неким Ливардесом, который прежде имел торговый дом, теперь же существовал на проценты со значительных сумм, вложенных им в различные предприятия. В характере этого человека было нечто привлекательное для меня. Наши отношения носили уже довольно дружеский и доверительный характер, когда я узнал, что Ливардес приходится дядей с материнской стороны известному Санчо Моро, тогдашнему главе фирмы. Мне следовало бы тотчас же порвать с Ливардесом всякие отношения, но я, напротив, еще больше с ним подружился.
Однажды Ливардес сообщил мне, что, видя, с каким знанием дела я веду торговлю с Филиппинскими островами, он решил на началах командитного товарищества поместить у меня миллион. Я уверял его, что в качестве дядюшки достойного Санчо Моро он должен доверить свои капиталы последнему, но Ливардес возражал мне на это, что не любит вступать в денежные отношения с родственниками. Наконец он убедил меня, что удалось ему без особого труда, ибо, действуя таким образом, я не вступал ни в какие отношения с домом братьев Моро. Вернувшись в Кадис, я прибавил еще один корабль к моим двум, которые я ежегодно посылал на Филиппины, и перестал о них думать. Год спустя бедный Ливардес умер, и Санчо Моро написал мне, что, найдя в бумагах доказательство того, что его покойный дядя поместил у меня миллион, просит о возвращении этого капитала. Быть может, мне следовало поставить его в известность о нашем соглашении и о доле его в упомянутом коммерческом предприятии, но я, не желая вступать ни в какие пререкания с этим проклятым домом, отослал миллион, не вдаваясь ни в какие объяснения.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.