Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"
Автор книги: Ян Потоцкий
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)
И в самом деле, сказав это, он испустил дух.
Я исполнил свой последний долг и возвратился к отцу, которого не видел уже четыре дня. Тем временем старый инвалид также преставился, и братья милосердия занялись его погребением. Я знал, что отец мой остался в одиночестве, и хотел позаботиться о нем, но, когда я вошел к нему, необычайное зрелище поразило мой взор и я застыл в прихожей, охваченный невыразимым ужасом.
Мой отец сбросил все платье и завернулся в простыню, словно в саван. Он сидел, вперив взор в догорающие закатные лучи. Долгое время он молчал, затем возвысил голос и изрек:
– Звезда, меркнущий луч которой в последний раз отразился в моих очах, зачем ты озарила день моего рождения? Разве я хотел явиться на свет? И для чего я пришел в этот мир? Люди сказали мне, что у меня есть душа, и я занялся воспитанием ее, пренебрегая своим телом. Я усовершенствовал свой разум, но крысы сожрали мой труд, а книготорговцы погнушались им. Ничего от меня не останется, я исчезаю весь, без следа, как если бы никогда не являлся на свет. Небытие, поглоти добычу свою!
Эрвас некоторое время был погружен в мрачные размышления, затем взял кубок, наполненный, как мне показалось, старым вином; возвел очи горе´ и произнес:
– Боже, ежели ты существуешь, смилуйся над моей душой, если я обладаю оной!
Сказав это, он осушил кубок и поставил его на стол; затем приложил руку к сердцу, как если бы ощутил в нем болезненное стеснение. Рядом был приготовлен другой стол, устланный подушками; Эрвас растянулся на нем, скрестил руки на груди и не произнес более ни слова.
Ты удивляешься, что, видя все эти приготовления к самоубийству, я не выхватил у него кубок и не позвал на помощь. Сейчас я и сам этому удивляюсь, но в то же время помню, что какая-то сверхъестественная сила приковала меня к месту, так что я не мог сделать ни малейшего движения. Только волосы мои встали дыбом от ужаса.
Братья милосердия, которые похоронили нашего инвалида, нашли меня именно в таком состоянии. Они увидели, что отец мой лежит на столе, закутанный в саван, и спросили меня, скончался ли он. Я ответил, что ничего об этом не знаю. Тогда они спросили, кто окутал его в саван. Я сказал, что он сделал это сам. Они осмотрели тело и увидели, что он мертв. Заметили стоящий рядом кубок с остатками какого-то питья и забрали его с собой, чтобы убедиться, нет ли в нем следов отравы, после чего вышли, явно негодуя и оставив меня в неописуемо угнетенном состоянии. Наконец явились люди из церковного прихода, они спрашивали меня о том же самом и, уходя, ворчали:
– Он умер, как жил; погребение его не наше дело.
Я остался наедине с усопшим. Совершенно утратил отвагу, а вместе с ней способность чувствовать и мыслить. Бросился в кресло, в котором еще недавно восседал мой отец, и снова впал в оцепенение.
Ночью небо покрылось тучами, и внезапная буря распахнула окно. Голубоватая молния пролетела рядом со мной и погрузила комнату в еще большую тьму, чем прежде. В этой тьме я заметил как бы некие фантастические образы; тело моего отца издало долгий протяжный стон, далекое эхо которого разнеслось в пространстве. Я хотел встать, но не мог двинуться, как если бы я был прикован к месту. Ледяная дрожь пробегала по моим членам, кровь лихорадочно забилась в жилах, фантастические видения объяли мою душу, и сразу же я погрузился в сон.
Вдруг я вскочил: я увидел шесть длинных восковых свечей, зажженных вокруг тела моего отца, и какого-то человека, сидящего напротив меня, который, казалось, дожидался момента моего пробуждения. Он выглядел благородно и величественно. Роста он был высокого, черные, слегка курчавые волосы падали ему на лоб; взгляд у него был быстрый и проницательный и в то же время привлекательный и кроткий. На нем были брыжи и серый плащ, похожий на те, какие носят сельские дворяне.
Незнакомец, заметив, что я проснулся, улыбнулся мне учтиво и сказал:
– Сын мой – так я называю тебя, ибо считаю тебя как бы принадлежащим мне, – Господь и люди покинули тебя, а земля не хочет принять в свое лоно мудреца и виновника дней твоих; однако мы тебя никогда не покинем.
– Ты говоришь, сеньор, – возразил я, – что Бог и люди покинули меня. Что касается этих последних, ты прав, но я думаю, однако, что Бог никогда не может покинуть ни одно из творений своих.
– Возражение твое в известном смысле не лишено основания, – прервал незнакомец, – и как-нибудь в другой раз я обстоятельнее поясню и истолкую тебе все это. А пока, чтобы ты убедился, насколько глубоко мы в тебе заинтересованы, прими этот кошелек с тысячью пистолей. У молодого человека должны быть страсти и средства для их удовлетворения. Не жалей золота и всегда рассчитывай на нас.
С этими словами незнакомец хлопнул в ладоши, и шесть слуг в масках унесли тело Эрваса. Свечи погасли, и в комнате вновь воцарилась тьма. Я не стал оставаться в ней дольше: на ощупь добрался до дверей, вышел на улицу и, только увидев небо, усеянное звездами, перевел дух. Тысяча пистолей, которую я ощущал в кармане, придавала мне отваги. Я пробежал через весь Мадрид и очутился на краю Прадо, в уголке, где позднее было водружено исполинское изваяние Кибелы[277]277
Изваяние Кибелы. – Посреди Мадридской площади Кибелы находится Источник Кибелы, представляющий собой статую фригийской богини плодородия на колеснице, влекомой двумя львами. Сооружен в XVIII в.
[Закрыть]. Там я улегся на скамью и вскоре заснул беспробудным сном.
Цыган, досказав эти слова, просил нашего разрешения отложить дальнейший рассказ на следующий день, и в самом деле, в этот день мы его больше не видели.
День пятьдесят первый
Мы собрались в обычное время. Ревекка обратилась к старому вожаку, говоря, что история Диего Эрваса, хотя и известная ей отчасти, все же чрезвычайно ее заинтересовала.
– Мне думается, впрочем, – добавила она, – что слишком много было потрачено сил для обмана бедного супруга, которого можно было спровадить гораздо проще. Возможно, однако, что история атеиста рассказывалась для того, чтобы и так уже оробевшая душа Корнадеса прониклась еще большим страхом.
– Позволь мне сделать замечание, – возразил вожак, – что ты преждевременно судишь о событиях, о которых я имею честь рассказывать. Герцог Аркос был великим и благородным сеньором, а посему, чтобы подольститься к нему, можно было выдумывать и представлять разных лиц; с другой стороны, у меня нет ни малейшего основания предполагать, что именно для этого Корнадесу была рассказана история Эрваса-младшего, о которой ты никогда доселе не слыхала.
Ревекка уверила вожака, что его рассказ ее чрезвычайно занимает, после чего старик так продолжал свою речь:
История Бласа Эрваса, или Проклятого Пилигрима
Я уже сказал тебе, что улегся и заснул на скамье в конце главной аллеи на Прадо. Солнце стояло уже довольно высоко, когда я проснулся. Как мне показалось, я проснулся оттого, что меня задели по лицу платочком, ибо, пробудившись окончательно, я увидел юную девушку, которая отгоняла мух от моего лица, чтобы они не мешали мне спать. Однако я удивился еще больше, заметив, что голова моя мягко покоится на коленях другой юной девушки, дыхание которой я ощущал в своих волосах. Пробуждаясь, я не сделал ни одного резкого движения, и поэтому я смело мог, притворяясь спящим, оставаться в прежнем положении. Я закрыл глаза и вскоре услышал голос, довольно приятный впрочем, в котором звучал упрек, обращенный к моим «нянюшкам»:
– Селия, Сорилья, что вы тут делаете? Я думала, что вы еще в церкви, а между тем застаю вас тут за прекрасным богослужением.
– Но, маменька, – возразила девушка, служившая мне подушкой, – разве ты не говорила нам, что поступки являются такой же заслугой, как и молитва? А разве это не милосердный поступок – продлить сон бедному юноше, который, должно быть, провел очень скверную ночь?
– Конечно, – прозвучал в ответ голос, на этот раз скорее со смехом, чем с упреком, – конечно, и в этом есть заслуга. Вот мысль, которая больше доказывает вашу простоту, нежели набожность, но теперь, моя милосердная Сорилья, положи ласково голову этого юноши на скамью – и возвратимся домой.
– Ах, любимая маменька, – возразила юная девушка, – взгляни, как он мирно спит. Вместо того чтобы его будить, ты бы лучше поступила, если бы развязала эти брыжи, которые его душат.
– Ну как же, – сказала мать, – красивые вы мне даете поручения! Но и в самом деле, у этого юноши чрезвычайно привлекательная наружность.
Одновременно рука ее деликатно потрепала меня под подбородком, развязывая брыжи.
– Так ему даже больше к лицу, – заметила Селия, которая до сих пор не промолвила ни слова, – теперь ему вольнее дышится; так добрые поступки сразу же влекут за собой награду.
– Замечание это, – сказала мать, – свидетельствует в пользу твоего рассудка, но не следует простирать милосердия слишком далеко. Ну, Сорилья, положи ласково эту красивую голову на скамью и идемте домой.
Сорилья осторожно подложила обе руки под мою голову и отодвинула назад колени. Тогда я подумал, что не стоит уже дольше притворяться спящим; я сел и открыл глаза. Мать вскрикнула, дочки хотели бежать. Я задержал их.
– Селия, Сорилья, – сказал я, – вы столь же прекрасны, как и невинны; ты же, госпожа, которая кажешься мне их матерью потому только, что прелести твои более развиты, позволь, чтобы перед тем, как вы меня покинете, я отдал мимолетную дань восхищению, в какое вы все трое меня приводите.
И в самом деле, я говорил им чистую правду. Селия и Сорилья были бы совершеннейшими красавицами, если бы их возраст позволил развиться их прелестям, мать же их, которой не было еще тридцати лет, казалось, успела пережить только свою двадцать пятую весну.
– Сеньор кавалер, – сказала эта последняя, – если ты только притворялся спящим, то ты мог убедиться в невинности моих дочурок и составить благоприятное мнение об их матери. Я не страшусь теперь перемены твоего мнения, если я попрошу тебя, чтобы ты соблаговолил проводить нас домой. Знакомство, начатое столь удивительным образом, заслуживает того, чтобы превратиться в доверительную и тесную дружбу.
Я отправился с ними, и мы пришли в их дом, окна которого выходили на Прадо. Дочки умчались на кухню, чтобы приготовить шоколад, мать же, усадив меня рядом с собою, сказала:
– Ты в доме, быть может несколько чрезмерно роскошном по нашему нынешнему положению, но я сняла его еще в более благополучные времена. Теперь я с превеликой охотой сдала бы внаем первый этаж, но не смею этого сделать. Обстоятельства, в которых я нахожусь, не позволяют мне видеть никого.
– Госпожа, – ответил я, – у меня тоже есть причины жить в уединении, и, если бы вы ничего не имели против, я с величайшей охотой занял бы cuarto principal, то есть первый этаж.
С этими словами я вытащил кошелек, и вид золота устранил возражения, которые незнакомка могла бы мне сделать. Я заплатил вперед за три месяца за стол и квартиру. Мы договорились, что обед будут приносить ко мне в комнату и что верный слуга будет мне прислуживать и ходить в город с моими поручениями.
Когда Селия и Сорилья возвратились с шоколадом, им сообщили об условиях нашего соглашения. Взгляды их, казалось, овладевали целиком моей особой; но взор матери ревниво отказывал им в правах на меня. Я заметил это состязание кокеток и исход его предоставил Провидению, сам же занялся исключительно устройством моего нового жилья. Мне не пришлось слишком долго ждать, ибо в нем нашлось все необходимое для удобного и приятного существования. То Сорилья приносила мне чернила, то Селия приходила поставить на моем столе лампу и уложить книги. Они ни о чем не забывали. Они являлись ко мне порознь, а когда порою сталкивались, то тогда, боже мой, сколько было смеху, шуток и веселья! Матушка, в свою очередь, тоже занялась моим устройством, в частности моей постелью: велела постлать простыни голландского полотна, принести красивое шелковое одеяло и целый ворох подушек.
Хлопоты эти заняли у меня все утро. Наступил полдень. Мне накрыли стол в моей комнате. Я был в восторге. С наслаждением взирал я на эти очаровательные создания, которые все втроем наперебой ухаживали за мной и с благодарностью принимали малейшее выражение признательности с моей стороны. Но всему свое время; и я с наслаждением принялся утолять голод, не заботясь пока ни о чем другом.
Отобедав, я взял шляпу и шпагу и отправился в город. Никогда еще я не гулял с таким удовольствием, как тогда. Я был независим, карманы мои были набиты деньгами, я ощущал себя преисполненным здоровья, жизни и благодаря ухаживаниям трех женщин воображал о себе бог весть что. Но ведь обычно молодежь ценит себя именно настолько, насколько получает в этом смысле подтверждение от особ прекрасного пола.
Я зашел к ювелиру, где накупил перстеньков, оттуда же отправился в театр. Под вечер, вернувшись к себе, я увидел трех женщин у дверей дома. Они мирно сидели там: Сорилья пела, подыгрывая себе на гитаре, а остальные две плели сетки для волос.
– Сеньор кавалер, – сказала мне мать, – ты поселился в нашем доме, оказываешь нам безграничное доверие и, однако, не спрашиваешь, кто мы такие. Я же не намерена ничего от тебя скрывать. Узнай поэтому, сеньор, что меня зовут Инес Сантарес и что я вдова Хуана Сантареса, коррехидора Гаваны. Он женился на мне, не имевшей состояния, и такой же меня оставил с двумя дочерьми, которых ты здесь видишь, без всяких средств к существованию. Когда я овдовела, нужда повергла меня в величайшие хлопоты, и я сама не знала, как быть, когда неожиданно получила письмо от моего отца. Ты позволишь мне умолчать о его имени. Увы! Он тоже всю жизнь боролся с судьбой, и наконец, как он мне сообщал в своем письме, фортуна улыбнулась ему, и он был назначен казначеем военного ведомства. Одновременно с этим он прислал мне вексель на две тысячи пистолей и велел немедленно вернуться в Мадрид. Я приехала, чтобы узнать, что отец мой обвинен в растрате доверенных ему государственных средств и даже в государственной измене и что его посадили в Сеговийскую башню. Тем временем этот дом был уже снят для нас, я въехала и живу в величайшем уединении, никого не видя, за исключением одного молодого чиновника из канцелярии военного министерства. Он приходит сообщать мне о ходе дела моего отца. Кроме него, никто не знает о нашем родстве с несчастным узником.
Досказав эти слова, госпожа Сантарес залилась слезами.
– Не плачь, милая мама, – сказала ей Селия, – как все на свете, и огорчения кончатся когда-нибудь. Видишь, мы уже встретили этого молодого сеньора, наружность которого столь привлекательна. Счастливое это событие, кажется, предвещает добро.
– В самом деле, – прибавила Сорилья, – с тех пор как он поселился у нас, в нашем уединении уже нет ничего печального.
Госпожа Сантарес взглянула на меня печально и нежно. Дочки тоже, после чего опустили глаза, зарделись, смутились и предались мечтам. Не было сомнения, все три влюбились в меня; сознание этого наполнило грудь мою счастьем.
В это время к нам подошел какой-то стройный высокий юноша. Он взял госпожу Сантарес за руку, отвел ее в сторону и долго вел с ней тихий разговор. Вернувшись с ним, она сказала мне:
– Сеньор кавалер, вот дон Кристобаль Спарадос, о котором я тебе говорила; единственный человек, с которым мы видимся в Мадриде. Я хотела также и ему сделать приятное, познакомив его с тобой, но, хотя мы и живем под одним кровом, я до сих пор не знаю, с кем имею честь беседовать.
– Госпожа, – ответил я, – я дворянин, родом из Астурии, зовут меня Леганьес.
Я подумал, что поступлю благоразумнее, не называя фамилию Эрвас, которая могла быть известной моим собеседникам.
Молодой Спарадос смерил меня с головы до пят дерзким взглядом и, казалось, отказывал мне даже в поклоне. Мы вошли в дом, где госпожа Сантарес велела подать легкий ужин – печенье и фрукты. Я все еще был главным предметом ухаживаний трех красавиц, но заметил, что и для вновь прибывшего не жалели взоров и улыбок. Меня задело это, и посему, желая обратить на себя все внимание, я удвоил любезности и старался, насколько мог, проявить все свое остроумие. Когда триумф мой сделался очевидным, дерзкий дон Кристобаль закинул правую ногу на левое колено и, рассматривая подошву своего сапога, изрек:
– В самом деле, с тех пор как сапожник Мараньон перешел в лучший мир, в Мадриде невозможно отыскать пару приличных сапог!
Говоря это, он глядел на меня с издевкой и явным презрением.
Сапожник Мараньон приходился мне дедом с материнской стороны; он воспитал меня, и я хранил в сердце своем величайшую благодарность к нему. Но, несмотря на это, мне казалось, что мое генеалогическое древо обезображено его скромным именем. Я рассудил, что разоблачение тайны моего рождения погубило бы меня в глазах моих милых хозяек. Я тут же утратил всякую веселость. Я бросал на дона Кристобаля то презрительные, то горделивые и надменные взгляды. Решил запретить ему переступать порог нашего дома. Когда он ушел, я побежал за ним, желая ему об этом сказать. Догнал его в конце улицы и высказал ему все, что перед тем сложил в уме. Я полагал, что он разгневается, но он, напротив, изобразил любезность и взял меня за подбородок, как будто желая приласкать. Внезапно он рванул меня вверх с такой силой, что земля ушла у меня из-под ног, а потом выпустил, подсекая мне ноги. Я свалился прямо в сточную канаву, да еще лицом вниз. Сперва я не знал, что со мной стряслось, вскоре, однако, поднялся, покрытый грязью и снедаемый невыразимой яростью.
Я вернулся домой. Женщины отправились на покой, но я тщетно пытался заснуть. Две страсти терзали меня: любовь и ненависть. Последняя касалась только дона Кристобаля, первая же витала между тремя красавицами в некой сладостной нерешимости. Селия, Сорилья и их матушка по очереди занимали мое воображение; прелестные их образы сливались в моих грезах и всю ночь напролет тревожили меня. Я уснул лишь под утро, и было уже поздно, когда я пробудился. Открыв глаза, я увидел прекрасную госпожу Сантарес, сидящую у моих ног. Она казалась заплаканной.
– Мой юный гость, – молвила она, – я пришла к тебе за помощью. Подлые люди требуют от меня денег, которых я не в состоянии заплатить. Увы! У меня долги, но разве я могла оставить этих бедных малюток без одежды и пропитания? Бедняжкам и без того приходится во всем себе отказывать.
Тут госпожа Сантарес стала всхлипывать, и глаза ее, полные слез, невольно обратились к моему кошельку, который лежал на столике, тут же рядом со мной. Я постиг эту невысказанную просьбу. Высыпал золото на столик, разделил его на две половины и одну из них предложил госпоже Сантарес. Она и не надеялась на столь необыкновенное великодушие. Сперва она онемела от изумления, потом взяла меня за руки, начала восторженно целовать их, прижимая к сердцу; после чего собрала пистоли, твердя:
– Ах, мои дети, дорогие мои дети!
Вскоре явились дочки и тоже покрыли мои руки поцелуями. Все эти свидетельства признательности разожгли во мне кровь, и без того уже взволнованную ночными грезами.
Я оделся наспех и хотел выйти на террасу нашего дома. Проходя мимо комнаты девушек, я услышал, как они плакали и, рыдая, должно быть, обнимали друг друга. Мгновение я прислушивался, а потом вошел внутрь. Селия, заметив меня, сказала:
– Выслушай меня, наш любимый, дорогой, драгоценнейший гость! Ты находишь нас в состоянии величайшего волнения. Со времени нашего рождения ни одна тучка не омрачала наших взаимных чувств. Узы любви соединяли нас прочнее, чем узы крови. С мгновения твоего прибытия все изменилось. Ревность вкралась в наши сердца, и, быть может, мы возненавидели бы друг друга, однако кроткий характер Сорильи предупредил ужасное несчастье. Она бросилась в мои объятия, наши слезы смешались, и сердца открылись. Ты, возлюбленный наш гость, должен довершить остальное. Поклянись равно любить нас обеих и поровну делить между нами свои ласки.
Что я должен был ответить на столь пламенную и настойчивую просьбу? По очереди в объятиях своих я успокоил обеих девушек. Осушил их слезы, и печаль их уступила место нежнейшему безумию.
Мы вышли вместе на террасу, где госпожа Сантарес вскоре присоединилась к нам. Радость избавления от долгов озарила ее лицо. Она пригласила меня к обеду и прибавила, что рада бы провести со мной весь день. Доверие и интимность, подобные старой дружбе, сопровождали нашу трапезу. Прислугу удалили, и девушки по очереди прислуживали нам. Госпожа Сантарес, ослабев от пережитых волнений, выпила две рюмки старого вина из Роты. Отуманенные ее глаза еще больше засияли после этого, и она так оживилась, что теперь дочки могли бы возыметь повод ревновать, однако почтение, которое они оказывали матери, не позволяло этому чувству вкрасться в их сердца. Вино взволновало кровь госпожи Сантарес, но, несмотря на это, поведение ее оставалось сугубо безупречным.
Что касается меня, то мысль сделаться соблазнителем вовсе не приходила мне в голову. Пол и возраст были нашими соблазнителями. Сладостные соблазны природы придавали нашему обхождению неизъяснимую прелесть, так что мы с досадой помышляли о разлуке. Заходящее солнце чуть было не разлучило нас, но я заказал прохладительные напитки у кондитера по соседству. Все с удовольствием приветствовали их появление, ибо таким образом мы могли и дальше оставаться вместе.
Однако едва мы сели за стол, как двери отворились и вошел дон Кристобаль Спарадос. Вторжение французского дворянина в гарем султана не произвело бы на восточного владыку более неприятного впечатления, чем то, какое испытал я, увидев дона Кристобаля.
Милая госпожа Сантарес и ее дочери не были, правда, моими женами и не составляли моего гарема, но сердце мое в известном смысле завладело ими, и пренебрежение моими правами причиняло мне смертельную боль.
Но дон Кристобаль не обратил на меня ни малейшего внимания, поклонился дамам, отвел госпожу Сантарес в конец террасы, долго с ней беседовал, после чего, не приглашенный, подсел к столу. Ел, пил и помалкивал; когда, однако, беседа коснулась боя быков, он оттолкнул свою тарелку и, стукнув кулаком по столу, изрек:
– Клянусь святым Кристобалем, моим покровителем, почему я должен протирать штаны в этом проклятом министерстве? Я предпочел бы быть последним тореадором в Мадриде, чем председательствовать в кортесах Кастилии![278]278
Кортесы Кастилии – трехпалатный парламент старой Кастилии, состоявший из палат: дворянства, духовенства и представителей городов.
[Закрыть]
Говоря это, он вытянул руку, как если бы хотел пронзить быка, и выставил, к нашему удивлению, гигантские мышцы. Затем, чтобы показать свою силу, он посадил всех трех женщин в одно кресло и стал их носить по комнате.
Дон Кристобаль находил в этой забаве такое удовольствие, что старался, насколько возможно, ее продлить. Наконец он взял шляпу и направился к выходу. До сих пор он не обращал на меня ни малейшего внимания, теперь, однако, обратившись ко мне, сказал:
– Эй, послушай, мой высокорожденный друг, скажи мне, кто после смерти сапожника Мараньона тачает самые лучшие сапоги?
Женщинам слова эти показались еще одной шутовской выходкой, каких множество слетало с уст дона Кристобаля, я же мгновенно впал в ярость. Я схватил шпагу и побежал за доном Кристобалем. Догнал его в конце переулка и, став перед ним, вскричал:
– Дерзкий шут, ты заплатишь мне за все свои подлые оскорбления!
Дон Кристобаль схватился было за эфес шпаги, но, заметив на земле обломок палки, подобрал его, ударил по моему клинку и выбил у меня шпагу из рук. Затем он ринулся на меня, схватил за шиворот, поднес к сточной канаве и швырнул туда так же, как и накануне, но только с еще большей силой, так что я довольно долго лежал оглушенный, не зная, что со мной творится.
Кто-то взял меня за руку, чтобы помочь мне подняться; я узнал того самого дворянина, который велел унести тело моего отца и дал мне тысячу пистолей. Я бросился к его ногам, он ласково меня поднял и велел мне следовать за ним. Мы шли в молчании и приблизились к мосту на Мансанаресе, где нас уже ожидала пара вороных. Полчаса мы скакали галопом вдоль реки и наконец остановились у ворот покинутого дома, двери которого сами собой распахнулись перед нами. Мы вошли в просторную комнату, обитую темной саржей и озаренную серебряными светильниками. Когда мы расположились в креслах, незнакомец обратился ко мне с такою речью:
– Сеньор Эрвас, ты видишь, какие дела творятся на сем свете, устройство которого, коему везде дивятся, ни в коей мере не отличается, однако, справедливым распределением благ. Одним природа дала восемьсот фунтов силы, другим – восемьдесят. К счастью, изобретено вероломство, которое отчасти восстанавливает равновесие.
С этими словами незнакомец выдвинул ящик комода, достал из него кинжал и прибавил:
– Взгляни на это оружие: лезвие его, имеющее форму оливы, завершается острием, которое тоньше волоса. Прощай, юноша, не забывай истинного твоего друга – дона Белиала де Геенну[279]279
Белиал (Велиал) де Геенна – князь тьмы. В соответствии с демонологическим учением, естественно, находился в «геенне огненной». Такая форма его имени представляет собой пародируемый Потоцким дворянский титул. В кумранских документах Белиал именуется врагом Ягве и проклинается ессеями как злой дух, воле которого подчиняются многие люди.
[Закрыть]. Если я тебе понадоблюсь, приходи в полночь к мосту на Мансанаресе, трижды хлопни в ладоши – и сразу же увидишь вороных. Погоди, я позабыл о важнейшем обстоятельстве. Вот тебе еще один кошелек; быть может, тебе понадобится золото.
Я поблагодарил великодушного и щедрого дона Белиала де Геенну, оседлал вороного скакуна, какой-то негр сел верхом на другого, и мы прибыли к мосту, где нужно было расстаться.
Я возвратился в мое жилище. Растянулся на постели и заснул, но страшные сновидения терзали меня. Я сунул кинжал под подушку; мне казалось, что он выходит оттуда и вонзается в самое средоточие моего сердца. Мне снился также дон Кристобаль, похищающий трех красавиц из-под самого моего носа.
Наутро сумрачная печаль овладела мною, и присутствие девушек не могло ее развеять. Старания их развеселить меня дали совершенно обратный результат, и ласки мои стали менее невинными. Оставшись один, я выхватил кинжал и стал грозить им дону Кристобалю, которого, как мне мнилось, я непрестанно вижу перед собой.
Ненавистный наглец к вечеру явился вновь и вновь не обращал на меня ни малейшего внимания, но зато тем больше ухаживал за дамами. Поддразнивал их, а когда они капризничали и дулись, развлекался и посмеивался. Его глуповатые остроты нравились им больше, чем моя изысканная учтивость.
Я велел принести ужин более утонченный, чем обычно; дон Кристобаль съел почти все сам. Затем он взял шляпу и, внезапно обратившись ко мне, сказал:
– Мой благородный друг, скажи мне, что означает сей кинжал за твоим поясом? Ты лучше бы сделал, если бы заткнул вместо него сапожное шило!
Сказав это, он раскатисто захохотал и вышел.
Я кинулся за ним, и, догнав его на повороте улицы, изо всех сил ударил его в грудь кинжалом, метя в сердце. Но мошенник оттолкнул меня с такой же силой, с какой я на него напал. Потом он обернулся ко мне и невозмутимо произнес:
– Ты что ж, молокосос, разве не знаешь, что я ношу на груди стальную кольчугу?
С этими словами он ухватил меня за шиворот и опять швырнул в сточную канаву, но на этот раз к великому моему удовлетворению, ибо я был даже рад, что не совершил убийства.
Я выбрался из канавы, довольно весело поднялся на ноги, вернулся домой и, улегшись в постель, быстро заснул и спал гораздо лучше, чем прошлой ночью.
Наутро женщины нашли меня более спокойным, чем накануне, и выразили мне свою радость по этому поводу. Однако я не посмел остаться у них вечером. Страшился, что не сумею взглянуть в глаза человеку, которого хотел убить. Целый вечер я в ярости расхаживал по улицам Мадрида, не переставая думать о волке, который влез в мою овчарню.
В полночь я подошел к мосту и трижды хлопнул в ладоши; явились вороные, я вскочил на моего и поскакал вслед за проводником до самого дома дона Белиала де Геенны.
Двери распахнулись передо мною сами собой, мой покровитель вышел мне навстречу, ввел меня в ту же самую комнату и произнес с некоторой издевкой в голосе:
– Ну что, мой юный друг, убийство нам не удалось? Не обращай на это внимания: была бы охота, а дело будет! Впрочем, мы уже подумали о том, чтобы избавить тебя от назойливого соперника. Властям предержащим донесено, что дон Кристобаль Спарадос выдавал государственные тайны; и теперь он заключен в ту же самую тюрьму, где пребывает отец госпожи Сантарес. Отныне от тебя зависит воспользоваться своим счастьем лучше, чем до сих пор. Прими от меня в подарок эту бонбоньерку, в ней находятся конфетки необыкновенного свойства[280]280
…конфетки необыкновенного свойства… – по-итальянски «дьяволини» – сильно возбуждающее средство, оказывающее вместе с тем разрушающее действие на почки.
[Закрыть], попотчуй ими своих любезных хозяек и сам съешь несколько штук.
Я взял бонбоньерку, от которой исходило необыкновенно приятное благоухание, и сказал дону Белиалу:
– Я не знаю, что ты, сеньор, называешь пользоваться счастьем. Я был бы чудовищем, если бы пожелал злоупотребить доверием матери и невинностью ее дочек. Я не столь двуличен, как ты, сеньор, полагаешь.
– Я полагаю, – возразил дон Белиал, – что ты не лучше и не хуже всех остальных детей Адама. Люди заурядные терзаются сомнениями, перед тем как совершить преступление, а совершив его, испытывают угрызения совести, думая, что благодаря этому смогут удержаться на стезе добродетели. Они уберегли бы себя от этих пренеприятных чувств, если бы пожелали объяснить себе, что есть добродетель. Они считают добродетель идеальной ценностью, существование которой принимают на веру и тем самым помещают ее в число предрассудков, которые, как ты знаешь, представляют собой суждения, не основанные на предшествующем проникновении в суть вещей.
– Сеньор дон Белиал, – ответил я, – мой отец дал мне однажды шестьдесят седьмой том своего труда, заключающий в себе основы учения о нравственности. Предрассудок, согласно ему, не является суждением, не подкрепленным предшествующим проникновением в суть вещей, но суждением, уже вынесенным еще до нашего появления на свет и переданным нам, так сказать, по наследству. Привычки детских лет заронили в нашу душу первые семена этих суждений; пример развивает их, знакомство же с делом укрепляет. Действуя в соответствии с ними, мы становимся порядочными людьми; делая больше, чем велят законы, мы обретаем добродетель.
– Определение это, – изрек дон Белиал де Геенна, – не столь уж худо и делает честь твоему батюшке. Он хорошо писал, еще лучше мыслил. Кто знает, быть может, и ты пойдешь по его стопам. Однако вернемся к твоему определению. Я согласен с тобой, что предрассудки являются суждениями, уже вынесенными заранее, но это не повод, почему бы мы сами не могли судить, если мы ощущаем в себе сформированное суждение о вещах и предметах. Уже стремящийся проникнуть в суть вещей подвергает предрассудки критике и исследует, являются ли законы равно обязательными для всех. Поступая таким образом, ты увидишь, что законный правопорядок изобретен лишь на пользу тем холодным и ленивым характерам, которые только от уз Гименея ожидают еще не испытанных ими чувств истинного наслаждения, а благосостояния – от бережливости и трудов праведных. Иначе, однако, обстоит дело с гениями, с характерами страстными, алчущими золота и наслаждений, с людьми, которые бы жаждали или жаждут в единый миг поглотить целые годы. Что же создал для них твой общественный порядок? Они проводят жизнь в тюрьмах и кончают ее в муках. К счастью, законы человеческие являются чем-то иным, нежели то, за что они себя выдают. Это всего лишь рогатки, наткнувшись на кои, прохожий сворачивает на иную стезю; но те, которые хотят их преодолеть, перескакивают через них или же подлезают под них. Предмет этот, однако, завел бы меня слишком далеко, а ведь уже поздно. Прощай, мой юный друг, отведай моих конфеток и всегда рассчитывай на мою помощь.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.