Текст книги "Левый берег Стикса"

– Я бы много отдал, чтобы сейчас быть на мексиканской границе. И рад, что ты не герой этого боевика. Лечи людей, готовь чай милой маме Ангелине Борисовне, не изменяй Люсе слишком часто.

– Не чаще раза в день! Хао, я сказал! – Лымарь поднял правую руку в индейском жесте.

– Не прикалывайся. Я серьезно. Когда мы были молодыми, нищими и беззаботными, мы ведь были счастливыми. Не менее чем сейчас. А может быть, более. Ты, наверное, прав: на кой весь этот геморрой? Ради чего? Рискованные шутки, легкая «фронда», портвейн, статус местной знаменитости, клевые девчонки без тяжелой нравственности – ведь это и так было. И этого хватало для счастья…

– Ау, Андрюша! Мы выросли!

– Да? А я думал, ты не заметил. Конечно, выросли, – сказал Тоцкий, – совершенно безнадежно выросли. В том-то и проблема. Вместо беззаботности – сплошные проблемы, вместо «Приморского» я начал полюблять «MEDOK» и вискарь по сто баксов за бутылку, вместо бурных романов со слезами и прыжками с балкона второго этажа – проститутки, по сотне в час – зато без обязательств.

– А что вместо фронды?

– Вместо фронды теперь… – Андрей замялся. – Похоже, что ничего. Зачем фрондировать? У нас теперь демократия. Так и раньше была демократия. Знаешь, дружище Лымарь, это было классное время. Мы жили на полную катушку.

Но даже если мне дадут шанс, я туда не хочу. И не вернулся бы никогда.

– Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел?

– Нет, – серьезно сказал Тоцкий. – Я просто хочу, чтобы ты понял и вспомнил.

– Я помню. И знаешь, что я тебе скажу. Я, конечно, не могу позволить себе пить что-то запредельное, только то, что дарят благодарные пациенты, и трахаюсь, слава богу, пока по любви, может быть, из-за отсутствия денег, но мне почему-то так больше нравится. Но если ты думаешь, что при этом минимализме у меня нет геморроя, ты ошибаешься. Ты, наверное, забыл, что такое – нет денег? Когда не на что купить пожрать, когда нет матери на лекарства, когда Люське не могу букетик принести. Ну нет денег! И одолжить не у кого. Все с голой жопой. Благо спирт бесплатный. И на сигареты – нет. И на хлеб. Ни на что нет. Не платят. Забастовать бы! Но я врач – я не могу бастовать. Не по Конституции, по совести не могу. От этого люди помирают. Для меня не сто долларов – сто гривен сумма запредельная. И так – годами. Ты что думаешь, у нас заработать нельзя? И у нас можно делать деньги. И делают. И берут. У безнадежных – все равно берут. А я не могу. Надо. Суют. Сами предлагают. А я, мудак, не могу брать. Коньяк – могу. Конфеты – могу. А бабки – нет, хоть меня убей. Так что мне, поцоватому, делать? С голоду сдохнуть? Так что еще вопрос – кто из нас более поцоватый? Ты или я? И у обоих свой геморрой. Просто, Андрюша, геморрой у нас разный. У тебя – бриллианты мелкие, а у меня борщ кислый. А вот воспоминания у нас общие. И это единственное, что у нас осталось.

Он помолчал. Взял протянутую Тоцким сигарету и прикурил от зажигалки. В зеркале заднего вида показался отставший в пробке «Лендкрузер», проехал мимо, развернулся на перекрестке и встал с другой стороны дороги, как раз наискосок от входа в банк.

– Ты извини. Мне не надо было это все вываливать. Глупо вообще. И не ко времени.

– А у нас что, за последние три года было время поговорить? Ерунда. Мы оба сказали правду. А она у каждого своя.

– Наверное, ты прав. Тебе надо идти? – Да.

– Удачи. И если тебе понадобится помощь, звони.

– Я знаю. Спасибо.

– Собирались наскоро, целовались ласково, – неожиданно пропел Лымарь вполголоса, – пели, балагурили, пили и курили… Жизнь прошла, как не было. Не поговорили.

Тоцкий неожиданно ясно вспомнил, когда он слышал эту песню. Это было в восемьдесят третьем, в Евпатории, на берегу еще пахнущего июньской, прохладной свежестью мелкого моря. Он был там. И Лымарь, молодой, худой, нахальный – был. С берега тянуло густым, почти материальным ароматом роз. С моря – солью и йодом. Им было по девятнадцать. Возраст, когда доставляет удовольствие демонстрировать свою значимость. Девчонкам – «филологиням» – по столько же. Им тоже хотелось, чтобы мир смотрел только на них, на них одних – с желанием и волнением. Была гитара – дешевая, чуть расстроенная, дребезжащая. Было сухое вино «Эрети». Призрачный белый свет низкой луны. Горячие сухие губы. Да мало ли чего еще было? И одна из них, фемина с розой в крепких белых зубах, которую она грызла яростно весь вечер, темноволосая, хрупкая, с низким, чуть хрипловатым голосом, пела эту песню.

Тоцкий никогда не слышал ее более, ни до, ни после, но сейчас почему-то сразу же узнал. И вспомнил все. В деталях. В никому уже не нужных деталях. Вкус вина и бисквитного печенья. Шероховатость губ. Вкус морской соли на ее коже. И то, что мир начинался и заканчивался в ней. В тот момент. В тот забытый, очень скоротечный момент. Той ночью. Он поймал себя на мысли, что не помнит, как ее звали, но голос, ах, какой волнующий голос, и слова песни он помнил. Лымарь, оказывается, тоже.

Он улыбнулся.

– Ее звали…

– Алла, – перебил его Лымарь. – Но она всем представлялась Алисой. Так было интересней. Таинственней.

– А твою…

– А мою звали Александра. И я ей пел…

– Я помню, что ты ей пел, – сказал Тоцкий. И добавил: – Мне, действительно, пора. Жаль, что мы не поговорили.

– Жизнь пока еще не прошла. Даже когда уже нет ничего общего, остаются воспоминания. И от этого никуда не денешься. Вернешься, сядем, поговорим.

Тоцкий вышел из «Таврии» и протянул руку в открытое окно для рукопожатия.

– Мне тебя не ждать?

Тоцкий молча кивнул в сторону замершего у тротуара зеленой глыбой джипа и покачал головой.

– Ну тогда – удачи, – сказал Лымарь и, с хрустом включив «первую», тронулся с места, вливаясь в разноцветный автомобильный поток, двигающийся по проспекту.

Было почти одиннадцать дня. Андрей посмотрел на часы, оглянулся еще раз на удаляющуюся «Таврию» и пошел к входу в «Приморский банк».

Охранник, сидевший в углу зала, посмотрел на Тоцкого с удивлением, весь подобрался – грязный костюм, перепачканный зеленью и землей, порванный на рукаве и возле кармана, – но все-таки признал, видя, как заулыбалась Галина, заведующая хранилищем.

– Здравствуй, Галочка, – поздоровался Тоцкий.

– Добрый день, Андрей Викторович! Что это с вами?

– Поскользнулся, упал, очнулся – гипс, – попробовал отшутиться Тоцкий.

Галина заулыбалась. Она питала к нему слабость и, будучи не замужем, всячески демонстрировала свою симпатию.

– Попал в аварию. Испортил костюм и разбил машину.

– Сами-то целы? – заволновалась она.

– В порядке.

– Слава богу! – искренне обрадовалась Галина и, покачивая массивными бедрами, туго обтянутыми юбкой, пошла впереди него к хранилищу, оглядываясь на ходу. – Слава богу, что целы. Остальное – дело наживное, а вот здоровье… Я сейчас, Андрей Викторович, подождите секундочку.

Она исчезла за дверью. Андрей достал из кармана связку ключей, отыскал на ней фигурный сейфовый и оглядел небольшой зал еще раз. Ничего. Операционистки за стойкой, кассир в «обменке», охранник, приоткрытая дверь в служебные помещения.

– Заходите, Андрей Викторович! Я подожду, – она выпорхнула из хранилища, расцветая улыбкой.

Тоцкий постарался максимально искренне улыбнуться в ответ.

Аккуратно прикрыв за собой двери, Андрей подошел к сейфовой стойке и вставил в замочную скважину второй ключ. Повернул на пол-оборота и открыл дверцу. Теперь – в темпе. Паспорт. Три неповрежденные банковские упаковки сотенных. Четвертая – начата, но чуть-чуть. Почти сорок тысяч долларов. Надо передать денег матери, через Виталия. На некоторое время ей хватит, а потом он придумает, как быть. Второй паспорт, обычный, зарубежный. На всякий случай.

Он скорее почувствовал на спине чей-то взгляд, чем услышал что-то, и повернулся ко входу.

Их было двое. За их спинами, через приоткрытую дверь, маячил третий, сдерживающий бледную как мел Галочку, порывавшуюся защищать свою вотчину и Тоцкого в том числе.

– Тоцкий Андрей Викторович? – скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал один из них – высокий, гораздо выше Андрея, с круглым, дружелюбным лицом. – А мы вас с утра ждем.

– С кем имею честь? – спросил Андрей, сам удивляясь фальшивой отваге, звучавшей в голосе.

– Капитан Миронов, Служба Безопасности Украины. – Круглолицый заулыбался, отчего веснушки на его щеках задвигались.

– Старший лейтенант Ружин, – представился второй, пониже, грузноватый и полностью лысый, с гладкой, как биллиардный шар, головой и в очках с металлической оправой.

Оба показали удостоверения, на которые Тоцкий взглянул мельком. Понятно, что документы в порядке.

– И чем, собственно, обязан?

– У нас постановление на ваше задержание, – сказал Миронов ласково, будто бы разговаривая с непослушным ребенком.

– На каком основании?

– На основании уголовного дела. О преступной деятельности фирм «Равен Групп Интернейшнл», Кипр, «Сити Трейд», США, «Либерти Лимитед», Панама. Да сами прочтите, – Миронов протянул ему бланк постановления. – Тут целый список.

– И какое я имею к ним отношение?

– Андрей Викторович! Если честно – понятия не имею. Нам приказано вас задержать и доставить в Управление. Бумага вас устраивает?

– Нет. Я не имею никакого отношения к фирмам, которые здесь перечислены.

– Вот и превосходно, – искренне воскликнул Миронов, – поедемте, там разберемся. Не имеете так не имеете. Ваша фамилия на постановлении стоит?

– Моя.

– В таком случае следуйте за нами.

Дело было труба. Тоцкий понимал, что паспорта и деньги, рассованные по карманам, – уже улики, свидетельствующие против него. А избавиться от них в закрытом помещении два на два метра не смог бы и Копперфильд.

– Минуточку, – сказал Тоцкий, разворачиваясь к ним спиной, – позвольте, я закончу свои дела.

Положить все обратно в сейф и закрыть. Постановление на вскрытие ячейки не минутное дело. Он что-нибудь придумает – было бы время.

– Андрей Викторович! – укоризненно сказал Миронов за его спиной. – Зря вы нас за идиотов держите. У меня на руках и ордер на вскрытие ящика есть, так что не трудитесь. Давайте выйдем в зал, спокойно, как интеллигентные люди. Что ж мне, за руки вас хватать, право слово.

Действительно, за руки Тоцкого никто не хватал. Они вышли в зал, и Андрей увидел еще одного сотрудника – рослого крепыша в джинсах и ветровке, перекрывавшего выход. Управляющая отделением, Зоя Семеновна, перепуганная и бледная, стояла здесь же, окруженная сбившимися в стайку сотрудницами. Бравый часовой стоял у своего стола, вытянувшись во фрунт, скорее от растерянности, чем из патриотических чувств.

– Коля, – обратился Миронов к сотруднику у дверей. – Приведи с улицы понятых. Надо обыскать господина Тоцкого по всем правилам. У вас ведь грамотные адвокаты, Андрей Викторович, не так ли? – обратился он к Тоцкому с легкой, нескрываемой насмешкой.

«Можешь себе позволить посмеяться, – подумал Андрей. – Вполне. Ты банкуешь». И посмотрел в глаза Миронову тяжелым, мрачным взглядом. Глаза капитана СБ тоже не улыбались, хотя на физиономии по-прежнему расплывалась усмешка. Тоцкий понял, что битва уже началась. Первый раунд в очной встрече он проигрывал вчистую. Очень качественно работали ребята, просто комар носа не подточит.

За темными стеклами «Лендкрузера», в этот самый момент Роман, не сводя глаз со входа в банк, торопливо говорил в трубку мобильного телефона:

– Точно взяли, Виталя, я тебе говорю. Понаехало – немерено. Ждали как пить дать. Не видно, но я же не новенький. Что я, не знаю, как ласты заворачивают? Могли и просечь. Нет. Я и не собирался сразу отъезжать. Он же не из нашей тачки вышел. Дальше, метров на сто. Вход караулили как пить дать. Пятеро, на двух машинах. Жаль парня. Нет, нет, по виду и повадкам – не ОБЭП. СБ – натурально.

Виталий нажал кнопку отбоя и сунул мобильный в карман. Крякнул с досадой. Провел с силой ладонями по коротко стриженным, седым вискам и глубоко вдохнул пахнущий разнотравьем воздух аэродрома. Потом нашел глазами пилота, сидящего на земле у колеса шасси, в тени крыла, и сказал:

– Заводи тарантас, капитан. Поехали.

После яркого, но, к счастью, еще не жаркого солнечного света внутри фюзеляжа «кукурузника» было сумеречно. Он посмотрел на то, как закреплены импровизированные носилки с лежащей на них Дианой. Проверил, пристегнуты ли дети, и, захлопнув входной люк, сам уселся на жесткое, ободранное сиденье. Надрывно загудел, прогреваясь, мотор. Еще пять минут – и неуклюжий самолет, коротко разбежавшись, резко ушел в голубое небо, набирая высоту, описал в воздухе широкую дугу, разрывая тишину громким стрекотом, и уверенно взял курс на север.

Часть третья

Без наручников и прочей атрибутики не обошлось. Ну не мог Миронов отказать себе в таком невинном удовольствии. После тщательно документируемого, хорошо хоть без видеосъемки, изъятия содержимого из карманов Тоцкого, выполненного в присутствии двух понятых точно в соответствии с буквой закона, на руках Тоцкого защелкнули «браслеты». Сцена получилась картинной, просто как в кино. Бравые служители закона под аплодисменты присутствующей публики сковывают раздавленного грузом совершенных непотребностей преступника.

С аплодисментами, правда, вышла незадача. Никто в ладоши хлопать не собирался, а расстроенная Галочка вконец испортила картину торжественного ареста, всхлипывая и хлюпая носом. И раздавленным Андрей не выглядел. Злым, озабоченным, напряженным, но уж никак не раздавленным или растерянным. В голове его, перебирая варианты, щелкала вычислительная машина. Задача оказалась со многими неизвестными, но цель была не расколоть уравнение с ходу, а сделать так, чтобы теорема не имела доказательств.

Получалось, надо сказать, не очень хорошо. Даже плохо получалось. Ни паспорта, ни деньги сами по себе ничего не значили. Паспорта не были фальшивыми, а то, что в сейфе находилось тридцать восемь тысяч шестьсот долларов США, так подобная сумма не составляла и четверти годовой зарплаты и дивидендов Андрея. Легальной, надо заметить, зарплаты и легальных дивидендов, с которых были уплачены налоги.

И длинный список фирм, перечисленный в постановлении, был, в сущности, блефом. Фирмы были учреждены грамотно, и если даже предположить, что реестры станут доступны (а это было невероятно), то в списке учредителей будут несколько зарубежных компаний другой юрисдикции, добраться до реестров которых будет такой же почти не решаемой проблемой.

Вот с управлением счетами могло получиться хуже, несмотря на все хитрости. Нет, такой глупости, как открывать счета на свой собственный паспорт, никто не делал еще с начала девяностых. Но личное присутствие и, что главное, личные связи – без них никуда. И пусть ни одного официального документа, связывающего Тоцкого с разветвленной системой фирм и счетов, не существовало в природе, на свете было слишком много людей, которые могли назвать его как лицо, управляющее движением средств.

Плюс ко всему Андрей прекрасно понимал, что при тщательной разработке операции, еще до перехода ее в активную фазу, многие переводы «трассировались» как через Нацбанк, что вообще было проще простого для уполномоченных органов, так и через Интерпол, для которого подготавливалась соответствующая «легенда». Уж что-что, а «легендировать» достойно свои действия спецы умели. Имея же в своем распоряжении задокументированную «трассу», можно задать очень неудобные вопросы. Просто ну очень неудобные.

При таком раскладе тремя сутками можно и не отделаться. И тремя месяцами – тоже. Вариантов было немного. Первый – уйти в глухую «молчанку». Никто за тебя не скажет того, чего не скажешь ты. Официально отказаться отвечать на вопросы. Что с адвокатом, что без. Доказательной базы у них нет. Но насколько растянется дознание – можно только гадать. Можно сидеть до второго пришествия – им спешить некуда.

Второй вариант – разыграть испуг, растерянность и полный идиотизм. Неубедительно, но достаточно эффективно. На время, конечно. Тут репутация играет против легенды – никуда не денешься. Как доказать окружающим, что ты полный идиот, если всю жизнь всем доказывал обратное? Наивных нет. Не подходит.

Третий вариант – уж совсем непотребный. Тоцкий и раздумывать не стал о его целесообразности. Сотрудничать со следствием в его планы не входило. Разве что для того, чтобы за мелочами скрыть что-нибудь существенное. Только вот что может считаться существенным? Операции, лежащие на виду, да и что уж притворяться, и другие, в глаза не бросающиеся, не были ничем из ряда вон выходящим. Их размах – да, такое встречалось нечасто. Их схематическая продуманность – тоже да, заслуживала внимания. Некоторые ноу-хау дорогого стоили, и кое-кто из служителей закона многое бы отдал, чтобы разобраться в хитросплетениях связей. Но это совсем другой разговор. За то, что делалось, платили звонкой монетой. Без обмана и жульничества. Значит, ставки в этой игре были такими, которые перевешивали постоянную, не сиюминутную выгоду от сотрудничества с банком.

Тот, кто дал больше, вовсе не хотел, чтобы вскрывались все обстоятельства и подробности бизнеса. Это означало бы полное переформатирование устоявшихся схем. В свою очередь, это предполагало коллапс бизнеса, не навсегда, конечно, но сколько бы продлился выход из коматозного состояния, полностью зависело от таланта и связей менеджера, который должен был занять его, Тоцкого, место. Тоцкий не настолько любил себя, чтобы полагать незаменимым, но, трезво оценивая ситуацию, мог честно сказать, что для восстановления деятельности потребовался бы не один месяц. Гораздо больше. Даже если промышленно-торговую империю «СВ Банка» растащат по частям. Это только спрячет концы в воду. Тогда уже точно ничего не понять, ни в чем не разобраться. Все заново. Для того, кто хочет подхватить знамя, – это самоубийство.

Рынки и потребители не будут ждать долго. Полгода – и все уже будут работать с другими партнерами. Нет, это никому не нужно. Что тогда? Неужели попробуют перевербовать? Словечко-то какое. Шпионское словечко. А если не выгорит? Если я окажусь им не по зубам? Тогда им нужна информация. Желательно в полном объеме. Без меня или со мной – уже без разницы. Лучше уж без меня. Вот тогда – точно все. Есть, есть же методы, что точно известно. Грубые, надежные и, в общем-то, достаточно незамысловатые. О которых и думать-то страшно. Не то чтобы представлять, что именно это с тобой и сделают. Человек слаб, но живуч. Очень живуч. Значительно более живуч, чем вынослив.

Вариант четвертый – тянуть время. Изворачиваться, лгать как можно более правдоподобно. И попытаться ударить их тем же оружием – информацией. Нападение – лучший способ защиты. Он знал, кому и сколько платилось за «крышу», какими были договоренности. И очень сомневался, что тем, кому он платил, придется по вкусу, если об этом узнают.

Его арестовали сотрудники безопасности – им будет очень интересно услышать кое-что о руководстве конкурирующей фирмы. О своих деловых отношениях кое с кем в СБУ Тоцкий им рассказывать не собирался. Это – козырная карта. Только вот вопрос, как подать все, что надо, и не раскрывать подробностей? Как замаскировать свою роль как одного из руководителей системы? Ведь не из благих чувств, в конце концов, платились сотни тысяч долларов в год. А если скажешь «а», то скажешь и «б». Но пока лучшего варианта Тоцкий не видел. Сместить акцент – превратив судилище над собой в громкий, в разумных пределах, процесс над «оборотнями» в мундирах. Очень рискованное мероприятие, требующее чувства меры и умения вовремя остановиться.

Они вышли из здания «Приморского» на яркое солнце, и Андрей прикрыл на мгновение ослепшие глаза скованными руками. На противоположной стороне улицы стоял «Ленд-крузер» с работающим мотором – Тоцкий физически ощущал направленные на него взгляды Романа и его напарника.

Несколько шагов по тротуару к распахнутой двери «Опеля-Омеги», двое крепких, плечистых парней по обе стороны, глаза водителя в зеркале заднего вида, улыбка Миронова, севшего вполоборота на переднем сиденье.

«Вот черт, – подумал Тоцкий, – все как в дешевом кино. А я всегда ненавидел дешевые фильмы».

Машины влились в поток движущихся автомобилей – одна за другой, четко, как связанные невидимой нитью, увозя Андрея прочь. Из-за оконного стекла им вслед смотрела заплаканная Галочка.

Михал Михалыч Марусич любил, когда жизнь подтверждала правильность принятых им решений. И терпеть не мог, когда случалось наоборот. Поэтому сейчас он не знал – радоваться ему или огорчаться. Он в который раз оказался прав. Короткий доклад руководителя охраны Марусича, Виталия Нестеренко, об аресте Андрюши Тоцкого в очередной раз подтвердил, что интуиция, несмотря на возраст, его не подвела, а аналитические способности, которыми он всегда гордился, не стали приятным воспоминанием. Но ему, едва ли не в первый раз в жизни, было жаль, что он не ошибся.

Встреча была назначена. Он всего лишь чуть-чуть опередил развитие событий. Увы, не настолько, насколько хотел. И не настолько существенно, чтобы изменить их ход. Впрочем, он был реалистом – ход событий был предопределен до него. Повлиять на конечный исход было невозможно, но попробовать одержать несколько мелких побед – почему бы нет? Например, попытаться вытащить Андрюшу. Уже то, что ему не было отказано во встрече, говорило о многом. В принципе, премьер-министр мог просто сказаться занятым – мало ли у него важных и безотлагательных государственных дел? Марусич был, конечно, не последним человеком в стране, но свою значимость был не склонен преувеличивать. Невелика шишка, право слово.

Можно ли было предположить, что Иван Павлович не знает, о чем пойдет речь? Вряд ли. Скорее всего, знает. И намеренно согласился не оттягивать беседу. Еще будучи губернатором, он установил жесткий регламент доступа к собственному начальственному телу, и получить его аудиенцию, если он того не хотел, было сложнее, чем попасть на прием к папе римскому.

Такое быстрое согласие означало одно – Иван Павлович не хочет оставлять за спиной недосказанности. И непредсказуемого, достаточно влиятельного Михал Михалыча. Но вовсе не означало, что он уступит хотя бы пядь своей земли.

Скорее – наоборот. Характер Ивана Павловича Марусич знал достаточно хорошо: один город, много точек соприкосновения – от деловых интересов до общих знакомых. И хотя Иван Павлович очень сильно, можно сказать, кардинально изменился за время своего стремительного взлета к вершинам бюрократической власти, но некоторые особенности личности, особенно полезные в новой ипостаси, сохранил неизменными.

Да, драки господин Кононенко не боялся никогда. Это не было показной демонстрацией безумной храбрости, напротив, в нужный момент он умел «склонять выю» и стелиться по земле ужом. Но если наступало время броситься вперед, лязгая зубами, если Иван Павлович чувствовал, что противник слабее его или может оказаться слабее при определенных обстоятельствах, то он умел такие обстоятельства создать и сомкнуть челюсти на чужой шее в мертвый замок.

«Качество в равной степени полезное как для политика, так и для бизнесмена, – подумал Марусич, недобро усмехнувшись. – То, что он так с ходу согласился встретиться со мной, верный признак того, что он чувствует мою слабину. Где-то я прокололся, допустил оплошность и теперь не представляю для него опасности. Но и легкой добычей он меня не считает, но это, скорее, по старой памяти».

«Мерседес» Марусича пробирался через автомобильную толкотню центра Киева, и Михал Михалыч, глядя через затемненные стекла наружу, в очередной раз отмечал, что машин становится все больше, едут они все медленней, а в районе, где напротив Бессарабки в широкий, просторный Крещатик вливается бульвар Шевченко, пробка вообще была явлением постоянным. Киев из столицы провинции превращался в метрополию, стыдливо пряча за зеленью каштанов и акаций изъеденные язвами неухоженности фасады старинных зданий, старался, пока тщетно, придать себе некоторую видимость «европейскости».

А Марусич любил старый Киев с его тысячелетней историей и старческими пигментными пятнами на теле. Ему нравился запах прелых листьев в парках, старомодные скамейки и ветхие домики Подола. Как человек разумный,

Михал Михалыч понимал, что изменения неизбежны. Что в этом виде город доживает последние годы, и скоро, совсем скоро, словно старая актриса, которой очень хочется выступить в роли инженю, он будет выглядеть совсем не так, как сегодня. Это будет хорошее «не так», но все-таки – не так.

Марусич вряд ли бы стал объяснять кому-то, почему ему нравятся старые липы и каштаны, засыхающие в совершенно особенных старых киевских двориках. Постеснялся бы, боясь показаться сентиментальным, признаться в том, что чистота и холеность европейских улиц трогает его куда меньше, чем родная грязь и киевские коты, шмыгающие вдоль переполненных мусорников в лунную ночь. Каждый, в конце концов, имеет право на собственные странности.

Михал Михалыч вырос в таком дворе, правда, не в Киеве, в Днепропетровске, но в этом случае столь незначительная географическая разница значения не имела. На веревках сушилось белье, во дворе пили чай, в беседке играли в домино, гремя «костями» по крашеным доскам стола. Кто сравнительно недавно вернулся с фронта – с конца войны только семь лет прошло, кто – из эвакуации, кто – из лагерей. А кто не вернулся. Из окон доносились жизнерадостная ругань, музыка из радиоточек, песни и смех. Пахло борщом и вываркой с бельем, котлетами. А когда цвела сирень, пахло только сиренью, ничем больше. Иногда ночью из раскрытых окон раздавались сладкие стоны и скрипы панцирных сеток, иногда кто-то плакал, горько и протяжно. А иногда скрипела игла патефона по черному винилу, и над сумеречным двором плыл хрипловатый, чуть искаженный записью женский голос.

И Днепр был рядом – не скованный набережными, не перечеркнутый дугами мостов, еще свободный. Желтый речной песок, на который волны иногда выносили обломки снарядных ящиков с надписями на немецком и русском. Медленно плыл по течению поплавок из гусиного пера, выкрашенный чернилами, и гудел, тоскливо и одиноко, коптящий, словно самовар, речной буксир…

Марусич потряс головой, чтобы отогнать воспоминания. Время не остановишь. К счастью. А может быть, и к несчастью – кто разберет? «Мерседес», двигаясь в потоке, ушел с Красноармейской в сторону бульвара Леси Украинки и, задержавшись на перекрестке, шмыгнул налево, вверх, в мешанину переулков.

В одной из боковых улочек располагался небольшой клуб, не нуждавшийся ни в названии, ни в рекламе, ни в посетителях со стороны. Членство в нем невозможно было купить. По крайней мере – за деньги. Мало было быть богатым – власть, вот что давало возможность пересечь порог этого неприметного особняка, превосходно, с большим вкусом отделанного внутри. Один гость в неделю. Никаких членов семей. Никаких новомодных фитнесов, бассейнов и прочей ерунды. Тяжелые дубовые кресла в курительной, камин, белые хрустящие скатерти, безупречная старомодная посуда, вышколенные официанты. Официально хозяином этого клуба числился англичанин, некто сэр Роджер Линн, личность, появляющаяся в Киеве настолько редко, что по праву считалась легендарной. За два последних года Марусич видел его один раз. Высокий, костистый, с огромными лопатообразными кистями рук, в синем костюме в почти незаметную клетку, с розовой лысиной и венчиком белых, похожих на пух волос. Правда, глаза над крючковатым носом были вовсе не английские – темные, блестящие, глубоко посаженные. Они настолько диссонировали с общим впечатлением о внешности сэра Роджера, что сразу возникало сомнение, а «сэр» ли он в действительности? И не прячется ли в рукаве пиджака сюртучного покроя толедское лезвие, прихваченное резинками к предплечью? И колода карт с крапом по «рубашке»? Именно эти мысли пришли Марусичу в голову при встрече с хозяином клуба. А Марусич повидал на этом свете разных, ох разных людей! И знал, как отличить одного от другого.

Такой человек действительно мог быть хозяином клуба в далекой и дикой Украине. Или капитаном пиратского фрегата в Южно-Китайском море. Михал Михалычу не хотелось верить, что этот человек – подставное лицо. Хотя слухи ходили разные. И некоторые в общем и целом неплохо осведомленные граждане называли истинными владельцами клуба самого Кононенко и известную в бизнес-кругах леди Регину Сергиенко – некоронованную газовую принцессу Украины, имевшую с Туманным Альбионом самые непосредственные контакты, вплоть до места расположения штаб-квартиры своей английской «дочки», которая гордо именовалась зарубежным партнером.

В глубине души Марусич подозревал, что это правда, но особо не задумывался, и разговоры, то и дело возникавшие в определенных кругах, не поддерживал. Больно уж понравился ему пройдоха-англичанин с громким титулом и пиратскими ухватками.

Несмотря на всю помпезность заведения, Михал Михалыч сюда хаживал неоднократно. Не для того, чтобы вести деловые переговоры в тиши отдельных кабинетов. Упаси бог! Марусич прекрасно понимал, что такие места для переговоров подходят не более, чем кабинет следователя по особо важным делам, – стационарная аппаратура для прослушивания и видеосъемки могла скрываться везде, хотя официально, разумеется, заявлялось, что это ложь и грязные инсинуации. Просто Марусичу нравились полное отсутствие музыки, делавшей мучительным пребывание в киевских ресторанах, прекрасный выбор спиртного, качественная кухня и, прежде всего, пусть нарочитая, но все равно невероятно притягательная для него лично атмосфера старины.

Он прошел в малый зал с тяжелыми темно-серыми портьерами на высоких окнах и, усевшись за небольшой стол, укрытый накрахмаленной до хруста скатертью, принял из рук мэтра тяжелое меню в переплете из тисненой кожи. Время едва перевалило за полдень, есть не хотелось совершенно, хотя Михал Михалыч в последний раз ел в самолете, вечером прошлого дня. Да и предстоящий разговор не способствовал аппетиту.

Марусич, чуть подумав, заказал две чашки кофе по-турецки, стакан воды со льдом и виски «Баллантайнс». И невольно усмехнулся, представив себе на долю секунды лицо своего врача-кардиолога при виде этого заказа. Но он хотел именно этого: горячего, сладкого до одури кофе, ледяной воды и виски – смертельную смесь для сердечной мышцы. Бог не выдаст, свинья не съест.

Он приехал на пять минут позже назначенного срока, надеясь, что Иван Павлович прибудет раньше. Это давало минимальное психологическое преимущество, но Кононенко появился десятью минутами позже Марусича – невысокий, грузный, выглядящий старше своих лет, но безупречно одетый и с неизменными золотыми очками от «Картье» на крупном пористом носу.