Текст книги "Левый берег Стикса"

– Выше можешь? – прокричал Виталий в ухо Сергею Ивановичу, с трудом дойдя до кабины.

Тот покачал головой.

– Я высоту фронта не знаю. Мы идем низко, чтоб радары не видели. Разрешений-то нет!

– Да хрен с ними, с радарами! Разобьемся на фиг! Пусть видят, сбивать же не станут!

Сергей Иванович осклабился, показав прокуренные зубы и дохнув на Виталия самогонным ароматом.

– На земле меня учить будешь, – прокричал он, перекрывая шум мотора, – а здесь мне виднее!

Гроза была сильной – настоящей майской грозой, сгустившейся внезапно и из ничего. С ураганными порывами ветра, стеной дождя, в которой струи становятся неразличимы, и ветвистыми разрядами молний, озаряющими сумрачное небо бело-голубым, слепящим светом. Громовые раскаты били так, что весь корпус самолета вздрагивал и гудел, как от удара гигантской кувалды. Вода сплошным потоком стекала по стеклам кабины. Видимости не было вовсе – Сергей Иванович держал курс по приборам.

Диана почувствовала, как от постоянной тряски мокреет повязка на боку и за брюшиной возникает тупая, ноющая боль, пересиливающая даже действие наркотика. Над головой ударило – словно лопнуло исполинское полотнище, фюзеляж залил поток света. «Кукурузник» провалился вниз, будто присел в испуге, и, завыв, метнулся вверх, на заданную высоту. Что-то неразборчиво прокричал пилот – очевидно, выматерился.

– Коростень! – крикнул он в ухо Виталию, тыча рукой куда-то вправо. – Километров тридцать! «Варшавка» левее и под нами! Поворачиваем на запад! Что искать?

– Машину!

– Машину? – пилот смотрел на Виталия с недоумением. – Ты здоровый человек?

– Искать надо машину! Они стоят на обочине. Ждут. Глянь на километровые отметки.

– Да там машин – как на проспекте. Сейчас опущусь ниже – увидишь сам. И дождь. Многие стали на обочину – видишь, что творится?!

Вопрос был лишним. За хлещущим в стекла дождем видеть было нечего – только водяные разводы.

– Тут не машину – дорогу бы найти! – крикнул Сергей Иванович.

«Кукурузник», склонившись на левое крыло, по широкой дуге пошел на снижение.

Несмотря на любовь к выпивке, Сергей Иванович, судя по всему, был действительно высококлассным пилотом. Когда самолет, словно намокший пузатый жук, заскользил к поверхности земли, внизу бледными пятнами мелькнули фары едущих машин. Порыв ветра на мгновение смахнул воду со стекол, и они увидели под брюхом бетонную полосу «Варшавки», блестящую, покрытую лужами. По ней, оставляя за собой огромное облако водяной взвеси, шел трак – огромный длинномер грязно-белого цвета. Навстречу ему с включенными фарами ехали несколько легковушек. Дождь опять хлестнул по окнам, и видимость исчезла.

– Что будем делать?! – гул мотора почти перекрывал сиплый голос пилота.

– Идти над дорогой!

– Ага, до границы, что ли? Льет ведь, собственную задницу не видно!

– Есть идеи получше?

– Да мы через тридцать минут будем над тем куском, что твой парень нам показывал – а толку-то? Посмотри, поля залило, наверно, с утра льет, не сядем ведь. Так и будем летать туда-сюда?

– А на дорогу?

– Что на дорогу?

– На дорогу сядем?

– Ты что, с дуба упал? Это тебе что, «Итальянцы в России»?

– Ты вроде не «Ту». Поменьше будешь.

– И поумнее. Машины я тебе куда дену?

– Там машин поменьше. Намного.

– Слушай, ты кроме своего джипа хоть на чем-то летал?

– Доводилось. На «вертушке».

– Военный?

– Бывший.

– И то легче. Слушай, ты знаешь, что самолет вертикально не садится?

– Слышал. Другой вариант есть?

Пилот опять посмотрел вниз, потом – на приборы. Молния пробила сумрак прямо по курсу, в километре, не более, и почти сразу молот громового раската ударил по самолету так, что захотелось зажмуриться. «Кукурузник» задрожал всем корпусом, мотнулся тряпочкой – вверх-вниз, подался вправо. Виталия затошнило так, что он с трудом сдержался, закрывая ладонью рот.

– Нету другого варианта! И этого тоже нет! – заорал Сергей Иванович. – Придумал аттракцион – на шоссе садиться! Аэродром надо искать. Поблизости.

– А дальше как?

– Как, как? Пешком! Машину угонишь! Телегу с лошадью! Трактор! Я почем знаю?

– Ты, Серега, волну не гони! Ниже давай!

– Все равно ни хрена не видно!

– Ты делай! Рассуждать потом будешь!

– У тебя, командир, совсем крыша поехала!

– Вниз давай! Ты же у нас ас!

– Вертолет надо было брать! – тоскливо сказал пилот. – Если бы знал, что ты такой чокнутый…

Внизу, в пелене дождя, мелькнула заправка. Высота была уже метров пятьдесят – не более. «Кукурузник» несся над дорогой, как огромная птица, распластавшаяся в темном, грозовом небе. Трясло так, что лязгали зубы, но теперь видимость какая-никакая, но была. Машин действительно стало меньше. Они прошли над залитой дождем деревней почти на бреющем, распугав свиней, бежавших по лужам, как антилопы – по прериям. Под крылом опять замелькала бетонная лента дороги.

– Где-то здесь! – Сергей Иванович ткнул рукой вниз. – Смотри, если что увидишь, каскадер чертов!

Виталий и сам понимал, что полагаться можно только на удачу. Скорость, дождь и малая высота не способствовали обзору, но поднимись они чуть выше – и шанс, и сейчас малый, исчезал вообще.

Фура, еще фура, три легковушки, идущие «цугом», пустой участок дороги, фура. Дорога пошла вниз, потом вверх, прокладывая путь через редкий сосняк, благо не подступавший к самой трассе, иначе им пришлось бы набирать высоту. Навстречу промелькнул уродливый кубик самосвала, за ним на затяжной подъем тянулся многоколесный трак. И тут Виталий скорее угадал, чем увидел приткнувшуюся в «кармане» красную «Альфу» и с неожиданной ясностью понял, что это именно та машина. Та, которая их ждет.

– Есть! – закричал он. – Есть, там внизу! Пилот посмотрел на него как на ненормального.

– Разворачивай, будем садиться!

Виталий глянул в салон, на своих подопечных, и в очередной раз удивился их мужеству. Ни слова, ни стона, ни крика. Здоровые мужики могут позавидовать – откуда только что берется. Дети и слабая, неприспособленная к тяготам женщина – измученные, испуганные. Раненые, в конце концов. И Виталий, которому за его жизнь приходилось водить бойцов в атаку и по красной земле Африки, и по безжизненным скалам Афгана, и по асфальтовым джунглям Балкан, с уважением покачал головой.

«Скоро, скоро все кончится, – подумал он. – Все кончится, и вы обо всем забудете. Год. Ну от силы два – и все затянет пелена времени. Это я знаю точно. Это только кажется, что погибших помнят вечно. Помнят только лишь то, что их уже нет. А сами они уходят в небытие, остаются жесты, случайные фразы, зацепившиеся где-то в памяти, смутный образ, похожий на фото под дождем. Я знаю. Я пережил многих. И вы, похоже, переживете. Во всяком случае, я надеюсь, что переживете. И будете жить дальше. Вместо того мертвого парня, который лежит у вас в домике, завернутый в простыни. Вместо Тоцкого, которого, наверное, уже несколько часов допрашивают. Вместо тех, других, кто умер из-за вас или за вас сегодня. Вместо тех, чья жизнь сегодня круто изменится. Что поделаешь, ребята, таковы правила. Для того чтобы кто-то жил, кому-то приходится умирать. И ни хрена тут не изменить, как бы ни хотел. Ни хрена, верьте мне на слово».

Самолет стал «на крыло», совершая разворот. Виталия швырнуло на борт, но он, зацепившись за сиденья, устоял на ногах. Потом добрался до Марка и прокричал ему в ухо:

– Держитесь! Идем на посадку!

Мальчишка, бледный и взмокший от напряжения и тошноты, кивнул и, повернувшись к матери и сестре, начал говорить. Что – Виталий уже не слышал.

С ловкостью обезьяны хватаясь за все что можно, он добежал до пилотской кабины и, упав в кресло, принялся застегивать привязные ремни. Сергей Иванович только глянул искоса и ничего не сказал. Было не до того. Завершив разворот, он заходил на посадку над бетонкой. Наверное, в хорошую погоду, при нормальной видимости и без порывов бокового ветра Сергей Иванович приземлился бы играючи и с улыбкой, но сейчас лицо у него застыло, как маска, и назвать такую гримасу улыбкой не смог бы ни один, даже самый большой оптимист.

Защелкнув пряжку ремня, Виталий посмотрел через лобовое стекло и сам похолодел. Самолет снижался над дорогой чуть боком, чтобы уменьшить снос, и, судя по всему, при маневре пилот ориентировался по приборам и по верхушкам деревьев, растущих в отдалении – больше смотреть было не на что. Виталий и сам умел пилотировать самолет – учили когда-то, в прошлой жизни, и учили неплохо, но на такое приземление он не решился бы никогда. Дело было не в трусости дилетанта, а скорее в отрицательном опыте знающего человека. И это пугало гораздо больше, так как цена ошибки была очень хорошо известна. А совершить эту единственную и последнюю ошибку было проще простого.

Тридцать метров, двадцать, десять, пять… «Кукурузник» коснулся бетона, неуклюже, словно подстреленная ворона, подпрыгнул, опять ударился колесами о землю. Виталий посмотрел на перекошенную физиономию Сергея Ивановича, которая начала принимать нормальное, человеческое выражение, но почти в то же мгновение лицо его исказилось каким-то пещерным ужасом. Он уловил происходящее, еще не повернув головы, – боковым зрением. Из-за пелены дождя на них надвигался, гудя сигналом и мигая фарами, огромный трак. И было до него от силы метров сорок.

– БЛЯЯЯЯЯЯ! – закричал неожиданно тонким, пронзительным голосом Сергей Иванович, рванув на себя штурвал так, что будь конструкция чуть похлипче, то вырвал бы с корнем. «Кукурузник» неохотно приподнял нос. Фары грузовика надвигались со скоростью и неотвратимостью курьерского поезда.

В таких ситуациях обычное для всего сущего понятие инерции становится роковым фактором. Приказ был отдан, исполнительные механизмы сработали – натянулись тросы, заставляя опуститься рули, дроссельная заслонка повернулась, позволяя бензину хлынуть в камеру сгорания, воздушный поток уперся в опущенные закрылки, подхватывая самолет. Но на все это было нужно время. А его не было. Совсем. Нос «кукурузника» только начал задираться вверх, а расстояние до несущейся навстречу машины было уже двадцать с небольшим метров. Виталий услышал свой вопль словно со стороны – он не ругался матом, просто кричал – истошно, на одной ноте. Мотор взревел на пределе возможностей, самолет подпрыгнул на ухабе и пошел вверх, мучительно медленно преодолевая земное тяготение. Виталий закрыл глаза, ожидая неизбежного столкновения.

Левое колесо шасси «кукурузника» скользнуло по выпуклому, как бритый лоб, обтекателю кабины многоколесного камиона «Вольво», пронеслось над самой крышей прицепа, и только преодолев еще десяток метров, самолет просел вниз, почти до земли. Произойди это на полсекунды ранее, и все кончилось бы тем, что они завершили бы полет в кузове грузовика, но этого не случилось. Кто-то увидел бы в этом случайность, кто-то – руку провидения. Виталий просто подумал, что, наверное, их время еще не пришло. И мысленно поблагодарил Бога, уже второй раз за этот очень длинный день.

Но эта благодарность оказалась несвоевременна. А вот опоздала она или была произнесена раньше времени – кто разберет. Сергей Иванович сбросил газ, колеса ударились о бетонку так, что что-то внизу, в шасси, хрустнуло. Вслед за этим опустился нос, Виталия болтнуло вперед, ремни натянулись, но головой до приборной доски он все-таки не достал – зато прикусил язык так, что рот мгновенно наполнился соленой, густой кровью. Их несло по мокрому бетону, неровно, почти боком, с большой скоростью – бешено вращался винт, вспарывая пропитанный водой, вязкий воздух. Впереди показалась припаркованная в кармане красная «Альфа-Ромео». Она вырастала на глазах и «кукурузник», несмотря на отчаянные попытки пилота затормозить, несся на нее, как андалузский бык на замершего в испуге тореадора. Дверцы «Альфы» распахнулись, выпуская водителя и пассажира.

«Ох и вмажемся мы в них сейчас, в лоб, до полного слияния, – подумал Виталий. – Будет доставка грузов на дом. Особенно круто получится, если это не те, которые нас ждут».

Самолет начал разворачиваться вправо, занося хвост поперек дороги, но поступательного движения не прекратил. Виталий прикинул траекторию заноса и понял, что они въедут в «Альфу» хвостовой частью фюзеляжа, что, в общем-то, картину лучше не делало. Двое выскочивших из машины замерли, наверное, пораженные зрелищем надвигающегося на них самолета, но спустя несколько секунд метнулись к обочине со всей возможной резвостью.

Двигатель умолк. Внезапно обрушившаяся тишина ударила по ушам больнее, чем рев мотора. Стал слышен визг покрышек по мокрому бетону, плач Дашки из салона и стук капель дождя по лобовому стеклу кабины. Самолет сделал «козла», описывая хвостовым оперением круг в воздухе. Их швырнуло из стороны в сторону, хвост опустился, и, прокатившись еще чуть-чуть, крылатая машина замерла в неподвижности. Перед лобовым стеклом медленно прошла лопасть винта – словно стрелка гигантских часов. Прямо перед ними стояла «Альфа», от обочины к самолету бежали двое мужчин.

Виталий почувствовал, как по спине, вдоль хребта, к ягодицам, сбегают струйки холодного пота. Ноги были ватные. И в туалет хотелось нестерпимо.

Справа раздавались хлюпающие звуки. Виталий обернулся. Жадно, чуть не давясь, Сергей Иванович пил водку прямо из горлышка бутылки, которую извлек неизвестно откуда с ловкостью факира. Кадык у него прямо-таки ходил ходуном.

– Эй, Серега! – сказал Виталий тихо. – Летун! Ты чего? Пилот скосил на него глаз, но пить не перестал.

– Ты это заканчивай. Нам еще обратно лететь. Сергей Иванович сделал еще глоток и, оторвавшись от горлышка, сказал, утирая рот рукавом, совершенно спокойно и беззлобно:

– Иди в жопу, всадник без головы! Достал поучениями. На лучше, хлебни…

Спорить Виталию совсем не хотелось. Он взял бутылку и влил в горло несколько глотков обжигающей дешевой водки, пахнущей плохим спиртом. И заперхал, брызгая кровью из прокушенного языка. Но легче все-таки стало.

– Ты как? – спросил пилот.

– Бывало лучше.

– Не обосрался?

– Кажется, нет.

– И я – кажется, нет. Но точно не уверен.

– Классная посадка.

– Меня водка не берет.

– Молоток ты, Сергей Иванович.

– На обратный путь – заправиться надо.

– Заправимся.

– Знал бы – ни в жисть не полетел бы.

– Так полетел же.

– То-то и оно.

Виталий отстегнулся и вышел в тесный салон.

– Эй, Робин Гуд, вы как? Живы?

– Живы, – отозвался Марк. – Дашка перепугалась. Маме плохо. Мы где?

– Вроде там, где надо. Сейчас разберемся.

– Ты как? – спросил он у Дианы, присаживаясь на корточки.

– Не очень, – отозвалась она. – Кажется, кровит.

– Покажи.

Сверху на бинтах выступило несколько небольших пятен крови.

«А что внутри? – подумал Виталий. – Вот, блин, все-таки растрясли. Бедная баба, угораздило». В люк застучали.

– Ничего, милая, – сказал Виталий с нежностью, совершенно ему не свойственной по природе. – Скоро все кончится.

Глаза у нее были красивые, их не могли испортить ни посиневшие веки, ни красные прожилки, расчертившие белки. Только очень уставшие. Смертельно уставшие.

«Будем надеяться, что эскулап не ошибся, – подумал Виталий, открывая дверь самолета, – и у нее есть часов двадцать. Дай Бог, чтобы он не ошибся. Что нам еще остается? Только надеяться».

Он успокоился только тогда, когда в салон ворвался худощавый человек в мокром костюме, перепачканном травой, и бросился к Диане и детям. И когда услышал крик Дашки: «Папочка!» И когда он увидел, как заплакала Диана, обнимая этого мужчину. И как всхлипывает маленький Робин Гуд, держась за плечо отца.

«Только надеяться, – он щелкнул зажигалкой, прикуривая. Дым сигареты показался ему безвкусным. Руки дрожали. – Даже тогда, когда надеяться уже не на что…»

– Эй, – позвал его Сергей Иванович, выглядывая из кабины, – Виталий Батькович, там шофер того самого камиона бежит. С монтировкой. Могут быть проблемы…

– Разве это проблемы? – сказал Виталий устало и шагнул на бетон, под дождь.

* * *

У каждого помещения есть свой запах. Запах дома у Тоцкого был твердо связан с детскими воспоминаниями. С тем, как пахли котлеты на плите, малиновое варенье, которое варила мама, картошка, жаренная ломтиками на сливочном масле. Иногда, когда отец возвращался из московской командировки, в квартире появлялся экзотический, сладкий аромат апельсиновой цедры.

Позже, когда отец уже болел, к домашним запахам добавились лекарственные, тревожные – от пузырьков и склянок, примостившихся на табурете, возле дивана. Тогда же, в детстве, Тоцкий невзлюбил мощный и пряный аромат пионов – они пахли похоронами, полупьяным, нещадно фальшивящим оркестром, рыжей кладбищенской землей и мамиными слезами.

Длинные университетские коридоры пахли мастикой для паркета, которой много лет никто не пользовался, мелом и, очень слабо, хлоркой.

Любимый Андреем запах театральных кулис состоял из пыли, тяжелого бархата занавеса, сладкого запашка грима и табачного дыма, принесенного сквозняком с задней лестницы. Подъезды домов пахли дикой смесью мочи и сырости, кухнями и котами.

Банк в разные периоды своей жизни пах по-разному. Вначале – общежитием. Неустроенностью, масляной краской стен и плесенью подвалов. Позже – химией, новым линолеумом, побелкой и паркетной стружкой. Потом – холодом гранита и мрамора изящно отделанных вестибюлей, керамикой полов, мебельной кожей, холодным светом дневных ламп и ароматом кофе в аппаратах «Эспрессо». И всегда – чуть-чуть деньгами. Сухим запахом бумажных купюр, сладким и влажным монетным.

Квартира самого Тоцкого не пахла ничем. Она не успела узнать запах хозяина – слишком мало времени Андрей проводил дома. И даже небольшой беспорядок, который он успевал учинить во время пребывания, с безжалостной аккуратностью уничтожался домработницей, приходившей два раза в неделю.

Коридоры казенного дома, по которым сейчас вели Андрея Викторовича Тоцкого, пахли человеческим страхом. Этот запах впитался в ковровые дорожки, по которым за многие годы прошли тысячи ног, проник в стены, под штукатурку и обои, забился в плафоны потолочных светильников, в щели плинтусов, растекся по дверям кабинетов. В бывшем здании Областного управления КГБ УССР по Днепропетровской области, переименованной ныне в СБУ, Тоцкий бывал не один раз еще в студенческие годы. Здесь его пытались перевоспитывать и вербовать, здесь с ним проникновенно беседовали, здесь ему угрожали, объясняли, что его образ мыслей не соответствует облику советского студента, комсомольца и даже гражданина. Здесь, в этих кабинетах здания на холме, откуда, как невесело шутили, было видно даже Сибирь, с ним беседовали младшие и старшие лейтенанты, несколько капитанов и даже один майор.

Не то чтобы Тоцкий не испугался, испугался, конечно. В памяти были свежи рассказы старших о временах, когда слова «КГБ» – «МГБ» – «НКВД» и слово «смерть» были почти синонимами. И беды, которыми грозили ему борцы за идеологическую чистоту, были вполне пугающими. Но мысли, что делать с мыслями? Ему просто повезло, что Советский Союз переживал свою осень. Если бы не это, пилить бы Андрею Викторовичу сибирский лес лобзиком или добывать руду на радость металлургам. Или же беседовать с врачом-психиатром, благо знаменитая на весь диссидентский мир психиатрическая больница с карательным уклоном находилась рядом, каких-то сорок минут езды от центра.

Так что «органы» Тоцкий не любил издавна. И небезосновательно полагал, что и к его изгнанию из рядов советских студентов приложил руку тот самый настырный капитан со слащавым голосом и безграмотной речью, которого Тоцкий слегка «подколол» в процессе беседы. Не сдержался капитан, организовал обструкцию.

Когда КГБ разогнали под всеобщее народное ликование, особенно радовались не только пострадавшие, но и стукачи-энтузиасты вместе с сексотами-профессионалами. Кого было больше среди праздновавших, разобрать было трудно. Тоцкий не радовался, он знал, что цирк уехал, а клоуны остались.

Ни одно государство не обходится без такого рода службы. Оно, если говорить честно, и правильно. Враг не спит, и все такое прочее. Имеет место быть, пусть и не в тех количествах, как силятся представить публике работники доблестных органов, но все же… Что делать многотысячной армии тех, кто никогда ничем, кроме ловли врагов внешних и внутренних, не занимался? И ничего другого не умеет по жизни? Что делать? Не на улицы же идти грабить? Нет, нет и еще раз нет! А что?

Вскоре Тоцкий узнал – что.

Коммерсанты в погонах, многие из которых действительно были крепкими профессионалами, организовали свой собственный бизнес. Кто в одиночку, кто вместе с бандитами, кто рука об руку с бизнесменами, а самые осторожные и предусмотрительные – под государственной крышей, с удостоверениями действующих сотрудников СБУ в карманах.

Такой же процесс, необратимый и пагубный для всей правоохранительной системы, шел и в МВД, но там удивляться было нечему – это было просто следование укоренившимся за многие годы традициям. Тоцкий по роду своей работы знал особенности и различия служб, не любивших и не доверявших друг другу, не понаслышке, на собственном опыте. Но если бы ему было поручено, так, смеха ради, какой-нибудь социологической службой сравнить уровень коррупции в этих двух почтенных организациях, то пальма первенства досталась бы доблестным сотрудникам милиции. И хотя денежные взносы он носил и тем, и другим – разница была существенной.

Именно эти соображения и определили выбор линии поведения, которой он собирался следовать. Из всех вариантов он выбрал наиболее рискованный, но и эффективный: вариант лучшей защиты – нападение. Не он начал эту войну. Но она шла, в ней были жертвы, в ней пролилась кровь – с обеих сторон. И Тоцкий не собирался отсиживаться в окопе, изображая хронического идиота, втянутого в чужие махинации. Он даже улыбнулся этой мысли – все равно никто не поверит. На их стороне – сила, но арестовали его не обэповцы, а комитетчики, и есть шанс устроить большой шум, вывалив на стол в виде аргументов правду, о которой все знают, но делают вид, что и не слышали никогда. Разве что за исключением тех случаев, когда внутренняя безопасность устраивает образцово-показательную расправу над выбранным начальством козлом отпущения.

Он думал над этим в машине, пока его везли по городу, он думал над этим, проходя через КПП вовнутрь здания, он думал над этим, пока его вели по лестницам и длинным казенным коридорам, смердящим многолетним страхом. Внешне он оставался спокойным и безучастным, но внутри был напряжен и насторожен, замечая все подробности происходящего. Начинался очередной раунд, а Тоцкий, несмотря ни на что, любил бой, как любит его опытный боец. Не видя в нем смысла жизни, но и не представляя жизнь без него.

Когда Миронов распахнул двери кабинета и Андрей шагнул туда вслед за ним, общий план действий был уже готов. Детали Тоцкого не интересовали. Скорость мышления и находчивость были его коньком.

– Наручники снимите, – приказал Миронов, садясь в неплохое кожаное кресло, наверняка результат спонсорской деятельности какого-нибудь проштрафившегося бизнесмена.

Молчаливый сотрудник поковырялся в замке, «браслеты» щелкнули, раскрываясь, и Андрей с наслаждением тряхнул затекшими кистями.

– Спектакли любите? – спросил он с иронией. – Что я, ваших архаровцев разбросал бы и сбежал? Без наручников?

– Люблю, – сказал Миронов. – Спектакли люблю.

И правила люблю соблюдать. Так положено, Андрей Викторович, по закону. Курите? – Да.

– Курите, если хотите. Разговор у нас долгий будет.

– Надеюсь. Но курить не могу.

– Почему? – удивленно поднял брови Миронов. Тоцкий промолчал, глядя на него.

– Ах да… – Миронов запустил руку в пакет, где лежали вещи, изъятые у Андрея во время ареста, и выудил оттуда начатую пачку «Кэмэла» и тяжелую зажигалку «Ронсон». – Пользуйтесь, потом положим обратно.

«Ах, хитрец, – подумал Тоцкий. – Тонкий вы, однако, человек, господин капитан! Как мастерски себя позиционируете, просто завидки берут. В три фразы, в два жеста – все о себе. Мягкий, справедливый, уважающий букву закона, но больше ценящий его суть, гуманный».

– Спасибо, – сказал он вслух, – верну по первому требованию.

И закурил.

Он дымил крепкой сигаретой, сидя на твердом, неудобном стуле (у них, наверное, где-то фабрика, которая делает специальные неудобные стулья для подследственных), пока Миронов, облокотившись на высокую спинку, листал папку, толстую, из плохого картона, грязно-коричневую, пахнущую архивом – лежалыми бумагами. Рядом с его правым локтем, на столе из ламинированного ДСП, лежали еще три таких же – пухлых и растрепанных из-за выпирающих из них бумаг. Слева от него, на том же столе, стоял компьютер, неплохой, если судить по монитору, как заметил Тоцкий, но составляющий такой явный диссонанс с архивными папками, что Андрей невольно улыбнулся.

Два разных времени встретились на столе этого высокого, круглолицего человека с веселой россыпью веснушек на щеках – новое, одетое в серый пластик, и старое – в картонном плаще. Старое побеждало: вместо того чтобы смотреть на монитор, Миронов, как и его предшественники, глотал бумажную пыль.

Миронов улыбку заметил.

– Вам смешно? – осведомился он с оттенком озабоченности.

– Нет. Не очень. Это что, все мое дело?

– А что, это вас удивляет?

– Господин капитан, а как вас по имени-отчеству? Предупреждаю, гражданином начальником называть все равно не буду. А просто Миронов – как-то неудобно выходит.

Теперь уже улыбнулся Миронов.

– Диссидентского творчества начитались, Андрей Викторович? Или бульварной литературы? Зовут меня Александр Сергеевич, как Пушкина. Запомните легко. А это все действительно ваше дело. С года семьдесят девятого, когда вы еще в школе учились, и по сей день. Только по нашему, с позволения сказать, ведомству. Впечатляет?

– Есть немного. Читается интересно?

– Как роман. Вы любите романы, Андрей Викторович?

– А как же, Александр Сергеевич! Жаль, времени на все не хватает, но самое интересное и сейчас проглатываю. У меня к чтению болезненное пристрастие. С детства. У вас разве там не написано?

– Написано, – сказал Миронов без тени усмешки, – и это написано, и многое другое. Жаль, вам читать не положено, а то б знаете, как удивились? Тут и, гм-гм, – он откашлялся, – свидетельства некоторых ваших знакомых, и незнакомых, но осведомленных граждан, и рапорты, и прочие любопытные документы. И все о вас.

– Могу догадываться. Интересно, наверное? Миронов опустил глаза и перевернул несколько страниц.

– Интересно. Очень. Вы знаете, Александр Викторович, а мы с вами однокашники.

– Да что вы? Не припоминаю, честно говоря.

– Я шел позже вас. На два года. Истфак университета. Я даже вас помню. По КВНу Застал в восемьдесят третьем – восемьдесят четвертом.

– Конечно, – сказал Тоцкий. – Последний сезон. В восемьдесят четвертом, как я полагаю, по согласованию с вашим нынешним ведомством нас и прикрыли.

– Ну это только в рамках города. На факультетах оставили, чтоб не перегибать. А в восемьдесят седьмом, с разрешения нашего ведомства, опять открыли.

– Я этого не помню. Я к этому времени в магазине работал. Грузчиком. Со мной лично перегибов не опасались.

– У господина Марусича?

– У господина Марусича.

– Неплохое место, надо сказать.

– Особенно когда вылетаешь пробкой с пятого курса. Самое то.

– Тут, – он постучал пальцем по папке, – пишут, что господин Марусич вам покровительствовал. Относился с особой симпатией. Что связь эта сохранилась до наших дней. Что структуры Михаила Михайловича и сейчас обслуживаются у вас в банке.

– Сейчас уже не обслуживаются, – сказал Тоцкий. – Скажу вам, Александр Сергеевич, по большому секрету, что в настоящий момент у нас в банке никто не обслуживается. Там об этом не написано?

– В конце, – сказал Миронов, – в самом конце – в качестве выводов. И рекомендаций. Что вы несправедливо обиженного разыгрываете, Андрей Викторович? При всех моих личных симпатиях к вам – вы преступник. Самый настоящий.

– Послушайте, коллега, – сказал Тоцкий насмешливо, – я понимаю, что на истфаке этому не учат, но в Высшей школе КГБ вам, наверное, сообщили, тоже по большому секрету, что есть такое понятие в юриспруденции – презумпция невиновности. Аксиома из римского права. Его, конечно, у нас не празднуют, царица доказательств нам ближе по классовому принципу, но, ради бога, воздержитесь, по крайней мере пока, называть меня преступником. Или суд уже состоялся? Заочно?

– Пока нет.

– Вот видите.

– Но суть от этого не меняется. На мой взгляд, Андрей Викторович, на мой частный, совершенно субъективный взгляд, вы все-таки преступник.

– Как ни жаль, Александр Сергеевич, но это всего лишь ваше частное мнение. Не более.

– Пока.

– Разумеется, пока. Но решать это будет суд. Самый гуманный суд в мире.

– Рискованно шутить – это у вас плохая привычка или линия поведения?

– Вам виднее. Вы же меня детально изучили, – Тоцкий показал взглядом на папки, – по доносам и прочей белиберде.

– В прошлом это вам сильно вредило. Это, гм-гм, – он опять откашлялся, – оказало, как бы это сказать, негативное влияние на вашу судьбу.

– Негативное? Вы так полагаете? Забавно. А что касаемо настоящего времени… Есть у меня впечатление, уважаемый Александр Сергеевич, что на настоящий момент, что бы я ни делал – целовал вас в десны, хамил или пытался вас загрызть, – на мою судьбу это влияния уже не окажет.

– Почему не окажет?

– Вы в любом случае заказ отработаете.

– Заказ? – недоуменно спросил Миронов.

– Послушайте, господин Добрый Следователь, – сказал Тоцкий, – давайте договоримся, чтобы не тратить зря время. Вы не разыгрываете святую невинность, а я не изображаю полной неосведомленности.

– Ну это у вас вряд ли получится…

– Скажу честно, и у вас тоже. С вашим званием и на вашем месте… Это как девственница в солдатском борделе – невероятно и все равно смешно.

– С выдержкой у вас все в порядке, Андрей Викторович. Вы в такой ситуации в первый раз?

– Арест? Вся эта, – Тоцкий обвел рукой вокруг, – обстановочка? Наручники и прочая? Да, обычно в кабинетах вашего и не только вашего начальства в последние несколько лет я бывал как гость. И желанный. Но все когда-то случается в первый раз…

Миронов помолчал, разглядывая Тоцкого. Он мало походил на следователя со своей круглой, добродушной физиономией, но Андрей имел достаточно опыта, чтобы не обманываться. Да и в глазах Миронова, во всем его поведении проглядывал «мент» – интеллигентный, образованный, неглупый, но от этого только более опасный. Беспринципность, возникшая как результат раздумий, значительно страшнее, чем врожденная.

– Если я скажу вам, что это не заказ, вы мне все равно не поверите?

Тоцкий покачал головой.

– Это не заказ, Андрей Викторович. Это просто команда «фас». Разницу понимаете?