Текст книги "Левый берег Стикса"

– По-вашему, есть разница?

– Конечно есть.

– И в чем?

– В том, что если я, представим гипотетически, нарушал и нарушаю закон, то его служители не должны ждать команды «фас», чтобы мою преступную деятельность прекратить. А когда они, зная, что у меня рыльце в пушку, ждут при этом команду сверху, это уже заказ. Понятно объяснил?

– У каждой системы есть особенности.

– Так и я о том же. Об особенностях. Вот, например, вы когда были готовы меня арестовать?

– Видите ли, доказательная база…

– Стоп, стоп… Доказательной базы у вас и сейчас нет, однако я здесь.

– Вы уверены насчет доказательной базы, господин Тоцкий?

– Александр Сергеевич, я не уверен, я абсолютно уверен. У вас на меня кроме догадок, предположений и косвенных улик ничегошеньки нет. Ну разве что пара доносов в загашнике. Просто обстоятельства переменились. Я вообще удивлен, что меня взяли вы, а не ваши коллеги из ОБЭП. Локти, наверное, кусают.

– Скучаете?

– Не так чтоб очень. Вот беседую с однокашником, достаточно интеллигентным человеком. Вы меня за прошедшее время ни разу ни по матушке не обозвали, по морде, опять-таки, ни разу не ударили. Просто удивительно.

– Чего вы удивляетесь? У нас для этого есть другие люди.

– Ах да… Вы у нас сегодня добрый следователь, по образу. Вместо того чтобы сразу приступить к допросу – беседуете.

– Всему свое время.

– Не сомневаюсь. Хотите предложение?

– Деньги будете предлагать?

– Господь с вами! За что? И зачем? Это не ваш уровень решения вопросов. Что вы можете решить, кроме приличной камеры в вашем СИЗО?

– Иногда и это бывает важно.

– Можем обсудить стоимость услуги.

– Опять иронизируете?

– Совсем чуть-чуть. Так что, будете слушать?

– Почему нет?

– Отлично. Пока не для протокола?

– Договорились.

– То, что вам нужно, я вам говорить не собираюсь. Тем более что конституция позволяет на себя показания не давать. И адвоката приглашу. А сейчас, под протокол, я могу сообщить об убийстве.

Миронов откинулся на спинку кресла и уставился на Тоцкого с удивлением.

– Вы о Краснове? Так нам известно о его гибели. Хотя и не все понятно.

– Нет, я не о Косте. Убит Артур Гельфер, его зам.

– Я знаю, кто такой Гельфер, – сказал Миронов озабоченно. – По нашим сведениям, он пропал, будучи в командировке, в Москве. С чего вы взяли, что он убит? Может быть, он скрылся?

– Не более четырех часов назад я лично видел его тело. Тоцкий пытался сдержать эмоции, но при воспоминании об обезображенных останках Артура, оставшихся в кухне Костиной дачи, на глаза у него навернулись слезы.

– Где? – быстро спросил Миронов.

– В летнем доме Краснова. На его даче.

– Послушайте, Тоцкий, если вы тянете время…

– Что стоит проверить? Я сам видел это, Миронов. Я такими вещами не шучу. И еще…

– Что – еще?

– Я знаю, кто его убил.

* * *

Григорий Иванович Кондратюк узнал о том, что Тоцкий арестован «смежниками» по неофициальным каналам, буквально через час после событий в «Приморском», и новости не обрадовался.

Он до последней минуты питал надежду, что хитроумный банкир выскользнет из расставленных силков и забежит куда-нибудь за синий лес. И без него работы хватало. Слава богу, разговорчивых по кабинетам было много – записывать не успевали. Цельной картины, конечно, не было, ее и не могло быть без Тоцкого или кого-нибудь еще того же ранга, но Григорию Ивановичу и не требовалась цельная картина. Более того, она ему была не нужна категорически.

На этом живописном полотне вполне могла проявиться его фигура, и не в виде детали фона, а как часть основной композиции. Или фигура Толика Зуйко. Или генеральские погоны его шефа, Василия Лактионова, а за это можно распрощаться с собственными погонами, причем окончательно и бесповоротно. Или с головой. В общем и целом дело было говно.

«Смежники» тоже не были святыми. Их контора постоянно сталкивалась лоб в лоб с его структурами в борьбе коммерческих интересов, но в сложившейся ситуации виноват окажется не тот, кто виноват, а кого поймали. Так что при одной мысли, о чем может рассказать при желании Тоцкий СБУшникам, Григорий Иванович чувствовал, как начинает багроветь затылок и наливаться кровью глаза.

Он позвонил Зую и буркнул сквозь зубы:

– Зайди!

– А позже нельзя, Гриша? – сказал Зуй просительно.

– Нельзя, – отрезал Кондратюк. – Зайди.

Через несколько минут Зуйко с обиженным лицом мальчишки, у которого отобрали надкусанную конфету, появился в дверях.

– Ты мне момент истины похерил. Клиент уже дозрел, только сорви…

– Потом сорвешь. Не сбежит.

– И что стряслось?

– СБУшники помели Тоцкого. Взяли в банке, у ячейки.

– Точно?

– Ты что, идиот? Зуйко сел.

– Вот блядь, – сказал он задумчиво, – еще этой хуйни нам не хватало!

– Это я и без тебя знаю. Мысли есть?

– Мысли всегда есть. А вот как его оттуда вытащить – хуй его знает.

– Так у него и спроси! – заорал Кондратюк, сорвавшись. – Если он у тебя все знает!

– Ты не ори, Гриша, – сказал Зуй, – орать я и сам умею. Легче стало?

– Нет, – буркнул Кондратюк.

– Смежники его не отдадут, тут все ясно. Поговори с Лактионовым. Может быть, он сможет?

– Если просить, то Тимофеева. Формально операцией руководит он.

– Так сходи. Скажи, что Тоцкий нам необходим. Что без него не сложится. Тебя что, учить надо?

Кондратюк молчал, разглядывая свои руки, ухоженные, с аккуратно подстриженными, обработанными пилочкой ногтями. Он и сам понимал, что просить кого-то придется. Лактионова, конечно, хуже. Генерал генералу глаз не выклюет, но особой любви друг к другу начальство не испытывало. К Тимофееву Григорий Иванович мог пойти без проблем. Его примут, выслушают, может быть, пообещают помочь. А вот пошевелят ли хоть пальцем – бабка надвое сказала. Время уходило, время! Кондратюк ясно представлял себе, как будут радоваться СБУшники плывущему в руки компромату. А если этот хитрован еще что-то и задокументировал – тогда вообще полный пи…ец. Да за такой подарок ему устроят явку с повинной, освободят от ответственности за дачу взятки, оставят для крючка пару «детских» статей, а его самого и Зуя проглотят с костями. Может быть, и не закроют, но то, что пахать на них придется, – это точно. Такой расклад Григория Ивановича не устраивал. Надо подстраховаться. Идти к Тимофееву, а дополнительно отрабатывать запасной вариант. Через СБУшников, на которых он имел «компру» через блатных. Не домой же они его ночевать отпустят. У них был ордер на арест, значит, не в ИБС повезут, а в СИЗО. А СИЗО, пусть гэбэшное, все равно СИЗО. И человека там достать можно. За бабки человека везде можно достать.

– Значит, так, – сказал Кондратюк, обрывая цепочку рассуждений, – Зуйко, ты поговоришь со своими гэбэшными дружками. Что, как и о чем там поет этот жиденок. Естественно, что интерес у тебя чисто служебный, усек, Анатолий Дмитриевич? Надо будет заплатить за «слив» – плати, сколько просят. Не обеднеешь. Шутки кончились.

Зуйко кивнул тяжелой, коротко остриженной головой.

– Я – к Тимофеичу. Если что услышишь – звони на мобилу. Сразу же.

И, словно в ответ на его слова, на столе зазвонил телефон. Григорий Иванович взял трубку, слегка изменился в лице и заговорил с собеседником односложно, уважительно, но без подобострастия. Практически он говорил только «да» или «нет», и о содержании разговора можно было только догадываться. Но Зуйко знал Кондратюка уже немало лет и видел, что разговор приводит Григория Ивановича в состояние среднее между бешенством и полной растерянностью. На висках Кондратюка запульсировали жилки, отяжелел подбородок, а глаза – глаза вместо того, чтобы смотреть на мир, как на подследственного, мрачно и с угрозой, заметались и забегали, словно мыши по кухне.

Повесив трубку, Григорий Иванович посмотрел на Зуйко исподлобья и сказал:

– Тимофеев. Только что бригада СБУ с Тоцким вместе выехала на место убийства Гельфера.

– Стоп. Гельфер же пропал? В Москве?

– Пропал. А теперь нашелся.

– Вот блин… А у меня уже двое рассказали, что Гельфер собирался в Израиль на ПМЖ. Гриша, что-то у них по-крупному не задалось. Так же невозможно работать! Вся легенда – псу под хвост! Если Гельфер не сбежал в свою Жидовию, если его убили, не в Москве, хуй с ним, если бы в Москве, тут еще можно чего придумать, а здесь…

– Не паникуй. Здесь его убили, судя по всему. Ты что, всерьез воспринимал сказочку про побег в Израиль вместе с деньгами? Для широкой публики – то, что надо. Еврей сбежал с деньгами? Верняк, никто и не задумается. На то он и еврей, чтобы всех наебать и слинять с бабками. А для людей с понятиями – бред. Только вот найти его не должны были. Это кто-то прокололся. Запорол бок.

– Ни хера теперь не вяжется, – жалобно сказал Зуйко. – Краснова замочили в Берлине. Гельфера – здесь. Тоцкого повязали. Вопрос: кто спиздил бабки? Жмуры? Кто у нас в розыск будет объявляться? Место на кладбище? Остальные кто? Остальные – люди подневольные. Ну насуем им по статье, если до суда дойдет – уже удача. А основных фигурантов у нас нет.

– Почему нет? Есть, – огрызнулся Кондратюк. – К одному сейчас в гости поехали.

Зуй был абсолютно прав. Четко выстроенная легенда, под которую должны были, плотно, как кубики в коробку, ложиться свидетельства, признания, документы, схемы движения денег, рассыпалась на глазах. Еще вчера можно было разыграть партию с закрытыми глазами. Краснов и Гельфер, ограбив банк, скрылись. Краснов – вместе с семьей, Гельфер – один, бросив жену, подонок! В розыск их! Ату их! Воры! А что там у них в банке делается? Батюшки светы! Кошмар делается! Вот они, расхитители народных денег! А под шумок…

Пока обманутые вкладчики будут топтать ступени у входа, кому надо, а к ним Кондратюк относил и себя, поживятся как следует. Он уже присмотрел пару крупных, жирных околобанковских «бабочек», которые он вывернет наизнанку до последнего цента, а потом заставит работать на себя. Это тебе не подвальные «обналыцики», настоящие конвертационные центры, замкнутые на «черный нал» заправок и пивного бизнеса.

Вот только одно… С Тоцким они перемудрили. Ему б исчезнуть тоже, так нет, пусть бежит! Объявим розыск, поймаем, и он все расскажет под тяжестью доказательств. Не поймаем, выскочит за рубеж – объявим в международный розыск! Зря, что ли, с Интерполом работаем? Нам надо, чтоб он бегал, а мы его ловили, обозначая активность. Поименуем его персоной особо важной для следствия и всем миром – ловить.

И надо же, поручили это дело какому-то самолюбивому, усердному дурню-смежнику, и тот, мать его за ногу, проявил сметку, поймал. Его же должны были предупредить еще ночью, чтоб валил подальше. Что он делал в городе? Неужели не предупредили, как было обещано?

– Работай, как работал, – сказал Кондратюк, – пусть рассказывают про Израиль, Гавайи и озеро Титикака. Пусть валят все на всех и вся. Что-то мне сомнительно, что в этом говне кто-то разбираться будет. Раз у нас уже нет легенды – наше дело телячье. Нам думать не приказывали, нам приказывали рвать на части. Вот и рви. А вот проблему с Тоцким надо решать. И мы ее решим.

Кондратюк говорил уверенно, жестко, но сам этой, необходимой ему как воздух внутренней уверенности не испытывал. Сплошные вопросы. Сплошные проколы. Ну куда? Куда делся эта сука Лукьяненко? И почему не отвечает его мобила?

* * *

Сказать, что Томаш ехал быстро, – это не сказать ничего.

На месте посадки им пришлось задержаться. Затягивать взлет было нельзя – мало ли кто мог сообщить на посты ГАИ о самолете, стоящем в парковочном кармане на шоссе, но пока Диану и детей пересадили в «Альфу», пока между Костей и Виталием прошел короткий разговор, времени ушло немало.

Виталий сжато, по-военному рассказал Краснову о событиях последних часов: о лесной перестрелке, о смерти Лукьяненко, о теле Гельфера, которое они выкопали на берегу реки, об аресте Тоцкого. Во время рассказа он тактично не смотрел в лицо собеседника, догадываясь, какие эмоции и чувства на нем могут отражаться, а когда он поднял на Краснова глаза, то едва не охнул от удивления.

За эти несколько минут Костя постарел лет на десять. Заострился нос, вокруг губ появилась хорошо заметная синева, глубоко запали покрасневшие глаза. Но удар он, как отметил Виталий, держал. Ни истерик, ни криков ярости, ни слез. А было бы легче. Ну что ж… Каждый страдает по-своему. Виталий на своем веку проводил многих, многим сообщал плохие вести. Такая работа. Крепкий парень.

А крепкий парень в это время чувствовал себя так, будто бы из него по капле выцедили кровь. И безмолвно кричал от ярости. Наверное, впервые в жизни Краснов почувствовал, как изнутри него кипящим черным валом поднимается желание мстить. Мучительное и болезненное, как тысяча нарывов, как сотня больных зубов – от невозможности реализоваться, выплеснуться наружу действием. От этого ощущения холодели внутренности, каменели мышцы рук и живота, наполненные бурлящим в жилах адреналином. Чувство было не просто страшным. Ничего страшнее этого Краснов никогда не испытывал. Он понимал, что теперь этот бесформенный черный комок – то ли спрут, то ли какое-то диковинное членистоногое – поселится внутри него надолго, если не навсегда, а вот сможет ли он жить в симбиозе с этим существом, – неизвестно.

И когда Виталий инстинктивно положил руку ему на плечо, не из жалости или сочувствия, а чтобы поддержать хотя бы прикосновением, он едва не заплакал. Он сохранил родных, но потерял близких. И дело, которому отдал столько лет жизни.

Диана забылась у него на плече. Ей в колени уткнулась изможденная, замурзанная Дашка. Марк, откинув голову, спал на переднем сиденье. «Альфа» не ехала, а низко летела, рассекая дождь, как короткая, алая стрела. Томаш гнал машину нещадно, глотая километры, отделявшие их от границы, сосредоточенный, напряженный, только изредка оглядываясь назад.

Повязка на боку Дианы медленно меняла цвет. Мелкие красные пятнышки росли на грязноватых бинтах, сливаясь в одно большое, и сердце Краснова замирало, когда он это видел.

Потом и он уснул, совершенно незаметно для себя провалившись в небытие, а когда мгновенно, словно от удара, проснулся – они уже в объезд очереди подъезжали к таможне и пограничному переходу. Дождь остался позади, день стремительно скользил к вечеру – прямо перед лобовым стеклом висел огромный красный шар заходящего солнца. Сильный восточный ветер нес прямо над ними рваные клочья иссиня-черных, обессилевших туч.

В машине сильно пахло антисептиками, влажной одеждой и запекшейся кровью.

– Пересядь на переднее, – скомандовал Томаш, встретившись с Костей глазами в зеркальце заднего вида. – А ты, Марек, – имя Марка он произнес по-польски, – давай назад. У меня паспорт моей жены. За все заплачено, но кто знает?

– Говорить буду я, – продолжил он, когда Краснов сел рядом, – ты постарайся не вмешиваться.

Он оглянулся назад.

– Очень плохо?

– Не знаю, – сказал Краснов. – Крови на повязке много.

– Все в порядке, – внезапно сказала Диана с заднего сиденья. – Слабость и голова кружится. Живот почти не болит. Пить очень хочется.

– Нельзя пить, милая, – сказал Костя.

– Я знаю.

– До больницы далеко? – спросил он у Томаша.

– Если благополучно перейдем границу, то нет. Эту смену я знаю. Сзади сидите тихо. Особенно дети. Костя, твой паспорт приготовь.

Таможеннику, который, увидев машину и Томаша, расплылся в улыбке, поляк просто дал пятьдесят долларов, почти не таясь, в открытую, вместе с декларацией на автомобиль. Подношение было принято с удовольствием, и «Альфа» без досмотра проследовала на пограничный контроль, прокатившись буквально пять метров.

Пограничники, молодой и румяный, как девица на выданье, сержант и капитан погранвойск лет тридцати, с рябым и испитым лицом, Томаша тоже знали, во всяком случае капитан поприветствовал его по имени. А сержант, заулыбавшись, схватил паспорта, в стопку которых поляк предусмотрительно вложил зеленую двадцатку, и, топая ногами, исчез в своей остекленной будочке – ставить штампы.

Капитан остался возле «Альфы», Томаш вышел к нему и, облокотившись о машину, закурил, закрывая спиной открытое водительское окно. Они стояли так близко, что внутри салона было слышно каждое слово.

– Домой, Томаш?

– А куда ж еще? Угощайся, – он протянул капитану сигареты.

– Спасибо.

– Жена сзади в машине?

– Да, Коля, жена. Простудилась в Киеве. Спит.

– А у нас тут шорох. Ориентировок куча, – лениво сказал капитан Коля, затягиваясь. – Ищут кого-то.

– Кого? – спросил Томаш в тон пограничнику.

– Ну не тебя же, – хохотнул капитан, – разных там людишек, по нашему ведомству. – И добавил серьезнее: – Так что ты попроси жену выйти. И товарища своего – тоже.

Из кабинки появился сержант с паспортами в руках.

– Паспорта мне, Саша, – приказал капитан спокойно, – и займись следующей машиной. Томаш, поставь тачку правее. И пусть выходят.

Томаш не тронулся с места и сказал вполголоса:

– Жена спит. Мой товарищ – бывший ваш, гражданин Панамы. Он выйдет, но будет недоволен. Ты же не хочешь скандала.

– Да хоть гражданин Мальты, – также вполголоса сказал капитан. – Он бывший наш? Так порядок он знает. Томашек, отгони машину – и на выход. Проверю, поедете дальше. Я человек военный, у меня приказ. Сделаешь, или мне наряд позвать?

Его рябое лицо было совершенно бесстрастно, только губы чуть искривились в улыбке. Томаш бросил окурок под ноги и устало сказал:

– С тобой что, не поделились?

– Ты это о чем?

– У нас с тобой одна песня – про пеньонзы называется. Коля, все оплачено. Ты зря комедию ломаешь.

– Да я не ломаю, Томашек. Оплачено, да не то. Везешь не тот груз, друг мой ситцевый.

– С чего ты решил?

– А когда ты последний раз без груза к нам или от нас ездил? Не помнишь? И я не помню. Ты человек деловой, чего тебе даром туда-сюда ездить? Утром – туда, вечером – сюда. Только не пшезди, хлопак, что за женой в Киев. А то точно выйти заставлю. Что, девок в Варшаву работать везешь? – сказал капитан, нескрываемо гордясь собственной проницательностью.

Томаш молчал. Костя напряженно вслушивался, кожей чувствуя, как волнуется Диана на заднем сиденье.

– Мамочка… – прошептала Дашка чуть слышно. —Я боюсь.

Марк не сказал ни слова.

– Умный ты, Лыков, – сказал, наконец, поляк. – Тебя хрен проведешь.

Капитан засмеялся неожиданно приятным смехом, этак вальяжно, чуть гортанно.

– А ты думал? Так, кинул кость, и все?

– Я, между прочим, как за камеон вчера заплатил?

– Я думаю, что за фуру – было бы в самый раз. А за телок – маловато. Я слышал, девки поприличней у вас в Варшаве по сотке за палку идут? Так чего жлобишься, Романовский? Ты ж фуфла не возишь. Они тебе передком все за три дня вернут и не заметят.

Поляк обреченно вздохнул.

– Сколько ты хочешь, Коля?

– По «пятихатке» за голову. Их там трое? – Романовский кивнул. – Значит, полторушку.

– Это я жадный, псякрев?!

– Тихо, тихо, Томашек, ты не на базаре!

– Ты хоть скидку сделай по дружбе!

– Какая скидка?

– Я же вам за фуру денег дал! А это просто девки!

– На следующую фуру скидку и получишь. Давай полторушку – и езжай с Богом!

«Граница на замке, – подумал Краснов с неожиданной для самого себя горечью. – Господи, везде одно и то же. Как сказал Франц? Мы чума?»

Томаш с размаху плюхнулся на сиденье, подмигнул Краснову весело, развернулся, надев на лицо выражение озабоченности и недовольства, и, ругаясь по-польски, принялся отсчитывать деньги, пряча их под рулевой колонкой, между коленями. Этим он явно преследовал две цели: чтобы процедуру не увидели из «стекляшки» главного здания и чтобы друг Коля, видя огорчение на его физиономии, не оценил общей толщины пачки, откуда отсчитывалась его доля.

– Чекай! – бросил Романовский Диане отрывисто, снова выходя из машины. – Все будэ добже.

Даже внимательно наблюдающий за ними Краснов не заметил момента передачи денег – капитан Коля был действительно профессионалом высокого уровня и смахнул их с ладони поляка с жадностью и быстротой колымской чайки, хватающей подброшенный в воздух кусок хлебной корки. Широко улыбаясь, он вручил собеседнику паспорта и отштампованный кусочек бумаги для часового у шлагбаума, за которым начиналась «ничья земля».

– Счастливого тебе пути, Томашек. Смотри, не гони.

– Спасибо тебе, Коля. Хоть курва ты редкая… Капитан опять засмеялся и погрозил Томашу пальцем.

– Смотри у меня и помни: даром только за амбаром. А тут нельзя, брат.

И с почти интимной интонацией негромко спросил:

– Телки хоть классные? Проверял?

– Тебе скажи – и ты захочешь.

– Да нет, тут по-честному! Ты ж уплатил! А на обратном пути я тебе скидку сделаю, тогда и попробую, – сказал он, наблюдая, как Томаш садится за руль. – До видзення!

Томаш помахал ему рукой, трогая с места.

– До видзення!

Затемненное стекло «Альфы» чуть приподнялось, оставив открытой только узкую щель между кромкой и уплотнителем, перекрыв салон от посторонних взглядов.

– Кур-р-рва! – сказал Томаш с чувством, раскатисто. – Пшепрашем, пани! Вот гад!

Машина тронулась и покатилась по плохому асфальту к часовому, одиноко стоящему у ручного шлагбаума.

– Зря ругаешься, – сказал Краснов, – нам повезло, что он взял у нас деньги без досмотра машины.

– Какой досмотр! – в сердцах сказал поляк. – Ну какой досмотр? Я через этот пост гоню двадцать камеонов с контрабандой в месяц, по тысяче долларов за каждый – погранцам и таможне. И обратно – столько же. И не я один гоню, если говорить честно. Пес он неблагодарный. Он с моих рук ест. Для него эти полторы тысячи – не деньги.

– Тогда зачем этот спектакль? – спросила Диана. Томаш через приспущенное стекло вручил солдатику талон, шлагбаум поднялся, и «Альфа» медленно поехала к польскому КПП.

– Он показал мне, кто хозяин. Девки, атомная бомба, наркотики или испорченное мясо – ему плевать, что я везу. Уплачено. Но я должен помнить, кто хозяин.

Он помолчал и, только тормозя возле польского пограничника, добавил:

– И наши такие же. Но тут я дома.

Он не солгал. Польскую границу они прошли, лишь слегка притормозив два раза. Дашка и Марк, перепуганные, сидевшие возле мамы тихо, как мыши, попросились выйти. Романовский кивнул и заулыбался. Он ощутимо расслабился, и это было видно.

– У меня тоже двое, – сообщил он Краснову и добавил, обращаясь к детям: – Подождите, ребята. Я сейчас. Пару минут.

Проехав несколько километров от погранзоны, Томаш остановил машину, отправил детей справить нужду в придорожные кусты, осмотрел повязку Дианы, зацокал языком и сказал Косте:

– Дороги тут лучше, но я бы рисковать не стал. До Варшавы еще надо ехать. Есть тут недалеко, в Хелме, хороший госпиталь. Город маленький, а госпиталь действительно хороший. И доктора я знаю. Может быть, туда?

– Туда, куда ближе, – сказал Костя, оглядываясь на Диану, у которой не было сил выйти из машины, хотя ноги и спина от длительного сидения у нее затекли и нестерпимо ныл живот. – Чем быстрее, тем лучше.

– Двадцать минут пути. Давай позвоним Дитеру, предупредим, что мы уже здесь. Связь есть.

Дети уже возвращались к машине вместе, держась за руки. Дашка что-то говорила Марку, шагавшему рядом. И улыбалась.

По дороге мимо них проносились машины с черными, непривычными номерными знаками и включенным ближним светом, пахло травой и дождем.

Костя прислушался к себе и почувствовал, как где-то внутри, возле средостения, зашевелился черный многоногий жилец, родившийся этим днем. Он не собирался уходить. Он ждал. Он хотел крови. И, что самое страшное, теперь он был неотъемлемой частью Краснова – плоть от его плоти.

Они опять тронулись в путь. Романовский быстро вел машину по узковатой, ухоженной польской дороге, одновременно говоря со Штайнцем по мобильному телефону. Разговор шел на немецком, но Костя так устал, что даже не прислушивался. Рядом, прижавшись к нему, сидела Диана.

«Жизнь продолжается, – подумал Краснов. – Мы живы. Жизнь продолжается. И прощения у тех, кого нет, уже не попросить».

– Мама, ты как? – спросил Марик, выглядывая из-за высокой спинки переднего сиденья. И повторил уже срывающимся голосом: – Мама, ты как?

Диана не ответила. Костя, леденея от ужаса, за плечи развернул ее к себе. Глаза жены были закрыты, руки – совсем холодные, веки даже в неверном закатном свете отдавали синевой.

Черный скользкий спрут торжествующе взметнул щупальца к самому его горлу. Краснов дрожащими пальцами тронул Диану за шею и, нащупав рвущуюся ниточку пульса, заорал хрипло и страшно, уже не заботясь о том, что пугает криком детей:

– Томаш! Гони! Она умирает!

– Вовнутрь я не пойду, – сказал Тоцкий. – Уж извините. Хотите, можете меня к перилам пристегнуть, но второй раз этого я не выдержу. Убегать не буду, обещаю.

Миронов посмотрел на него недоверчиво. Ружин вышел из дверей дачного дома бледный как смерть и кивнул головой. Ожидавшие его знака эксперты засуетились возле микроавтобуса, выгружая аппаратуру: несколько кофров и металлический чемоданчик.

– Я думал, – сказал Миронов, – что вы время тянете, Андрей Викторович.

– Я, конечно, коммерсант, мне с вами в обилии нравственных принципов тягаться бесполезно, лицом не вышел, – сказал Тоцкий, присаживаясь на ступеньки (делать это со скованными впереди руками было на редкость неудобно). – Но тянуть время, рассказывая сказки о смерти друга, это все-таки чересчур. Не находите?

– Нахожу. Руки дайте.

Тоцкий протянул ему руки, и Миронов, расстегнув замки, приковал его левую кисть к ограждению перил.

– Спасибо за доверие, – сказал Андрей и полез свободной рукой за сигаретами.

Один из экспертов, высокий и нескладный, похожий скорее на студента-медика, чем на криминалиста, остановился рядом с ними.

– Вы там были? – спросил он, обращаясь к Тоцкому.

– Был.

– Наследили?

– Так получилось. Я перенес тело сюда.

– Где нашли?

– Там, – указал Андрей рукой. – По тропинке, налево. Метров двадцать. Яму я не закапывал.

– Вы были один?

– Как перст.

– Врет ведь, – сказал эксперт Миронову.

– Вру, – отозвался Тоцкий, – естественно. И комментариев не будет. Я был один. Исходите из этого.

Криминалист недоуменно посмотрел на Тоцкого, пожал плечами и прошел в дом. Судя по выражению лица Ружина, ему возвращаться в помещение не хотелось, но когда в дверь шагнул Миронов, он, глубоко вдохнув через стиснутые зубы, с присвистом, шагнул вслед.

Андрей сидел на нагретых солнцем ступеньках, курил, смотрел, как катится к закату солнце и старался не думать о том, что происходит там, внутри. Не думать получалось плохо. Он слышал голоса из-за неплотно прикрытой двери, клацанье затворов фотоаппаратов, шаги. Потом из дома пробкой вылетел не выдержавший зрелища Ружин, заметался по крыльцу, зажимая рот руками, и метнулся за угол по бетонной дорожке.

Тоцкий закрыл глаза свободной рукой и замер, чтобы ничего не видеть и не слышать. Он чувствовал, что может разрыдаться. Последние десять часов, несмотря на внешнюю браваду, стоили ему огромных усилий. Он всегда считал себя достаточно сильным человеком, но узнавать, где предел его возможностей, ему не доводилось.

И сейчас он, похоже, нащупывал последнюю грань, за которой могло быть все что угодно: истерики, слезы, бешенство или сухое, как воздух пустыни, безразличие. Опустошенность.

Когда он открыл глаза, Миронов сидел рядом с ним, понурившись и опустив руки между колен.

– Это точно Гельфер? – спросил он негромко.

– Точно.

– Сейчас опознать невозможно. Жена в Москве. Вызовем, конечно. Но это сутки как минимум. Может быть, она? По шрамам? Особым приметам? У него были какие-нибудь особые приметы?

– Он был очень хороший, порядочный и добрый человек. И очень умный. В отличие от тех, кто его убил.

– Я не об этом.

– А я об этом.

– Ты готов произвести официальное опознание?

– Да, готов.

– Даже не зная особых примет? Тоцкий поднял на собеседника глаза.

– Я знал его шестнадцать лет. А последние пять проводил с ним больше времени, чем ты с семьей. Иногда – по двадцать часов в сутки. Как ты думаешь, я могу его узнать, – он запнулся, – даже таким?

– Наверное, да.

– Точно – да.

– Там следов – куча. Земля на полу. Юра говорит, что минимум трое заносили тело.

– Юра – это тот, длинный?

– Юра – это наш начальник ЭКО.

– Ему придется смириться с мыслью, что я все делал сам.

– И мне?

– И тебе.

– А кто его убил – скажешь?

– А ты поверишь?

– Не знаю. Смотря, что скажешь.

– Правду скажу.

– Говори, я слушаю.

– Был у нас такой начальник службы безопасности, Лукьяненко, – сказал Тоцкий и умолк.

На крыльцо вышел криминалист Юра.

– Под деревом я нашел гильзы, – сказал ему Тоцкий, глядя снизу вверх, вполоборота. – Там и оставил. На стволе – следы пуль и крови. За домом – тоже куча следов. Можешь послать своих, пусть смотрят.

– Спасибо на честном слове, – мрачно пошутил криминалист, – без тебя бы не сообразили. Ты кто – банкир или Пинкертон? Следы, понимаешь ли…

– Обвиняемый я, – отшутился Тоцкий.

– У тебя размер ноги какой? – спросил Юра. – Сорок два?

– Сорок два, – подтвердил Андрей.

– Со следами земли там еще две пары, сорок пятый и сорок четвертый. Слышь, обвиняемый?

– Я все делал сам, – повторил Андрей упрямо.

– Ну тебя, – отмахнулся Юрий мосластой рукой, – все равно узнаем. Там следов, как у Жучки блох.

Он огляделся.

– Скоро сумерки. Спешить надо. Мы на яму и возле дома. А то в темноте не наищешься.

– Там, у ямы, и днем темно, – предупредил Тоцкий. Они опять остались вдвоем.

– Ты прикрываешь кого-то? – спросил Миронов. Андрей не ответил.

– Рано или поздно, – сказал чекист, – тебе придется что-то говорить. Уж поверь.

– Весь вопрос в том – рано или поздно. Я выбираю – поздно. А в моем случае – это почти «никогда». Знаешь, Александр Сергеевич, я бы тебе и о Гельфере ничего не сказал, но не хочу, чтобы все у них прошло тишком-нишком. Только опасаюсь, что и это вопрос не твоего уровня. Прикажут – забудешь и то, что только что видел. Служба у тебя такая.

– Если ты будешь говорить загадками, то мы каши не сварим, – сказал Миронов. – Я, кстати, не могу сказать с уверенностью, что это тело принадлежит твоему коллеге.

– Тогда через сутки и поговорим, раз ты не уверен. Ты что, не видишь, что здесь произошло?

– Вижу. Была перестрелка. Вижу следы крови на втором этаже, в гостиной. Вижу труп неизвестного мужчины на кухне первого. Вижу следы крови у дома. Я много чего вижу. Но как я могу делать выводы, если ты отказываешься мне хотя бы что-то объяснить? Я не из «убойного», это не моя компетенция, понимаешь? Я вообще не должен был этим заниматься – есть соответствующие службы.

– А я – в твоей компетенции, Миронов? – спросил Тоцкий со злостью. – Ты уверен, что я в твоей компетенции?

– Давай, Андрей Викторович, сделаем так. Ты скажешь мне то, что считаешь нужным. Пока.

– Пока? – переспросил Андрей.

– Пока, – подтвердил Миронов. – Ты допускаешь ведь, что твое мнение может измениться? Со временем?