Текст книги "Левый берег Стикса"

От двух телохранителей, сунувшихся было за ним, он небрежно отмахнулся – их как ветром сдуло – и двинулся навстречу привставшему Марусичу на ходу протягивая руку для приветствия.

– Михал Михалыч, рад вас видеть! Сколько лет, сколько зим?

Голос у Кононенко для государственного деятеля не задался. Не было в нем басовых ноток, царственности, рокота.

«Но голос голосом, а просторечный акцент, резавший слух ранее, повывел, – подумал Марусич, – пообтесался, на руках маникюр. Костюмчик, галстук, часы «Франк Мюллер» – все в самый раз. В самом соответствии с годовой суммой дохода, указанной в обнародованной декларации. Блеск нищеты».

– Давненько, Иван Павлович, давненько. Как вам на службе государевой?

Кононенко неожиданно хохотнул, показывая крупные зубы.

– Превосходно. Лучше, чем ожидал. Он сел и принял меню из рук мэтра.

– Проголодался, – заявил он, поправляя указательным пальцем слегка сползшие с переносицы очки. – С шести утра на ногах. Пообедаем, Михал Михалыч? Что это вы только пьете?

– Не голоден, – сказал Марусич. – Не успел еще проголодаться. Да вы ешьте, не стесняйтесь, Иван Павлович. Мне это не мешает.

Кононенко кивнул и, не глядя в меню, скомандовал мэтру:

– Солянку из осетрины, огородик со сметанкой, молодой картошечки и баранину на кости. Бутылку боржоми. Быстро. У меня сорок пять минут.

«Это ты не мэтру сказал, – подумал Марусич, закуривая, – это ты мне сказал. Время, так сказать, обозначил. Ну что ж, раз так, грех его терять».

Но и приступать к беседе, не «оттанцевав» прелюдию, тоже было нельзя. Обязательная программа на то и обязательная. Тем более что во время нее иногда звучат такие вещи, которые потом придают разговору совершенно иное направление и расставляют акценты.

Михал Михалыч допил первую чашечку кофе и, затянувшись, выпустил вверх густую синеватую струю дыма. Кофе был очень крепкий, сердце в груди затрепыхалось, как попавший в лапы кошки воробей.

– Наслышан, наслышан, Иван Павлович, о ваших успехах. Горсовет вам почетного гражданина дал…

– Не обращайте внимания, Михал Михалыч, – отмахнулся Кононенко. – Почетного гражданина? Да если надо, они мне и почетную гражданку презентуют. Вместе с ключами от города. Жополизы!

«Интересный у нас с тобой разговор будет, Иван Павлович, – отметил про себя Марусич, – просто замечательный. Резво ты за дело берешься, дружище, без дипломатических реверансов. Что же у тебя против меня есть, грозный ты наш? Что же ты с твоими жополизами на меня накопал, если безо всякого стеснения указываешь мне, что полет твой так высок, что все остальные, и я в том числе, просто точки на далекой земле?»

– Ну почему так? Уважают. Любят, наверное.

– Где там любят? Боятся, это да. Уважают? – Кононенко хмыкнул. – Ну, может быть, может быть… Боязнь – причина все же посерьезнее. Да мне, в общем-то, все равно, уважают или, там, боятся. Пусть делают, как надо. Как скажу… А у вас как дела, Михал Михалыч?

– В целом – неплохо. Пожаловаться не могу.

– Тяжел хлеб депутатский? Слышал, слышал ваше выступление в Раде. Дельно, толково. И помощникам моим очень понравилось. Вы по образованию, простите, кто? А то я запамятовал.

– Экономист.

– Ах да. Кто-то мне говорил. Киев? Университет?

– Нет, нет. Я в Ленинграде учился.

– В Питере то есть? – поправил Кононенко. – Тогда понятно. А то один из моих говорит: мол, смотри, Палыч, какое толковое выступление у бывшего директора гастронома. Как чешет, как по писаному. А я ему и говорю, ну и что, что директор гастронома? Что – директор гастронома не может быть образованным человеком?

«Вот сволочь, – подумал МММ. – Ученый. Аграрий. Агроном траханый».

Он прекрасно помнил свое выступление в Раде. Именно то, о котором говорил Кононенко. Речь шла о реформировании топливно-энергетического комплекса, и Марусич выступил резко, с критикой по текущему моменту, выражая свое мнение как руководителя фракции. Не то чтобы без задней мысли: были, конечно, свои интересы у МММа в ТЭКе, и немалые. И предлагаемая в Раде программа действий на самом деле никаких реформ не содержала, разве что перераспределила бы денежные потоки от одних коммерсантов к другим. И принимать ее никто всерьез не собирался – вопрос не лоббировался, денег депутатам за прохождение проекта через Раду никто не обещал. Марусич подозревал, и небезосновательно, что вся возня вокруг системы ТЭК была затеяна Кабинетом министров и лично господином Кононенко для имитации активной деятельности в этом направлении или для маскировки собственных деловых интересов.

ТЭК был золотым тельцом для Ивана Павловича и его бизнес-окружения, и реформы в этой области использовались ими только для того, чтобы отсечь нежелательных игроков, путавшихся под ногами. Давным-давно, в золотую пору, пока этот рынок только нарезали на толстые, соблазнительные ломти, МММ умудрился ухватить несколько и быстренько отбежать с добычей в сторонку. Нельзя сказать, чтобы добычу с той поры ни разу не пробовали отобрать, но попытки были вялые, неубедительные. То ли предприятия, которые курировали фирмы Марусича, никого особо не интересовали, то ли политический вес тех, кто пытался, был гораздо меньше, чем политический вес МММа. Выступление на сессии было действительно неплохим, Михал Михалыч вообще выступал не очень часто, но всегда так, чтобы речь запомнилась, обратила на себя внимание корпуса и избирателей.

Но если смотреть на проблему глобально, выстрел был холостым. Шумно и впустую. Никто ничего делать и так не собирался. Но Иван Павлович, видать, выступление запомнил. Он вообще никогда и никому ничего не забывал.

Выскользнувший из-за портьер официант поставил перед Кононенко салатницу с заказанным «огородом», тарелку с прикрытым белоснежной салфеткой тонко нарезанным хлебом, не обычным, а выпекаемым в итальянской булочной, с травами и специями. Налил в высокий бокал простого стекла шипящую «боржоми» и неслышно отступил, как испарился.

Кононенко бросил на колени салфетку и принялся трапезничать. Ел он быстро, жадно, и раздраженный МММ подумал, может быть и не совсем справедливо, в отместку за неудачную попытку его унизить, что Иван Павлович по сути и остался комбайнером. Его наносной лоск был неубедителен. В жестах, в интонациях, в хитроватом прищуре проглядывала крестьянская хитрость, которую Кононенко так старался скрыть от окружающих. Но, увы, увы… Суть можно спрятать только на время. Перед глазами Марусича встала совсем другая картина.

Вместо солянки в тонком фарфоре с ломтиком лимона – железная миска с заправленным старым салом борщом с мозговой костью и сметаной. Вместо салата – пересыпанная крупной солью луковица и разрезанный на половинки огурец. Все разложено на газетке. Отдельно, в белой полотняной тряпице, – нарезанное крупно розовое сало с прожилками. Стограммовый «гранчак», чекушка, стоящая на портрете орденоносного генсека. Полдень. Жара. Пахнущий пылью и солярой комбайн. Грудастая повариха с половником в белой косынке.

Честное слово, Кононенко в таком антураже смотрелся гораздо более органично. И очень аппетитно выглядел воображаемый обед. Марусич даже подумал о том, чтобы самому сделать заказ.

Тем временем премьер в мановение ока расправился с салатом и, протерев губы салфеткой, уставился на Марусича через стекла очков.

– Ну что, Михал Михалыч, к делу? Ты же меня не просто так вызывал?

– Не просто так, Иван Павлович.

– Спрашивай.

– Есть у меня интересы в одном банке…

– Это в том, у которого сегодня неприятности? – ухмыльнулся Кононенко.

– Именно в том.

– Так я, Михал Михалыч, знаю не больше тебя. Слышал, будто проворовались ребята.

– А я другое слышал, – сказал Марусич. – Слышал я, Иван Павлович, что были у тебя с ними столкновения интересов. И привык, знаешь ли, при разных оборотах событий смотреть прежде всего, кому этакий оборот выгоден. По всему выходит – выгодно это тебе.

Кононенко пожевал губами, отпил боржоми из бокала и сказал:

– Выгодно. Тут ты прав. Не просто выгодно, а очень выгодно. Только это не значит, что всю свистопляску устроил я.

– Тогда кто?

Иван Павлович с таинственной улыбкой пожал плечами.

– Кто угодно. Они давно всем поперек горла. Слишком нахрапистые. Наглые. Меня другое интересует: почему ты этим делом интересуешься? Бабки?

– Не то чтобы…

– Врешь, Михал Михалыч, – сказал Кононенко, склонив голову набок и рассматривая Марусича с интересом, как диковинное насекомое. – Тебе сказать, сколько у тебя там денег? В их банке?

– Так и ты врешь, Иван Павлович, что никакого отношения к их неприятностям не имеешь, – спокойно заметил Марусич. – Имеешь. Мы с тобой оба не на исповеди. Может быть, поговорим откровенно? Ты тут звук не пишешь?

– Мне его сейчас писать без надобности. Откровенно, говоришь? Ну совсем откровенно – не обещаю. Да и от тебя не жду. Не станешь ты со мной откровенничать.

– И все-таки?

– Скажи, какой твой интерес?

– Есть человек, который попал под раздачу. Близкий мне человек.

– А твои семь «лимонов» тебя не интересуют?

– Как сказать. Интересуют. Но это второй вопрос.

– Интересный ты человек, Михал Михалыч. Очень интересный.

– Какой есть.

– И о ком же ты печешься?

– Есть там такой Тоцкий, Андрей Викторович.

– Наверное, есть, – сказал Кононенко. – Слышал, кажется, краем уха. Зам Краснова. Самого Краснова – знал. Будет ему земля пухом. Слышал уже?

– Слышал. Жаль парня.

– Жаль, – согласился Иван Павлович. – Я, правда, в случайную перестрелку не верю.

– Я тоже, – сказал Марусич.

– Говорили мне сегодня, что там не все чисто. Вроде бабки какие-то со счетов исчезли. И этот еврейчик, ну тот, второй, умный такой, который на всех конференциях выступал, я его еще по Днепру помню, пропал в Москве. Вроде жена обыскалась, вещи в гостинице, а самого – нигде нет. Ни документов, ни его. Ни бабок. Там вообще много говна вскрылось.

– Неужели? – спросил МММ с нескрываемой иронией.

– Я сегодня с начальником УВД области говорил. И с беспекой. Там такие показания по делу дают – просто диву все даются.

– Иван Павлович, – сказал Марусич, – ну скажи, бога ради, ты что, действительно меня за дурака считаешь? Ты на время посмотри. На часы. Какие показания? Какое говно вскрылось? Если тебе Тимофеев с утра рапортует, то у него или показания за месяц до того заготовлены, либо он умом тронулся и врет самому премьер-министру. Он же еще ни одного протокола в глаза не видел. У них там – самая жара.

Они замолчали, когда официант поставил перед Кононенко тарелку с дымящейся солянкой.

– Отсюда и вопрос, – продолжил Марусич, провожая официанта глазами, – что ты реально в этом деле значишь, Иван Павлович? Все тебе заранее известно, все тебе обо всем уже доложили. Сроки виноватым не ты, я надеюсь, выписывать будешь? Все-таки прокурор? Доверишь?

Кононенко на прямое хамство не отреагировал. Спокойно пригубил солянку, удовлетворенно кивнул головой и, только отправив в рот несколько ложек, посмотрел на Марусича. Очень холодно посмотрел. Недобро.

МММ на угрозу не отреагировал.

– Что отойдет тебе? ГОК? Ферросплавы? Заправки? Что еще? Ведь ты будешь вынужден делиться, к гадалке не ходи.

– А тебе, Михал Михалыч, какая разница, что мне отвалится? Ты о чем хлопочешь? Как его там? Тоцкий? Или о моих бизнесах печешься? Определись, советую. Не твое это дело, кому что отвалится. Не твой уровень. Обожжешься. Есть там, чем делиться, не волнуйся.

– Так я догадываюсь, что есть чем. И как ты только Папу уговорил?

– Уговорил? Да нет, никто его не уговаривал.

– Ах да… Просто дали материальчик. Так, мол, и так, вот, посмотрите, господин президент, какие воры. И какие неуважительные воры. И жадные воры. Неподельчивые. Не пора ли их к ногтю? А вот нам, бдительным, за такой нелегкий труд нельзя ли вот этого наворованного отщипнуть? И этого. И того. А мы уж вам благодарны будем!

– Как ты дожил до таких лет с таким языком? – спросил Кононенко печально. Но есть не прекратил. – Просто удивительно.

– Чего ж удивительного? – осведомился МММ. – Я ни у кого ничего не отбирал, никого в клочья не рвал. Не разорял никого. Брал, что можно, это было. И не жадничал никогда. Вот и живой. А вот как ты дожил? Впрочем, у тебя все впереди. Ты еще молодой. Не боишься?

Кононенко оторвался от тарелки и искренне рассмеялся.

– Отчаянный ты мужик, Марусич! Просто отчаянный. Уважаю. Нет. Не боюсь. Кого бояться? Не тебя ли?

– Меня – в последнюю очередь. У нас с тобой, Иван Павлович, боевой нейтралитет.

– Нейтралитет, говоришь? Пожалуй, да. Мне с тобой ссориться не с руки. Не из-за чего нам ссориться. У тебя – партия, у меня – партия. У тебя – фракция, у меня – фракция. А Верховная Рада – одна. Было бы, конечно, здорово, чтобы она была только моя. Или, на крайний случай, у каждого – своя. Но, как говорил наш первый президент – дай ему Бог долгих лет и крепкого здоровья, – имеем то, что имеем. Одну на всех. Так что мне с тобой договариваться надо, а не ссориться. Большие дела нужно делать сообща.

– Что-то я, Иван Павлович, у нас тобой общих дел не припомню. А память меня пока не подводит.

– Хороша соляночка, – сказал Кононенко, – зря ты не обедаешь. Правда, хороша.

– Еще кофе, пожалуйста, – попросил Марусич появившегося официанта. – И виски повторите.

От разговора у него во рту появился мерзкий привкус желчи и заныл желудок. Он опять щелкнул зажигалкой, прикуривая очередную сигарету. А Кононенко, хлебнув боржоми, приступил к очередному блюду.

Марусич смотрел на него через сизый табачный дымок и думал о том, что с этим пауком надо договариваться. Для того, чтобы вытащить Андрея, это раз. Для того, чтобы вытащить деньги, это два. Для того, чтобы разобраться, чего от этого прущего напролом буйвола ждать, это три. И, конечно, для того, чтобы не ошибиться со ставкой в политической игре. Сволочь? Да. Беспринципный, аморальный тип? Да. Но если внимательно посмотреть в зеркало на самое себя, то разница есть только в степени проявления агрессивности к окружающим. Что поделать, ну не принимает современная жизнь высокой морали. Не прижилась она. Аминь. Гнуться перед Кононенко нельзя. Лезть на рожон – тоже. Разные слухи о нем ходят. Плохо складывается судьба у его оппонентов, что в политике, что в бизнесе. Что в жизни. Сплетни, конечно. Но проверять почему-то не хочется. Ох, не хочется. Но и на братание не тянет. Остается внимательно послушать. Это не я его, это он меня на встречу пригласил. И есть подозрение, что не только меня. Много встреч будет у Ивана Павловича в связи с событиями вокруг «СВ Банка». И в каждой будет своя заинтересованность. Своя идея. Своя ставка и свой выигрыш. Если бы это не произошло с «СВ Банком», то Ивану Павловичу все равно нужна была бы такая ситуация. Как все смоделировал, пейзанин! Ах, как изящно смоделировал.

Потянется сейчас к тебе череда заинтересованных лиц, как трупоеды по кровавому следу. Кто за долькой малой, кто за денежками своими, кто за документиками, изъятыми в процессе дознания. Тут-то ты и порезвишься. Тут-то ты кого надо – наградишь, кого надо – в расход пустишь, а кого надо – так возьмешь за яйца, что у них дыхание перехватит. Красавец ты, Иван Павлович, Макиавелли Солонянский! Одного я своим куцым умишком понять не могу: куда смотрит Папа? Ведь и ежу понятно, что не уживетесь. Будет драка. Зачем же Папа дает противнику набирать силу? Знаю, знаю точно, что материалов у силовиков на тебя, Ваня, на три пожизненных и повешение. Но без команды… Самоубийц нет. Никто и никогда по собственной инициативе Кононенко не тронет. Только по приказу Папы. Но если Папа затянет еще чуть-чуть, то перед выполнением указаний побегут советоваться с самим Кононенко. Вот тогда-то и будут ягодки.

Кофе, стоявший перед ним, издавал терпкий восточный аромат. Золотистый виски плавил кубики прозрачного льда в бокале. Сигарета догорела почти до фильтра. Кононенко, пригнув голову, расправлялся с молодой картошкой и нежным куском баранины на косточке.

– Люблю весну, – сказал Кононенко, обгладывая тонкую косточку крепкими, чуть желтоватыми зубами. – Ягнята молодые, мясо нежное. Никогда нельзя заказывать баранину осенью. Никакого удовольствия.

– Так ты, Иван Павлович, эпикуреец.

– Эпикуреец, говоришь? Возможно, возможно.

«А ведь он не знает значения этого слова, – промелькнуло у Марусича, – не знает».

Премьер вытер рот салфеткой, промыл пальцы в чаше с водой и лимонным соком и, бросив через плечо: «Зеленый чай с медом!», уставился на Марусича своими серыми, холодными глазами.

– Ну что, Михал Михалыч? Теперь – поговорим?

– До этого мы молчали?

– До этого мы готовились к разговору.

– Тогда давай поговорим.

– Сначала.

– Сначала.

– Этот твой парень, Тоцкий. – Да.

– Я посмотрю, что можно будет сделать. Поговорю с людьми. Но, как мне сообщили, – Кононенко сделал ударение на слове «сообщили», – он очень важен для следствия. Его показания – это ключ к некоторым сторонам деятельности банка. Особенно учитывая смерть Краснова и исчезновение Гельфера.

«Ага, – подумал МММ, – а ведь я тебе его фамилию не напоминал. Только что был «тот еврейчик», а теперь вдруг вспомнил».

– Если он будет вести себя разумно, – продолжал Иван Павлович, глядя в глаза Марусичу, – то шансы у него есть. Ты будешь подыскивать для него адвоката?

– Да. Думаю, что я.

– Объясни и ему, что вести себя разумно – это означает говорить то, что спрашивают, и не говорить того, что говорить не нужно. Я понятно объясняю?

– Куда уж понятнее.

– Если не будет делать глупостей, то через годика три-четыре выйдет вольным, как птица. И с хорошим, обеспеченным будущим. Будет выеживаться – вообще не выйдет. Грехов за ним, как говна за стадом. Это для тебя я сделаю бесплатно.

– А что платно, Иван Павлович?

– У тебя в «СВ» на счетах фирм почти семь «лимонов» зелени.

– Тебе лучше знать.

– Лучше знать, говоришь? Не исключено. А еще лучше мне знать, что этим деньгам на текущий момент – полный пиздец. Платежи прекращены. Все опечатано. Документы изымаются. Неслабо тебя накрыли господа банкиры!

Марусич покачал головой, но ничего не ответил. Он слушал.

– Я понимаю, что эти семь у тебя не последние. Есть еще порох в пороховницах. Но жизнь это тебе испортит сильно. Если идти законным путем, то ждать придется долго. Почти вечно, по нашим меркам. Приостановка деятельности, санация, комитет кредиторов и прочая мутотень. Еще неделя – и банк банкрот. А закон у нас говорит что? Закон говорит, что интересы простого вкладчика – в первую очередь! Посмотришь, что будет твориться уже сегодня. Толпы обманутых будут собираться на улицах и требовать расправы с мошенниками. Все это мы уже проходили.

– Ты, по-моему, сбрасываешь со счетов хозяев «СВ». Неужели они будут сидеть сложа руки? Не будь наивным, Иван Павлович!

– Наивным, говоришь? Я что, похож на наивного?

– Не очень. Но и они – люди не последние.

– Материальчик. Интересный есть материальчик на господ-собственников. Крутой, можно сказать, на много лет тянущий. Они сейчас за рубежом, на курортах, в своих домах. Кто на Ривьере, кто в Эйлате, кто во Флориде. Оттуда преступников не выдают. Я бы на их месте там и оставался. Жизнь и так прекрасна.

«Особенно весной, – подумал МММ, – в мае, когда ягнята молодые, мясо нежное».

– Вернемся к деньгам, – сказал он вслух.

– Вернемся, говоришь? Давай вернемся. Если мы с тобой, Михаил Михайлович, договоримся, то деньги твои я тебе верну. Обещаю.

– Это я уже понял. Что взамен, Иван Павлович? Цена какая?

– Цена немаленькая. Ты становишься моим союзником.

– Это запросто. Уже стал. Голову-то мне не морочь. Я тебе как союзник на хер не нужен. У тебя союзников быть не может. Только вассалы. Что ты хочешь от меня, Иван Павлович?

Кононенко улыбнулся, медленно растягивая губы. Нехорошо улыбнулся, показав зубы.

– У тебя – фракция, – сказал он ласково. – У меня – фракция. У тебя – партия и у меня – партия. Мое «Вече» и твой блок «Центр» – это сколько вместе будет?

Марусич мысленно подсчитал. Цифра получалась впечатляющей. Очень впечатляющей.

– Скоро начнется каша, – продолжил Кононенко, – настоящая каша. Сценарий понятный. Куча кандидатов в президенты, блоки, временные союзы, торговля голосами. Грызня, как в псарне. Помои друг на друга. Народ повзрослел, подрос, поумнел. Ошибку Кравчука все помнят. Как Макарыч выборы просрал, громко и с треском. Нынче президент уже не такой. И соседи выход подсказали. Смотри, как Борис Николаевич ловко к финишу пришел, хоть на старте спал, что твой медведь. На одном народном страхе перед возвратом коммунистов. Зачем Данилычу паровоз изобретать? Что, у нас своих коммунистов нет? Есть. Игрушечные, правда. Так и в России, они ненастоящие, а пугало получилось роскошное. Расскажут баечку, вспомнят тридцать седьмой. Ветераны ГУЛАГа выступят. Коммерсантов попугают тем, что все отберут. Простой народ тем, что то, что отберут у коммерсантов, им все равно не отдадут.

«Господи, боже мой, – подумал Марусич, – я, кажется, понимаю, что сейчас предложит мне этот мудак. Понимаю. Но самое интересное, что дело-то у него может выгореть».

– Так что, Михал Михалыч, сам должен понимать, есть революционная ситуация. Помнишь, как у меня дружно бабушки и дедушки за «червончик» к пенсии голосовали? Народная любовь, она даром не дается. Но и больших денег не стоит, – он улыбнулся, глядя из-под очков. – По накатайной, Михал Михалыч, по накатанной. Что мы, чужие люди? Договоримся. Не с тобой, так с другими. Леня будет воевать с Симоненко, Мороз искать, к кому поудачнее примкнуть, чтоб показать, что социалисты – грозная сила. Дура эта конотопская орать и кликушествовать. В общем, кто во что горазд. Карты все – у Данилыча. Подсчет его. А пока народ разбираться будет, тут и я – простой, доступный, щедрый, на белом коне.

– Джокер.

– Любишь ты, Михал Михалыч, ввернуть что-нибудь этакое. С подвохом.

– Да нет, Иван Павлович, тут подвоха. Джокер становится любой картой, которой не хватает игроку для выигрышной комбинации. Хочешь – тузом, хочешь семеркой.

– Тузом – приятнее.

– Смотря как карта ляжет.

– Тут, Михал Михалыч, без вариантов. Как скажу – так и ляжет.

– Промазать не боишься? Сожрут ведь.

– Не боись. Не сожрут. Поперек глотки стану.

– У Папы-то? Не станешь, Иван Павлович, проскочишь, как пельмень. Ты, конечно, мужик денежный, хитрый, и во врагах тебя иметь – удовольствие ниже среднего. Но против Папы ты никто. Деньги и у него имеются, а вот власти такой у тебя нет. Ему с тобой драться не надо. Он и руки не запачкает.

– Ой ли?

– Иван Павлович, ну если я о тебе много знаю, как ты думаешь, он знает меньше? И про счета твои и фирмы за кордоном, и про бизнес, и про то, как и за что тебя прозвали «мистер половинка»? Или ты прокурору тоже скажешь, что это сплетни? Ты хоть сам себя спроси: почему тебя до сих пор не хлопнули? Из-за силы твоей? Из-за бабок? Из-за доли, которую ты наверх носишь?

Кононенко молчал, а Марусич говорил медленно, почти без эмоций. Нельзя было те эмоции, которые его обуревали, показывать на глаза собеседнику. И эмоции были не те, что демонстрируют, и собеседник, мягко говоря, для этого неподходящий. И, если уж быть до конца честным, была у Марусича мысль, такая скользкая мыслишка: ведь может проскочить, сукин сын! Где подлогом, где угрозами, где деньгами – проползет. А уж когда проползет – тогда только держись.

– Нет, Иван Павлович, держат тебя на закуску. Как пикантное блюдо. К выборам. Как поросенка к Рождеству. И весь твой кураж не замечают до времени – чтобы ты жирка нагулял. А потом – раз – и сколько из тебя блюд на столе получится, закачаешься. На ломтики порежут – как ты сейчас банк пластуешь, так и тебя. Чтоб всем заинтересованным лицам хватило. А таких, сам знаешь, много. Так что это не ты Данилыча за нос водишь, а он тебя.

– Что тебе Данилыч? – спросил Кононенко устало. – Он тебе друг, сват, брат? Что ты за него думу думаешь? У него свои дела, у тебя – свои. Ему ты в роли адвоката не нужен. Боишься, что ли?

Марусич кивнул.

– И боюсь, конечно. У меня, Иван Павлович, моральных обязательств перед президентом нет, а и были бы, так дело вовсе не в них. У тебя тоже их нет. Ты вообще легок на подъем, прям Фигаро. Я ведь помню, чьим доверенным лицом ты был в девяносто третьем. И как просил прощения у выигравшей стороны, когда Кравчук вышел в тираж. Тебе напомнить, кого ты поддерживал в области во время выборов?

– Я смотрю, память у тебя хорошая. А кто еще помнит об этой херне, кроме тебя? Кроме особо заинтересованных? Кого это сейчас жарит? Все быльем поросло.

– Да я не о том, Иван Павлович, кто чего помнит. Я о том, что Папа ничего не забыл. Разницу ощущаешь?

– Короче, ты говоришь мне «нет»? – спросил Кононенко злым, высоким голосом.

Так он говорил когда-то, будучи губернатором, на совещаниях. Полноватый, в плохо скроенном костюме, с коротковато завязанным, безвкусным галстуком и волосами, стриженными под «горшок» – он не вызывал насмешек. Напротив, он наводил ужас на хозяйственников и сотрудников аппарата. Резкостью решений, своей неограниченной властью, которой он пользовался с видимым удовольствием. И однообразным, неизобретательным матом, который выплескивался на подчиненных или оппонентов вне зависимости от возраста или положения на служебной лестнице. Он «срывался с катушек» внезапно, без предупреждения, и орал так, что особо чувствительных могли вынести из зала заседаний с инфарктом.

«Сейчас, – подумал Марусич, – он треснет кулаком по столу и изойдет на крик. Брызгая слюной с запахом бараньего жира. И галстук у него – долларов за триста. И волосы – волосок к волоску уложены. И костюмчик ладный. А суть та же. Ох, как бы он меня сейчас рвал зубами. Да что зубами – руками бы рвал, как калмык – дыню. Все-то ты продумал, Иван Павлович, все учел, одного не учел. Что не все такие, как ты».

Марусич молча покивал головой, чуть оттопырив нижнюю губу.

– И денег не жалко?

– Это ведь мои деньги, не забыл, Иван Павлович, – мягко сказал Марусич. – Что ж, ты меня за мои собственные деньги и купить собираешься? В целях экономии средств? Это уже цинизм. Поиметь хочешь, но задаром. Ты хоть для приличия, что ли, свои б предложил.

– Свои? Тебе? Сосать, пока щеки не заболят! Перетопчешься!

– Вот видишь, Иван Палыч, время тебя не изменило. Ты как был, как бы это помягче сказать, жлоб, так и остался. По сути своей.

– Ты б меня лучше не злил. Бабок тебе не жаль, себя не жаль? И пацана своего – тоже не жаль? – спросил Кононенко.

– Вот кого жаль, того жаль. Только ты ж его выпускать и не собирался, так, Иван Павлович? Знаю, что не собирался. Зря не ври, не надо. В любом случае за Андрюшу мы с тобой пободаемся. Мало тебе не покажется.

– Жаль мне тебя, Марусич, – сказал Кононенко, беря себя в руки. Только смотрел еще исподлобья, что твой бык. – Жаль, что ты туповат оказался. Ни выгоды своей не понял, ни страха у тебя должного перед властью нет. Но на тебе свет клином не сошелся, ты хоть это понимаешь, Михал Михалыч? Другие есть. Если б я тебя на свои купить пытался – все равно не пошел бы?

– Нет. С тобой бы – не пошел. Нет таких денег. И власти такой нет.

– Преданный сильно?

– Да нет. Просто ты еще худший вариант. То, что мы сейчас имеем, – не сахар, но то, что можешь устроить ты, – это даже не пиздец. Слова такого пока не придумали. Все мы не без греха, все воры. Но ты – не вор. Ты разбойник. Тать. Те, кто на тебя поставят и не предадут, в результате – законченные идиоты.

– А вдруг это ты не на того ставишь?

– Поживем – увидим. Я вообще-то ни на кого не ставлю. Только на себя. Но сдается мне, Иван Павлович, что, ввязываясь в эту авантюру, делаешь ты самую большую ошибку в жизни. Большие деньги тебе крышу сорвали. Вот тебя и понесло. Зарвался ты. Беспредельничаешь. Даже за эту аферу не своими бабками и майном расплачиваться хочешь – чужими.

– Если мне надо будет, – сказал Кононенко, вставая из-за стола, – так я и тебя как воробья в поле загоняю, не великая ты шишка, Марусич. Не только какой-то сраный банк. Ты еще не знаешь, как я беспредельничаю. Ладно. Поговорили. Бывай, Михал Михалыч. Свидимся еще.

– Обязательно, Иван Павлович, – ответил Марусич, оставаясь сидеть, чтобы не подавать руки. – Обязательно свидимся. Дела у нас с вами общие, государственные.

Кононенко пошел к дверям и уже на выходе оглянулся.

– Да, так, к слову, раз уж так сложилось. Ты мужик умный, сообразил, наверно, что мы с тобой не встречались. И разговора этого – не было. Совсем.

– Поглядим.

– Поглядим? – переспросил Кононенко и усмехнулся. – Ну-ну…

Он еще раз внимательно посмотрел на Марусича, будто видел впервые, и вышел вон.

МММ закурил очередную сигарету, автоматически, без всякого желания, несмотря на мерзкий привкус во рту, который не могло заглушить даже виски.

Неслышно возникший из-за портьер официант, осторожно поглядывая на него, принялся убирать оставшуюся от Кононенко посуду.

– Что-нибудь желаете, Михаил Михайлович? – спросил мэтр, входя в кабинет.

– Нет. Счет, пожалуйста. И попросите охрану подогнать машину.

– Хорошо, Михаил Михайлович.

Спустя несколько минут Марусич, усаживаясь на заднее сиденье своего «Мерседеса», решил, что будет делать дальше. Он не был уверен в своем выборе, но ни на секунду не жалел о нем. И не мог наверняка предсказать его последствия. Но в том, что они будут, сомнений у него не было. Будут. И очень скоро. К несчастью, он не мог предвидеть, насколько скоро.

Ни Диана, ни дети, ни Виталий не уловили момент, когда самолет попал в грозовой фронт. «Кукурузник» шел на трехстах метрах, а на этой высоте машину швыряло все время, настолько сильны были воздушные потоки. Заканчивался второй час полета, но Красновым, никогда не летавшим на самолетах такого типа, казалось, что они в воздухе вечность. Виталию, за свою жизнь повидавшему разное, было проще, но, судя по бледности лица и по испарине, выступившей на лбу, и он чувствовал себя некомфортно. Марка несколько раз тошнило в целлофановый пакет, Дашку укачало, и она, белая как мел, приткнулась возле Дианы, которая зависла между сном и бодрствованием – инъекции Лымаря все еще действовали.

Только Сергей Иванович – настоящий воздушный волк, – оставаясь слегка навеселе, чувствовал себя как рыба в воде. Но когда «кукурузник» влетел в полосу дождя, и ветер принялся трепать его по-настоящему, оптимизма у него явно поубавилось. Если до того биплан только изредка «ухал» вниз, так, что желудок улетал к горлу вместе с содержимым, а потом резко шел вверх, вжимая пассажиров в сиденья, то теперь у всех создалось впечатление, что самолет не летит, а прыгает по ухабистой дороге, словно по стиральной доске, при этом обрушиваясь в глубокие ямы. Порывы сильного бокового ветра швыряли машину вправо, пилот выравнивал планер, но через несколько секунд следующий толчок опять заставлял «кукурузник» заваливаться на левое крыло и скользить в сторону, будто по льду.