Текст книги "~ Манипулятор"

– Но больше я этой ошибки не допущу, – Я останавливаюсь и прислоняюсь к косяку двери. Прикрываю глаза.

– Рома, а можно я тебя кое о чем попрошу? – тихо говорит мама.

«О чем ты попросишь меня? Объясниться с ней? Поверь, я это сделаю. Но не сейчас, а чуть позже, потому что сейчас Диана просто меня не услышит. Видишь ли, ей сейчас нужно заставить меня ощутить чувство вины (хотя мне пока непонятно, за что) плюс она зациклена на желании не подпускать меня к себе близко. А это значит, что мне для начала нужно вернуть ее себе хотя бы просто физически».

– Да, мам, что ты хотела? – Нащупывая в кармане пластиковую поверхность мобильного, я размышляю о том, что вся эта тонкая психология, поиск безвинных и виноватых и даже моя откровенность с матерью – это, конечно, все здорово, но мне кровь из носу надо сегодня позвонить Диане. Я соскучился по ней. Я закинул ей удочку с акциями – вот, собственно, и предлог для звонка. Она просила набрать ее после десятого марта. Но позвонить мне ей нужно сегодня до девяти вечера. «Исток» закрывается, и нам с Юлькой через всю Москву придется ехать домой, а при Юльке с Дианой на личные темы не поговоришь. Звонить же Рыжаковой после девяти вечера я не хочу: не тот случай, мы пока не близки, и эти поздние звонки будут как-то не комильфо. Но самое главное – это чтобы Диана сейчас просто взяла трубку. Иначе мне снова придется что-то придумывать, изобретать, искать новый повод для встречи или вообще, подсаживаться на ее геолокацию, чтобы вычислить ее и поймать ее у ее подъезда.

– Не дави на нее, – тем временем просит Вера Сергеевна.

– На кого, на Юльку? – я удивленно ломаю бровь. – Да я, в общем, и не собирался.

– Нет, не на Юлю, а на Диану. Она казалась мне хорошей, достойной девочкой, которая понимает, что она делает. Надеюсь, такой она и осталась, – мать, не сводя с меня глаз, встает.

– Наверное, да… Хорошо, я не буду давить на нее. – Машинально бросаю взгляд на часы, отмечаю, что уже полдевятого – и: – Мам, ты, пожалуйста, извини, но мне нужно сделать один звонок. Я выйду минут на пять, ладно? А ты Юльку пока соберешь?

– Соберу, соберу… Иди, звони, бедный ты мой упрямый ребенок, – вздыхает мама.

«Кто, я?» В ответ я фыркаю. Сложив пальцы вместе, показываю матери знак «Виктория», ловлю взмах ее руки и слабую улыбку. Прихватив куртку с вешалки, шагаю к двери, оттуда уже бегом спускаюсь вниз по лестнице. Выхожу в темноту, за ворота, щелчком выбиваю сигарету из пачки и, закурив, набираю Диане».

2.

Диана, тот же день, примерно то же время.

«Тик-так, тик-так. Это ходят часы. Вечер одиннадцатого, почти полдевятого. Раз, два, три, четыре… много. Много – это количество роз в моей комнате, которые стоят в двух вазах, на одном стеллаже у окна. Слева букет, который мне подарил Лешка. И Лешкино подношение состоит из двадцати семи роз, видимо, по одной на каждый день моего текущего дня рожденья. Розы красные, почти алые. И, как когда-то давно проехался на их счет Лебедев, этот сорт называется махровым.

«Не смешно».

Мой взгляд машинально перемещается вправо, где рядом с «красным» букетом стоит другой, «белый». Он сложен из роз теплого сливочного оттенка, и бутоны довольно красиво переплетены с белыми ажурными шариками гипсофилы. Лебедев подарил мне девятнадцать роз, очевидно, намекая на то, что мне было столько же, когда мы с ним… что? Познакомились? Стали встречаться или в первый раз переспали? И мне в голову моментально соскальзывают воспоминания, которые вызывают забытые мурашки по телу и те ощущения, в которых так легко забыться и потеряться. Он… я… Шепот. Страсть. Сплетение наших тел. Холодные голубые глаза, светлые, как зимняя изморозь, иногда со снежинкой на густых светлых ресницах, иногда сощуренные от слишком яркого солнца. Прогулки по парку. Наши губы, той зимой постоянно обветренные от поцелуев. Снежок, со смехом брошенный мной ему в спину. Мой заливистый хохот: «Ромка, отстань!», когда он догоняет меня. И его запах: его вечный парфюм от «Диор» и что-то еще, что-то чисто мужское, но что, как его личный штрих-код, не повторилось ни в ком.

«Нет, не надо!»

Я трясу головой, отталкиваю воспоминания, в сотый раз объясняя себе, что Лебедев – это прошлое, и что сейчас у меня есть всего лишь два букета от двух разных мужчин. Но второй букет еще и от одной странной маленькой девочки, которую зовут Юля. И странная она потому, что ей всего пять с половиной лет, но в какой-то момент ты ловишь себя на том, что тебе почему-то жизненно важно заслужить ее уважение.

«Но я больше не люблю детей».

Я сижу на диване, одна, в абсолютно пустой квартире, уткнувшись подбородком в край бокала с вином. Голова, как ни странно, пока еще абсолютно чистая, и я принимаюсь снова гонять в ней мысли, туда-сюда. Я зла, я дико раздражена на себя и на Лебедева (но больше все-таки на себя), и, в общем, мне есть, что праздновать. И я даже знаю, как называется этот мой «праздник». Восьмое марта? Мимо! Нет. Этот праздник называется так: «Мой полный провал», а еще лучше так: «Праздник организованного мною моего же личного попадалова». И стартовал этот праздник, как я уже понимаю, ровно в тот момент времени, когда я весьма театрально доносила до Лебедева ситуацию с акциями Apple. Чем он и воспользовался. Но самое противное во всей этой истории заключается в том, что я, сообразив, что он меня просто сделал, вместо того, чтобы также просто послать его, закусила удила и решила найти ему женщину-трейдера.

«Глупо».

Но это я сейчас понимаю, что глупо. Как понимаю и то, что два бокала вина вместе с периодически накатывающей на меня яростью сейчас сделают из меня мастерицу разговорного жанра. А тогда, то есть вчера, то есть десятого марта я начала свой послеобеденный день с того, что, отобрав кандидаток для Лебедева, выцепила в коридор Жанну. Жанна – это миловидная, миниатюрная шатенка тридцати шести лет, которая в лучшие дни выглядит максимум на тридцать. При этом Жанна аналитик от Бога (двадцать лет стажа в отрасли, плюс по заказу клиента Жанна вытащит из любого любую нужную информацию. Минус: Жанна второй год находится в жестком поиске, что и не скрывает)…

« – Девушка, а не хотите ли вы работать в «Останкино»? – убедившись, что в коридоре кроме нас никого нет, со смешком начинаю я.

– Конечно, хочу, – Жанна с преувеличенным старанием стряхивает с плеча несуществующую пылинку. – А что для этого надо сделать?

– Съездить в «Останкино» к одному человеку и посмотреть его акции.

– Акции, это, можно сказать, наше все, – Жанна смеется. – Так, докладывай по порядку: дети есть, как зовут, возраст, женат и какой он внешне?

– Ну, блондин. – Я еще улыбаюсь.

– Та-ак. – В глазах у Жанны появляется определенный интерес.

– Высокий, худощавый. Но такой, знаешь, крепкий. – «Господи боже мой, я точно его раздеваю!»

– Так, так, – улыбается Жанна.

– Голубые глаза. И… ну, он симпатичный. – Окончательно стушевавшись, неопределенно кручу рукой вокруг своего лица.

– О! – Жанна закатывает глаза. – Дальше?

– Не женат, разведен, тридцать три года.

– Все, не продолжай, я готова, – Жанна снова смеется. – И как зовут это счастье?

– Скажу, если ты согласишься посмотреть его акции.

– Сейчас соглашусь, – кивает Жанна. – Только сначала ответь, у него дети есть?

Странный вопрос. Но странность его заключается в том, что Жанна уже второй раз спрашивает, есть ли у Ромки ребенок?

– Есть. Один. Пол ребенка интересует? – несколько иронично осведомляюсь я, поскольку в этот момент передо мной промелькнуло лицо маленькой искренней девочки.

– Нет, – Жанна делает вид, что не замечает иронию в моем голосе. – И с кем этот ребенок живет? С женой или?..

– С ним. А что?

Лицо Жанны моментально тускнеет, в глазах исчезает заинтересованность.

– Что не так? – Я прячу руки в карманах серой, расклешенной юбки.

– Понимаешь ли, дорогая моя, – вкрадчиво начинает Жанна и придвигается ближе ко мне, – это все хорошо и даже здорово, но ребенок – это прицеп. И где-то даже обуза.

– Жанн, – морщусь я, нетерпеливо постукивая каблуком туфли, – то, что ты говоришь… это как-то не очень. Нет?

– Шш, не спеши делать выводы, – мурлычет Жанна и изображает, что пытается прижать указательный палец к моим губам, пресекая тем самым мои попытки защищать Юлю и дальше. – Обуза, – это не для него, и не для человечества… в глобальном смысле этого слова, и даже где-то не для меня, а – для развития наших с ним отношений. Потому что тут придется начинать не с разговоров по душам и не с постели, а с принятия того факта, что он будет постоянно смотреть на часы и убегать от меня, но не к жене, а к ребенку. Что гораздо, гораздо хуже.

– Хуже? – Я поднимаю бровь. Я не понимаю её. Я, кажется, вообще её не знаю.

– Хуже, хуже. Потому что если ты… то есть не ты, а я устрою ему по этому поводу звонкий скандал, то в его глазах я буду выглядеть сукой. А если я не устрою этот скандал, то все встречи с ним – если, конечно, речь вообще о встречах зайдет – будут происходить исключительно днем и набегами, потому что все мы работаем. А я бы все-таки предпочла совмещать весь этот акционный факультатив с устроением моей личной жизни, – Жанна премило смеется. – Ну так что, есть еще какие-нибудь, более близкие мне идеи?

– Нет. – Я отворачиваюсь.

– Жаль. Тогда пока, – приобняв меня за талию, Жанна чмокает воздух рядом с моей щекой и уходит.

Поглядев вслед Жанне, которая удаляется от меня по коридору с, как она сама выражается, грацией пантеры перед прыжком, я мысленно (и не без иронии, кстати) желаю Жанне удачи и тут же принимаюсь вызванивать Ирку Смолину.

– Ир, ты где? – прижимаю телефон к уху.

– А что? – низкий голос и звук «пых», характерный для человека, который затягивается.

– Ты мне нужна. На пять минут.

– Мм? – такое ощущение, что Смолина зажала фильтр зубами. – Если на пять, то пойдет. – Видимо, чтобы выдать это, Ирке пришлось перехватить сигарету пальцами. – Я в курилке. З-заходи!

Прямо не приглашение, а боевой клич.

Тем не менее, в темпе поднимаюсь на третий этаж, здороваюсь по дороге с коллегами, отвечаю на пару вопросов по работе и на два комплимента, которые к работе никак не относятся. Перед курилкой делаю глубокий вдох, впуская в легкие еще относительно чистый воздух, и захожу в комнату, где нет никакой мебели, кроме двух стульев, пепельницы на подоконнике и урны на ножке. В помещении висят густое сизое марево и стойкий запах табака. Курилка выделена нам руководством, которое ненавязчиво делает вид, что не замечает, что мы навязчиво курим в здании, а не на улице.

– Привет, – Смолина щелкает портсигаром и протягивает мне сигарету.

«Парламент». Крепкий. Бр-р-р, ненавижу».

– Ир, найди мне окно, – я катаю сигарету в пальцах, курить мне не хочется.

– Для чего? – чеканит Ирка (блондинка двадцати восьми лет, всегда только короткая стрижка и преимущество брючные, темные, почти мужского кроя, костюмы. При этом Смолина – профессиональный брокер, который одновременно обслуживает до пятнадцати фирм, и, на мой взгляд, не самый плохой человек в нашем деле, раз ухитряется даже при давлении руководства довести до конца любую гиблую сделку).

Излагаю Смолиной ситуацию примерно в том же ключе, что и Жанне, опустив, правда, подробности внешности Лебедева.

– Ну и зачем тебе это? – Ирка вытягивает из портсигара еще одну сигарету.

– Нужно помочь хорошему человеку, – ровным голосом говорю я.

– Н-да? А чего сама тогда не подписываешься? – Ирка прикуривает и делает две глубоких затяжки.

– Не могу.

– Почему?

– Ну, есть причина. – И я шестым чувством понимаю, что сейчас будет очередной провал.

– Так, слушай сюда. – Смолина, жадно затянувшись в последний раз, прищуривается, прицельно щелкает пальцами, и ее «бычок», сделав в воздухе петлю, улетает в урну. – Мне сейчас вообще ни до чего, понятно? Гордеев меня и так за горло взял, а тут еще ты со своим «хорошим человеком». – И Смолина рвет к двери, но на полпути останавливается. – Кстати, – внезапно оборачивается она, – ты у этого своего человека не забыла спросить, как он собирается с тобой за работу рассчитываться?

– Ира, это не те отношения, – начинаю злиться я.

– Ах, это «не те отношения»? Ну-ну. Тогда мне все с вами, девушка, ясно. – Смолина снисходительно похлопывает меня по плечу, после чего разворачивается и идет к выходу.

– Ир!

Покачав головой, Смолина поднимет вверх руку, пятерней изображает жест «пока и до новых встреч», и, сверкнув стальным браслетом почти мужских часов, вышагивает из помещения.

Пристроив так и не закуренную мной сигарету в пепельницу, я покидаю курилку и возвращаюсь в свой кабинет. Принюхавшись к себе (ненавижу прокуренный запах женских вещей), я морщусь, роюсь в сумке, достаю парфюм и в попытке забить табак, прыскаю им себе на шею и на запястья.

Последней в моем Лебедином списке идет моя бывшая начальница Ксения. Пару лет тому назад Ксения перебралась от нас в одну брокерскую контору, но хорошие отношения мы сохранили. Правда, в последнее время Ксения все чаще звонит мне по скайпу сама и исключительно по делам. Вот и сейчас она уже десять минут как пытается выяснить у меня информацию по допуску к закрытым торгам. Ответив на ее вопросы, я откидываюсь на стуле, разглядывая глубокую радужку ее карих глаз. Ксения очень ухожена, ей тридцать три, она давно замужем, и ее IQ равен 145, что делает ее человеком не просто умным, а исключительно умным.

– Ксюш, у меня проблема, – начинаю я.

– Какая? – Ксения на мониторе тут же отзеркаливает мою позу и откидывается на спинку стула.

– Мне нужен трейдер для работы в «Останкино». В вашей брокерской фирме у тебя для меня никого подходящего нет?

– Может и есть. А поподробнее? – и Ксения прищуривается.

– А поподробнее… – и я излагаю ей третью версию своей акционной истории с Лебедевым, но теперь на передний план выходит уже несколько иная конкретика («были знакомы… недавно встретились… сделала глупость, пообещав помочь… Обещал перезвонить одиннадцатого, и ему нужно срочно». ) Выслушав это, Ксения переводит задумчивый взгляд вправо, туда, где, как я знаю, расположено окно в ее кабинете. Солнце, выбившись из-за жалюзи, выхватывает ее тонкий профиль, пряди рыжеватых волос, которые в желтом свете дня становятся цвета красного золота. Пальцы Ксении скользят по столешнице, на безымянном правой руки блестит кольцо:

– Рыжик, ты кому-нибудь еще эту историю рассказывала?

– Да, – признаюсь я. – Жанне и Ире Смолиной.

– А почему не Лене и Кате? – и Ксения поворачивается ко мне. Она знает, что Лена и Катя работают у меня в отделе.

– Лена уходит в декретный отпуск. Катя по уши драгметаллами занята.

– Понятно. А можно спросить, Жанне и Смолиной ты что говорила? – Ксения наклоняется чуть вперед, сканируя меня взглядом, и из-за бликов на мониторе в ее карих глазах появляются короткие синие вспышки.

– Жанне я описала его внешность. Иру попросила съездить к нему.

Да, я так и не назвала фамилию «Лебедев» ни ей, ни Жанне, ни Ирке, как не сказала им о том, на каком он канале работает и какую должность он там занимает. И, по большому счету, во всех случаях это была стандартная фраза: «Человек из «Останкино».

– Рыжик, ты все еще хочешь совет? – спрашивает Ксения. Мой кивок. – Тогда можешь больше никого не искать и ничего никому больше не предлагать. Потому что этот твой человек не согласится ни на какую кандидатуру. Он хочет, чтобы к нему приехала ты. А ты это не понимаешь. Или – делаешь вид, что не понимаешь.

И от этого замечания я начинаю чувствовать себя школьницей, которая упрямо твердит окружающим, что ей не нравится молодой человек ее старшей сестры, но которая, стащив у нее его снимок, каждый вечер занимается тем, что часами тоскливо рассматривает его фотографию. Сравнение, конечно же, образное, потому что никакой сестры у меня нет, и вместе с тем… А вместе с тем, в этом сравнении есть и зерно истины.

Я закусываю губу:

– Ну и что ты предлагаешь?

«Я к нему не поеду!»

– Как, что? Конечно же, съездить в «Останкино», – смеется Ксения. – Только при этом не надо забывать, что время брокера – это деньги, и было бы неплохо, если бы ты… Так, минуту! – На столе Ксении, дребезжа вызовом, начинает бегать мобильный. Но что последует за этим «неплохо» я узнать не успеваю, поскольку Ксения, перевернув телефон дисплеем вверх и взглянув на него, отрезает мягко, но однозначно: – Рыжик, прости, но мне клиринговый звонит, – после чего Ксения мгновенно отключает скайп, оставив меня в состоянии немой, но от того еще более оглушительной ярости.

И, проще говоря, это был провал по всем фронтам. Но и теперь, когда эмоциям, по идее, давно бы пора улечься, моя злость и досада не утихают. Наоборот, во мне все туже закручивается пружина из глухого отчаяния и внутреннего протеста, и ярость ищет малейший повод, чтобы прорваться наружу.

В попытке успокоиться я, постукивая себя по подбородку бокалом, принимаюсь в сотый раз рассматривать комнату, окно, шоколадные шторы, тюль, стеклянные дверцы шкафов, в которых отражаются очертания темного, как цвет кофе, дивана и два единственно-ярких пятна в этой комнате, расплывшиеся, как гуашь в детском альбоме. Красное пятно – это букет от Леши. Белое пятно – это букет от Лебедева, общение с которым каждый раз напоминает мне танец на битых стеклах. Он хитрый, умный – он очень умный! – а еще он острый, и у дураков от общения с ним остаются порезы на коже. Но когда этих мелких порезов становится много, то ты понимаешь, что тебе было проще позволить ему сразу отрубить тебе всю конечность, чем вот так, постепенно лишаться кожного покрова. А у меня осталось его так мало, что края старых ран просто не успевают стянуться. Может, поэтому я с некоторых пор стала чересчур резко реагировать на любую душевную боль?

«Особенно, если ее источником является все тот же Лебедев».

Когда мысли о Лебедеве начинают уже неимоверно меня напрягать, мобильный издает знакомую трель, я смотрю на определитель, на нем высвечивается надпись: «Мама». Мама между тем продолжает звонить, я продолжаю смотреть на дисплей, не сделав даже попытки протянуть руку, чтобы ответить на вызов, хотя это неправильно, да и так просто нельзя. Но я уже знаю, что скажет мама:

– Здравствуй, ну, как дела? Ты в эту субботу приедешь ко мне?

Но на самом деле маме не нужно, чтобы я приезжала к ней в субботу, как и вообще в любой другой день, потому что все, что ей надо, это чтобы я ответила ей:

– Прости, мама, но я не смогу, мы сегодня идем в гости. – Или в театр, или на выставку, или даже банально в кино, причем «мы» должно означать меня и моего нового перспективного молодого человека. Но молодого человека у меня больше нет.

«Нет у меня молодого человека, ты слышишь, мама?!»

Мама, словно почувствовав, что я нахожусь на грани молчаливой истерики, отключается на седьмом гудке. «Ну и здорово», – думаю я. И, в принципе, ничего страшного. Я все равно ей перезвоню. Только не в этот день. Или напишу ей смс. Только не в этот вечер. Или извинюсь перед ней, в субботу заявившись к ней с розами, которые она очень любит.

«Она их любит, а я их ненавижу».

И это то, что я действительно ненавижу больше всего. Пока я, покручивая в руках бокал, прищурившись, прицельно смотрю на букеты, телефон разражается целой серией вызовов. Звонит Миша, о существовании которого я уже успела забыть. Потом до меня пытается дозвониться один парень с работы, с которым мы пару раз как-то пообедали вместе. Следом звонит еще один «перспективный» молодой человек (внешне так ничего плюс подвизается на рынке недвижимости). И наконец – та-дам! – по скайпу «стучится» Лешка. И это приканчивает меня. Причем накрывает меня как-то резко, глухо и сразу. Все надоедает бесповоротно и окончательно.

Со стуком ставлю бокал на кофейный столик, вскакиваю с дивана, чуть ли не бегом дохожу до стеллажа и, точно в отместку Лешке, первой хватаю вазу с его красными розами. Путь до кухни занимает еще более короткое время. Выдернув цветы из вазы, я моментально колюсь о шипы. Взвизгнув, сую в рот уколотый палец, на подушке которого успела выступить тягучая капля крови. Злобно швыряю букет на барную стойку, практически вываливаю воду из вазы в мойку, кухонной тряпкой обхватываю букет и с пальцем во рту шагаю к входной двери, странным образом не забыв по дороге прихватить ключи от квартиры. Пробег по лестнице вниз до мусоропровода, дверца которого открывается с выворачивающим душу скрежетом (как наждаком по нервам), и я начинаю остервенело запихивать Лешкины розы в распахнутый зев мусоропровода. Ухо ловит, как на площадке сверху с тихим «и-и-и-их» открывается дверь, и – ну естественно, а как же иначе-то, а? – из-за двери появляется лицо пожилой соседки. Жизнь этой женщины, по-моему, протекает исключительно в двух ипостасях: с носом, приклеенным к окну (кто, куда, с кем и зачем?) – и носом, выглядывающим из-за двери (кто, где, как, как долго и почему?)

«И не надо мне про то, что пожилой человек от одиночества сходит с ума, – мысленно защищаюсь я, перекручивая с тряпкой в руках толстые стебли роз и пытаясь если их не сломать, то хотя бы сложить их вдвое. – Потому что нормальный одинокий пожилой человек всегда найдет, чем ему заняться. Например, он может почитать книжку, или взять шефство над бездомными и вечно голодными кошками, или просто посидеть во дворе, или раз сто убраться в квартире. Но он точно не будет, крадучись, по ночам таскать к мусоропроводу и сваливать рядом с ним кучу ненужных вещей, старых книг и коробок, будучи даже не в состоянии их порвать и затолкать в этот… идиотский… мусоропровод!»

– Дианочка, это ты? – между тем вкрадчиво спрашивает соседка, хотя даже со спины видно, что я – это я. Не дождавшись ответа, она высовывается из-за двери на половину, что делает ее очень похожей на мима (одна половина – это стальная непрошибаемая дверь, другая – слащавое лицо в сетке глубоких морщин).

– Да, я. Добрый день. С прошедшим праздником вас, – говорю я, ускоряя темп домучивания роз.

«Лепестки на полу рассыпались. Надо будет их потом замести…»

– И тебя тоже, – соседка высовывается из-за двери уже на три четверти. – Ой, а что это? Почему это ты такие хорошие розы рвешь?

И кстати, «рвешь» – это не тот глагол, потому что я расправляюсь с этими цветами не менее яростно, чем они со мной. Борясь за свое выживание, они выстегивают меня стеблями с колючими длинными шипами. Дурацкое растение, ненавистное, занозистое, едкое, пахнущее тяжелым маслянистым запахом, который за эти дни уже, кажется, впитался мне в поры.

– Завяли, – ровным голосом поясняю я.

– А я бы так не сказала.

«А я, по-моему, вас не спрашивала», – уж совсем озлобленно думаю я, проталкивая в мусоропровод очередную порцию мешанины из бутонов, листьев и скрученных вдвое стеблей.

– Всего хорошего, – вытерев тряпкой руки, я запуливаю тряпку в мусоропровод и направляюсь в свою квартиру за следующим «розовым» подношением.

– А кто их тебе подарил? – соседка чуть ли не свешивается за перила. Но я предпочитаю сделать вид, что я ее не слышу. Распахиваю дверь квартиры, захожу внутрь. Защелкиваю замок. Вспоминаю, что у мусоропровода остались лежать лепестки, открываю дверь – и тут до меня доносится:

– Ишь, не ответила… Сучка самолюбивая! – Далее невнятно, потому что соседка захлопывает за собой дверь.

Даже мысленно безумно хочется врезать ей ответным, но я, молча сцепив зубы, шагаю к стеллажу, подхватываю стеклянную вазу с белыми розами, с грохотом ставлю ее на подоконник, выдергиваю цветы Лебедева – и замираю. Такое ощущение, что меня обливает вакуум. Я даже рукой пошевелить не могу, так и стою с букетом. И кажется, что если я сейчас сделаю хотя бы вдох, хотя бы одно движение, то мой мир пойдет трещинами и рассыплется мне под ноги. Взгляд тем временем утыкается в лужицу на подоконнике от выплеснувшуюся из вазы воды, потом перемещается на бутоны роз и выхватывает один, тот, что крайний слева. Тугие лепестки свернуты к центру, но ближе к краю бутона они расходятся в стороны и обхватывают соцветие, как человеческие ладони. В чашке цветка лежит прозрачная капля воды. Поймав электрический свет, она начинает переливаться всеми оттенками радуги, как нефтяная пленка. И у меня разом заканчиваются все силы и адреналин в крови, точно меня придавили неподъемной бетонной плитой. С букетом в руках я медленно иду, а вернее, бреду к дивану. Не то сажусь, не то падаю на сидение, точно я – марионетка, которой разом подрезали нитки. Я смотрю на букет и вдруг начинаю плакать. Я рыдаю долго, бурно, некрасиво, взахлеб, не вытирая слезы и даже не защищаясь от них.

«Я больше не могу!»

Я устала попадать в дурацкие ситуации. Я смертельно устала оправдываться, пытаться что-либо кому-либо объяснять и доказывать. Я устала попадаться на крючки, которые мне постоянно подбрасывает жизнь в виде маячков, зацепок, намеков. Я больше не желаю никаких разговоров по душам. Я устала от мелких уколов и длинных порезов. Я больше не хочу ничего знать о маленькой девочке, которая умудрилась забраться мне в сердце. Я не хочу больше думать о Лебедеве. И я плачу, понимая, что дело не в розах, не в маме, не в соседке, не в Лешке, не в дочери Лебедева, а – в нем. В нем одном.

Я его так и не разлюбила…

***

Звонок от Лебедева настигает меня приблизительно в тот момент, когда слезы вместе с моей истерикой уходят в недавнее прошлое, букет водворен обратно в вазу, а я, более-менее успокоившись, говорю себе, что в этот раз я сделаю все, чтобы навсегда закончить историю с Лебедевым. Когда на определителе появляется его номер, я поднимаюсь с дивана, беру телефон, делаю глубокий вдох-выдох, подхожу к окну и встаю спиной к стеллажу, на котором его букет.

– Привет, – просто и дружелюбно произносит он, и я чувствую, как от его мягкого баритона у меня все-таки холодеют кончики пальцев. – Ты говорить можешь? Ты долго трубку не брала.

– Да, могу.

Главное, это использовать в разговоре с Лебедевым короткие и простые слова. Главное, это не вдаряться с ним ни в полемику, ни в конкретику.

– Скажи, относительно той ситуации с акциями. Что-то получается? – Короткий вдох, он явно курит и, судя по звукам клаксонов и отголоскам людских голосов, курит он где-то на улице.

– Нет, не получается.

И самое главное – это помнить, что не надо называть Лебедева по имени. Имя – это как персональный код. Это – сугубо личное.

– Тогда… Может, ты все-таки сможешь помочь и приедешь ко мне в «Останкино»? – ненавязчиво интересуется он, и это ровно то, о чем предупреждала Ксения.

– Мне не хотелось бы отрываться от отпуска, – сухо напоминаю я.

– Ты думаешь, что я придумал историю с акциями. Так?

«Укол?»

– Да, я так думаю.

«Ответный удар».

– Ну, тогда тебе достаточно приехать туда и самой убедиться в обратном.

«Подача? Я ее не приму».

– Это путешествие в «Останкино» займет слишком много времени.

«Повторяю, я к тебе не поеду!»

– Окей, если хочешь, то давай оформим твое время, потраченное на меня, как рабочий контракт. Как будто я тебя нанял, – безмятежно предлагает он.

– Контракт? Ты что же, хочешь мне заплатить? – Я изумлена.

Лебедев делает короткий вдох, и я представляю себе, как дрожат крылья его тонкого носа.

– Вполне могу позволить себе эту маленькую глупость, – и он смеется.

У него всегда был очень приятный, глубокий и искренний смех. Но этот смех сейчас провоцирует меня до такой степени, что я мгновенно выстреливаю:

– У тебя денег не хватит. Твоему руководству очень не понравится сумма, которую я назову.

«Вот тебе!»

– Называй. – А он стоит и, по-моему, преспокойно попыхивает сигаретой!

– Рома, это дурацкий разговор, – режу я – и соображаю, что же я натворила. Я повелась. Я только что назвала его по имени.

– Называй, – повторяет он, и такое ощущение, что тон у него в принципе не меняется.

– Сто тысяч, – выдаю я первую пришедшую мне в голову несусветную цифру.

– Рублей? – преспокойно осведомляется он.

– Евро.

– За три дня работы?

– Мм.

«Рома, Ромочка, ну пожалуйста, отстань от меня. Видит Бог, я не хочу посылать тебя грубо, но я очень прошу тебя оставить меня в покое. Потому что мы не должны… Потому что если я еще раз позволю себе, то я точно влипну… Потому что я потом просто не вынырну, а я не хочу опять собирать себя по кускам и…»

– Согласен.

– Ч-что? – Я осекаюсь. – Лебедев, сто штук евро за три дня работы? Ты с ума сошел.

– Я сог-ла-сен, – ровным голосом повторяет он.

– Так, я не приеду, – быстро говорю я, готовясь с ним распрощаться и заползти в свои кусты из молчания, гнева, обиды.

– Рыжакова, – вкрадчиво начинает он, – ну пожалуйста. Ты же хорошая.

– Нет.

– Ну хочешь, я на колени встану?

«Кто, ты? В чистых брюках – или в чем там ты сейчас? – и на грязный снег?»

– А я все равно не приеду, – упираюсь я.

– А я все равно встану.

– А я все равно не увижу, – пытаюсь выдавить со своих губ ненужную мне улыбку.

– А уже встал. Могу тебе селфи прислать.

«Иди ты…»

– … или так. Э-эм, молодой человек? – зовет он кого-то. – Вы не могли бы сказать моей девушке, что я стою на коленях?

– Я не твоя девушка. – Я моментально покрываюсь иголками.

– Хорошо, как скажешь… Так вы можете сказать не-моей девушке, что я на коленях стою?

Не успеваю ответить, как Лебедев сует кому-то мобильный (причем, в трубке отчетливо слышен и звук шуршащих бумажек), после чего в ухо мне врезается неуверенный бас, который, по-видимому, принадлежит охраннику, раз мужчина, забрав у Лебедева телефон, по-военному рапортует:

– Так точно, сделаю… Так вот, девушка, он тут правда на коленях стоит.

«Придурки». Невольно фыркаю.

– Ну что, поверила? – через минуту спрашивает очень довольный Лебедев.

– Нет, не поверила. Там бумажки шуршали. Это деньги, и ты его подкупил.

– Тебе селфи прислать? Я могу.

– Ром, ну правда, отстань от меня, а?

– Тогда бонус: я буду сам тебя до «Останкино» каждый день подвозить и увозить обратно.

«Ну да, только этого мне не хватало».

– Ром, послушай, я не буду с тобой спать, – устало говорю я.

– Хорошо, за исключением истории с акциями мы будем делать только то, что ты сама захочешь.

«Но я не знаю, чего я захочу, если буду находиться рядом с тобой!»

– Рома, ну хватит! – Но я уже чувствую, что я влипаю. И виноват в этом баритон с мужской хрипотцой и мальчишескими интонациями, шутки и эта легкая дружелюбная атмосфера, которых мне без него так отчаянно не хватало.

– Ну, пожалуйста, соглашайся, – просит Лебедев, и я точно знаю, что он сейчас смешно морщит нос.

– Рома, окей, но я все равно…

– Отлично! Тогда завтра в восемь утра жду тебя у подъезда. Все, больше я не ворую твое личное время. Приятных снов и спокойной ночи.

– Ром! – Вообще-то я всего лишь хотела ему объяснить, что я все равно попробую найти ему трейдера или же заплачу той же Ксении, и она пришлет в «Останкино» кого он только захочет. Но у Лебедева есть одна неприятная привычка, которую я упустила из виду. Он всегда кладет трубку первым, оставляя за собой последнее слово.