Текст книги "~ Манипулятор"

– Да? Наверное. Впрочем, согласен, – опираюсь рукой о стенку, к которой привинчено зеркало, ерошу волосы. – Похоже, я практику растерял, да?

– Ну что ты, по-моему, с точки зрения практики у тебя сейчас даже лучше, чем раньше, – и Рыжакова со щелчком захлопывает пудреницу, убивая меня.

– Слушай, это… в общем, это не то, о чем ты подумала. Там ничего нет и не было, – вздыхаю и морщусь я, сообразив, что только что вдогонку запустил Диане не самой умной фразой, которая вместо того, чтобы убедить ее в том, что «там ничего не было», как раз заставит ее считать, что «там что-то было». – Давай не будет выяснять здесь отношения, хорошо? – покаянно прошу я. – Мы же не за этим сюда пришли?

– Выяснять отношения? – Рыжая распахивает свои удивительные глаза и с изумлением глядит на меня. – Ром, Рома, – она резким движением забрасывает пудреницу в карман рюкзака и с треском закрывает карман на молнию, – позволь и мне напомнить тебе кое о чем. У нас с тобой давно нет никаких отношений, и меня абсолютно не интересуют твоя личная жизнь, и здесь я не из-за тебя, а из-за твоей дочери. Просто… – она сглатывает, – просто я, по всей видимости, совершила большую глупость, когда согласилась прийти к Юле на утренник. И, видимо, это еще не последняя ошибка, которую я совершаю. – На секунду в ее глазах вспышкой появляется та самая, уже горчащая на моем языке боль, и я, откинув условности (честно говоря, надоело мне это все), задаю ей вопрос в лоб:

– Тебе так понравилась моя дочь?

– Да. Понравилась, – без пауз и очень спокойно отвечает Диана. – А что?

– Просто так спросил. – Я продолжаю разглядывать ее, а она вопросительно глядит на меня. И у меня, как ни странно, не возникает и тени сомнения в том, что Диана сейчас мне солгала, или что она пришла на праздник Юльки, чтобы испортить той настроение, или вообще – дикость какая! – имеет что-то против моей пятилетней дочери, но… Но я чувствую – кожей, мозгами, может быть, интуицией (если последняя вообще есть у мужчин), что под пластами ее невозмутимого голоса и дружелюбного, даже дружеского расположения к моей Юльке скрывается что-то еще. Что-то болезненное, что-то личное, что-то тайное и запретное и оттого запечатанное в ее душе на тысячу ржавых замков, спрятанное так далеко, что без согласия Дианы вытащить это на белый свет возможным не представляется.

«Я перестал читать тебя, как мог когда-то», – с невольной грустью думаю я, глядя на женщину, к которой меня по-прежнему тянет.

– Ром, если ты хочешь, то я сейчас оденусь, попрощаюсь с тобой и уйду, – между тем убийственно-ровным голосом предлагает Диана. – Только ты сам скажи Юле, что я не смогла остаться. Что меня, например, срочно вызвали на работу. Если мое присутствие тебя напрягает, то просто скажи мне, и я уйду. И всё. – Демонстрируя мне это всё, Диана вцепляется в свой рюкзачок и глядит на меня так, что я совершенно четко осознаю: если я сейчас скажу: «Да, я согласен», то она и вправду уйдет. Но после этого не будет уже ничего. И с этого дня она будет обходить этот проклятый детсад за тысячу километров. Я не знаю ее текущего адреса, но она и это использует. Она забаррикадируется от меня в Фейсбуке, она вычистит всю нашу недавнюю переписку и переведет в черный список контактов номер моего мобильного, который я дал ей в письме (если, конечно, она вообще решила сохранить в записной книжке мой номер). Но самое печальное произойдет даже не тогда, когда она провернет все это, а когда она сотрет меня из своей памяти. Сотрет так, что после этого я могу до бесконечности фантазировать о том, что однажды она захочет ко мне вернуться, или что нас с ней снова сведёт судьба, но… она не вернется. Та, прежняя Диана, вернулась бы. Эта – другая, с багажом жизненного опыта и уже неизвестной мне ее личной жизнью – нет.

– Я не хочу с тобой ссориться. – Я пытаюсь до нее дотянуться. По крайней мере, я не хочу, чтобы мы с ней снова расстались врагами. «А ты, похоже, вообще не хочешь с ней расставаться», – догоняет меня новая и довольно трезвая мысль, раз уж я успеваю вовремя отдернуть руку, заметив, как при моем движении к ней пальцы Дианы вцепились в рюкзак так, что у нее даже побелели костяшки.

– А мы и не ссорились, – убедившись, что я не собираюсь трогать ее, Рыжакова с усилием улыбается, и ее пальцы медленно разжимаются. Она перехватывает рюкзак более спокойным движением и, пропустив его лямку через запястье, привешивает его себе на плечо. – Просто ты задал вопрос, а я на него ответила. Причем, ответила честно.

«Тогда почему бы тебе заодно не объяснить мне здесь, сейчас и также честно, что произошло семь лет назад, когда ты, не сказав мне ни слова, собралась за Панкова?» – так и подмывает меня спросить у нее, но мне просто не дают этого сделать.

– Уважаемые родители, пора, пора в актовый зал, – пробегая мимо нас, хлопает в ладоши Юлькина воспитательница – уютная незамужняя девушка лет пятидесяти, выгоняя из вестибюля и периметра вешалки заплутавших там или заговорившихся между собой родителей.

Я рассеянно киваю, провожая ее глазами. Жаль, но подходящий момент упущен. К тому же, меня начинает не на шутку интересовать, а куда, собственно, делась Юлька?

– Всё, Ром. Если мы все выяснили, то пошли в актовый зал.

– Пойдем лучше Юльку найдем, – я кручу по сторонам головой. – Черт, она все-таки дождется, что я ей однажды маячок привешу.

– Она правда в актовый зал пошла, я за ней смотрела. Людмила не солгала… Да, кстати, между нами, девочками, говоря: Ром, ты знаешь, что ты со своей джентельменской демагогией порой просто невыносим? Ты мог бы и по-другому объяснить этой своей Людмиле, что она тебе просто не нравится.

– Она не моя, – быстро говорю я.

– Не важно, – качает головой Диана. – Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

– А знаешь, ты изменилась, – и я, чуть прищурившись, смотрю на нее.

Рыжая на секунду приподнимает брови:

– Открыть тебе секрет? Ром, мне давно не девятнадцать лет. И ты больше меня не знаешь.

И, как ни странно, но именно эти слова, которые, казалось бы, должны были дать мне понять, что у нас с ней поставлена точка, вселяют в меня оптимизм и даже надежду. Нет, действительно, если разобраться, то так могла выразиться только женщина, которая хотела тебе сказать: «Ты не знаешь меня, но я не против, чтобы ты узнал меня, новую, и оценил эту разницу».

– Хорошо, как скажешь. Ну, пойдем, еще неизвестная мне женщина, – в итоге киваю я.

Бросив на меня неодобрительный взгляд, Рыжакова перехватывает у меня программку и, сердито бросив мне:

– Заканчивай это, ясно? – постукивая низкими каблуками ботинок, отправляется в актовый зал. Я, посмеиваюсь, иду следом за ней. «Забавно, – думаю я, – мне это кажется, или самое интересное у нас только еще начинается?»

***

Актовый зал. Белые двери чересчур жизнерадостно для меня распахнуты настежь. По мере нашего к ним приближения меня накрывают шум и гул голосов, царящие за дверями, по нарастанию децибелов близкие к грохоту поезда, прибывающего в туннель метро. При этом из зала раздается поставленное на реверс душещипательное трам-пам-пам, в чем я безошибочно опознаю проигрыш к мультику про маму для мамонтенка. Не люблю этот мульт по понятным причинам. Я морщусь. Диана (тоже почему-то озабоченно дернув уголком рта) переступает порог, я – следом за ней, и на мою голову сваливается еще и жуткая суета, связанная с рассадкой родителей, что моментально напоминает мне наш достопочтимый ВУЗ, где отличники (в нашем случае, мужчины-родители преимущественно в свитерах темных цветов и в разношенных, но тщательно отутюженных брюках, и родительницы в платьях а ля Людмила) атакуют три первых ряда, где и рассаживаются, громко здороваясь и переговариваясь с соседями, пристраивая себе под ноги пакеты, мешки и еще какую-то ручную кладь монументальных размеров. Усевшись и порывшись в сумках, они достают мобильные и наводят камеры на сцену с баннером, на котором изображена лихо несущаяся снизу вверх надпись «8 марта» и чахлый букет мимоз, которые лет как сорок не принято дарить женщинам к праздникам. Тем временем двоечники (то есть те из родителей, кто одет в офисные костюмы приблизительно того же формата, что у меня и у Рыжаковой) стараются устроиться на задних рядах, подальше от сцены – поближе к выходу. Усевшись, хмурятся, глядят на часы, тихо и деловито переговариваются по мобильному или же складывают на груди руки, исподлобья рассматривая разукрашенный воздушными шарами и нитками конфетти актовый зал, на что в прошлом месяце мы все – и отличники, и двоечники – скидывались примерно по тысяче.

– Давай на «камчатку», – шепотом командую я Диане, здороваясь кивком головы со знакомыми мне родителями и родительницами и пожимая руки встающих при моем приближении мужчин. Причем особенно крепко я жму руки тем, кто, на мой взгляд, слишком долго смотрит вслед Рыжаковой.

– Ну нет, – азартно шепчет в ответ Диана и, покрутив головой, указывает мне на два свободных стула в центральной части второго ряда. – Пошли туда. Оттуда точно все будет видно.

– Это места для воспитателей, – также шепотом вру я, стараясь не замечать неприятного взгляда Людмилы, которая, угнездившись в первом ряду, уже минуты две, как переговаривается с какой-то женщиной лет сорока, которую я плохо знаю. Кажется, чья-то мать. А может быть, бабушка. Так, видел ее в детском саду пару раз.

Ехидно бросив мне из-за плеча:

– Ром, я вот эту твою выдумку даже комментировать не хочу, – Рыжая на ходу расстегивает жакет и, лавируя между рядами, как профессиональный полузащитник испанского «Реала», протискивается, а, вернее, ловко проскальзывает между двумя замешкавшимися женщинами. Извинившись, занимает свободный стул, на другой пристраивает свой рюкзак, кладет ногу на ногу и, деловито похлопав для меня по сидению соседнего стула, открывает программку и с интересом углубляется в ее изучение.

Прямо не сотрудница Московской биржи, а активист детского сада!

Вздохнув, сдаюсь и иду, а, вернее, пробираюсь между рядами, чтобы занять пустующее рядом с ней место.

– Это его вторая жена? Привлекательная… И даже очень, – внезапно раздается задумчивое у меня за спиной.

Успеваю обернуться, чтобы краем глаз увидеть ту, что подала эту реплику. Это соседка Людмилы.

– Жена?! Что вы, она любовница. Или вообще так, на раз… Чисто время провести, – выдает злобным голосом потрясающий комментарий Людмила, и – куда только делась ее жеманность? Заметив мой взгляд, ее соседка подталкивает ее локтем и отворачивается. Сообразив, что я все это слышу, Людмила осекается, но упрямо прикусывает губу и принимается оправлять подол своего платья.

Посмотрев на ее перекошенное ненавистью лицо, я пожимаю плечами и просто прохожу мимо. Не стоило вообще реагировать на нее: однажды ввязавшись с ней в диалог, я превратился из статиста ее грез в соучастника. А это совсем не твоя война и абсолютно не твоя женщина, которая, кстати сказать, не вызывает в тебе уже ничего, кроме легкой брезгливости и отчуждения. Объяснить что-то можно лишь тем, кто готов тебя слышать. Людмила же сегодня только еще больше укрепилась в мысли о том, что в этой жизни ее никто не способен понять и оценить, и что «этот», на которого она «в принципе была готова молиться» выбрал себе «так себе, на один раз, лишь бы провести время». И что пока за ней не придет истинный принц, то есть настоящий мужчина хотя бы по стандартам анатомии и Камасутры, ей самой судьбой уготовано страдать и страдать.

Собственно говоря, именно это и случилось у меня с моей бывшей женой, у которой ко мне тоже были и «безумная любовь», и «сумасшедшая страсть», и «удивительная нежность». Кончился этот любовный угар сумасшедшим по силе надрывом, состоявшим из наших с ней ссор («Лебедев, я тебя ненавижу!»), взаимных претензий (ее главная: «Слушай, ты вообще хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь ко мне чувствовал?!» и мое вечное: «Я прошу тебя, давай все-таки успокоимся»), ее звонков по пьяни подругам с жалобами на то, что «меня никто не способен понять» и «я знаю, в душе он меня ненавидит и презирает», слезами Юльки, укоризненным и молчаливым взглядом моей матери, сплетнями ныне покойной матери моей экс, только с ленивым не обсуждавшей меня, как абсолютное Зло, безобразным скандалом в зале суда, шантажом («Значит так, отступные или я забираю ребенка») и, наконец, счастливым отбытием Лизы (ту-ту!) к пожилому, но хорошо упакованному любовнику (дом, сад, гараж и собственный магазинчик в Бруклине). Так что после подобного ты теперь стараешься иметь дело с женщинами, преимущественно легкими по характеру (как те три мои бывших в Фейсбуке), умными (как, например, Вероника) и привлекательными (то есть стандартные размеры, рост и вес, но без силиконового тюнинга). А еще лучше, такими, кто сочетает в себе сразу три этих качества, но не ведет себя так, точно она полжизни провела в жестком поиске.

Но такой в свое время была для меня, пожалуй, только Диана. Обаятельная, грациозная, остроумная и довольно яркая девочка. Где-то робкая, где-то дерзкая, где-то наивная и вдруг… целый фонтан эмоций! Она менялась каждый день, и с ней просто невозможно было соскучиться. Казалось, она жила не в настоящем, а уже в завтрашнем дне, обладая удивительным умением приспосабливаться к любым обстоятельствам. Она была легкой, чем отчаянно нравилась мне. Но самым главным в ней было все-таки не наличие, а отсутствие. Ее не было много – скорей, ее не хватало. У нее была куча своих увлечений, друзей, интересов, к которым я порой ее ревновал. Она никогда не старалась заполнить собой все пространство вокруг меня или, вообще, нырнуть в меня с головой и раствориться там без остатка. И, несмотря на пару довольно неприятных моментов с ней (иногда слишком скрытна плюс наличие все того же Панкова), те несколько месяцев, что мы были с ней вместе, нам было очень и очень неплохо.

Вот тут-то я, усаживаясь рядом с ней на свободный стул и передавая ей ее рюкзачок, задаю себе, пожалуй, самый лучший на сегодня вопрос: а есть ли у меня в принципе хоть один шанс вернуть с ней те отношения?

– Доброе утро, дорогие родители. Усаживайтесь поудобней, настраивайтесь на наш праздничный ритм, потому что мы начинаем концерт, приуроченный к Восьмому марта! – с этими словами на сцену неожиданно ловко запрыгивает заведующая детского сада – невысокая крупная женщина лет шестидесяти, в очках и в нарядном зеленом костюме (люрекс на пиджаке, бусы в тон и бантики на груди). Подняв над собой здоровенный медный колокольчик на ручке, она начинает им игриво трясти, отчего мне на ум тут же приходит аналогия с пастбищем. В зале кое-где раздаются смешки, но также быстро гаснут. После этого из динамиков в глубине сцены бухает бравурный марш, и на сцене появляется стайка из шести мальчиков с перепуганными и тоскливыми глазами и с обручами на головах, к которым пристроены (или привязаны?) белые кроличьи уши.

– Мой… мой. Справа. Гена, снимай скорей! – восторженно шепчет одна из мамаш.

Заведующая опять брямсает колокольчиком, после чего накрывает его ладонью, и колокольчик, издав вялое «бумс», перестает звенеть.

– С поздравлением нашим мамам выступает хор мальчиков-зайчиков, – объявляет заведующая.

Мамаши, сидящие слева, справа и впереди нас начинают отчаянно хлопать в ладоши. Одна из теток с первого ряда, как мельница, машет руками, очевидно, пытаясь показать своему ребенку, что она тут и теперь у него точно все будет нормально.

– Мам, – чуть не плача, глядит на нее со сцены темноглазый и пухлый мальчик.

– Костик, не бойся, я тут! – взвизгивает она.

– О Господи, – поглядев на этот сыр-бор, я закатываю глаза, опускаю вниз голову, трясу ею и начинаю тереть переносицу.

Поглядев на меня, Рыжакова прикусывает губу, пытаясь спрятать улыбку, но ничего не говорит. Зато опускает вниз левую ногу, ранее закинутую ею на правую, усаживается на стуле плотней и кладет на колени программку. Она чуть наклоняется вперед и, запустив под себя ладони, с интересом смотрит на сцену, глядя, как мальчики под дирижирование заведующей начинают тянуть вразнобой что-то несильно праздничное. Но – черт меня побери, а? – это ровно та поза, в которой Диана в одном далеком ноябре как-то раз сидела в пустой аудитории Плехановского минут за двадцать до того, как мы с ней прошли наш первый настоящий интимный этап сближения…

«После безобразно закончившейся сцены с поцелуем прошло два дня. Я вел себя так, словно у нас с Рыжаковой ничего не было. Рыжая к ее чести тоже делала вид, что у нас ничего случилось. Не успев исправить свои «неуды» (я решил дать ей выдохнуть и на какое-то время просто оставить ее в покое), Диана, умудрившись где-то подцепить грипп (это как мне объяснила администратор ее курса и моя бывшая соученица Оксана Пирогова, с которой мы в то время были большими друзьями), слегла дома с больничным. Передав Рыжей через ту же Оксанку привет и пожелания скорейшего выздоровления, я мысленно перекрестился (с глаз долой – из сердца вон), выкинул Рыжакову из головы и сосредоточился исключительно на подготовке первого экзамена по финправу для ее группы. Во-первых, придумал своеобразную ловушку для тех, кто не посещал мои лекции, во-вторых, отловил Петракова с Рибякиной, за день до экзамена повисших в окне аудитории с открытыми зачетками и криком: «Халява, ловись!», и пригрозил, что на экзамене буду гонять их до их полного посинения, и, в-третьих, попытался на последней паре найти в голове у Аксенова хоть что-то, относящееся к моему предмету. В итоге первый экзамен прошел без Дианы, и тут без нее на первый план неожиданно выступил Вексельберг.

При всем при том, что Вексельберг (хорошая стрижка, футболки с глубокомысленными принтами, замшевые пиджаки и вельветовые брюки в тон – одним словом, стильный парень) был еще и парнем умным, лекции он прогуливал с завидной регулярностью (позже выяснилось, что он в это время встречался с девушкой с факультета журналистики). На Вексельберге я и решил отработать свою ловушку. Заключалась она в том, что тех, кто не посещал все мои лекции, я планировал спросить на экзамене, читали ли они «Практику финансовых интегралов» некоего профессора Воробьянинова. Но такой книги просто не существует (и кто такой Воробьянинов, в общем, тоже понятно, если вспомнить, какое прозвище дали мне Рыжая и Панков). Те, кто ходил на все пары, прекрасно знали об этом.

И вот на экзамене, сидя за длинным столом между проректором по воспитательной части и Пироговой, я вызываю Вексельберга и задаю ему вопрос, читал ли он «Практику», уже приготовившись услышать в ответ «Простите, вы это не задавали», или «А что, надо было?», или любые другие отмазки, которые я про себя называл: «Ни бэ, ни мэ, ни салат оливье, ни салат майский». Но Вексельберг, не моргнув и глазом, отвечает, что «Практику» он читал. После чего я, уже искренне наслаждаясь происходящим, прошу его воспроизвести мне по памяти основные тезисы из принципообразующих глав и, к своему несказанному удовольствию, получаю от Вексельберга их подробнейшее изложение, причем делал он это настолько уверенно и правдоподобно, что в какой-то момент я сам был готов поверить в то, что эта книга есть. Дослушав описание «глав» в исполнении Вексельберга, я решил добавить себе еще немного повода для радости и поинтересовался, где он купил эту книгу, потому что лично я не нашел ее даже в Ленинской библиотеке. На что Вексельберг, деловито почесав бровь, пригорюнился, посочувствовал мне, сказал, что он «отлично меня понимает», так как «сам тоже долго искал это раритетное издание», но – тут фанфары, барабаны и трубы! – ему повезло «пролистать ее в одном букинистическом магазине, в Израиле, когда он летом отдыхал у своей бабушки».

Здесь надо сказать, что особенный смак в ситуацию внесли Пирогова с проректором. Оксанка, очевидно, забыв, какими были наши с ней учебные годы, с минуту протирала очки, после чего глубокомысленно выдала, что «да, книга хорошая» и она «ее помнит». На что проректор (солидный и довольно большой дядька с черной бородой и сорока с лишним лет) поддакнул, что «он тоже отлично помнит «Практику», и вообще, – тут уже не фанфары, а лавры! – «здорово, что наш молодой коллега» (это я) «включает в программу обучения третьекурсников такие серьезные вещи». Мысленно поржав, я предложил поставить Вексельбергу «пять» за экзамен (хорошо подвешенный язык, изобретательность плюс отличные знания предмета, раз уж он умудрился сочинить тезисы аж пять книжных глав) и еще долго после этого переглядывался с ним, улыбаясь нашему, уже общему розыгрышу. Впрочем, эта история была далеко не единственной. Надо сказать, что группа Дианы вообще отличалась редкостной сообразительностью, и в отсутствие Рыжей отличиться успели все.

Но больше всего меня поразили Панков и Ремизова. Елизавета-шатенка, в один из дней сняв очки, сделав завивку и надев жесткое мини, неожиданно превратилась в очень эффектную девушку (правда, дело несколько портили ее суетливые движения и нервные взгляды, время от времени бросаемые на меня). Что касается Панкова, тот в отсутствии Рыжаковой с головой погрузился в учебу, ошеломительно быстро (даже для меня, подкидывающего ему на занятиях не самые простые вопросы) переквалифицировался из троечника в хорошиста, из хорошиста в отличника и закончил неделю тем, что переехал за парту с Ремизовыми. И не то, чтобы меня это устраивало, но в каком-то смысле у меня отлегло. «Отстал от Рыжей», – с облегчением подумал я.

Прошло еще несколько дней, и я внезапно начал ловить себя на том, что мне чего-то не хватает. Потерялась какая-то острота. Исчезла соль жизни, что ли. И если раньше я, каждый раз собираясь в институт, с замиранием сердца ждал, что Рыжая опять что-нибудь выкинет (купит свистульку, положит мне кнопку на стул или подложит очередную свинью), то теперь ничего этого просто не было. Никто не бегал за мной, никто не следил за мной насмешливыми и чуть прищуренными глазами, никто не старался взорвать мне мозг, не пытался меня извести, и мои будни плавно перешли в нормально-размеренно-сонный режим, изредка нарушаемый выходками ее одногруппников, но без нее… Одним словом, все было как-то пресно.

В понедельник открываю в аудиторию дверь, по недавно образовавшейся у меня нехорошей привычке бросаю взгляд на парту, за которой сидела Диана, и моментально вижу две склоненных друг к другу головы, одну золотистую («О, Рыжакова вернулась!» – я даже обрадовался), другую русую. («Панков. Перебрался на свое законное место», – подумал я с неудовольствием.)

– Всем доброе утро. Рыжакова, я рад вас видеть. Как вы себя чувствуете? – стараясь не показывать ей, что я действительно был очень рад видеть ее, направляюсь к столу, пристраиваю сумку на подоконник и разворачиваюсь лицом к аудитории. К ней.

«Ну, посмотри на меня. А я ведь и правда соскучился по тебе», – понимаю я с удивлением.

В ответ – голоса вразнобой:

– Доброе утро, Роман Владимирович!

– Доброе утро.

– Здрасьте.

– Эй, люди, рассаживайтесь, Роман Владимирович пришел!

Кто-то заулыбался, кто-то кивнул мне, кто-то, вынимая из ушей кнопки наушников, торопливо отправился на свое место, кто-то выглянул в коридор, выкликая опоздавших и загулявших там. В это время Диана поднимает голову и бросает на меня взгляд, поразивший меня до глубины души. Это была какая-то странная, даже душная смесь неудовольствия и испуга. Нет, мне, конечно, никто не обещал ее радости при виде меня, но все равно обидно.

– Доброе утро, спасибо, все хорошо, – еще и равнодушно, скороговоркой добавляет она, после чего, быстро поправив волосы, опять разворачивается к Панкову. – Леш, Леша… – доносится до меня ее лихорадочный шепот, поскольку я, поднапрягшись от этого взгляда, тут же машинально приклеился ухом к их парте, – меня так не устраивает.

– Почему это? – Это недовольный Панков.

– Потому это, что у нас с тобой был договор с конкретными датами, а у меня из-за гриппа сдвинулся график.

«Какой договор? – не врубаюсь я. – И что за график у нее сдвинулся?»

Не физиологию же свою женскую она с ним, в конце-то концов, обсуждает?

– И у меня есть еще как минимум две недели, чтобы … – продолжает Рыжая, но, словно спохватившись, бросает на меня всполошенный взгляд, захлопывает рот и по уши заливается краской. – В общем, ты понял, – неловко заключает она.

– Ага, я понял! – восклицает и кривится Панков.

«Господи, – мысленно морщусь я, – до чего же у него все-таки отвратительный голос». Тем не менее, стараюсь вникнуть в смысл их диалога, параллельно ловлю отголоски собственных ощущений, и ощущения у меня липкие, скверные. Нет, еще не за гранью добра и зла, но в целом картина малоприятная.

– Не кричи, – бросив еще более взбудораженный взгляд на меня, одергивает его Рыжакова.

– Окей, не буду, – Панков понижает голос, усмехается: – Но ты все равно сдавайся, – и по-хозяйски (что откровенно резануло меня) дергает ее за прядь волос, выбившуюся у нее из хвоста. Она высвобождает локон из его руки, бросает совсем уж перепуганный взгляд на меня, наклоняется к нему ближе, и вот они снова голова к голове, а до меня доносится ее шепот:

– Леш, ну будь человеком.

– Ди, – закатив глаза, устало вздыхает Панков, – в общем, так: я засчитываю тебе эти две недели как бонус. Но вообще-то я для нас уже снял квартиру.

Она прикусывает губу, и ее глаза начинают ярко блестеть. Стоя у стола, я рассматривал этих двоих, чересчур интимно прильнувших друг к другу. Впитываю сцену целиком, чуть ли не проживаю каждое их движение и, сложив в уме все услышанное, наконец, въезжаю в смысл их диалога. Делаю выводы, и выводы неутешительные. Сказать, что после этого у меня опустились руки – это ничего не сказать.

«Да ну и к черту!» – стряхнув оцепенение, прихожу в себя я. Стараясь не дергаться, усаживаюсь на стул, оглядываю аудиторию:

– Ну что, приступим? Кто «неуды» пойдет исправлять?

В ответ – десять пар горящих готовностью глаз и десять поднятых рук. Но Бог меня знает, почему я опять смотрю на Рыжую. Да, у нее шесть штук неисправленных «пар», но Рыжакова не тянула вверх руку. Наоборот, что-то отрывисто и резко бросив Панкову, она отталкивает его, откидывается на спинку стула и задумчиво, даже оценивающе глядит на меня.

Склонив голову набок, побарабанил пальцами по столу, разглядывая её:

– Рыжакова?

– Да, Роман Владимирович? – произносит она удивительно вежливым тоном.

– Отвечать пойдешь?

Спокойный кивок:

– Да, Роман Владимирович.

Пока я, перекатывая в пальцах ручку, смотрел на нее и размышлял о том, что если то, о чем я подумал, правда, то я, по природе своей не самый доверчивый человек, в действительности оказался одним из самых наивных лохов, последовал ее неторопливый подъем со стула, полный достоинства проход между рядами (и я невольно моргнул при виде ее крышесносных бедер, упакованных в узкие джинсы так, что я в замешательстве перевел взгляд на окно, после чего начал рыскать глазами по аудитории и то лишь затем, чтобы наткнуться взглядом на Панкова, который жадно смотрел ей вслед, что мне откровенно добавило), разворот Рыжаковой на сто восемьдесят градусов и ее трогательный взгляд на меня, типа, чего изволите?

– Можете рассказать о Соглашении ВТО в сельском хозяйстве? – для начала изволил я.

– Сколько у меня есть времени на ответ… чтобы вас не задерживать? – вопросительно сломанная золотистая бровь.

– Вы начинайте, а я остановлю, если что.

– Хорошо, – Рыжакова передергивает плечами, затянутыми в золотистую кофту, и начинает соловьем разливаться о сопоставлениях индикаторов продовольственной безопасности.

«Что ж ты в сентябре молчала как рыба, когда я задал тебе этот вопрос, а?» – довольно злобно думаю я.

Перехватив мой взгляд, Рыжая чуть смущается, заплетает в спираль длинные ноги, но продолжает методично шпарить в меня своими обширными знаниями.

– Спасибо, – минут через пять со всей свойственной мне иронией благодарю ее я. – А как насчет темы путей «утечки умов» в РФ?

Вопрос – чисто проверка. Ну и еще, пожалуй, намек на ее «вдруг» вернувшиеся к ней умственные способности.

– Ах, про это? Да, конечно. – И опять соловьем: термины, принципы, особенности…

– Спасибо, довольно, – минут через семь обрываю я ее трели.

– Пожалуйста, Роман Владимирович. Что-то еще? – Она поворачивается ко мне, и в ее взгляде… Но в ее взгляде уже нет для меня ничего. Nada. Нихт. Полный штиль.

Просто меня уже отпустило.

– Нет, достаточно, – говорю я.

А мне и правда достаточно. Я уже понял, что все эти месяцы передо мной был развод чистой воды. Не понимаете, нет? А все очень просто: девочка решила гениально тебя поиметь, сначала вызвав в тебе чувство вины (ты же ее завалил?), потом компостируя тебе мозг тем, что ты ей очень нравишься. Если продолжить это логическую цепочку, то получаем следующее: ввязывая тебя в отношения (ты же ей должен после того, как заваливал ее, да?), она подогрела твоим вниманием к ней приутихшую активность Панкова (пересел за парту к Ремизовой, правда, непонятно к какой из двух, но мне это без разницы). И подогрела она его капитально, раз он уже «даже снял квартиру для них».

Не так? А как? Да ладно, ревность – великая вещь, но – если есть чувства. А они у меня к ней, как только что выяснилось, были…

Растекается пауза.

– Мне садиться на место, Роман Владимирович?

– Что? Ах, да… – («Как же тебе неприятно сейчас, Лебедев, да?») – Нет. Подождите.

В аудитории кое-где раздаются смешки, но прекращаются, когда я, не сводя глаз с Рыжей, подтягиваю к себе ее зачетную книжку и вывожу там финальное «пять», закрыв таким образом сразу все ее «неуды». Ну, а экзамен она с ее выдающимся умственными способностями как-нибудь сдаст без меня. «Все. Вот теперь мы с тобой окончательно разобрались, и никто никому ничего больше не должен», – пододвигаю к ней зачетку, которая все еще лежит на столе.

Рыжая неуверенно берет её в руки, заглядывает в нее – и ошеломленно, мне:

– Спасибо.

– Не за что. – («Свободна.») – Садитесь.

Прочитав что-то в моих глазах, она втягивает голову в плечи, молча кивает и возвращается на свое место. А может, мне добавило то, что Панков все это время тоже следил за мной с какой-то странной смесью затаенного торжества, солидарности и любопытства?

Я ей простил. Но – не забыл.

Только что толку читать морали девчонке, которая поимела тебя, но, слава тебе Господи, не додумалась растрезвонить на весь институт, что ты чуть не отымел ее в помещении с метлами? Или, что еще хуже (и как было с одним из моих институтских приятелей), она вообще могла догадаться заключить на тебя пари, что ты потеряешь из-за нее голову, а после того, как ты ее потерял и об этом узнали все, повернуться к своей лучшей подруге и преспокойно той заявить: «Лиль, я выиграла, а ты проиграла. Так что с тебя триста грин».