Текст книги "~ Манипулятор"

– Вы общаетесь, что ли, я не пойму? – Лешка замирает на полушаге.

– С кем? – на всякий случай решила уточнить я.

– С Лизой.

– Ах, с ней? Нет. С ней – нет.

– А с этим? То есть с Воробьем, я имею в виду? – Лешка пристально глядит на меня.

– С Романом Владимировичем? – решила пошутить я. – Да, общаюсь.

– Та-ак, интересно. И с какой регулярностью?

– Да как получится.

– Я не понял, ты с ним общаешься или нет? – уже настойчивей спрашивает Лешка и даже пытается развернуть меня лицом к себе, взяв меня за руку.

– Леш, – я чуть отстраняюсь, – а вот я понять не могу, ты-то что семь лет назад забыл в его квартире? Он мне как-то об этом рассказывал. Тоже, когда мы с ним встретились. И все удивлялся твоему визиту к нему. Он все-таки преподавателем тогда был. А ты и я – студентами.

Вышло отстраненно, но в принципе жизненно. То есть если не углубляться в детали, то у Лешки должна была зародиться в голове картинка, что мы с Ромкой случайно пересеклись, ну и поболтали о прошлом.

«Женская интуиция, мне бы гимны тебе с утра до ночи петь», – спустя секунду думаю я, когда Лешка, которому моя фраза, видимо, навеяла кое-какие неприятные воспоминания об институтских временах, когда Роман Лебедев был для него не Воробьем, а все-таки Романом Владимировичем, пренебрежительно фыркает:

– Да уж, Лебедев твой тогда как ужаленный по своей однушке носился. Не знал, за что хвататься, когда я ему заявил, что мы с тобой поженимся. Ты бы видела его лицо в этот момент. Кстати, а он?..

– А как ты добился, чтобы у него было такое лицо? – спокойно перебиваю я.

– Ах, это, – Панков улыбается, возвращаясь к теме, которая, очевидно, ему приятна. – Вот тут реально забавно было.

– А мне расскажи. И я, может быть, посмеюсь.

– Сейчас расскажу, – хмыкает Лешка, провожая взглядом миловидную блондинку лет тридцати, которая прошла мимо нас. – Короче, помнишь, я в нашем школьном театре Пьеро играл? Ты там еще в роли Коломбины солировала. Я тогда должен был по сценарию обязательно разрыдаться. Ну, когда я, то есть Пьеро, узнал, что Коломбина полюбила не меня, а Арлекина. Помнишь, какие я тогда слезы лил?

– Помню, Леш, помню, – киваю я. – Нам преподаватель по театральному мастерству тогда еще говорил, что для того, чтобы заплакать, нужно вспомнить что-то очень печальное. Ты-то что вспомнил в тот момент, когда к Лебедеву пришел?

– Ну, как что? Тот счастливый сентябрьский день, когда твой любимый Лебедев мне первый неуд впаял. Я еще до слез на него злился тогда. Думал, все, загубит он мне к чертям третий курс. Так что злость на слезы – то на то и вышло.

«Интересно, – я гляжу на него, – а почему ты мне ничего про фотографии не говоришь?»

– А я думала, ты тогда вспомнил, что я беременна, – говорю я.

– А ты что, – Лешка пристально глядит на меня, – все еще об этом ребенке думаешь?

– А я, Леш, о нем никогда и не забывала. Ты же умный парень, – я смотрю в его глаза. – Ты же понимаешь, что ни одна нормальная женщина о таком никогда не забудет. А я любила и ребенка, и того человека, который был его отцом. А ты к Лебедеву пришел, и фактически разрушил нашу любовь.

– Да ладно тебе! Можно подумать, там было, что разрушать, – Лешка пренебрежительно машет рукой, а мне внезапно дико хочется ударить его по лицу. – Что ж там за Лебединое королевство такое было, которое я так легко разрушил?

«Ну вот, ты это и сказал».

– Так ты его разрушил? А как, Леш? Слезами?

– Ди, я не пойму, с чего ты вообще подняла эту тему? – наконец напрягается Лешка.

– А мне интересно, почему у меня случился выкидыш, Леша. Знаешь, столько времени прошло, а фантомная боль вот здесь… – я прикладываю ладонь к животу, – все никак не проходит. И заставляет меня до сих пор искать ответ на вопрос, почему так получилось тогда?

– Хорошо. Считай, я ему кое-что о нас показал, – в упор глядит на меня Лешка.

– Показал фотографии?

– Да, пару снимков. Ну и что? Это же не криминал? И мы с тобой друзья. Или ты снимков со мной стесняешься?

А я вспоминаю одну Лешкину фразу. Как он там говорил, месяца два назад, когда я звонила ему по скайпу? Всем нужен надрыв, чтобы поверить в любовь? А без надрыва люди на слова не ведутся? А для красоты нужно, чтобы умер главный герой? Но главным героем в этой истории был мой ребенок. Ребенок, которого я никогда уже не возьму на руки.

– Леш, – помолчав, говорю я, – Роман Лебедев ведь не Господь Бог. К тому же, у всех есть свои пределы. И у тебя они есть. И у меня они есть. И у Лебедева они тоже были. И, кстати сказать, он тогда был моложе, чем сейчас ты и я. Ему тогда двадцать шесть было. А тут ты… фотографии, слезы… Зачем это все, Леша?

– Слушай, я все никак не пойму, почему ты сейчас этот разговор завела? – помолчав, очень медленно говорит Панков.

– А я пытаюсь понять, как так получилось, что я потеряла ребенка? Причем за несколько недель до свадьбы с тобой. Леш, почему, а?

– Тебе напомнить, как тебе твой Лебедев тогда позвонил? – Панков повышает голос.

– А ты думаешь, он позвонил бы мне, если бы ты к нему не пришел? – Я стараюсь не вестись на его окрик. Просто если я сейчас впущу это в себя, это заставит меня сорваться. А мне нужно совсем другое: я хочу знать правду.

– Слушай, Рыжакова, – Лешка прищуривается, кладет руку мне на плечо и опять подтягивает меня к себе. Причем, невзирая на мое сопротивление. – Я всего лишь пришел тогда к Воробью, чтобы сказать, чтобы он отстал от тебя, потому что ты – ты! – замуж за меня собиралась.

– Так я вроде не говорила тебе: «Да»? – Я завожу руки назад и вцепляюсь ногтями себе в запястья. Боль приводит в чувство. Да, я пытаюсь устоять на поверхности. Ведь мы с Лешкой еще и до середины правды не добрались. Пока я всего лишь знаю о том, что он приходил к Лебедеву, что сыграл там в Пьеро и показал ему наши снимки. И еще, что Лешка сказал ему о пари, потому что Рома мог узнать о нашем споре на него только от меня и от Лешки. Но я, признавшись Ромке, его не удивила. А вот Леша молчит о пари. И, кстати, почему он молчит?

– Так ты и «нет» мне не сказала, – тем временем обвинительным тоном бросает мне Лешка и начинает оглядываться по сторонам. Когда мне приходит в голову, что он собирается от меня сбежать, а сейчас просто ищет повод для этого, Лешка вдруг предлагает мне: – Пошли, на скамейку присядем. Я курить захотел.

– А тут можно курить? – изумляюсь я. ЕС, борьба за здоровье. Парк, дети, лужайки.

– Честно? Тут всем на все наплевать, – усмехается Лешка. – И мне наплевать. Здесь, кстати сказать, все вообще занимаются тем, что нарушают правила. Но – потихонечку. Хочешь пива на улице выпить – спрячь его в бумажный пакетик. Хочешь девочку снять – иди сразу в бар. А если ты богат, то на тебе божья благодать…

«Атмосферное замечание о стране, где ты живешь, нечего сказать», – думаю я.

– …Тут, Ди, все дружелюбны, но при этом не менее дружелюбно стучат на соседей. – Он назидательно поднимает вверх палец, а я цепляюсь сознанием за эту фразу. Лешка тем временем достает из кармана смятую пачку сигарет и бросает одну в рот. Спохватывается и протягивает пачку мне: – Будешь курить?

– Нет, – качаю я головой.

– Как хочешь. Все, что ты хочешь. – Он смеется, выпускает изо рта сизый дымок и откидывается на спинку скамейки.

– Леш, – помолчав, говорю я, – а знаешь, что интересно? Этот разговор о моей беременности тебе явно не нужен. Больше того, он тебе неприятен. Но ты почему-то продолжаешь сидеть, курить и никуда не уходишь. Почему, Леш?

– А знаешь, что мне интересно? – Панков наклоняется и упирается локтями в колени, выдыхая терпкий дымок, от которого у меня уже горчит на кончике языка. – Я все жду, когда закончится этот, прости меня, душещипательный разговор о том, что было семь лет назад. И когда ты перестанешь пулять в меня рассказом о Воробье, который лично мне по-прежнему неприятен. И ко мне вернется моя женщина. Нормальная и умная женщина, ради которой я пришел сюда. Веселая женщина, у которой всегда было хорошее настроение, когда она со мной разговаривала. И любимая женщина, ради которой я, честно признаться, и отправил Милу на верфь, наврав ей, что сегодня я буду занят, чтобы мы с тобой нормально провели этот день у меня. К тому же… – Лешка прищуривается и собирается щелчком отправить окурок в урну, но спохватывается и прячет его в пачку, – заметь, я-то тебя не спрашиваю, почему ты, тогда моя жена никогда со мной не спала? И почему ты именно сейчас приехала ко мне, сюда, в Швецию? Не Лебедева же своего безумного обсуждать ты сюда явилась. А, Диана?

То есть он, что же, решил, что я прилетела в Стокгольм, чтобы с ним здесь переспать? Честно, это было бы реально смешно, если бы не было так нереально грустно.

– А я, Леш, знаешь, что очень хочу понять? – я делаю шаг к нему. – Куда же все-таки делся мой телефон, когда меня после выкидыша забрали в больницу? И почему все так удивительно гладко сложилось? Твой приход к Лебедеву двенадцатого февраля, следом его звонок мне, и я теряю ребенка. Далее пропадает мой мобильный, который украли… вроде бы. А затем мы с тобой празднуем свадьбу. И твоя фраза, с которой, можно сказать, все началось: «ТАК жениться я на тебе не хотел». А как ты хотел, Леша?

– Телефон, истерика, мой приход к Лебедеву, – повторяет в обратном порядке Панков. – Слушай, тебе не кажется, что это какая-то идиотская комедия положений? Санта Барбара, одним словом. Тебе так не кажется, нет?

«Нет, мне так не кажется. Потому что если Ромка – математик от Бога, то ты – аналитик от Бога. Или от дьявола, потому что я никак не могу распутать все эти силки и все эти хитросплетения».

– Нет, Леш, мне так не кажется, – качаю я головой. – Потому что Санта Барбара тут только для тех, кто сам это не проходил. Причем, на себе. И я не знаю, как эти люди оценили бы эту комедию положений, если бы в результате этой комедии потеряли собственного ребенка. И кстати, насчет твоих слов, что ТАК жениться ты не хотел… – Я набираю в легкие в воздух перед тем, как сказать то, что я действительно думаю. Сказать то, главное, что вгрызлось в мою голову, когда я услышала рингтон из «Миллион алых роз» и фразу Ромки о том, что наш Титаник все-таки устоял на краю. – Знаешь, Леш, что думаю я? – Я подхожу к нему ближе. – Да, ты хотел жениться на мне. Но ты не хотел ТАК жениться. ТАК – это потому, что на тот момент я была беременна. Не от тебя. Ты не хотел, чтобы у меня был ребенок. Тебе была не нужна эта беременность, потому что в девятнадцать ты никак не планировал воспитывать чужого ребенка. Особенно, если учесть, что я собиралась рожать от того человека, которого любила я, и которого ты так отчаянно ненавидел.

– Ну, ну, дальше. Уже интересно. – Лешка закидывает еще одну сигарету в рот. Движения нервные, даже рваные.

– Да прекрати ты курить! – разозлилась я. – А дальше, Леш, уравнение. Как нас учили в нашей математической школе? Для решения любой задачи всегда выбирайте, дети, самый простой путь. Самым простым для тебя было попросить меня сделать аборт. И ты попросил меня. Поняв, что на это я никогда не пойду, ты вывел другую формулу уравнения. Условие задачи: избавиться от ребенка. Вопрос: как этого достичь? Ответ: заставить меня потерять ребенка. Один из способов решения – заставить беременную девушку пережить сильный стресс. Я же эмоциональная и впечатлительная, да? Сиди! – прикрикиваю я, когда Панков с бледным лицом начинает подниматься с лавки. – Стресс – это масса вариантов. Но оптимальный из вариантов, это когда девушке звонит тот, в которого она даже не влюблена, а любит его – любит так, что на все ради него готова – и говорит ей… что она ему не нужна. – Я начинаю задыхаться. Но усилием воли все-таки беру себя в руки. – Тот, кого она любит, говорит ей, что она – предательница. И он, в общем, прав, потому что она выбрала другого и выходит за него замуж. И после этого у девушки, особенно если она эмоциональная и впечатлительная, будут и истерика, и слезы, и стресс – и такая душевная боль, что твоя Санта Барбара покажется по сравнению с этим безмятежной детской байкой. А дальше… а дальше остается только убрать от девушки телефон, чтобы человек, который вроде как бросил ее, не дозвонился ей, и она как можно дольше не узнала бы правды. Потому что, когда она выйдет замуж… да, за тебя, Леша! – она уже будет сломлена. И она уже не живет – она всего лишь дышит. Дышит, как пишут в книгах, надеждой, что к ней вернется тот, кого она все еще любит. Ну, а с учетом того, что у этой эмоциональной девушки гордости до краев – а у меня ее тогда было так много, что в ней в пору было бы захлебнуться – она никогда не подойдет с протянутой рукой и просьбой о любви к человеку, который бросил ее, и которого она продолжает любить. И эта сказка про Санта Барбару растянется на семь страшных лет. Потому, что все будут лгать и молчать. И каждый – по своей причине. Я – чтобы не расстраивать маму, а еще потому, что Ромка тогда женился. Лебедев – потому что я замужем, я его бросила, а значит, я для него потеряна. А ты… Кстати, а ты-то почему молчал, Леша?

Молчание. И только его глаза, которые сужаются до точек зрачков. И фраза, которую он не должен был говорить:

– Докажи.

– Что тебе доказать? – я не свожу с него глаз. Я все еще хочу верить в то, что я ошибалась. Потому что все, что я делала сейчас, было чистой воды провокацией. Просто я знаю Лешку почти двадцать лет. И я прекрасно знаю, как он на тебя смотрит, что делает и как он мыслит.

– Докажи, что я думал или поступил именно так! – бросает он в меня наотмашь.

Вместо ответа я долго смотрю на него. Я смотрю на него так долго, что он идет пятнами. Я смотрю на него так долго, что он, сглотнув, отводит взгляд от меня.

– Леш, я ведь права? – шепчу я. А он опускает голову вниз.

Он сделал это.

Он просто взял и убил моего ребенка, рассчитав все ходы и предвидя мою реакцию на разрыв с Ромкой.

А виновата в этом я. Я потворствовала ему. Потому что мне тогда дико нравилось, как «безумно» он меня любит.

«А он вообще любил меня?» – я продолжаю смотреть на него, на его мечущиеся глаза, на его красивые губы, к которым некрасиво прилип пепел от сигареты. Как это странно, думаю я, пройти с ним через все детство, держа его за руку. Пройти с ним юность, в которой у меня могло быть все, но вместо этого я почти все потеряла. Как это странно, пройти с ним через мое прошлое уже с другими молодыми людьми, которые влюблялись в меня, и которых я не любила, чтобы снова к нему прийти. И узнать, что тебя так отчаянно предавали, а не любили».

– Ну и как, ты теперь счастлива, узнав правду, да? – и в глазах Лешки вдруг появляется такая злоба, как… не знаю. Как у мошенника, который собирался стянуть у вас кошелек, но понял, что его самого только что кинули. Правда, его голос теперь поднялся до верхней истерической ноты и взвился так, что у меня начинает бешено ломить в висках и дико болеть голова. Я тру лоб и зажмуриваюсь. Мне даже кажется, кто у боли есть цвет, и он – багряно-черный. – Знаешь, почему я молчал? – Открываю глаза, смотрю на него. – Потому что это никого бы не осчастливило. Ни тебя, с твоим вечным идефиксом относительно твоего идола – я Лебедева имею в виду, который – уже поверь мне, ха-ха! – наверняка давно завел себе пассию…

«Никого он себе не завел, потому что его пассия – это я, – меланхолично думаю я. – Просто ты об этом пока что не знаешь».

– … Жаль, не знаю имени этой женщины. Но если я его выясню, я его тебе обязательно сообщу, – непонятно зачем кривляется Лешка. – И это точно не сделало бы счастливым наш с тобой брак. И уж совершенно точно, не осчастливило бы тетю Наташу.

– Какую… тетю Наташу? – не понимаю я.

– Твою мать, разумеется! Ей же зять при твоем выкидыше был нужен любой ценой, – хмыкает Лешка. Влепить бы ему за это пощечину. Но, видимо, я уже переросла подобное изъявление буйных эмоций, так что я лишь слабо морщусь:

– Леш…

– Что? Ну что, Ди, что?

– Маму мою не трогай, пожалуйста. Мы с ней без тебя прекрасно на двоих разберемся. И, кстати, ты никогда ей не нравился, если что, – я запрокидываю голову и смотрю в небо.

«Пошел бы дождь и смыл всю эту грязь с моей души…»

– Так, а ты это к чему сказала? – еще больше заводится Лешка.

– Да ни к чему, – пожимаю плечами. – Считай, что к слову пришлось. И кстати, насчет Лебедева. Леша, – я разворачиваюсь к нему, – послушай меня внимательно и запомни то, что я тебе сейчас скажу. Если я узнаю, что ты его ищешь, или пытаешься выйти на него через Сеть, или через сеть наших общих знакомых, чтобы ему насолить…

– Сдурела, что ли? Мне-то зачем это надо? – Лешка презрительно крутит пальцем у виска.

– Не знаю, может, ты вдруг решишь станцевать на костях, рассказав Лебедеву как ловко ты избавил меня от беременности? А может, ты хочешь, чтобы он тебя просто за это убил?.. Так вот, запомни, что если я узнаю о том, что ты к нему лезешь – а я об этом узнаю, ты меня знаешь и знаешь, что я могу, – я напишу на твою работу письмо. Это низость, конечно, но я расскажу все, что знаю о тебе и о том, как ты поступил со мной. У вас же в ЕС не любят семейных склок и скандалов?

Почему-то именно эта фраза опущенного обывателя кажется мне сейчас самой правильной. Впрочем, Лешка сам мне ее подсказал. Так что не обессудьте. И я продолжаю:

– Я ославлю тебя так, что тебя лишат вида на жительство. И ты вернешься в Москву. Никому не нужный. И ни в какую европейскую корпорацию тебя больше никогда не возьмут. Ты меня хорошо понял?

– Ты напишешь? Это… это ниже пояса, – бледнеет Лешка.

– А ты думал, я встану в красивую позу и буду морали тебе читать? Леш, я знаю, что это низко. Но ты лишил меня моей семьи. Мой папа, узнав, что у меня был выкидыш, пережил инфаркт. А я бы в жизни не вышла за тебя замуж. И у меня могли быть другая жизнь и семья, где есть любимый мужчина и любимый ребенок.

– Лебедев никогда не женился бы на тебе, – цедит сквозь зубы Панков.

«О, а у нас прогресс, – думаю я. – Еще пять минут назад Ромка был для него Воробьем. Если так и дальше пойдет, то еще через пять минут Лешка, видимо, дойдет до уважительного «Роман Владимирович».

– Ну и что? – вслух говорю я. – Женился бы – не женился… Это не тебе было решать. Не тебе, понимаешь? Так что, как пишут в страшных сказках, зуб за зуб, Леша.

– Ты не сможешь. В тебе благородства навалом. Ты не сможешь.

– Да? А ты проверь.

Я лгу. Я никогда не сделаю то, что я ему обещала. Но мне нужно убедить его в том, что я могу это сделать. Я защищаю то, что мне дорого, и делаю это так, как умею.

– Ты сама не знаешь, что ты сказала. Это… это же глупо, Ди!

– Глупо? – поражаюсь я. И тут мне становится интересно. – Слушай, Леш, – я рассматриваю его перекошенное от растерянности и ненависти лицо. – Вот скажи мне одну вещь: ты в свои двадцать семь всегда совершаешь только обдуманные поступки? Или мужчине прощается то, что не прощается женщине? Или это такая традиция: считать, что когда мужчина делает глупости, он «всего лишь» ошибается, а если глупости делает женщина, то она «просто глупая»?

– Я любил тебя, – ровным голосом вдруг произносит он. – Я любил тебя так, что был на все ради тебя готов.

– Нет, Леш, – качаю я головой, – ты был готов на все ради себя самого. Знаешь, – вздыхаю я, – я недавно узнала значение одного слова. Манипулятор. Сказать тебе, что оно означает? Это тот человек, который все делает для себя. А на других ему наплевать. Так что ты никогда меня не любил. Ты себя любил в этом… Кстати, попробуй как-нибудь на досуге просто любить кого-то. Ну все, спасибо за разговор. Больше мы с тобой не увидимся, если только ты не сделаешь то, о чем я говорила. Так что прощай.

Я отворачиваюсь от него и начинаю идти по дорожке к «Старбаксу». Впрочем, мне все равно, куда идти. Я говорила, что не хочу больше слез. Но сейчас я очень боюсь заплакать.

– Я безумно любил тебя, – догоняет меня его потерянный голос. – И я буду любить тебя. Я…

И я все-таки останавливаюсь.

– Леш, – зову его я, хотя он и так не сводит с меня глаз, выражение которых я уже не могу рассмотреть. Да мне и надо. – Сними кольцо. Пора жить своей жизнью.

И я снова разворачиваюсь и иду в сторону кафе, хотя все, чего я хочу – это вспомнить, что я вообще могу улыбаться. И тут меня начинает трясти. Меня бьет дрожь. Странное дело, мне бы радоваться сейчас, что все наконец закончилось. Что все долги отданы, что я – права, и подонок оказался подонком, а нормальные люди – нормальными людьми. И что в этом мире помимо всех негодяев на свете есть и будет обычное и предельно искреннее слово – человечность. Мне бы быть счастливой сейчас, что я узнала всю правду, и Ромка не виноват (впрочем, я и без разговора с Лешкой была в этом уверена). Все это так. Но мне отчего-то хочется упасть навзничь и закрыть глаза, чтобы не видеть ни этих прохожих, ни этот город, ни это солнце. Упасть так, чтобы в голове больше не бился вопрос: «За что?» И чтобы забыть – стереть из памяти навсегда, что ценой моего спасения от любви, о которой мечтал, врал и грезил мой, теперь уже навсегда бывший друг, стала смерть моего ребенка…

Я теряюсь в улицах злого Стокгольма.

Я брожу, рассматривая кварталы, и понимаю, что ненавижу этот город до глубины души. Я гляжу на верфь, на цветные домики. И вдруг начинается дождь. Проливной. Он стекает по моему лицу. А может, мне это только кажется…

***

– Фрекен остановилась здесь?

– Да. Вы же видели меня здесь, – спасибо зачаткам английского – учила в школе. Я стою у входа в гостиницу. Швейцар, как волшебник, укрывает меня под черным зонтом с логотипом отеля, в котором мы остановились.

– Фрекен может показать ключ от номера?

Почему он спрашивает, я могу понять. Просто секунд пять назад я поймала в стекле раздвижных дверей гостиницы свое отражение. Дождь изуродовал мой макияж (потек), мой пышный хвост (превратился в куцый), а еще мою белую блузку, которая, кажется, тоже потекла под дождем и прилипла к телу. Раньше этот швейцар у входа был равнодушен и немногословен, а сейчас распахнул передо мной зонт и не устает задавать мне вопросы.

– Фрекен может показать ключ, – киваю я и, порывшись в кармане брюк, вытягиваю на свет карточку.

– Простите. – Швейцар отступает. И я захожу в холл, такой же монументальный и скандинавский, как вся эта гостиница. Я подхожу к лифту и нажимаю на кнопку вызова кабины. Лифт (сталь, стекло и чертово зеркало, в котором опять отражается мое размывшееся под дождем лицо) довозит меня до пятого этажа, где мы и остановились. Далее холл и следы моих ног на гостиничном ковролине. Мой одноместный номер справа. Но, подойдя к нему, я зачем-то продолжаю идти вперед и подхожу к номеру Ромки. Я и сама не знаю, зачем я к нему иду. За утешением? Но мне это не нужно. «Я знаю, что ТЫ со мной, а я с тобой. Я просто люблю тебя. Я люблю тебя так, как никого и никогда любить больше не буду». Я шла к нему, чтобы рассказать ему все о встрече с моим бывшим другом? Нет, все, что угодно, но этого я не сделаю. «Я не позволю тебе вмешаться и ответить за мои ошибки. Я же знаю тебя. Ты заступишься за меня, как любой нормальный мужчина». Тогда зачем я к нему иду? Я ведь даже не знаю, что я сейчас хочу от него. Хотя, нет, я – знаю. Я хочу посмотреть в его глаза, которые по секрету от всех всегда называла про себя голубыми озерами в окружении камышинок, потому что его ресницы темным цветом похожи на них, и понять, что у нас все всегда будет в порядке. И что он поможет вернуть мне веру в верную дружбу. И что с нами однажды случится та важная вещь, которая начинается со слов «Я всегда буду любить тебя» и кончается, но не заканчивается со словами «они жили долго и счастливо». И что будет что-то еще, что заменит мне то, что я потеряла. Чувство нерожденного материнства – я носила его в себе семь долгих лет. Чувство, в котором я до сих пор боюсь признаться себе после смерти ребенка.

– …Я хочу, Диана мне нравится. И я… – слышу я из-за двери звонкий голос Юли. И я, сама не понимая, почему, замираю и жду окончания фразы. Но Юля медлит и внезапно выстреливает: – Я хочу, чтобы она была моей мамой.

И от этого признания у меня холодеет в груди. Я не хотела этого. Я боюсь этого. Я к этому не готова. Потому что у Юли есть мать. Это Лиза – не я.

– Юль, а можно дать тебе один совет? – Доносится до меня голос Лебедева. И я сползаю на корточки рядом с дверью их номера. – Ты сама должна спросить у Дианы, хочет ли она, чтобы ты называла ее ма…

Я? Но я не хочу. Вернее, я отчаянно этого хочу, очень хочу, но не могу это себе позволить. Я боюсь этой ответственности – я боюсь, что не справлюсь. Я боюсь не оправдать ее ожиданий – я уже теряла того, кто мог быть похож на нее. Но дверь распахивается, и перед моим взглядом оказываются тонкие ножки Юльки в трогательных белых колготках. На ногах – не застегнутые розовые туфли. Их в этой Швеции ей покупала я… Просто они ей так сильно понравились, что я не могла удержаться… Да к черту! Я бы все сделала для нее. Я бы все отдала ради нее. «У меня была дочь от Ромки, – вдруг с удивительной ясностью понимаю я. – И у этой девочки были бы такие же голубые глаза, как у Юли».

Пряча слезы, я машинально наклоняюсь к ее ногам и пытаюсь застегнуть ремешки на ее туфлях.

– Диана, ты плачешь? Не плачь, ну не надо. – Юлька внезапно садится на корточки, и передо мной оказываются два ее голубых, как небо, эмалевых глаза. Голубые озерца глаз и длинные, очень темные камышинки ресниц. Глаза Ромки. Ресницы Ромки. И тепло тела чужого… чужого!.. чужого ребенка.

– Не плачь. Не смей плакать. Не надо. Папка тебя очень любит. И я тебя люблю, ты меня слышишь? – она обвивает меня руками за шею, и в ее маленьких пальцах бьется такая жизнь, что во мне происходит взрыв. Обхватив ее, я тяну ее к себе и вместе с ней на руках, прижимая к себе, опускаюсь на пол.

– Я мокрая. А ты простудишься, – шепчу я, касаясь лбом ее теплого лба и черных кудряшек волос.

– Не-а, я не заболею. Только ты не плачь, хорошо? Хочешь, я… я буду называть тебя мамой?

– Я не знаю, – качаю я головой. – Я очень боюсь, ты понимаешь?

– Понимаю, – важно, совсем как взрослая, кивает она. – Но я же сама тебя выбрала.

Когда-то я навсегда выбрала себе Ромку. И это так грустно и вместе с тем немного смешно, забавно и трогательно, что, шмыгнув носом, я на секунду отстраняюсь от нее, чтобы вытереть ладонью глаза. Краем глаз я замечаю какое-то движение слева. Не разжимая рук, в которых я держу Юлю так, точно она – мой самый надежный компас, я поднимаю голову и ошеломленно смотрю, как рядом со мной на пол усаживается Ромка.

– Ром, ты что?

Покачав головой, он прикрывает глаза и сгибает одну ногу в колене.

– Главное, что с тобой ничего не случилось. И что ты вернулась. – Обхватывает меня рукой за плечо и тянет к себе. – Ты замерзла?

– Нет. Уже отошла.

– Пап, мама теплая, – радостно вмешивается Юля.

– Ты с ним поговорила? – Лебедев, кажется, не обращает внимания на нее. Но я-то знаю, что он всегда ее видит.

– Да, мы с ним поговорили, – киваю я.

– Ты выяснила все, что хотела?

– Да, Ром.

«Да. К сожалению, ты был прав. Ты был тысячу раз прав относительно Лешки».

– Бог с ним.

Юля, помедлив, дотрагивается до его руки:

– Пап, а теперь вы точно поженитесь?

Пауза. Ромка открывает глаза и глядит на меня. Потом улыбается:

– Юль, у Дианы спроси?

– А… Ага. А когда вы поженитесь? – и Юля переводит взгляд на меня.

– Когда? Да как только мы уедем из этой Швеции! – не сдержавшись, все-таки выдаю я. Потом спохватываюсь: – Только сначала мы на мумиков твоих все вместе посмотрим.

– А… ага, – с облегчением говорит Юлька. И добавляет: – А вот эт-та хавашо.

И у Ромки от смеха начинают дрожать ресницы. Он закидывает назад голову, прижавшись к стене затылком, словно не в силах открыть глаза.

А в коридоре, который до этого вымер, начинает кипеть бурная жизнь.

Толкая перед собой тележку с гостиничной косметикой и полотенцами, мимо нас проходит горничная с нашего этажа. Бросив взгляд на Ромку, она поджимает губы, но ничего не говорит и идет себе дальше. В другую сторону, то есть к лифтам, шествует мужчина с усами. Позади него семенит престарелая женщина лет семидесяти. Они с мужчиной явно не вместе. Покосившись на нас, она шипит себе под нос что-то вроде: «Those fucking Russians». И, наконец, открывается дверь номера справа. В коридор синхронно выглядывает молодая пара. Ей лет двадцать на вид. Он, кажется, лет на шесть-семь старше ее. У парня голый торс и смеющиеся глаза. Девушка стоит, завернувшись в простыню, и из-за ее белой кромки выглядывают ее смуглые плечи. Молодые люди переглядываются и снова смотрят на нас. Ромка открывает глаза. В это время из-за двери их номера раздается плач, девушка исчезает и возвращается с малышом на руках.

– Тихо, Глеб, папа здесь, – и она вручает мальчика молодому человеку.

Когда мы опять встречается взглядами, все мы начинаем смеяться. Ромка сильней обхватывает меня за плечи. Юля с заинтересованным видом вытягивает шею и очарованно смотрит на малыша. Молодая пара, поняв, над чем смеемся мы, смеется еще громче. Просто так бывает, когда ты в толпе на секунду встречаешься глазами с людьми, которые с первого взгляда тебя понимают. Планета влюбленных искренна – она ведь одна. И мне почему-то кажется, что она – ослепительно-бирюзового цвета».