Текст книги "~ Манипулятор"

«Своеобразно», – думаю я, но лезть в их семью и тем более выяснять, где работает ее мать, это как-то не комильфо. Наконец мы останавливаемся у серой сталинской «высотки», и Диана указывает мне на ряд окон на шестом этаже:

– Вон те три окна наши. Слева – кухня, гостиная, а то, которое не горит, это мое. Ну как, в гости зайдешь?

– Давай в другой раз, – помолчав, говорю я. – Просто поздно уже.

Просто мне еще предстоят разборки со Светкой. И что-то подсказывает мне, что Светка так просто позиций своих не сдаст. Следом меня догоняет мысль о том, что я, по всей видимости, никогда не умел выбирать себе правильных девушек. В том смысле, чтобы в девушке сочеталось все. Впрочем, забегая вперед, надо сказать, что я повторил схему многих. И заключалась она в том, что лет так с шестнадцати ты, ботаник, аккуратист и где-то даже зануда, закончивший школу с медалью, начинаешь с того, что мутишь с такими, как Ремизова-шатенка. Иными словами, ты выбираешь девушку в пару исходя из ее ума, характера и ее лояльности лично к тебе. В семнадцать-восемнадцать, поднабравшись опыта и занявшись собой (внешность, шмотки, спортивный центр), ты переключаешься уже на таких, как брюнетка Ремизова, то есть на девушек броских. А поскольку по старой памяти ты все еще любишь порассуждать о творчестве Хаксли, Гауди, Воннегута и Бродского, то к девятнадцати у тебя появляются девушки-фотомодели, но с дипломом филфака (как, например, та же Света). И дело не в том, что все некрасивые априори умны, порядочны и честны, все красивые без царя в голове, а такие, как Светка, привлекают тебя, увы, больше, чем Пирогова. Проблема в том, что качество отношений незаметно переходит в количество, и ты в итоге сосредотачиваешься уже не на поиске чувств, а на поиске ощущений, и к двадцати пяти годам становишься человеком, который очень вас удивит, если расскажет вам, что у него не одно лицо, не два, а целых три.

Первое лицо называется: «Мой сын – самый чудесный на свете сын, жаль только, он однажды решил, что это нормально периодически прикалываться над своей матерью». Второе лицо ты вешаешь на себя, отправляясь в Плехановский или в издательство, в котором ты подрабатываешь, и это лицо говорит, что ты серьезный аспирант и будущий неплохой финансист. А вот твое третье лицо озвучивается уже обиженным девичьим голосом: «Кто, Лебедев? Я тебя умоляю! Поверь мне, роман с любой для него – это отношения максимум на три месяца». И если с первым и со вторым лицами все более-менее ясно, то третье лицо можно, конечно, попытаться списать на небогатый девичий духовный мирок, как и на их нормальное, в общем, желание отдыхать с тобой не в Египте, а в Каннах, но… Но дело, конечно же, не в них, а в тебе. Просто это ты в какой-то момент то ли задался целью повторить путь своего отца-мудака, то ли потерял себя, настоящего. Ты перестал чувствовать соль на губах. Но тебе это нужно, и ты это ищешь, потом не ищешь, а просто ждешь. И наконец смиряешься. А потом в твоей жизни возникает сентябрь, и вдруг появляется Она, как один сплошной накал и надрыв. Но она вне твоей схемы, и ты целых три месяца пытаешься выбить ее из седла, уничтожить ее присутствие в твоей голове, или просто морально ее убить, чтобы однажды также внезапно понять: тебе было проще обвинять ее во всех смертных грехах, чем признаться себе самому, что ты сразу и навсегда попал под ее обаяние.

И вот тогда ты больше не хочешь, как было. Ты хочешь, как надо. Хотя бы попробовать. С ней…

– Ты не против, если я в другой раз зайду? – в итоге говорю я.

«В другой раз» означает, что я бы предпочел сначала закончить со Светкой и показаться на глаза ее матери и отцу уже не в качестве обыкновенного раздолбая, который, будучи преподавателем у их дочери, успел задурить той голову, а нормальным или, как говорят, правильным молодым человеком.

– Нет, Ром, конечно. Как хочешь, – отвечает Диана.

– Отлично. Тогда… – глазами указываю ей на подъезд, – поднимайся домой, а то твой отец наверняка уже волнуется. Только смс-ку мне пришли, как в квартиру войдешь. И я домой пойду. Да, – спохватываюсь я, – у тебя номер мой есть?

– Конечно, – и Рыжакова хитро прищуривается.

– Откуда? – тут уже я прищуриваюсь.

– От верблю… – начинает она, но перехватывает мой взгляд. – Ладно, ладно, хорошо. У Оксаны у Пироговой взяла. Когда она мне привет и пожелание выздоравливать от тебя передавала, я попросила у нее твой телефон.

– Зачем?

– Ну, я хотела тебе смс-ку со своим «спасибо» отправить.

Надо же, а мне Оксанка ничего не сказала! Впрочем, есть ли разница в том, что моя боевая подруга могла просто об этом забыть, или, узнав о нашем конфликте с Дианой (а Диана ей очень нравилась), попыталась нас помирить, или же выдала Рыжаковой мой телефон, решив таким образом выцепить меня из объятий Светки, которую Оксана недолюбливала по изложенным выше причинам?

– Чего ж не отправила? – тем не менее, интересуюсь я.

– Ну, ты тогда со мной… – Диана ищет подходящее слово и как всегда бывает в подобных случаях, находит самое неподходящее, – не дружил. Ой! – она прихлопывает ладонью рот и заразительно хохочет: – Слушай, Ром, я, если честно, до сих пор не знаю, как вести себя с тобой. Просто ты совсем не такой, каким я тебя себе представляла.

«Вот и я не знаю, каким я с тобой стану. Правда, я знаю, каким я был до этого дня».

– Да, понимаю. Ну что, пока? – потянув ее к себе, целую ее в щеку. – До завтра, Диана.

– До завтра. – В последний раз взглянув на меня, она прикусывает губу, резко разворачивается на каблуке и торопливо скрывается от меня в подъезде. Посмотрев на ее окна, я отхожу в сторону, прислоняюсь спиной к стволу липы, прячу руки в карманы и, прикрыв глаза, принимаюсь снова рассматривать ее окна. Проходит минута, другая, и на шестом этаже вспыхивает третье слева окно. Потом приходит ее смс: «Рома, я дома».

«Отлично», – я разворачиваюсь и, подняв воротник куртки, иду к черному зёву метро.

В тот день я понял, что я влюбляюсь в неё. Но прежде, чем быть ее первым, я должен был стать ее другом…»

***

– Ром, прости, ты там часом не задремал? – насмешливый голос Дианы из настоящего вырывает меня из воспоминаний о Диане из прошлого. Сообразив, что я, углубившись в туннели памяти, уже минут пять как не свожу взгляда с ее руки, которую она перенесла на спинку стоящего впереди стула, поднимаю глаза:

– Да нет, я смотрю.

У Рыжаковой безумно красивые длинные пальцы. Аккуратные миндалевидные лунки ногтей покрыты светлым матовым лаком. Впрочем, она и при мне никогда не грешила вызывающим маникюром. Правда, как-то раз под Новый год выкрасила ногти ярко-зеленым, но заметив мой насмешливый взгляд и невысказанное вслух «фи», забила на новомодные веяния, и с тех пор был либо френч, либо, как сейчас, nude.

«Неизменная классика», – думаю я. Следом почему-то приходит мысль, что классическим считается и то, что любовь – серьезное психическое заболевание. Хотя жизнь без него, в общем, не протекает.

– И куда ты смотришь, по-твоему? – Рыжакова приподнимает бровь.

– Как куда? На сцену.

Но смотрю-то я как раз на Диану.

– Не знаю, куда ты втыкаешь, Ром, но тут, – она осторожно барабанит пальцами по спинке стоящего перед ней стула, – ну никак не сцена.

– Что, что я делаю? – моментально заинтересовался я.

– Ну смотришь, разглядываешь, рассматриваешь… Какая разница? Короче, сам подбери подходящий глагол, – Диана иронично пожимает плечами. – Только, пожалуйста, вот сейчас отвернись от меня и на сцену смотри, потому что следом за девочками будет твоя дочь выступать.

На сцене действительно прыгают разрумянившиеся от прыжков и духоты девочки, изображая то ли лезгинку, то ли хоровод.

– Да? – Я заглядываю в зрачки Рыжаковой, пытаюсь найти в них свое отражение, как это было когда-то. Но она дергает уголком рта и вручает мне программку с надписью «8 марта», которую я так и не удосужился прочитать. Рассеянно пробегаю глазами список выступлений, отмечаю, что хор мальчиков-зайчиков я уже видел («Господи, несчастные дети…»), еще две интерлюдии я пропустил, а хоровод (так оказывается это все-таки был хоровод!), можно сказать, посмотрел. Правда, впереди меня ждет легкое потрясение, подчёркнутое синей ручкой (и, по всей видимости, рукой Рыжаковой): «09:00 – Лирическая песенка. Юля Лебедева и Света Жильцова». Далее следует: «09:10 – Праздничные стихи от Саши Васнецова».

Кто такой Саша, я не знаю, но мне это все равно, потому что я продолжаю разглядывать пункт, касающийся моей дочери.

«Так, ну мы приехали. А ничего, что у Юльки моей голоса нет?» – думаю я. Просто я уже слышал, как поет моя дочь, и это, мягко говоря, не ее.

Тут танцы на сцене заканчиваются, все аплодируют (Диана, громко, тоже), девочки с явным облегчением улепетывают со сцены, а на верхнюю ступеньку сцены опять резво запрыгивает заведующая.

– А теперь с поздравлением нашим мамам выступают Машенька и медведь, – одернув костюм, с таинственным видом сообщает она.

– Знаешь, душа моя, если она каждый раз будет так на сцену гикаться, то к следующему празднику папам придется снова по полторы штуки сдавать, – замечаю я, возвращая Диане программку.

– Не поняла. А это к чему? – Рыжакова с заинтересованным видом складывает на груди руки и откидывается на спинку стула, предварительно ловко заправив себе программу под локоть.

– Это я к тому, что еще два таких прыжка от заведующей, и придется сцену чинить.

Диана быстро прячет улыбку.

– На сцену смотри, – бросает она.

Пока заведующая нагибается и, крякнув, подбирает со сцены бант, слетевший с головы у одной из девочек, я замечаю, что пока я отвлекался, на Диану успел среагировать какой-то хмырь, который сидит от нее справа, на крайнем к проходу стуле. Чел, как мне кажется, тоскливо рассматривает Рыжакову и, в принципе, так ничего (зачесанные назад волосы, крупные черты, интеллигентное лицо, плотный черный костюм и грустные темные глаза, что делает его немного похожим на актера Олега Меньшикова). Оценив достоинства нового претендента, я исполняю то, что исполняет каждый второй в таких случаях. Придвинувшись к Диане, я словно в рассеянности кладу руку на спинку ее стула, показывая чуваку, что – да, мы с ней вместе. Поймав мой взгляд, «Меньшиков» виновато улыбается мне и переводит взгляд чуть вперед и в сторону, словно он изначально интересовался не Рыжаковой, а девушкой, которая сидит перед нею. Тем временем сама Рыжакова, заметив движение моей руки, вздрагивает, как и тогда, у зеркала, но, убедившись, что я не собираюсь трогать ее, расслабляет спину и плечи.

«Хорошенькое дело», – с легким раздражением думаю я, но убирать руку со спинки ее стула, тем не менее, не спешу.

А на сцене начинает разворачиваться перфоманс, который заставляет меня забыть о «Меньшикове» и Рыжаковой. Во-первых, хозяйственник детсада с подозрительно красным носом, стараясь держаться на ногах твердо, вытаскивает на сцену стул и под злобным взглядом заведующей отволакивает его в левый угол. Помешкав и испуганно посмотрев на нее, он ставит стул в сантиметрах тридцати от стены и уходит. Во-вторых, на сцене, по-журавлиному робко вытянув шею, появляется моя Юлька в бордовом сарафане и в том же скорбном монашеском платочке на голове, но на ногах у нее почему-то кроссовки. Машинально приподнимаю бровь: «Так, а где ее сменка? Я же месяц назад покупал ей для детсада новые туфли». В-третьих, следом за Юлькой, которая находится на полпути к центру сцены, крутя педали велосипеда, выезжает, а вернее, выкатывается Света Людмилы. Света облачена в еще более чудовищный, чем у Юльки костюм какого-то волосатого зверя, причем зверь напоминает помесь гориллы со шкафом. Пока я, сузив глаза и наклонившись вперед, пытаюсь понять, чем грозит Юльке весь этот цирк на колесах, грядет печальный (или, как написано в программке, «лирический») мотив песни, уже первыми аккордами наводящий меня на мысли о проводах чего-то очень хорошего. Света, вращая педали, принимается нарезать вокруг моей Юльки круги. Я, в попытке удержать чисто инстинктивный страх за ребенка, раздраженно тру пальцами переносицу, потому что если Света сейчас завалится с велосипеда и погребет под собой Юльку, то… То я не знаю, что я с ними обеими сделаю!

– Ром, ты что? – удивленно косится на меня Диана.

– Ничего. Дурдом. Я ее убью.

– Кого?

– Дочь свою!

– Молодые люди, а вы не могли бы потише? – оглянувшись на нас, еще громче, чем мы, возмущается сидящая перед нами женщина. На вид ей лет семьдесят, одета она в костюм из какой-то блестящей коричневой ткани, похожей на чешую. У женщины очень старое лицо. И дело не в том, что оно в силу возраста изрезано морщинами, а – именно старое. Как запах пыли в заброшенном доме. Как затхлый запах тапочек. Если вы понимаете, о чем я говорю.

– Да, извините, – чисто на автомате реагирую я. Эта женщина мне неприятна. Что-то до боли знакомое в ее карих, почти черных глазах: осуждение, порицание, принуждение…

– Простите, пожалуйста. Мы постараемся говорить тише, – вежливо отдувается за меня и за себя Рыжакова и, подождав, пока эта женщина не отвернется, придвигается ко мне: – Между прочим, Ром, а чем ты недоволен? – с юмором в голосе шепчет она. – Девочка, которая играет медведя, прекрасно на велосипеде держится. А Юля твоя вообще молодец, особенно если учесть, что петь, по всей видимости, ей придется. Потому что на велосипеде не запоешь… Кстати, не знаю чья, но это была просто отличная мысль обыграть популярный мультик, – коснувшись моего виска теплым дыханием, Диана спохватывается и отодвигается от меня.

– Какой мультик? – оторвав пальцы от переносицы, устало вздыхаю я. Причем устал я не от концерта, не от словесных баталий с ней, а вот от этих ее телодвижений. Ужасно неприятно, когда женщина шарахается от тебя: возникает необратимое чувство вины, что ты что-то ей сделал. Хотя понятно, что ты и сделать-то еще ничего не успел.

– Говори тише, – шепотом отдергивает меня Рыжакова. Покосившись на женщину, сделавшую нам замечание, она меняет позу, убирает ногу, закинутую ею на ногу, и снова чуть-чуть придвигается ко мне. – Ром, это мультик «Маша и Медведь». Снимает студия «Анимаккорд». Чудесный современный анимационный проект для детей. На мой взгляд, – уточняет она.

– Ты мультики смотришь? – Я даже моргнул.

– Временами, – она кивает.

– А… а зачем?

Ладно я по долгу родителя вынужден контролировать то, что смотрит моя дочь, когда ее бабушка, то есть Вера Сергеевна, не может этим заняться. Но у Рыжаковой ведь нет детей?

Вместо ответа Диана просто и резко отодвигается от меня. Юлька, за которой я все это время не переставал следить краем глаз (с учетом велосипедных разъездов Светы), переждав проигрыш, открывает рот, набирает в легкие воздух – и опля! Зал накрывает ее пронзительный голос, напоминающий ультразвук:

«Так устроено, что дети вырастают,

Время наступает и тогда

Улетают птицы, улетают

Из родительского теплого гнезда».

Услышав это, я тихо фыркаю. Диана с недоумением косится на меня.

– Я-то думал, у нас квартира. А у нас, оказывается, трехкомнатное гнездо, – шепотом поясняю я.

– Смешно. Очень. А может, мы Юлю послушаем?

«Пусть дороги вновь и вновь нас разлучают,

Но опять вернуться хочется туда,

Где и ждут, и любят, и скучают,

Где осталось детство навсегда».

– Не знаешь, кто стихи писал? По-моему, явно не Пушкин, – после паузы, которой хватило на то, чтобы Юлька повторила припев и исполнила новый куплет, продолжаю развлекать я Рыжакову, но уже не без удовольствия смотрю на свою Юльку. Нет, держится мой ребенок, конечно, отлично. В глазах нет испуга и страха, как у других детей. Так, только волнение, что, в общем, понятно с учетом того, что Юлька впервые выступает перед большой аудиторией.

– Ничего так, концерт. Мне уже нравится, – склонив голову набок, шепчу я Диане.

Вместо ответа Рыжакова ныряет вниз, роется в рюкзаке и выпрямляется уже с ручкой в руке. Поглядывая на Юльку, которая, пережидая проигрыш, начинает притоптывать в танце, Диана принимается что-то чертить на обороте программки. Рисует круг, еще один круг, анорексичные ножки – и картинка обретает черты сварливого воробья, у которого синие (благодаря цвету шарика ручки) сведенные к клюву глаза и миниатюрные крылышки. Приделав к клюву облачко, как это бывает в комиксах, Диана квадратными буквами вписывает в него: «Бу-бу-бу», дополняет рисунок надписью «Чокнутый Рома» и вручает картинку мне. Ухмыльнувшись, показываю ей большой палец. Она закатывает глаза, после чего пишет на программке: «Отвяжись, а?»

Поглядывая на Юльку, пытаюсь отобрать у Дианы рисунок и вздрагиваю, заметив, что Света-медведь лихо притормаживает на велосипеде в опасной близости к моей дочери. На мое едва слышное «М-мать…», которое я выдыхаю чисто на автомате, оборачивается девушка, сидящая рядом с женщиной, которая делала нам замечание. У девушки короткая стрижка под мальчика и грустные карие глаза. Внешне она немного похожа на эту женщину. Видимо, они – близкие родственницы. Впрочем, все это проносится в моей голове меньше, чем за секунду, поскольку я, зависнув на сантиметр над стулом, уже собираюсь рвануть к Юльке на сцену. Но Света, опередив меня на короткую долю мгновения, ловко спрыгивает с велосипеда, пристраивает его к оставленному на сцене к стулу, после чего громко рычит (отчего пара, сидящая в первом ряду, вздрагивает и испуганно откидывается назад) и, деловито поправив на голове башку медведя, вразвалочку топает к Юльке. Пока я перевожу дух, Света берет Юльку за руку и, покачиваясь с ней в такт песни, начинает петь вместе с нею. Выглядит это довольно прикольно с учетом того, что Света, которая ростом ниже Юльки, пытается петь басом:

«А когда все дома соберутся,

Про обиды лучше позабыть,

Заглянуть в глаза и улыбнуться,

Просто улыбнуться и простить».

«Так, понятно, откуда взялось „простить и понять“, сказанное Людмилой, – думаю я. – Девчонки, видимо, песню у нее дома под велосипедные гонки разучивали».

– Здорово, – наклонившись ко мне, с удовлетворением шепчет Диана. Юля и Света еще раз повторяют припев. Рыжакова поднимает руки на уровне груди, очевидно, готовясь захлопать. Как только мелодия, издав последнее ля-ля-фа, обрывается, Света и Юля синхронно застывают на сцене. Первой начинает хлопать Людмила, к ней подключается Рыжакова, далее включаются остальные родители – и я, причем больше всего я доволен тем, что велосипедные трюки вокруг моей Юльки закончились. Девчонки радостно переглядываются. У Юльки и Светы блестят глаза. Выпрямившись после поклона, Юлька торжествующе и вопросительно глядит на меня, точно спрашивает: «Пап, тебе понравилось?» Людмила, продолжая оглушительно хлопать, параллельно втолковывает что-то соседке, и до меня доносится:

– Да, да, это моя Светочка в костюме медведя. Вы не представляете, как я измучилась, когда этот наряд шила. Ради него даже любимое старое пальто распорола.

Рыжакова, продолжая до покраснения рук хлопать в ладоши, поглядывает на то, как я аплодирую. И, видимо, по ее мнению я делаю это недостаточно громко, потому что она замечает:

– Отличный номер. А ты, Ром, даже за ребенка своего не можешь чистосердечно порадоваться.

– Почему это я не могу? – обижаюсь я, но хлопаю громче и в пику Диане даже пару раз восклицаю: – Юль, браво!

Поглядев на меня, Людмила одобрительно смеется, но замолкает, посмотрев на Диану. Юлька расплывается в широчайшей улыбке и выглядит такой счастливой, что у меня подступает ком к горлу. «Я так люблю тебя, – думаю я. – И наплевать, каким был мой брак с твоей матерью. Знаешь, он не стоит и ломаного гроша по сравнению с тем, что у меня появилась ты. И видит Бог, за тебя я любого убью».

– Света, браво! – тем временем подхватывает Людмила, бросив еще один озлобленный взгляд на Диану.

– Ваша, да? – оборачивается к нам женщина с «замечаниями». Я киваю. – Да, похожа на вас. Только волосы темные. Гены, да? – Снова молча киваю. Женщина, не дождавшись от меня более развернутого ответа, жует губами и переводит взгляд на Диану. – Но девочка все-таки больше папина дочка, – снисходительно заключает она. – Хотя и от вас она тоже взяла. Нос там, губы… Вот эта область. – Она пренебрежительно крутит рукой вокруг своего лица и отворачивается, что даже не то, что вовремя, а просто к счастью, потому что после ее слов Диана начинает стремительно покрываться бледностью.

– Эй, эй, душа моя, да ты что? – я в попытке успокоить ее тяну ее к себе за руку. У Рыжаковой пугающе ледяная ладонь, судорожно свернутая в кулак. Хотя, казалось бы, ну что такого страшного произошло? Ну ляпнула эта женщина глупость. Ну, ошиблась с предположениями. Но вместе с тем… А вместе с тем, не знай я Диану, я бы решил, что она ревнует меня к ребенку. Но к детям и материнству у нее всегда было серьезное отношение. Хотя от меня она детей не хотела. По крайней мере, сужу по тому, какой она была в девятнадцать лет.

И память услужливо протягивает мне картинку…

«… – Ром, я никогда не пойду на аборт, но резинки твои мне тоже не нравятся. Знаешь, я все-таки начну пить таблетки, о которых говорила Рибякина. Ты против не будешь? – поглядывая на меня, Диана накручивает на палец уголок белой наволочки.

– Я не буду против, если ты с этим вопросом сначала сходишь к матери, а лучше к врачу, – приподнявшись с подушки, я сажусь рядом с ней. – И – давай я с тобой схожу?

– Куда это? В женскую консультацию? Ну нет, – смущенно смеется она, закусывает губу и переводит взгляд в сторону, точно ее заинтересовал рисунок на обоях, которые она видела сотню раз. – Ты, конечно, прости, но этот вопрос я решу без тебя, – тихо добавляет она…»

– Диан, посмотри на меня. Ну ты что? – зову ее я, отгоняя ненужные мысли, которые делают только больнее. Она качает головой и буквально выдирает у меня свою руку. О как! А я-то, признаться, уже успел забыть, что мне запрещено к ней прикасаться.

– Диана, – вздыхаю я, – давай мы не будем…

– Ром, не придумывай то, чего нет! – отбривает она меня, после чего наклоняет голову и пытается раскрыть лежащую у нее на коленях программку. Удается ей это, правда, с третьей попытки.

– Диана…

– Сейчас еще будут стихи! Пожалуйста, дай их послушать, – она морщится, в этот раз отмахиваясь от меня, как от надоевшего комара, но, выдохнув, произносит уже спокойней: – Рома, прости. Это было грубо, правда. Я, к сожалению… Короче, ты меня извини, но я уйду сразу после концерта. Хорошо? Просто мне еще нужно успеть по работе кое-что сделать.

Что она врет – это понял бы и идиот.

– Не бросай меня, – тихо говорю я.

– Ч-что? – Диана осекается и поворачивает ко мне голову. Ее зрачки расширяются, в них дрожит и прыгает мое отражение, точно я только что произнес то, чего она очень ждала… или нет. Не знаю. Не могу понять, что происходит с ней. Я все еще не могу ее раскусить.

– Я говорю, не бросай меня здесь одного, – пользуясь тем, что Юлька уже покинула сцену, повторяю я ровным голосом чуть ли по слогам. Я улыбаюсь, но зрачки Дианы становятся острее игл.

– Да, я так и поняла, – холодно заключает она и поворачивается к сцене.

Спина женщины, уже сделавшей все, чтобы нас заткнуть, напрягается. Но тут, к счастью, на сцену снова вскарабкивается заведующая и торжественно объявляет:

– А теперь стихи, которые написал наш юный поэт, Саша Васнецов.

Поскольку я все еще смотрю на Диану, то успеваю заметить, что при этих словах мужчина, похожий на Меньшикова, вдавливается в спинку стула, словно пытаясь слиться с пространством.

– Нет, невозможно, – между тем злится женщина и громко обращается к девушке. – Нет, ты скажи мне, ну сколько можно болтать без умолку? Они что, дома друг с другом наговориться не могут?

«Вообще-то „они“ не могут, потому что вместе „они“ не живут. И это не „их“ общий ребенок. Но „они“ не виделись почти восемь лет, и „он“ не может наговориться с „ней“. А насчет „болтать“, то „они“ перекинулись всего парой фраз, причем большая их часть была сказана в перерывах между выступлениями. Но тебе ведь это все равно, да? Ты же лучше всех всё про всех знаешь…»

– Мам, – жалобно морщится девушка, и женщина, свирепо покосившись на нас, переключается уже на неё.

На сцене между тем появляется высокий черноволосый мальчик, слишком серьезный для своего возраста. Поправив очки и набрав в легкие воздух (как это делала Юлька), он на удивление хорошо поставленным голосом начинает читать стихи:

«С праздником, мамы и бабушки.

Будьте здоровы, активны,

Мы обещаем…»

– Диан, ну не уходи, – наклонившись к ней, я как в юности тяну ее за мизинец. Рыжакова устало вздыхает, одновременно с этим качает головой и вытягивает из моей ладони свой палец. Медленно, плавно, уже без этой воинственной резкости, но руку она все-таки высвобождает. Я же смотрю на ее лицо, еще бледное после выходки женщины, на ее обточившиеся скулы и рот, и до меня начинает доходить, что все это – и ее холодность, стартовавшая еще там, в «Перекрестке», и то, как все это время она пыталась не дать мне взять ее за руку, и даже это короткое «нет» означают не показной театр теней под общим названием: «Не трогай меня, у нас с тобой все закончено», а осознанную, четко выстроенную линию поведения. Она ни во что не играет. Наоборот, чем дальше, тем больше у меня складывается впечатление, что Диана чуть ли не поклялась не подпускать меня к себе близко, но вместе с тем в ней живет то, что не дает ей закрыться от меня окончательно.

«А у нас с тобой вообще была очень странная связь, – думаю я, наблюдая за тем, как Диана усиленно делает вид, что внимательно следит за выступлением мальчика. – Но самое интересное заключается в том, что, хочешь ты того или нет, эта связь все еще существует. Да, с нее сошел румянец непередаваемо бурных эмоций, глянец бешеной юной страсти и когда-то давно испытанных нами чувств, но эта связь живее многих живущих. А значит, у меня есть шанс вернуть тебя в свою жизнь. По крайней мере, я могу попробовать это сделать».

И в моей голове возникает очередная картинка из прошлого, когда она была только моей, а я в это отчаянно верил. И то, что однажды услышал я, стоя за дверью аудитории…

« – Леш, не заставляй меня выбирать между ним и тобой. Потому что я все равно его выберу.

– Почему? Мать твою, Ди, ну почему? – удар ладони о парту и грохот его шагов. Он явно направляется к ней.

«Только попробуй тронуть ее!» – практически толкаю дверь, но… Он останавливается, когда она, мерно шурша страницами методички, медленно произносит:

– Потому что я уже его выбрала. И я люблю его…»

– … всё, – заключает мальчик на сцене.

Короткая пауза. Аплодисменты. Женщина, торжествуя, смотрит на зрителей. Мужчина, напоминающий Меньшикова, бросает на мальчика и на девушку пронзительный и виноватый взгляд, после чего быстро встает и, стараясь оставаться незамеченным ими, также быстро уходит. Рыжакова, продолжая хлопать в ладоши, наклоняется к девушке. Та оборачивается. Диана делает ей вежливый комплимент: что-то о голосе и талантах ее мальчика. Девушка, проводив тоскливыми глазами сгорбленную спину мужчины, пытается играть в жизнерадостную и начинает рассказывать Рыжаковой:

– Да, у Сашеньки действительно очень хороший голос. Он в этом похож на своего отца. Но с его отцом у нас не сложилось, и… – растерявшись от собственной откровенности, девушка идет пятнами.

– Ничего, так бывает, – тихо говорит Рыжакова.

– Мария, что ты себе позволяешь? Это же посторонние, абсолютно чужие нам люди! – яростно вмешивается женщина. А я наконец понимаю, почему она не понравилась мне. Каменный гость. Привет лично мне из прошлого. Манеры покойной матери Лизы. Сначала сладко, потом очень сладко, а потом истеричный взрыв и сказанное с глазу на глаз металлическим голосом: «Значит, так. Даже если ты будешь платить алименты, я сделаю все, чтобы ты никогда не увидел ребенка».

– Простите, – девушка Маша обреченно вздыхает и возвращается к матери. Посмотрев на нее, Диана раздраженно дергает уголком рта, явно не разделяя ее позиции, но, поймав мой взгляд, нарочито спокойно улыбается мне, приподнимает кончиком пальца манжет жакета и глядит на часы. Заведующая, кажется, в сотый раз за сегодняшний день взгромоздившись на сцену, скрывается за кулисами и выводит оттуда цепочкой детей. Дети держатся за руки и оживленно чирикают. Заведующая торжественно объявляет:

– А в завершении концерта всеобщий поклон, – после чего дети кланяются. Родители, продолжая хлопать в ладоши, встают, смеются и с видимым облегчением на лицах готовятся разобрать своих утомленных праздником чад.

– Ну вот и конец, – рассеянно резюмирую я. У меня из головы не выходит душераздирающий взгляд, который этот мужчина бросал на свою женщину и на ребенка.

– Да. Все хорошо, что хорошо кончается. – Диана ставит на колени рюкзак, вытягивает из него немного поникший букет, который она часом ранее преподнесла Юльке и который я на время концерта передал ей на хранение. – Держи, Ром, – отстраненно произносит она, всем видом мне демонстрируя, что время, выделенное ею на Юльку и на меня, подошло к концу.

– Да, конечно. Только минуточку подожди, хорошо? – я быстро поднимаюсь со стула. – Я сейчас Юльку со сцены сниму, ты сама с ней и попрощаешься.

– Ром, не надо, – Диана морщится, но я делаю вид, что уже не слышу ее, разворачиваюсь и иду к сцене.

«Знаешь, что, душа моя? Не получится у тебя ничего, – стрелой бьет меня прямо в сознание. – Потому что в отличие от этого мужика, оставившего себе право только сидеть и молча смотреть, как кто-то третий лишний разносит его жизнь на части, я не готов вот так просто взять и смириться с тем, что ты снова уйдешь от меня. Впрочем, я бы не позволил тебе это сделать и тогда, семь лет назад, если бы не вмешательство твоего…» Но додумать эту мысль я не успеваю, потому что на полпути к сцене мне встречается Людмила. Искусно напустив на себя вид из категории «ничего страшного не случилось», она вкрадчиво начинает:

– Ну, как вам выступление наших девочек? – Причем «наших» звучит так, точно оно отпечатано в Word как минимум шестнадцатым кеглем.

– Это было потрясающе, честно, – практически на ходу отвечаю я и, не давая ей навязать мне новый этап общения, громко зову дочь: – Юль!

– А-а? – смеется со сцены та.

– Прыгай сюда, – приглашающе распахиваю ей объятия.

У Юльки радостно загораются глаза, когда она соображает, что я чисто по-хулигански предлагаю ей спрыгнуть ко мне со сцены.

– Кла-асс, – завистливо тянет Света.

«Поймал бы я и тебя, да боюсь, твоя мать мне потом прохода не даст», – грустно думаю я. Тем временем Юлька, бросившись Свете на шею, радостно ей сообщает:

– Созвонимся, да? Ну пока. Я к родителям своим пошла.