Текст книги "~ Манипулятор"

И вот когда Таня решила поделиться со мной своей любовной трагедией («Слушай, я уже десяток перебрала» и «Почему они все несерьезно ко мне относились?»), я пошутила, что если она будет и дальше отзывать так на каждое предложение «переезжай» и путешествовать с чемоданами по сожителям, она скорей обведет кружками все станции метро, чем заведет нормальные или, как она сама говорит, «серьезные» отношения.

– И что Таня тебе ответила? – дослушав историю, смеется Ромка.

– Ну, что ответила? – пожимаю плечами я. – Таня обиделась и больше со мной эту тему не поднимала. Но факт остается фактом, Ром. Подобные переселения не для меня. Никогда так не делала и делать не собираюсь. У меня свое жилье есть. А не было бы, жила бы у мамы. Я тебе не турбюро, – фыркаю я.

– Рыжакова, – Лебедев мгновенно перестает улыбается, – я даже не знаю, мне на тебя молиться или, честно, убить тебя? Кто тут о подобных переселениях говорит?

– А о чем ты говоришь? – прищуриваю я один глаз.

– Вообще-то, я тебе выйти замуж за меня предлагал.

– Ром, а мы сколько с тобой знакомы? – стараясь не вестись на слабость, образовавшуюся после этого сладкого предложения в моих ногах, напоминаю я.

– Восемь месяцев. Я не понимаю, тебе этого мало?

– Ром, Ромочка, давай мы не будем ругаться? – Махнув рукой на слабость в ногах, делаю шаг к нему. – Я тебя правда очень люблю и мне действительно очень приятно, что ты это мне предложил. И я совершенно не хочу с тобой препираться, особенно на эту тему, но давай мы все-таки отложим этот разговор хотя бы до сентября. А для начала давай с Юлей поговорим. И с твоей и моей мамами разберемся.

Я хочу за него замуж, очень. Но еще больше я хочу вернуться к его предложению с чистой душой, когда все проблемы, включая Лешкин приход к нему двенадцатого февраля, будут уже за спиной.

Но озвучить вслух свою мысль я не успеваю: Ромка перебивает меня.

– До сентября, говоришь? – Он задумчиво глядит на меня. – А, ну да. То есть тогда у нас с тобой будет год, что подразумевает брак не с бухты-барахты?

– Да.

Пауза.

– Ладно, я тебя понял. Но, может, это тебя подтолкнет?

Не понимая, куда он клонит, наблюдаю, как Лебедев отправляет руку в брючный карман, с секунду копается там, что-то оттуда достает, после чего протягивает мне ладонь и раскрывает ее. В его ладони лежало кольцо. То самое… Ромка когда-то меня уверял, что оно простое, но для меня оно было самым потрясающим из всех украшений, что я когда-либо видела.

– Это то кольцо, которое ты купил мне еще в институте? – В горле моментально образовывается влажный ком, в груди сжимается и разливается такое тепло, от которого хочется зажмурить глаза, лишь бы удержать это счастье. А я сейчас отчаянно счастлива. Взрыв безумной радости, чувство ошеломительного тепла и полета, слезы на глазах… нет, все не то. Нет, наверное, таких слов, которые по-настоящему расскажут о счастье.

– Да, то самое. Я забрал его из квартиры Веры Сергеевны еще две недели назад. Все хотел тебе отдать, но… – не закончив фразы, Лебедев пожимает плечами.

– Почему же не отдал? – Я поднимаю на Ромку глаза и с удивлением замечаю, что он, кажется, дико нервничает.

– Хотел сделать это у себя дома. Как тогда… помнишь? – И, окончательно смутившись, он отводит взгляд от меня.

Я никогда не видела его таким и, может, таким уже не увижу, но счастье поднимается до Эвереста и звездами рассыпается в этой комнате.

– Ромка… – Совершенно растрогавшись, я утыкаюсь носом в его плечо и сжимаю пальцы вокруг его теплой ладони с кольцом. Так и стоим вместе. Я слушаю глубокий ритм его сердца и вдруг понимаю, почему люди всегда воспринимали обручальные кольца как знак вечной любви, хотя любили так, как все мы – ровно столько, сколько у нас получится. А может быть, я себе лгу, потому что это слишком сладко: осознавать, что любовь, которая началась у нас с ним тогда, семь лет назад, теперь уже навсегда. Навечно.

– Диана, ты возьмешь кольцо? – прерывает молчание Ромка. Я часто-часто киваю. – Ты будешь его носить?

– Да. Конечно, да, – искренне обещаю я.

– Отлично. Я рад. – Он, кажется, переводит дух. Я поднимаю голову. Мы переглядываемся и смеемся.

И был его взгляд, и поцелуй – такой же бережный, как и тогда, когда он в первый раз привел меня к себе, чтобы сделать своей. Такой же бережный, как и в тот день, когда он смотрел на меня так, словно пытался навсегда запомнить момент, за которым началось наше будущее. И был поздний вечер, и расстеленная постель, и даже кот, который попытался на нее взгромоздиться, но был молча, одним движением руки, выставлен Ромкой из комнаты.

– Не обижай его, – прошу я.

Лебедев обернулся, потемневшими глазами рассматривая, как я стягиваю через голову водолазку. Замерла, заметив его движение. Он, в два шага убив расстояние между нами, перехватывает мои руки, и мои бедра оказываются прижатыми к нему вплотную. Грудь заныла, налилась чувственной тяжестью.

– Не торопись, – поддразнивая меня, хрипло шепчет он и кружит губами по моей груди, отчего я начинаю медленно сходить с ума. – Не спеши.

Только я не осталась у него ночевать, и он пошел меня провожать, ругаясь на меня по дороге:

– Знаешь, что? Однажды ты все равно останешься у меня, я тебя уломаю. Надоело мне, как поезд в метро, туда-сюда от тебя и к себе бегать.

Отвернулась, пряча улыбку. Лебедев, усмехнувшись, на ходу обнял меня за плечи. Притянул к себе, поцеловал в макушку. Он знал – он, конечно же, знал – что я бы осталась, если бы хотела обвести кружком станцию рядом с ним, а не жить с ним. Он всегда лучше всех понимал эту разницу.

Моя мама тоже по-своему оценила кольцо…

При мысли о маме я резко мрачнею. Честно, сначала все было просто ужасно. Маме я рассказала правду о своих отношениях с Ромкой, приехав к ней уже на следующий день после нашего с ним разговора. Выслушав меня, мама горько расплакалась. Прилипнув к кухонной стойке, я смотрела на нее с немым ужасом и чувством едкой горечи – при мне она никогда не плакала.

– Мам, не надо! – отмерев, отлипаю от стойки и бросаюсь к ней.

– Я была плохой матерью? – Мама даже не вытирала слезы, и они катились у нее по щекам, по дрожащим губам, каплями падая с трясущегося подбородка. – Неужели бы я никогда не гордилась тобой, чтобы ты ни сделала? Я старалась… Я так хотела… Диана, почему ты молчала? Разве я тебе враг, скажи?

Объяснения, сбивчивые и сумбурные, потому что ты просто не знаешь, как ее утешить, и поэтому раз за разом повторяешь, что ЭТО ТЫ виновата.

– Причем тут «ты виновата», если причина того, что ты сделала, очевидно, во мне? – Мама, всхлипнув, съеживается на табуретке, а у меня сводит сердце от жалости.

– Мама, я все равно тебя очень люблю, – пытаюсь обнять ее.

– О господи, – и мама, вцепившись в мои руки, скрещенные у нее на груди, скатывается в рыдания.

Вывести ее из этого ужасающего состояния самобичевания помогло только мое обещание, что я бы никогда так не сделала, если бы это случилось снова (хотя понятно, что случись это снова, ты поступила бы так же). Но мама хотя бы начала вытирать слезы.

– Ты меня тоже прости, – оттерев глаза, мама морщится, заметив тушь, размазанную у нее на ладони. – Я знаю, у меня властный характер, и я, видимо, не оставила тебе выбора, но… – мама поднимает глаза на меня: – Но вот теперь я точно хочу его видеть.

– Кого, Лешку или Ромку? – на всякий случай уточняю я.

– Ромку твоего! – новый взрыв плача.

– Ну хочешь, мы в эту субботу к тебе придем? – Присев на корточки, я глажу ее руки, плечи, колени, как в детстве, когда она меня утешала.

– Хочу, приходите, – и мама, всхлипнув, перестает плакать.

И в эту субботу мы отправились к ней. Начало визита прошло ровно так, как я и предсказывала Лебедеву. Звонок в дверь. Я мнусь с ноги на ногу, теребя в руках тесемки коробки с тортом. Ромка, поглядев на меня, быстро толкает меня локтем и шепчет:

– Да ладно тебе, перестань. Все будет нормально.

– Ром, – вздохнув, также, шепотом отзываюсь я, – ты себе просто не представляешь, во что ты ввязался и…

Развить свою мысль я не успеваю, поскольку за дверью раздаются уверенные шаги, дверь распахивается – и добро пожаловать, дорогие гости и грешники! – на пороге стоит моя мама.

Прическа волосок к волоску. Легкий ненавязчивый макияж, неброское, но элегантное платье, туфли на уместном небольшом каблуке, легкий запах духов («Та-ак, начинается», – думаю я) – и резковатое:

– Ну, проходите.

– Мам, привет. Ты прекрасно выглядишь, – выстреливаю я, сообразив, что перед нами была только что сыграна увертюра к «Преступлению и наказанию».

– Здравствуйте, Наталья Николаевна, – преспокойно добавляет Лебедев и протягивает маме пышный букет, который до этого с полчаса собирала нам продавщица.

– Здравствуй, Диана. – Недовольный взгляд на цветы. – Это лишнее. Тем не менее, спасибо. Вы Роман? Здравствуйте.

Пока мы снимаем, кто плащ, кто ветровку из серой замши, Ромка быстро осматривается. Мама коршуном перехватывает его взгляд:

– Прошу к столу. А руки, – легкий кивок подбородком на левую по коридору дверь, – можно там помыть. Полотенца, разумеется, чистые.

То есть помни, гость дорогой, что ты дома, раз тебя сюда привела моя дочь. Но не забывай, почему она тебя сюда привела.

Прихватив Ромку, на которого мама продолжает смотреть ястребом, видимо, обдумывая, куда ей в очередной раз его клюнуть, отправляюсь с ним в ванную.

– Слушай, если хочешь сбежать, я могу сказать, что меня к пяти вызвали на работу, – шепотом предлагаю я, поймав момент, когда мама с букетом исчезает в гостиной. А меня, кстати сказать, и правда вызывали. Сверхурочная на бирже перед майскими праздниками, знаете ли.

– Честно? – Ромка, поддразнивая, показывает мне в зеркало язык. – Не-а. Не хочу.

«Слава Богу», – думаю я. Вымыв руки, проходим к столу, который в виде антуража к разборкам накрыт в большой комнате. Лебедев, притормозив у стола, с интересом рассматривает портрет моих родителей, написанный маслом и висящий на стене, напротив балкона. За столом мама, предварительно пожелав «всем приятного аппетита», с места в карьер начинает:

– А знаете, Роман, я навела о вас справки у декана Плехановского. – И пауза в ожидании Ромкиной реакции. Я сглатываю:

– И… и что сказал декан?

«Спокойно, спокойно», – бросает на меня быстрый взгляд Лебедев.

– Что сказал? – мама прищуривается, машинально пододвигая Ромке хлеб. – Сказал, что Роман Лебедев был лучшим в аспирантуре. – И после этого опять бум Ромке в лоб: – И добавил, что Роман Лебедев вел финправо для третьего курса, на котором училась моя дочь, если я не в курсе. – Еще одна пауза, которую я заполняю тем, что со стуком кладу на стол вилку, а Ромка тем, что, задумчиво поглядывая на маму, продолжает безмятежно жевать салат.

Поняв, что Лебедева просто так не возьмешь, мама слегка меняет курс, как ледокол, решивший все-таки расколоть эту неподъемную толщу льда:

– Роман, а чем вы занимаетесь, когда не даете интервью о развивающих программах для молодежи?

– Я? А я, Наталья Николаевна, в телецентре работаю. Кстати, в целом там интересно. Знаете… – и Лебедев, не давая маме опомниться, откидывается на спинку стула и начинает рассказывать ей про сетку вещания и сериал, который сейчас снимается у них на канале. Увлекшись описанием процесса съемок, мама слегка улыбается. И только я отдышалась, как мама опять бум с места в карьер:

– А почему вы именно на Диану мою тогда обратили внимание? – чем вгоняет меня в краску, поскольку я соображаю, что забыла рассказать маме про «Воробья» и свои похождения со свистульками.

Но этот не-любитель врать, не моргнув глазом, говорит маме, что влюбился в меня с первого взгляда («Чего, чего?» – невольно развеселившись, я смотрю на него). Еще о том, что боялся ко мне подойти, потому что умница и красавица (здесь я, ошарашенная, даже перестала намазывать бутерброд). Еще о том, что, к сожалению, был молод тогда и поэтому, не разобравшись в чувствах, отпустил меня (странно, но с мамой это почему-то проехало). Что был женат (здесь мама ощутимо напряглась), но развелся, когда понял, что для жены брак – иллюзия (тут маму начало отпускать). Но счастлив, что от брака есть дочь, и что мы с Юлей друг другу нравимся. И очень хочет, чтобы у нас с ним были дети, если я, конечно, этого захочу. Но только в том случае, если мы будем женаты (тут невольно напряглась уже я, зато маму окончательно отпустило).

И в общем, все закончилось хорошо, как прогнозировал Ромка. Вышли от мамы мы фактически парой и с ее, можно сказать, благословением, раз она, бросив взгляд на мое кольцо, которое я в тот день впервые надела, предложила Ромке бывать у нее «почаще вместе с моей Дианой».

Размышления о том, что «почаще», видимо, наступит уже в следующие выходные, поскольку мама, подпав-таки под Ромкино обаяние, теперь сделает все, чтобы нас соединить, прерывает трезвон заведенного на девять утра будильника.

Лебедев моментально открывает глаза. Пытается сфокусировать на мне взгляд, но, еще не до конца проснувшись, сонно хлопает ресницами.

– Да, – грустно киваю я, – да, да, да. Это я. С днем рождения тебя! – я смеюсь. – Желаю тебе счастья, здоровья и отличных отношений с дочерью и Верой Сергеевной. Успехов на работе. Удачи с сериалом. И, конечно, любви со мной – желательно, долгой и…

– Вот спасибо, – ухмыльнувшись, он целует меня, чем сбивает с поздравительной речи, и со словами: – А подарок? – принимается стягивать с меня одеяло.

– Ро… Да хва… Ну дослу… – отбиваюсь я. Пытаюсь объяснить, что подарок вручу ему позже (умолчав о том, что сделаю это при свидетелях, а иначе он его не примет). Но, поймав мои губы, Ромка ловко скручивает мне руки, одно движение – и он практически меня оседлал. И я ощущаю его всего, прижавшегося ко мне. Его запах, еще такой теплый со сна, вес сильного тела и уколы отросшей за ночь светлой щетины. Он опускает голову все ниже и ниже, и его взлохмаченные русые волосы касаются моих ключиц и груди. Я выгибаюсь ему навстречу. Когда его губы начинают блуждать по моему бедру, я сдаюсь.

– Перевернись, – шепчу я.

– Чего, чего? – он изумленно приподнимает голову. Сообразив, что я только что ляпнула, начинаю смеяться.

– Ляг на спину, – отсмеявшись, говорю я. – Я хочу быть сверху…

– … Да, слушай, Наталья Николаевна мне утром смс-ку прислала. Написала, что она тебе вечером наберет, – продолжаю я, к тому моменту уже, правда, вернувшись из душа. – А теперь подъем. – Наклонившись, выуживаю из шкафа свежевыглаженное полотенце и прицельно бросаю его на кровать. – Собирайся. Через час надо быть у Веры Сергеевны.

– А Юлька звонила? – Лебедев поворачивается к мобильному, лежащему на тумбочке. – О! Смотри, какое она сообщение мне написала, – усмехается он. – Папа, с днем варенья тебя, но все кажу тебе дома у бабушки. Кажу, – Ромка тяжко вздыхает.

– А ты не придирайся. Юле всего пять с половиной лет, – напоминаю я.

И к слову, Юля, которая вчера по телефону полчаса взахлеб рассказывала мне, какой подарок она ему смастерила (сшила Винни-Пуха и пристроила к его лапе пузырек с малиновой краской, изображавшей банку с вареньем, на которую она попросила меня втихаря от папы сделать и передать ей соответствующую наклейку «С днем варенья!»), категорически отказалась возвращаться с Винни-Пухом домой (папа увидит – сюрприза не будет) и осталась ночевать у Веры Сергеевны.

– Давай, давай, – тем временем кивает мне Лебедев, – защищай ее.

Шутливый теннис словами ставится на паузу, когда Ромка, бросив взгляд на часы, вскакивает с кровати и, прихватив полотенце, исчезает в ванной. Возобновляется за чашкой эспрессо на кухне. Прерывается на короткое совещание в его машине (я отстаиваю право самой заплатить за букет для его матери) и продолжается, когда Лебедев начинает принимать поздравления по мобильному. Причем в паре-тройки звонков я интуицией женщины угадываю поздравления от бывших дам его сердца. Гордость заставляет меня улыбнуться и отвернуться к окну. Зато ревность и раздражение фиксируют, о чем и, главное, как он с ними говорит. Но Лебедев каждый раз ровным тоном благодарит:

– Спасибо, – равнодушно добавляет: – Ну все, пока. – И отключает дисплей.

В заключении ему звонит некая Вероника. И ревность поднимается к горлу, когда я вспоминаю однажды увиденную мной в телецентре женщину. Умная, хваткая, очень эффектная внешне. Она так смотрела на Ромку тогда, что я завелась. Даже сейчас при мысли о ней мне становится просто не по себе. Краем глаз кошусь на Лебедева, пытаясь понять, в какие дали его заведет разговор с Вероникой. Но он так же сухо и просто благодарит ее за поздравление, отвечает на какой-то вопрос, заданный ею:

– Да, все нормально… Нет, мы с тобой это уже обсудили… Мм, пока, – после чего отрубает связь, бросает мобильный в углубление на торпеде – и вдруг:

– Ты… ты ревнуешь, я не пойму?

– Кто, я? – От точности формулировки я мгновенно покрываюсь иголками. – Нет, конечно, – я даже возмущенно всплескиваю руками. – С чего ты взял?

– Знаешь, о чем я сейчас подумал? – помедлив, тихо говорит он. – Я подумал, что мне абсолютно не интересно, кто звонил тебе в твой день рождения и кто поздравляет тебя всегда и со всеми праздниками.

– Да? А почему? – Пользуясь свободой салона, я кладу ногу на ногу и поправляю подол легкой юбки, обнаживший колено.

– Потому что я не хочу знать, кто у тебя был. И – был ли. Потому что я, например, тебя ревную.

В этот момент я начинаю думать о том, что да, он прав. У меня были молодые люди. Только сейчас мне кажется, что это было совсем не со мной. Но как всегда, он ухитрился найти ровно те слова, которые заставляют меня для начала глубоко вздохнуть, а затем выкинуть из головы и ревность, и прочие глупости. Минуту спустя Ромка принимается развлекать меня описанием пары занятных, еще не виденных мною передач на «Ютьюбе», и к дому Веры Сергеевны мы подъезжаем, когда я уже нахожусь в состоянии полного душевного равновесия. Правда, при мысли о встрече с Верой Сергеевной я все-таки ежусь и даже оглядываюсь на букет нарциссов, который лежит на заднем сидении. Вера Сергеевна всегда обожала эти цветы. Надеюсь, что букет ей понравится.

Секундой позже мы въезжаем во двор ее дома, и Ромка, сдвинув на лоб затемненные авиаторы, ищет глазами квадрат, где можно оставить машину. Но свободных мест не наблюдается. Ощущение, что сегодня сюда съехалась вся Москва.

– Слушай, давай вернемся на улицу перед домом мамы? Я там вроде видел подходящий зазор, – поворачивается ко мне Рома.

Зазор, о котором он говорил, обнаруживается на другой стороне улицы, напротив дома Веры Сергеевны и между двумя «Газелями». Довольно ловко вписавшись в него, Лебедев выходит из джипа. Высадив меня, открывает заднюю дверцу и протягивает мне наш букет. Пока он, наклонившись, продолжает копаться в салоне, раскладывая по карманам сетки то ли вылетевшую по дороге пачку салфеток, то ли что-то еще, я, машинально разглаживая замявшуюся фольгу на цветах, разглядываю светофор, который расположен шагах в двадцати от нас, и магазинчик с вывеской: «Все для рукоделия», что навевает мне немного грустные мысли о тех временах, когда Вера Сергеевна и я были в прекрасных отношениях.

И тут я вижу пожилого мужчину.

Подтянутый, с интересным лицом и довольно высокого роста, он одет в вельветовый, песочного цвета пиджак и брюки в тон. Чуть прихрамывая, он направляется к светофору, рядом с которым «зебра». Мужчина опирается на стильную деревянную трость. Причем в свободной руке он тоже держит букет желтых нарциссов, похожий на тот, что держу в руке я, а на его запястье висит цветастый пакет из тех, что обычно покупают для упаковки подарков. Но дело даже не в букете однотипных цветов (хотя нарциссы плюс нарциссы на одной улице уже само по себе довольно занятно), а в том, что я вдруг вспоминаю свои ощущения, когда в первый раз увидела Ромку в Плехановском. Тогда он показался мне очень светлым из-за цвета волос, из-за светлой одежды и незагоревшей, как тогда, у большинства из нас, кожи лица и рук. И что-то подобное я чувствую второй раз в жизни сейчас при взгляде на этого мужчину.

Наблюдение кажется мне забавным, и я поворачиваюсь к Лебедеву.

– Ром, посмотри налево. Только осторожно, – тихо говорю я. – Слушай, это неприлично, конечно, но там, к светофору подходит сейчас один человек, который… В общем, не знаю, как выразить свою мысль, но он на тебя чем-то похож. Просто посмотри на него и скажи, я права?

– Да ну тебя, я такой один у тебя, – шутит Лебедев. Тем не менее, заинтересовавшись, выпрямляется, стреляет глазами налево и внезапно меняется в лице. Такое впечатление, что у него даже кожа натянулась на скулах. При этом радужка его глаз выцветает до белого, на щеках расцветает по ярко-багряному пятну, и это так похоже на гремучую смесь ярости, отчаяния и возмущения, что я просто теряюсь.

– Ром… – Я замираю, когда из Ромкиного искривленного рта впервые на моем веку с ним вылетает абсолютно непечатное выражение. Причем с такими замысловатыми оборотами, что я даже вздрогнула. – Ром, – морщусь я, – прости, конечно, но ты в себе?

– Что? – он переводит невидящий взгляд на меня, видимо, все еще находясь там, в своих эмоциях. Зрачки его побелевших глаз пробегают по моему лицу, он резко встряхивает головой и, кажется, чуть приходит в себя. – Не понимаешь? – чужим, растерянным и надтреснутом от злости голосом произносит он. – А это мой распрекрасный отец. Да, за мат меня извини».

3.

Роман.

«Черт, черт, черт… ТВОЮ МАТЬ!» – мне хочется заорать в голос. Еще больше мне хочется разбежаться и прямо с разбегу врезаться лбом в припаркованную рядом «Газель», чтобы хоть чуть просветлить сознание и начать более-менее разумно соображать. Потому что на самом деле больше всего мне сейчас хочется набрать своей хитроумной матери и без всяких экивоков на вежливость, этикет и «так нельзя разговаривать с собственной матерью» высказать ей все, до изнанки нутра, что я думаю и про хитрости ее эти дурацкие, и про ее инициативу относительно встречи с моим лет дцать назад загулявшим от нее отцом. Впрочем, и дураку понятно, чем это может закончиться. Разразится такой скандал, что ад покажется солнечным пляжем. Так что с учетом того, к чему приведут мои вопли, сейчас самым лучшим будет молча подняться в квартиру матери, молча вытащить оттуда Юльку и на этом раз и навсегда закончить наши с Верой Сергеевной «доверительные», как она говорит, и, главное, «честные» отношения.

«Значит так, – кусая губы, начинаю судорожно планировать я, – сейчас под любым предлогом я оставляю Диану в машине. Нечего ей участвовать в наших разборках. После этого я иду к матери, выковыриваю от нее Юльку, а дальше Вера Сергеевна пусть как хочет, так и развлекается».

– Ром, подожди… Ты что, с отцом не общаешься? – слышу я потерянный голос Дианы.

– Что? Нет, – все еще в своих мыслях, резковато бросаю я.

«Нет, – одновременно с этим скатывается мне в голову, – оставить Диану тут просто нельзя. Не правильно, не комильфо и вообще… Черт, она же так к встрече с Верой Сергеевной готовилась. А тут этот… Ну вот как так? Мам, ну зачем ты так?» И вместе с этим тоскливым и бессильным «зачем?» во мне завинчивается такой тугой винт злости, что я, как не стараюсь, не могу ни развинтить его, ни выдрать его и выкинуть. Полное ощущение, что все мысли летят клочьями и оседают грязным илом внутри, не давая мне успокоиться, принять хоть какое-нибудь более-менее разумное решение или просто взять и уехать.

«А может действительно взять и уехать с Дианой? – следом приходит мне в голову. – А Юлька, что же, останется у моей матери с моим папашей знакомиться? Ну нет, не выйдет и не пройдет. И, пока я жив, не прокатит. Потому что я своего папеньку знаю. Дай ему волю – он влезет Юльке в душу и поселится там на года. Это я на себе, можно сказать, испытал. Жил, любил его, уважал и считал, что мой папенька – чистый ангел, пока лет в тринадцать случайно не нашел забытый им у матери паспорт. А заглянув в него (интересно же!), обнаружил, что у нас с ним фамилии разные. Вот тогда я сообразил, почему он не живет с нами. Правда, мать долго уверяла меня, что эта она замуж за него не хотела. Типа он, по ее мнению, для семейной жизни не создан. Ага, да. Я, конечно же, в это „верю“. Впрочем, не важно, во что я верю. Сейчас важно понять, что мне делать, что делать?.. Значит, так, – спустя секунду начинаю снова планировать я. – Для начала возвращаемся к плану „Б“. То есть я и Диана сначала в темпе переходим дорогу и идем к моей матери. А дальше квартира матери, вынимание Юльки оттуда и домой к нам. Втроем. А к тому времени я приду в себя, успокоюсь, и мы отлично проведем… этот мой ДОЛБАННЫЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ!»

– Лебедев, что происходит? – между тем настойчивей спрашивает Диана, пытаясь поймать мой взгляд, перебегающий с дома матери на поток машин, которые продолжают нестись по дороге.

– Ничего. Не бери в голову, – практически речитативом отбрыкиваюсь я. Но она меня просто не слушает:

– Слушай, ну перестань. Давай ты хотя бы повернешься к отцу, а еще лучше, к нему подойдешь. Ромка, нельзя же так его игнорировать. И кстати, – вдруг смущенно замечает она, – он… то есть твой папа тебя тоже увидел. И, по-моему, он сейчас направляется к нам.

«Плевать я на это хотел», – по новой мгновенно ожесточаюсь я. И тут мне, видимо, окончательно сносит башню.

– Диана, послушай меня, – я разворачиваюсь и гляжу ей в глаза, стараясь не замечать папеньку, застывшего у светофора с мертвенно-бледным лицом, видимо, до глубины души ошеломленного моей реакцией на него. – Я тебе дома все объясню. А если кратко, то я с ним не общаюсь, потому что он и моя мать никогда не были расписаны. И если бы не моя мать, то я по его милости был бы сейчас незаконнорожденным. И вот этого я ему никогда не прощу.

Но самое удивительное заключается в том, что я и сам не понял, почему я ей в этом признался. Об этой странице моей жизни не знал никто. Я выжег, я стер этот файл из памяти. Но то ли я только что находился на самой высокой точке эмоционального напряжения, то ли в тот момент времени мне действительно было все равно, говорить ли ей это или не говорить – но мне и в голову не пришло подумать о том, во что с точки зрения развития наших с ней отношений может вылиться мое признание.

И вот я стою, смотрю на нее и пытаюсь понять, почему же я ей это сказал? И до меня вдруг доходит потрясшая меня своей простотой истина, что дело не в злости и не в том, что я потерял над собой контроль, а в том, что Диана по сути всегда оставалась для меня моим самым надежным якорем. Она – не Юлька, не мать, а она. И то, что я есть, со всеми моими минусами и недостатками, и то, как я жил, стараясь стать успешней или надежней, я всегда соизмерял только с ней, не пытаясь при этом казаться ей лучше, чем я есть или был. Да, до нее и после нее у меня были другие женщины. Кто-то влюблялся в меня, в кого-то влюблялся я. Я кого-то влюблял в себя, пытаясь завоевать. А завоевав, тут же начинал борьбу за свободные отношения. Нет, измен в этом конкурсе влюбленностей не было. Я моногамен, но пресыщался я быстро. Меня нужно было заинтересовать, а не пытаться удерживать. Диана была моногамна, такой и осталась, но она независима, и внутри у нее целый мир. Может, поэтому она, как Вселенная, в которой я – ее вечный исследователь. Может, поэтому мы не смогли друг без друга. И с другими мы не смогли. Просто это любовь, где все по любви, и вам не нужны другие.

В это время Диана, растерянно посмотрев на моего отца, переводит взгляд на меня. Секунда, другая – и она вдруг с таким нажимом берет меня под руку, что меня как-то сразу и вдруг отпускает.

– Я тебя очень прошу, – вздыхаю я, – не смотри на него.

– Хорошо. Только, знаешь…

И тут я слышу хриплый растерянный голос отца:

– Ромка!

Решение вызревает мгновенно. Я перекидываю взгляд на светофор, но там все еще горит красный. Но в потоке машин появляется безопасная брешь. Перехватив кисть Дианы так, чтобы крепче переплести с ней пальцы, прошу ее:

– Давай, приготовься и за мной, – и буквально продергиваю ее через дорогу.

Тротуара на противоположной стороне мы достигаем секунды за две. И я с облегчением выдыхаю, потому что за нами отец не пойдет. Он не успеет. Лет тридцать назад (мне тогда было четыре), он ухитрился на какой-то стройке повредить себе голеностоп. И хотя мать долго гоняла с ним по врачам, это не помогло. С тех пор он и ходит с тростью, что, как ни жаль, лишь добавляет ему импозантности.

И тут позади раздается душераздирающий визг шин, следом короткий крик и стук. Жуткий стук, характерный при падении человеческого тела. Догадка… нет, она даже не прошивает меня. Она заставляет меня онеметь и обезножить. Нет эмоций. Нет ничего. Есть лишь звенящая и страшная пустота, потому что в короткой крике я узнал голос отца.

Много позже, когда я раз за разом прогонял в голове этот момент и то чувство неимоверного страха, потрясшее меня до основания, я вспоминал только одну-единственную мысль, которая пришла мне тогда в голову: «Все, что угодно, только не умирай. Только НЕ УМИРАЙ!»

Но все это будет уже потом. Как и другие мысли, которые тоже придут мне в голову: «Не успел помириться с ним. Я ни разу не нашел времени, чтобы ему позвонить и просто, как в детстве, сказать, что люблю. Что он был нужен мне. И что для него я сделал бы все. А теперь уже поздно».

А сейчас я ловлю себя на том, что, выдохнув:

– Папа! – (позже выяснилось, что я орал на всю улицу) – я срываюсь с места и, не чуя под собой ног, в бешеном, нечеловеческом темпе несусь туда, где стоит «Тойота», и метрах в пяти от нее лежит мой отец.

– Вставай. Ты жив. Ты – жив. Ты слышишь меня? Ты жив, – сползаю на колени у его неподвижного тела. Трясущимися пальцами, которые меня не слушаются, пытаюсь отвернуть ворот рубашки отца, чтобы нащупать на шее пульс. Лишь бы нащупать пульс. И сам, кажется, только сейчас начинаю дышать, увидев, как на его бескровном лице открываются бледно-голубые глаза. Отец пытается сфокусировать на мне взгляд, и я обессиленно сажусь на асфальт рядом с ним.

– Ромка… – едва слышно шепчет мой папенька.

– Ты охренел? – бормочу я, а может ору. – Нет, ты скажи мне, ты в конец охренел? За каким чертом ты отправился за мной на эту дорогу? – Пытаюсь одной рукой стереть с его лица пыль и грязь, а другой ощупываю его голову. – Скажи, ты себе ничего не сломал? Где-нибудь болит? – Я смотрю на асфальт, боясь увидеть там кровь. Но ее там нет, слава Богу и всем ангелам-хранителям моего непутевого папеньки. «А если внутреннее кровотечение?» – следом приходит мне мысль. – Подожди, – замечаю, что отец пытается поудобнее уложить на асфальте больную ногу, – не шевелись.