Текст книги "~ Манипулятор"

– Почему?

– Потому что я это видела. Потому что так уже было. У нас дома бывали мои и Лешкины друзья, постарше меня и Леши. И мама боялась, как боится, возможно, каждая мама – и как, может, будешь бояться за Юлю ты, – тех последствий, которыми иногда заканчивается дружба девочек с уже взрослыми мальчиками. А ты на семь лет меня старше.

– И что из этого?

Правда, в этот момент у меня начинает складываться впечатление, что этот разговор ни к чему хорошему не приведет. А может быть, и вообще плохо закончится.

– Да, согласна, сейчас эти семь лет кажутся ерундой и даже плюсом – во многом, – тем временем продолжает Диана. – А тогда наша разница в возрасте была очень заметной. Вспомни себя и вспомни меня. Ты – молодой человек, аспирант, ведущий курс, и я – девочка-третьекурсница. Моя мама… – Диана тяжко вздыхает. – Я никогда не говорила тебе, что она работала в Министерстве образования по финансовой линии?

Вот тут я и начинаю прозревать горькую истину. Как и причину того, почему тогда, в институте Диана с такой готовностью приняла мое предложение шифроваться от всех.

– Она знала декана? – выдавливаю я.

– Рома, она с ним в одном ВУЗе училась! У нее в Министерстве была позиция не такая высокая, чтобы все ее знали и показывали на меня пальцем, вот, это дочь той Рыжаковой. Но и не такая низкая, чтобы не иметь влияния. В частности, на наш деканат. И мама, узнав о тебе, первым делом бросилась бы наводить о тебе правки. А тут…

– Подожди, подожди, – трясу я головой, боясь упустить пришедшую мысль, – а разве Панков не мог ей намекнуть, что мы с тобой встречаемся?

– Мог. И хотел, – с готовностью соглашается она. – Но он не стал бы этого делать.

– Все дело в любви?

– И в любви, и не в ней. Просто если бы Лешка ей это сказал, а я бы об этом узнала, потому что мама в ряде аспектов достаточно откровенный человек, то мы бы с ним насмерть поссорились. – Она вопросительно глядит на меня, словно спрашивает, есть ли у меня еще вопросы на этот счет?

Качаю головой: «Нет».

– Продолжай.

– Так вот… О чем я? – Диана раздраженно трет лоб, потом спохватывается: – Ах, да. Мама, как ты уже понял, имела неплохой и даже замечательный выход на наш деканат. И она бы стала наводить о тебе справки. Впрочем, она бы начала расспрашивать о тебе в любом случае. Но отец мог хотя бы направить ее энергию в нужное русло или сгладить углы. Так мне казалось тогда. Впрочем… – Диана растерянно пожимает плечами, после чего долго глядит в одну точку, – знаешь, винить маму за это нельзя. Так, как она, поступили бы многие, если не все. И мало кто, защищая собственного ребенка, будет спрашивать у него, делать ли это – не делать ли.

– Хочешь сказать, что все во благо?

– А ты хочешь сказать, что каждый раз советуешься с Юлей, отводить ли ее в поликлинику? – мгновенно парирует Диана.

– Слушай, Юльке всего пять с половиной лет, – не ведусь я.

– Да? А ты представь, что ей уже девятнадцать.

Пауза. Диана молчит, и я тоже себе представил. Неприятно. Поежился. И в общем, Диана сейчас права, и все вопросы здесь точно сняты.

– Извини, – признаю свою неправоту и даже поднимаю вверх руки.

– Ничего. Ты меня тоже. В любом случае всё это больше из категории «что будет, если…», как говорят аналитики. Но одно я тогда знала наверняка: нас с тобой разведет любой вопрос мамы, озвученный ею в деканате. Ты отказался бы от меня. Или тебя заставили бы это сделать.

– Да? А с чего ты это взяла?

– Ты что, правда не понимаешь? – она изумленно ломает бровь. Видимо, считав что-то эдакое с моего лица, Диана опускает вниз плечи и садится на лавочку. – Ну, смотри сам, – устало начинает она и, как в юности, прячет под себя ладони.

– Тебе не холодно? – спохватился я. Поднял руку, чтобы ее обнять, но она моментально отстраняется:

– Рома, не обижайся, но только не трогай меня сейчас, хорошо? Этот разговор и так для меня трудный и неприятный. Ты не любишь сцен, а я не люблю слез. И если ты сейчас до меня дотронешься, то я… я заплачу. И вместо того, чтобы рассказать тебе это все один раз, и навсегда поставить на этом точку, мы начнем очень грустно и долго жалеть друг друга, – чуть ли не скороговоркой выдыхает она. Убедившись, что я не буду трогать ее, она снова собирается с силами. – В общем, так, – вздыхает она, – давай начнем с того, почему ты отказался бы от меня, даже если история с этим пари никогда не выплыла бы. Ты учился в аспирантуре. Ты вел предмет. Ты нам преподавал. Дружба и хорошие отношения со студенткой – это одно, а ухаживать за студенткой – это другое. Я тебе нравилась. Я, возможно, тебе ОЧЕНЬ нравилась тогда, но не больше. И узнай ты, что нами заинтересовались оттуда, сверху, – она указывает глазами на небо, очевидно, намекая на наш деканат, – ты бы при всем своем «Диана мне очень нравится» отказался бы развивать со мной отношения. Ты бы мягко и аккуратно и, возможно, самым безболезненным для меня способом свел их на нет. Ты не стал бы подставлять свое будущее из-за этого «нравится».

– То есть я карьерист?

– Рома, ну не говори ты сейчас глупости! – слабо морщится и протестует она. – Прежде всего, ты нормальный и вдумчивый человек. Ты прекрасно знаешь, что между «она мне нравится» и «я люблю ее» – большая разница. Это только в книгах, кино и еще, может, в дурацких песнях нашей попсы из-за этого «нравится» и «хочуеенимагу» сразу ставят на кон будущее и карьеру. А в жизни, непридуманной, как ты говоришь, далеко от «нравится» до любви, за которой и следует подлинный поступок. И на тот момент я тебе нравилась, но это все. И этого «нравится», согласись, недостаточно, чтобы взять и разом всё потерять. Ты не сделал бы так. И так не поступил бы ни один здравомыслящий человек. Так что ты в лучшем случае просто притормозил бы со мной.

– Последнее недоказуемо, – дослушав всю эту чушь, резюмирую я. – Ладно, хорошо, предположим, что ты права, и я бы тебя слил. А что было бы в худшем случае?

– Последнее не доказуемо, но прогнозируемо. А в худшем случае в деканате, поняв, чем вызван к Роману Лебедеву интерес матери Дианы Рыжаковой, которая, – я маму, разумеется, имею в виду – работала в Министерстве образования, тебя очень быстро поставили бы перед выбором: либо ты сворачиваешь романтическую лавочку с ее дочерью, либо тебя под любым предлогом лишают преподавания или выкидывают из аспирантуры. Хорошенькая цена за это «нравится», да?

– А если речь шла не о «Диана мне нравится», а о «я любил тебя»? – Теперь со скамейки поднимаюсь я и, чтобы лучше ее видеть, встаю напротив нее.

– А ты меня любил?

– Слушай, а по мне этого было не видно?

– Ну, прости, что я этого тогда не сообразила, – она кланяется и даже театрально разводит руками.

– Ладно, я тебя понял. – Сообразив, что этот спор никуда не приведет, машу рукой я. – Только знаешь, что мне скажи? Ладно, я в свои двадцать шесть лет по какой-то надуманной и, в общем, дурацкой причине в молчанку с тобой играл. Но ты-то как с этим жила?

– Как жила? А я была счастлива, Ромка, – без тени улыбки произносит она. – Несмотря на все мои метания и жуткие муки совести – я заключила пари на тебя, и я лгала умолчанием своим родителям, а это всегда страшно и сложно – я действительно была счастлива. Да, у меня был страх, этот вечный проклятый страх, что я тебя потеряю, что ты уйдешь или нас разведут, и чувство, где-то на кончиках пальцев, что этим все и закончится. И было мое вечное ожидание, что мама вот-вот опять уедет в длительную командировку, и ты все-таки познакомишься с моим отцом, и папа поможет, и поговорит с мамой, и мама согласится не наводить о тебе рьяно справки и даст нам зеленый свет. И был другой страх, выедающий меня изнутри, что ты никогда меня не полюбишь, и мы расстанемся, и эта любовь, так и не начавшись, рассыплется, как карточный домик. Но знаешь, что? Я была очень счастлива. Мне так нужен был ты. А потом… – она снова зажмуривается, – ты знаешь, что было. Я забеременела.

– Тебе было нужно мне об этом сказать. – Я присаживаюсь перед ней на корточки. – Ты понимаешь, что скажи ты мне об этом тогда, и ничего плохого, возможно, не было бы?

– Да, согласна, я должна была тебе об этом сказать, – с готовностью кивает она. – И ты даже не представляешь, как я жалею, что я тебе этого не рассказала. Но… Ром, а можно начистоту? – она осторожно укладывает на своих коленях ладони и кончиком указательного пальца дотрагивается до моего. – Я не знала, что ты меня любишь. Ты тогда ничего мне не говорил. Не было у нас никаких планов и обязательств. Не было ничего, кроме искреннего желания встречаться и быть вместе, рядом и ровно столько, сколько у нас получится. Я тебя выбрала, и я приняла это. И если бы я сказала тебе, что беременна, то ты… Что бы ты сделал?

– Пошел бы к твоей матери, разумеется. – Сидеть неудобно, и я встаю.

– Ну да, я так и думала, – она снова кивает. – Ты бы пошел к моей матери, а она заставила бы тебя жениться на мне. Вернее, она очень вежливо намекнула бы тебе на это. И одно дело, если бы ты сам этого хотел, был готов к этому и сам это инициировал, а другое, если бы тебя поставили перед фактом. То есть, надавили бы.

– Диана, я тебе русским языком повторяю, что я хотел на тебе жениться, – начинаю терять терпение я. Честное слово, такое ощущение, что мы опять начинаем блуждать по кругу.

– Ромка, – она умоляюще глядит на меня, – я-то, прости, откуда об этом знала? У меня что, по-твоему, хрустальный шар был в руках, чтобы твои мысли читать? Ты молчал себе в тряпочку. Ну и я тоже… молчала.

– Навязываться мне не хотела? – Я довольно злобно гляжу на нее.

– Считай, что так. У меня, знаешь ли, тоже гордость есть. И была. – Она отворачивается и упрямо прикусывает губу.

«Рома, я не буду за тобой бегать», – моментально всплывает в моей голове сказанное ею семь лет назад. «Ох, дурак я, ну и дурак, – думаю я, растирая ладонями щеки и лоб, – ведь с этой гордостью ее все сразу было понятно».

– Ладно, ясно. Я виноват, отчасти ты, и, в общем, все мы тут хороши, – я устало опускаю вниз руки. – Ты мне лучше скажи, как вообще эта ситуация с Панковым возникла?

– Лешка по сути оказался ее заложником. Он – и в какой-то степени его родители. Лешка, узнав о беременности…

– То есть про беременность он знал, да? – оживляюсь я. – Ну, спасибо, теперь вообще все прекрасно. И когда он узнал?

– Я ему рассказала, практически сразу.

– Еще раз поздравляю, – теперь я ей кланяюсь. – По всей видимости, твой лучший друг был тебе гораздо ближе меня.

– На тот момент я знала тебя… – она узит глаза, – прости, сколько месяцев?

– Пять, – помолчав, нехотя признаюсь я.

– Сентябрь и начало октября из уравнения убери, – советует мне она.

– С чего бы это? Или ты, что же, с нашего первого поцелуя в подсобке считаешь?

– А ты отталкиваешься от моего первого у тебя незачета?

Ну и как прикажете разговаривать с ней? Обучил ее в институте, на свою голову. Хотя ладно, «я научил»! Она и на третьем курсе такой была, девушка-пять-за-логику.

– Диана, – я закатываю глаза, – я тебя умоляю, давай закругляться. Что там дальше с Панковым было?

– Узнав о беременности, Лешка предложил жениться на мне, – произносит она быстро, глухо и сухо. – Он считал, что его родители будут не против. Наши семьи были близки, мы с Лешкой дружили, у его отца и матери были хорошие отношения с моими. Когда у меня случился выкидыш, о чем ты в курсе, и я попала в больницу, о чем ты не в курсе, моя мама быстро сложила в голове один плюс один и сделала вывод, что ребенок от Лешки. Лешка и я не стали ее переубеждать. И – да, – она вздыхает, – меня несколько раз посещала мысль все же сказать маме правду. По крайней мере, объяснить ей, от кого я была беременна. Но поскольку на тот момент ты меня бро… – она быстро ловит мой взгляд и исправляется, – то есть мы с тобой разошлись, я решила сначала с тобой увидеться и попытаться тебе все объяснить. Но ты мне не звонил. Вернее, ты мне звонил, но я этого тоже не знала, потому что мама тогда, в больнице первой сняла эту чертову трубку. А потом ты стал меня избегать, и я поняла, что ты уже никогда не вернешься. Может, поэтому я, вероятно, сделав самую большую глупость в жизни, согласилась выйти замуж за Лешку. А потом вообще стало поздно что-либо говорить.

– Почему?

– Потому что для меня это уже ничего не меняло, а тебе сделало бы только хуже. На тот момент ты еще учился в аспирантуре, но уже начал встречаться с Лизой. Я видела вас вместе. Потом ты женился на Лизе, как мне сообщил Вексельберг. Я считала, ты счастлив с ней. Я тебя любила. Я сама тебя выбрала. Как выбрала и свой путь с тобой, сделав то, что посчитала нужным и правильным тогда, в свои девятнадцать. Для меня и мамы все закончилось там, семь лет назад. Потом умер папа. Но об этом я не хочу сейчас говорить, – она сглатывает и снова быстро берет себя в руки. – Так что мама считает, что отцом ребенка был Лешка, – очень тихо заканчивает она.

И если до этого у меня была злость на нее, то сейчас эта злость рассыпается в пепел. «Нет, ну удивительная женщина, – я гляжу на нее. – Привлекательность, красота… да что из этого? Это же какое чудовищное самообладание и силу воли надо иметь в девятнадцать лет, чтобы защитить дорогого ей, по ее же словам, человека? И это мне ее защищать? Мне?! Какое там „мне“! Да я в свои двадцать шесть и в подметки ей не годился. С ее-то гордостью. Или с умом. Или с ее глупостью. Хотя какая там глупость, она и не ночевала там, если Диана, с удивительной для ее девятнадцати точностью выстроив в голове уравнение, сумела воплотить его в жизнь. Одна… Вот только знала ли она, что цена окажется почти неподъемной?»

– Знаешь, наверное, это как-то слишком высокопарно сейчас прозвучит, – помедлив, говорю я то, что хотел сказать ей еще тогда, в воскресенье, – но я хочу, чтобы ты знала. Я бы с радостью поменялся с нашим ребенком местами, если бы это сохранило ему жизнь.

– Я знаю. Но спасибо, что ты об этом сказал, – она едва слышно вздыхает.

Мы снова молчим. И, как это бывает после бури эмоций и слов, сказанных один раз и навсегда, в голове образуется пустота, которая начинает постепенно заполняться размышлениями о том, что Диана была права… и все-таки она не права. Потому что если двое людей любят друг друга, верят друг в друга и хотят быть вместе, то чужая мораль, боязнь, что вас не поймут, и все эти страхи, которые все-таки в большинстве случаев живут лишь в нашей собственной голове, ничего, ни черта на самом деле не значат.

– У меня к тебе просьба, – помедлив, говорю я.

– Да, – она выпрямляет спину, – какая?

– Ты скажешь своей матери, то есть Наталье Николаевне, что ребенок у тебя был от меня. И ты дашь мне увидеться с ней и поговорить. И я бы очень хотел, чтобы это произошло если не в эти, то уже в следующие выходные.

Новая пауза. Размышления на ее лице, сомнения и, наконец, долгожданный кивок:

– Хорошо, я скажу маме. Но только теплого приема не жди, потому что моя мама… ну, это не твоя Вера Сергеевна. Моя мама … – Диана неуверенно пожимает плечами, – в общем, ее надо увидеть, чтобы понять, о чем я тебе тут полчаса втолковывала.

– Меня будут бить? – грустно «радуюсь» я.

– Нет, хуже. Тебя будут долго и умело уничтожать, потому что… – и тут она внезапно начинает смеяться. – Потому что… мама… видела тебя… – взрыв хохота, – по… по телевизору.

– Это когда? – немею от очередного шока я.

– Месяца два назад. Ой, не могу, – Диана вытирает от смеха слезы, которые все-таки нашли выход в юморе. – Ты там какое-то пространное интервью давал, о развивающих программах для молодежи. Мама еще сказала, что ты… – новый взрыв смеха, – что ты ей ужасно понравился и, вообще, на твоем примере надо студентов в ВУЗах воспитывать. Ты представляешь, что с ней будет, когда она узнает, что ты в институте со мной крутил? Слушай, она тебя в порошок сотрет. – Диана бледнеет.

– Ничего, разберемся, – невесело усмехаюсь я. – Я, знаешь ли, тоже умею производить неизгладимое впечатление на родителей.

– Ну да. Особенно тем, что ты у нас небольшой любитель врать.

И тут я, то ли потому, что и меня отпустило, то ли оттого, что я начал до конца понимать ее суть вещей, цепляюсь сознанием за эту фразу:

– Диана…

– Да?

– А есть еще что-то, чего я не знаю?

Короткое молчание. Следом:

– Да, есть.

«Есть? Ну, здорово! Одним словом, не жизнь у меня сегодня, а сплошные именины сердца». Прямо день расстановки всех точек над «i», я бы сказал.

– Так, и что это? – в очередной раз присаживаюсь перед ней на корточки.

– Я хочу съездить в Швецию на майские праздники. Мне нужно с Лешкой увидеться.

От ее ответа сердце в моей груди делает кульбит. И хотя я в общем не трус, но душа моя, друзья мои, все-таки едет в пятки.

– Зачем, Диана? – В этот момент я ловлю себя на том, что если в ней жил или до сих пор живет отголосок страха, что я уйду от нее, то во мне сейчас зарождается целая фобия. Потому что я НЕ ХОЧУ, чтобы она виделась с ним. Я НЕ ХОЧУ, чтобы она с ним разговаривала, и я вообще против того, чтобы она с ним общалась.

– Я хочу спросить у Леши, зачем он приходил к тебе двенадцатого февраля, – между тем объясняет Диана.

– А по телефону или скайпу у него нельзя это выяснить?

– Нет, нельзя.

– Почему?

– Потому что он может замотать разговор, а я хочу видеть его глаза.

Ну и что прикажете мне сейчас делать? Попросить ее ничего у него не выяснять? Сам, можно сказать, предложил это ей, осел я и дурак тоже я. Запретить ей ехать к нему? А она у нас, к сожалению, совершеннолетняя! И при всей ее любви ко мне я буду послан, потому что ей не пять лет, она давно живет своим умом и прекрасно, как только что выяснилось, умеет справляться со всеми трудными жизненными обстоятельствами. «Подключил бы я ее мать, Наталью Николаевну, – думаю я, – но, к сожалению, я пока что ее не знаю».

Мда, Рыжакова, задала ты мне очередную задачку. Бывший муж, бывшая жена, встреча, чтобы поговорить – и я, по факту (пока оставим в покое любовь и чувства) просто ее любовник. Из планов – жить вместе, долго и счастливо. Из настоящего – знакомство продолжительностью в восемь месяцев, если считать и этот год. А из обязательств – ничего, кроме добровольного желания быть вместе.

– Тогда у меня к тебе еще одна просьба. Можно тебя попросить?.. – Я встаю и говорю ей, чего мне хочется.

– Понятно, – она хмурится. – Знаешь, я так и думала, что этим все и закончится. Скажи, у тебя есть загранпаспорт? – без перехода интересуется она.

– Есть.

– А виза в ЕС есть?

– Сделаю. Я, – хмыкаю я, – как-никак на ТВ работаю.

– Ром, а Юля вписана в твой загранпаспорт?

– А тебе зачем? – не понимаю я.

– Потом скажу, сначала ответь.

– Да, вписана.

– И ты не будешь встревать в наш с Лешкой разговор?

– Нет, я не буду встревать.

– И ты не будешь мне мешать встретиться с ним?

– Нет, я не буду тебе мешать.

– И ты дашь мне увидеться с ним один на один?

– Да, я же сказал.

– Тогда у меня к тебе тоже просьба: ты возьмешь с собой Юлю.

– Ладно, я возьму с собой Юлю, – подумав, соглашаюсь я и исправлюсь: – Вернее, мы возьмем с собой Юльку.

– Хорошо, тогда я согласна. – В этот момент она даже повеселела.

Впрочем, ее хитрость тоже шита для меня белыми нитками. Очевидно, у нее был (или появился, не важно) какой-то свой план выяснить у Панкова, зачем он приходил ко мне двенадцатого февраля. А чтобы я не вклеился в их разговор и попутно не свернул шею этому придурку, она решила гарантированно занять меня походом с Юлькой по Стокгольмским местам. «Ну, молодец», – думаю я, в очередной раз оценив ее подход к делу.

– Слушай, тогда у меня последняя просьба, – говорю я вслух.

– Рома, не многовато ли на сегодня? – И она смеется.

– Да нет, в самый раз. Давай ко мне поднимемся? На улице холодно, а мне еще надо кота покормить, иначе он полдивана сгрызет. А ты посмотришь, как я живу. А то как-то не по-людски у нас получается. Я у тебя пол в квартире уже протоптал, а ты еще ни разу у меня не была.

Долгий взгляд, очередное сомнение на лице, и вполне, кстати сказать, прогнозируемое:

– А твоя мама дома? Просто, – она оглядывает себя, – я сейчас не для визитов одета.

А по-моему, выглядит она прекрасно. Но это так, попутное замечание.

– Нет, Вера Сергеевна отдельно живет, – поясняю я. – Кстати, Юлька сейчас у нее.

– Да? Жаль. Я по Юле, если честно, соскучилась…

«Это радует».

– …И разговаривать с ней иногда гораздо интереснее, чем с тобой, – тут же добавляет она ложку дегтя в бочку меда.

– Это еще почему? – слегка обижаюсь я.

– Эмоции более радостные. Юля у тебя на летнее солнце похожа. Жаль, что Лиза так… Впрочем, неважно, – она вздыхает, после чего глядит на меня и наконец решается: – Ну ладно! Пошли. Мне про этого вашего необыкновенного кота Юля столько рассказывала, что мне уже самой на него хочется посмотреть.

«Но вот вроде и разобрались», – с облегчением думаю я, когда она подает мне руку. Я помогаю ей встать, и мы направляемся к моему дому».

2.

Диана.

«Воскресенье, восемь тридцать утра и моя квартира. Я лежу на кровати и смотрю на Рому, спящего со мной рядом. Жар его тела, который чувствуется, даже если не прижиматься к нему вплотную. Обнаженное сильное плечо, выпутавшееся из-под одеяла, и рука с длинными худощавыми пальцами, которая свесилась (приподнимаюсь на локтях, чтобы проверить) чуть ли не до пола. Возникает ощущение, что если Ромка сейчас неловко пошевельнется, то целиком окажется на полу.

– Ром, Рома, – перегнувшись, осторожно тяну его за плечо. Он, что-то пробормотав, быстро перекатывается на бок, лицом ко мне, и его горячая ладонь оказывается у меня под грудью. Большой палец его кисти машинально делает плавный круг. Непроизвольно издав вдох, прикусываю губу (боялась его разбудить). Тем временем Лебедев, пободавшись лбом о мой подбородок, как кот, продолжает безмятежно спать. «Как кот…» Стараясь не рассмеяться, беру его ладонь и перекладываю себе на солнечное сплетение, где у меня самое безопасное место.

Их с Юлей кот, это шедевр, конечно.

…Не успел Лебедев отпереть дверь квартиры, а я, как нацист чистоты, бросить взгляд на пол в прихожей (шесть лет назад, когда я начала жить одна, появилась у меня такая привычка), как на пороге возник симпатичный и вдумчивый, судя по выражению глаз, британец килограммов в восемь. С первого взгляда серый кот походил на образец серьезности, независимости и сдержанности. Позже выяснилось, что котевич активный и любопытный. Посмотрев на Ромку, кот, как мне показалось, многозначительно хмыкнул. Затем перевел задумчивый взгляд на меня, оценивающе пожевал усами (по крайней мере, выглядело это так) и хлопнулся попой на одинокий тапочек, лежащий в прихожей, с таким видом, словно спрашивал: «Так, ну и кто у нас здесь?»

– Господи, какой ты хорошенький, – заулыбалась я. Не в силах справиться с собой, опустилась на корточки. – Ром, – оборачиваюсь, – а кота можно погладить?

– Можно, он у нас не кусается. – Лебедев быстро оглядывает прихожую и бормочет: – Интересно, а где второй матушкин тапок?

– Не надо, мне и так хорошо, – сообразив, что тапки, когда найдутся в комплекте, будут предложены мне, протестую я и тяну руку к коту.

– Да прекрати, не стесняйся.

Я не стесняюсь. Просто помню о том, что, когда ты в гостях, лучше сохранять гостевой этикет, а не носить обувь хозяйки.

– Диана! – в голосе Лебедева появляются настойчивые интонации.

– Я и в носочках прекрасно похожу, – обещаю я и, пошевелив пальцами, пытаюсь подманить к себе кота. Британец, подумав, подается ко мне. Провела кончиком пальца по плюшевому холмику меха между его ушами. Кот в ответ блаженно зажмурился. Осмелев, почесала ему за ушком, и из кота раздалось утробное, набирающее обороты урчание, напоминающее рокот движка компактного автомобильчика.

– Ром, а кота как зовут? – Я смеюсь.

– Шерхан.

– Как? – не поверила я.

– Шерхан. Юлька так назвала.

– Да? Прикольно. Но… – («Говорить или не говорить? – думаю я. – С одной стороны, неудобно и как окрестить кота – это дело, в общем, хозяйское. А с другой, так и просится на язык назвать кота другим именем.») – Но знаешь, – все-таки решаюсь я, – этому коту больше пошло бы имя Ми…

– Митя, – подхватывает Ромка, и мы заканчиваем фразу одновременно. Я улыбаюсь. Лебедев смеется. Кот, поглядев на меня, как мне кажется, ухмыляется, встает, и пока Ромка издает возглас:

– О! Вот и второй тапочек Веры Сергеевны нашелся, – бодает меня головой под руку. После чего разворачивается и, подняв хвост, трусит вперед по коридору.

– Куда это он? – разочарованно гляжу вслед коту.

– На кухню, есть просит. – В этот момент кот действительно заворачивает в одну из комнат. – Давай, я раздеться тебе помогу, – и Ромка, галантно подхватив меня под локоток, тянет меня наверх, помогая подняться с корточек.

Секунда – и мы оказываемся лицом к лицу. Мой взгляд фокусируется на его улыбке, на полоске ровных зубов и съезжает на ямочку на его щеке. Лебедев, едва слышно вдохнув, перехватывает меня за талию и подтягивает к себе ближе. Я чувствую его дыхание, пока он, не сводя с меня глаз, намеренно неторопливо развязывает на мне пояс бледно-голубого пальто, лишенного по фасону пуговиц.

– Знаешь, я очень рад, что ты ко мне пришла. – Его ладони ложатся на мою талию.

– Ты хотел кота покормить, – напоминаю я.

– Хотел. – Горячие пальцы осторожно приподнимают мою черную водолазку и начинают плавно кружить по моему крестцу и у ямочек над ягодицами, отчего внизу живота завязывается тягучий узел истомы.

– Ну так… покорми, – произношу слегка севшим голосом я.

– Сейчас покормлю. – Но движение пальцев не прекращается, медленно и упрямо стягивая меня в поднимающуюся волну желания. Поддавшись, я зарываюсь ладонями в его мягкие светлые волосы. Ромка одним резким движением поднимает руки к границе моих лопаток. И его пальцы, словно в контрасте, принимаются плавно поглаживать мою обнаженную кожу, талию, поднимающиеся и опускающиеся ребра и снова отправляются в кружение по моему крестцу. И из моего горла вытекает едва слышный стон, а по спине начинают бегать мурашки.

– Ты моя. – Его шепот разливается у меня в груди и, кажется, цепляет собой каждую клетку тела.

– Рома…

– Я люблю тебя.

И я, махнув рукой на последствия (я в его квартире, и если один из нас сейчас не остановится, то мы точно займемся любовью), ищу его губы. Он отвечает, но углубляет поцелуй, и я растворяюсь в теплом, чуть влажном вкусе его рта со сладким привкусом моей помады.

– Сейчас… – оторвавшись от меня, Ромка пытается что-то сказать. Я вижу биение артерии у него на шее и ощущаю грудью, как начинает бешено частить его пульс, когда я прижимаюсь к нему еще ближе.

Секунду спустя за моей спиной раздается глухой хлопок, как это бывает, когда ты плечом закрываешь дверцу деревянного шкафчика, следом – оглушительный звон посуды (от чего я, вздрогнув, окончательно пришла в себя, и что навеяло мне мысли о заключенных, барабанящих мисками о прутья решетки), и, наконец, пронзительный вопль кота:

– Мяу! – прозвучавший, как «Помогите!»

Ромкины руки замирают у меня под грудью. Я, не сдержавшись, фыркаю. Спрятав лицо у него на груди, смеюсь:

– Ничего у тебя не получится.

– Твою мать, ну что за жизнь у меня, а? – Через секунду Ромка и сам начинает смеяться. Аккуратно возвращает на законное место мою водолазку и, перегнувшись через мое плечо, кричит коту: – Фу! – Грохот миски, которой кот явно возит туда-сюда по полу. – О черт, – он вздыхает. – Да иду я, иду.

Тем не менее, он сначала помогает мне выпутаться из пальто. Твердым кивком головы указывает мне на тапочки и уже спокойным голосом предлагает мне осмотреться. Спохватившись, добавляет, что ванная и туалет прямо по коридору, и, стаскивая по дороге ветровку, направляется в кухню к коту.

Что еще было в тот вечер?

При мысли об этом я поднимаю вверх правую руку и, кажется, в сотый раз за сегодняшнее утро принимаюсь рассматривать кольцо. Оно надето на мой средний палец (просто кое-кто семь лет назад ошибся с размером). Небольшой рубиновый камень лежит в листиках белой эмали и напоминает (тут я снова смеюсь про себя) клубничину. И хотя этот «кое-кто» уверял меня, что огранка камня называется «кабошон», намек на мою страсть к этой ягоде был в общем ясен. Но, кажется, ничего лучше этого кольца никогда не смотрелось на моей руке. Его мне, конечно же, подарил Ромка.

Остается рассказать, как именно он его подарил.

…Пока он кормил кота (то есть, ругаясь с ним, накладывал ему в миску корм в то время, как кот, благоразумно помалкивая, весело крутился у него под ногами), я немножко прошлась по квартире. Жилье Ромки – полноценная трешка с хорошим видом на парк. Машинально оценив метраж и попутно заглянув в ванную, поплутала в коридоре и завернула, видимо, в гостиную (если судить по огромным размерам этой комнаты, большому, занимающему всю стену, дивану и еще более нечеловеческих размеров плазме, размещенной на противоположной от дивана стене). Остановилась напротив окна и замерла, увидев игрушки Юли, рассаженные на подоконнике. В это время где-то в недрах квартиры раздалось очередное хлопанье дверцами шкафа, затем Ромкины шаги и, наконец, его голос:

– Диана, ты где?

– Я? – осмотрелась, заметила на стене сеть колонок. – В комнате с кинотеатром.

– Понял.

Лебедев появился с кривоватой улыбкой, за которой часто прячет неловкость. Посмотрел на меня, окинул взглядом комнату. Взъерошил волосы:

– Ну и как тебе здесь?

– Мне? Нравится.

А мне и правда здесь нравилось, хотя в квартире все было сухо и лаконично, и как-то уж чересчур по-мужски, если не считать Юлину детскую. В каждой комнате – пара-тройка шкафов-купе и кресла темно-зеленой кожи. Здесь, в гостиной – журнальный стол, удобный торшер и книги. Постелить бы на пол светлый овальный коврик. На низком шкафу у плазмы хорошо бы смотрелась гладкая белая ваза с тюльпанами. Пара ярких подушек так и просится на диван, разбавить мебель темного дерева. Но не будешь же рассказывать об этом хозяевам? А хозяева здесь Ромка и Юля – не я.

– Если нравится, то переезжай к нам. Ко мне, – вдруг предлагает Лебедев.

– Сразу и с чемоданами? – я смеюсь. – Нет, я так не хочу.

– Почему?

– Потому что не собираюсь обводить кружками станции метро. Никогда так не делала и делать не собираюсь.

– Какие станции, мы с тобой на одной живем, – не понимает он.

Приходится рассказать Ромке одну историю, которая в свое время дала мне пищу для размышлений, и которую три недели назад я поведала за обедом в «Останкино» Рите и Саше, тогда Аасмяэ, после чего Саша бросила на меня задумчивый взгляд, а Рита громко расхохоталась.

Теперь сама история. Начинается она с того, что лет пять назад работала у нас на Московской бирже некая Таня, моя ровесница, довольно симпатичная девушка, которая прославилась тем, что получив от очередного любовника подобное полушутливое предложение «переезжай», тут же паковала свои чемоданы, запирала квартиру и с мыслью «скорей, а не то он передумает» отправлялась к нему. Понятно, что данная мысль Таней вслух не озвучивалась, но в эти дни настолько явно читалась у нее на лице, что наши биржевые остряки окрестили ее «хватай мешки, вокзал отходит». Так вот, переехав, Таня первым делом раскладывала свои вещи в квартире молодого человека (на ее сленге это называлось «пометить территорию»), затем приводила «в порядок» его жилье («то переставить», «здесь передвинуть», «а это выкинуть и взамен купить что-нибудь новое»), стряпала кучу полезной домашней еды, подчеркивая, что «все рецепты от мамы». И начинала исправлять молодого человека («не те друзья», «не так живешь» и «вообще, когда мы поженимся…»). Понятно, что молодой человек в какой-то момент начинал воспринимать подобные игры в семейную жизнь, как минимум, как пятерик, вкатанный ему судьей с лишением всех прав и свобод. Как понятно и то, что в один прекрасный день Тане предлагалось поумерить амбиции. И у Тани наступал эскалатор разочарования, периодически озвучиваемый нам в курилке: «Представляете, и этот не оценил», «А ведь я даже заговоры на него у одной бабки делала» и, наконец, убивавшее меня наповал: «Я что, замуж не выйду?!». Коллапс отступал, когда Таня знакомилась с очередным молодым человеком. Далее история повторялась с момента «ну, типа, переезжай ко мне» до «съезжай от меня, ради Бога». Ясно, что молодые люди Тани жили в разных районах Москвы и, следовательно, рядом с разными станциями метрополитена.