Текст книги "Одиночество вещей. Слепой трамвай. Том 1."

Что бы ни делали.

По лестнице отец и Леон спускались в полном одиночестве.

– Поздравляю, – сказал Леон, когда сели в машину. – Лекция прошла успешно, – и зачем-то добавил: – Почти как Нагорная проповедь у Христа. В том смысле, что толку не будет никакого.

Отец недоверчиво повернул ключ зажигания. Мотор завелся с первой попытки.

Было около десяти часов вечера. В воздухе держалась светлая ясность. Две инверсионные самолетные полосы перечеркивали небо крест-накрест, заклеивали его, как окно в прифронтовом городе. А может, то были лямки рюкзака, в котором Господь Бог, подобно мешочнику, носил Нелидово по кругу, не зная, что с ним делать.

По-прежнему безлюдным оставалось Нелидово. Между партийным райкомом-горкомом и остальным Нелидовом как бы простерлась светлая воздушная пропасть. Единственную живую группу удалось разглядеть на боковой травяной улочке: цепочку солидных гусей, а позади определенно беспартийного, махорочно-морщинистого деда в мешках-штанах, с двустволкой за ватным плечом.

Гостиница, куда их определили, была пока еще партийной, то есть в ухоженном, укромном (посреди хвойного парка) месте, с холлом в коврах и чистыми коридорами, но уже с наложенной рыночной лапой: из запыленного «БМВ» извлекал богатые кожаные чемоданы проезжий немец; по лестнице спускался, насвистывая, похабного вида золотозубый в перстнях то ли цыган, то ли грузин, явно бывший здесь как рыба в воде, хотя такое сравнение в высшей степени оскорбительно для рыбы; нелидовская проститутка в черных сетчатых чулках в упор рассматривала не то чтобы смущающегося, а как что-то бы прикидывающего в уме немца.

Рыночной (еще какой!) оказалась и цена за номер.

Вот только съестное никак не уживалось в регулируемом рынке, как будто невидимый регулировщик направлял съестное обочь рынка.

– Нет теперь у нас буфета, – зевнула отцу в лицо администраторша, – был, да закрыли, жрать нечего. Через парк – ресторан «Двина», до часу ночи оркестр.

– А выпить? – зачем-то спросил отец.

– «Камю», – цинично ухмыльнулась администраторша, – «Смирновская», баночное пиво.

Номер оказался удобным и просторным. Что было совершенно невероятно для советской (неважно, рублевой или валютной) гостиницы, исправно (без подтекающей воды) действовала сантехника. Рядом с окном стоял крепкий письменный стол. Имелся и низенький, так называемый журнальный, рябая столешница которого хранила главным образом следы стаканов и бутылок, но никак не журналов.

И не было надобности зажигать свет в номере, так как Господь Бог еще бродил с Нелидовом в рюкзаке по кругу, а в присутствии Господа всегда светло.

Едва они разложили на псевдожурнальном столике бутерброды с ветчиной, разрезанные и посоленные огурцы, конечно же, подавившиеся помидоры, сваренные вкрутую яйца, оплывшие, вспотевшие в полиэтилене равнобедренные треугольники сыра, едва Леон налил себе в стакан какого-то тягучего, с трудом покидающего бутылку сока, а отец, энергично потерев руки, как бы мгновенно и безводно их ополоснув, плеснул в свой стакан прозрачнейшей «Посольской», в дверь постучали.

Замычав, отец отставил стакан, крикнул: «Да! Войдите!» – что можно было бы перевести с русского на русский как: «Нет! Не входите!» Но русские люди не большие мастера переводить с русского на русский. Тем более через дверь. Тем более такое слово, как «нет».

В номер вошел широкоплечий подполковник с красными петлицами мотострелка, тот самый, громче остальных аплодировавший отцу. Он и в зале показался Леону молодым, а вблизи предстал совершенным мальчишкой, не старше школьного русского физкультурника.

«Не слишком ли разбрасываются офицерскими званиями в нашей армии?» – подумал Леон.

– Извините, что отнимаю у вас время, – посмотрел на накрытый журнальный столик подполковник. – Собственно, я хотел переговорить с вами в райкоме.

– Присаживайся, пехота, – кивнул отец на пуфик. – Как ты думаешь, где здесь может быть еще один стакан?

– У меня вопрос, – не стал чиниться подполковник. – Только один, – улыбнулся, заметив, что отец помрачнел и насторожился. У него была открытая, располагающая улыбка. А сам он – с правильными чертами лица, голубоглазый, русоволосый, с ямочкой на крепком подбородке – вселял уверенность и спокойствие, как новенький исправный пистолет или автомат. То, что в России водились подобные подполковники, свидетельствовало, что не все в России безнадежно. – Есть стакан, – подполковник открыл портфель, достал самодельную, похожую на артиллерийский снаряд, флягу из нержавейки, отвинтил, как в термосе, верх. – Какой офицер без стакана?

– За знакомство, – отец налил подполковнику «Посольской».

– Валериан, – поднялся подполковник, – можно без отчества.

– Будь здоров, Валериан!

– Будь здоров, Иван!

Чокнулись.

Выпили.

Выпив, подполковник посинел глазами, прояснился. Хотя и до того был синеглаз и ясен. Леон подумал, что вопрос, приведший его к отцу, не терпит промедления. Как не терпит промедления перевооружение армии новейшим стрелковым оружием.

– Ваня, – сказал подполковник. – У меня очень мало времени. Через двадцать минут, – посмотрел на часы, – заступаю на дежурство.

– Ты закуси, Валериан, – посоветовал отец.

– Сначала я задам вопрос, Ваня, – ответил подполковник, – потом мы еще по одной выпьем, и я поеду.

– Хорошо, – согласился отец. – Задавай свой вопрос, а я пока сделаю тебе бутерброд.

– То, что ты говорил, Ваня, безусловно, правильно. Ты говорил, как я бы сам говорил, если умел. Но я не умею. Кое с чем, конечно, я бы мог поспорить, но не в этом дело. По существу, Ваня, ты абсолютно уверен, что только так можно? И только так нужно?

Возникла пауза, во время которой погибли все земные звуки, растертое же инверсионными полосами-лямками небо-рюкзак привалилось к окну, как будто ходящий кругами Господь Бог вознамерился подслушать разговор ученого-марксиста и подполковника-мотострелка.

– Нет, – нарушил паузу отец. – Я в этом не уверен, Валериан. Скажу тебе как брату: я абсолютно уверен, что можно и нужно, что только в этом спасение, но я отдаю на волю тех, кто возьмется спасать, что именно можно и как именно нужно. Я всего лишь слабый духом теоретик, Валериан.

Голос отца звучал тихо и твердо. Леон никак не мог определить: свободопроницаем или нет его голос? Неужели существует что-то более, вернее, не менее значимое, нежели свобода? – удивился Леон. Если да, то именно об этом сейчас говорили отец и Валериан.

– Но ты бы мог допустить, Иван, – подполковник смотрел в упор на отца, и глаза его были в один цвет с вечерним небом, – что можно и нужно не то, о чем ты говорил в зале, а нечто совершенно противоположное?

Вероятно, он имеет в виду право русского народа, подумал Леон, жить как он хочет. Свобода – итог общественного развития, плод просвещенного разума, но право жить народа, как он считает нужным, выше? Дух Божий! – вдруг догадался Леон. Ему потребны бескрайние российские пространства, чтобы нестесненно носиться! Ему не нужны здесь ни густая, как в Китае, муравьиная жизнь, ни неуемная, как в Америке, свобода. Потому-то Господь и выбрал для России третье, милое его сердцу, состояние тихого (а временами буйного) помешательства. Нежизнь и несвобода. То есть если жизнь – без радости. Если свобода – голодная, звероватая, чреватая. Выходит, подумал Леон, отец и Валериан хотят скорректировать Дух Божий; как будто Дух Божий – артиллерийская стрельба по русскому народу. Собственно, почему бы и нет? Кому на Руси корректировать Дух Божий, как не ученому-марксисту и офицеру-мотострелку?

– Я говорил, – внимательно посмотрел на Валериана отец, – о рыбаке, не в добрый час выходящем на рыбалку, а не о снасти, которую он берет с собой. Я благословлял действие, Валериан, а не сомнение. Слова же… – помрачнел, щедро плеснул в свой стеклянный и Валерианов нержавеющий стаканы водки. – Слова же, Валериан, всегда отыщутся. И для оправдания, и для осуждения. Только вот…

– Что «только вот»? – уточнил Валериан.

– Да не раз уж бывало в российской истории, – вздохнул отец. – И каждый раз впору было петь: «Все не так, ребята!» Если срывалось, еще туда-сюда, но если получалось – оказывалось неизмеримо хуже, чем было до. Это я говорю тебе, Валериан, как ученый.

– Ваня, – сказал подполковник, – это ответ на второй вопрос. А я его не задавал.

Некоторое время самозваные корректировщики Духа Божьего сидели молча. Тема была исчерпана. Причем как-то безнадежно и не к взаимному удовольствию. К тому же неумолимо подступало время Валерианова дежурства.

– Чуть не забыл, – Валериан опустил руку в портфель, достал литую черную, разделенную на два рога трубу. – Тебе на память, Иван.

– Мне? – недоуменно принял трубу отец. Неурочный светлый ночной луч скользнул по комнате.

Труба поймала его рогами-сечениями, моргнула красным.

– Танковый прицел, – объяснил Валериан, – на рыбалке, охоте полезная штука. И вообще. Ночного инфракрасного видения. Вот эту кнопку нажмешь и смотри. А как на звезды интересно!

У Леона забилось сердце. Ради такой вещи стоило жить. Знал бы он, что у него будет танковый прицел, ни за что бы не стал стреляться.

– Валериан, – растерялся отец, – право, не знаю. Наверное, это дорогая штука.

– Дорогая, – подтвердил Валериан, – но в Нелидове завод. Прицел идет здесь за литр самогона.

– Подожди, Валериан, – отец сунулся к водочному рюкзаку.

– Не суетись, Ваня, – Валериан поднял нержавеющий стакан. – Лучше выпьем за правду.

Отец, как репку из грядки, выдернул из рюкзака бутылку «Пшеничной». Другой рукой из сумки – книжку «КПСС – руководящая и направляющая сила перестройки», последнюю свою, ударно изданную несколько лет назад книжку. После нее издание книг у отца застопорилось.

– Да-да, за правду, – теперь он судорожно искал ручку, чтобы сделать надпись. – Она, конечно же, там, в электронном танковом прицеле ночного видения, наша русская правда, где ей еще быть? Вот только видят ее немногие. Черт, где же ручка?

– Скоро увидят все.

За сокрывшуюся в электронно-инфракрасно-оптических глубинах прицела ночного видения русскую правду решили выпить стоя.

Вне всяких сомнений, она была продуктом высочайшей технологии. Но при этом ее обменивали в Нелидове на литр самогона. Если допустить, что некоторые обмены происходили в ночи (когда же еще?) возле пролома в заборе, в кустах, в лесу, то легко можно было вообразить военно-заводского похитителя правды, отслеживающего в инфракрасный прицел крадущегося к условленному месту покупателя. А после – нового обладателя правды, провожающего в прицел уносящего за пазухой бутылку самогона довольного похитителя. Таким образом, в высокотехнологичное созерцание правды широко вливались вместе с самогоном первобытно-общинные меновые (рыночные?) отношения, что делало это самое содержание тайным и непостижимым, как случайный ночной пейзаж в прицеле инфракрасного видения.

Так вдруг посмотришь куда-нибудь, и одному Богу известно, что увидишь.

Отец и Валериан опустили пустые емкости на стол, глядя друг на друга зверски-дружественно.

– Мне пора, – сказал Валериан.

Отец долго думал, как надписать морально устаревшую книгу. Наконец придумал: «Валериану – русскому офицеру и другу».

– Спасибо, – серьезно произнес Валериан, – обязательно прочитаю. Прямо сегодня на дежурстве и начну.

– Не обязательно прямо сегодня, – смутился отец, – это, скорее, как память о прошедшей эпохе. Когда-нибудь.

– Разберемся, – протянул руку подполковник.

– Подожди, Валериан, – забеспокоился отец, – возьми «Пшеничную».

– «Пшеничную» не возьму, – твердо ответил Валериан. – Понимаю, – упредил отцовские упреки, – ты от чистого сердца, но честь офицера не позволяет уподобляться. А сей мерцающий в тумане сосуд, – кивнул на флягу, – тебе. Там спирт. Счастливо, Ваня. Спасибо за угощение. Бог даст, свидимся!

– Да тут литр! – крикнул отец.

– Ноль семьдесят пять, – улыбнулся Валериан, шагнул к двери. Он уходил эдаким русским римлянином, если можно такого вообразить: гордым, щедрым, государственным и… почти трезвым.

– Хоть адрес возьми! – догнал отец, сунул визитную карточку. – Будешь в Москве и не зайдешь… расстреляю! Прицелюсь в эту штуку и…

– Осенью, а может, раньше буду, – пообещал Валериан, – обязательно загляну, – и ушел, мелькнув прямой спиной в дверном проеме.

Некоторое время отец задумчиво прохаживался по комнате. Потом зачем-то отвинтил вторую (глубинную) крышечку с фляги, понюхал, пробормотал: «Ну да, чистейший спирт, они обрабатывают им эти самые прицелы».

Леон уставил прицел в окно, вжался глазами в мягкий, присасывающийся ко лбу резиновый овал, увидел Нелидово как бы насквозь, до горизонта. Низко тянущего над стеклом дальнего озера зеленошееего селезня с красными треугольниками прижатых к животу лап; мерзавцев в ватниках, что-то свинчивающих с оставленного посреди поля трактора; собачью, с высунутыми языками, разномастную и разношерстную свадьбу, бегущую по обочине грунтовой дороги.

Поднял прицел вверх и как будто взлетел в холодный чистый воздух с матово-белыми, ледяными светильниками звезд, круглой, медово-желтой парашютной Луной.

Нажал заветную кнопку. Раздался щелчок. Все в прицеле сделалось оранжево-красным, расплывчатым, перетекающим одно в другое, обнаруживающим всеобщую взаимосвязь, единую кровеносную систему, не столь заметную в обыденном освещении. Эту скрытую кровеносную систему и призван был разрушить танк гусеницами и снарядами, превратить мир в инфракрасный кошмар, чтобы во все стороны летели ошметья.

На какое-то время прицел выключил Леона из жизни.

Поэтому только утром в машине, когда круглосуточно безлюдное Нелидово осталось позади, он обратил внимание на странную отцовскую молчаливость.

Это было невероятно, но после ухода Валериана отец не произнес ни слова, если не считать малосодержательной фразы насчет нержавеющей фляги: «Ну да, чистейший спирт, они обрабатывают им эти самые прицелы».

Молчание отца не тяготило Леона. Но ему было любопытно: какие такие бездны распахнулись перед отцом, что он потерял дар речи? А может, не было бездн, просто отец устал?

Молчанию отца пришел конец на четыреста шестнадцатом километре от Москвы, когда отремонтированная Гришей машина опять заглохла.

Произошло это на очень красивом участке шоссе: с одной стороны был лес, с другой поле. Серое шоссе впереди как бы вертикально взлетало в синий межоблачный провал. Пустынно было на земле, как если бы Бог еще не изгнал Адама и Еву из рая. И было чрезвычайно обидно, что заглохнувшей машине в светлый предел не подняться.

– Бесполезно! – отец рухнул лицом в руль, предварительно, как экскаватором, вычерпав все известные ему ругательства из темных недр великого и могучего русского языка. Вычерпывая, отец заполнил очередную пустую клетку в периодической таблице ругательств, обозвав автосервисного Гришу «губастым черным охуярком», новаторски совместив классическое вечное «х…» с житейски-ничтожным «окурок».

– Что бесполезно? – уточнил Леон, хотя примерно догадывался.

– С нашим народом бесполезно все! – воскликнул отец. – Он одинаково обманет, предаст того, кто желает ему добра, и того, кто несет ему зло. Всю жизнь он обманывает и предает: князей, царей, церковь, генералов, Российскую империю, Временное правительство, РСФСР, СССР, колхозы, парткомы, профсоюзы, ЦК, Советы, потому что не знает разницы между добром и злом. А кто не знает разницы между добром и злом? – сам же и ответил сомнительной какой-то цитаткой: – Не узревший Бога скот!

Леон ожидал, что он вылезет из машины, откроет капот, посмотрит, что там, но отец вместо этого взялся насиловать стартер и с четвертого раза завел.

Поехали.

– Надо было посмотреть, – сказал Леон.

– Бесполезно, – повторил отец. – Машина – частица России. Она несет в себе все признаки целого. Будет ехать вопреки неисправности. И останавливаться, какой бы исправной она ни была. Все это иррационально. Захочет Бог – доедем. Нет – не доедем.

Спорить с этим было трудно.

За окном простиралась земля. Ровная, холмистая, вспаханная, оставленная под парами, лесная, болотистая, речная, луговая, деревенская, поселковая, городская – бесконечно красивая и в то же время бесконечно запущенная.

Чем пристальнее смотрел Леон на простирающуюся землю, тем отчетливее сознавал странную эгоистичность Духа Божьего, предпочитавшего нестесненно носиться над просторными русскими равнинами, но не дававшего людям на них соизволения, как, скажем, в тесной Голландии. Как будто по Христовой заповеди люди в России были насильственно уподоблены птицам небесным, не заботящимся, как известно, о пропитании.

Но не выходило жить по-птичьи.

Нищие духом не становились блаженными. Жили, как… «не узревшие Бога скоты» на райкомовско-Божьей земле, истребляя ради пропитания этих самых небесных птиц, имевших несчастье гнездиться на окрестных озерах и болотах. Охота была строжайше запрещена по причине выведения птицами птенцов, но то там, то здесь глухо попукивали выстрелы. Хорошо хоть не по проезжающим машинам, подумал Леон.

Еще он вспомнил о вековечной печали Иисуса Христа.

Ни на одной иконе, картине, эмали, гобелене или витраже Иисус Христос не был изображен улыбающимся, хотя вокруг, надо думать, происходило немало смешного.

В больнице, после того как у него извлекли из головы свинец, Леон наведался в подвальную, соседствующую с покойницкой, неотапливаемую библиотеку, и единственное, что сумел, стуча зубами, выбрать – том Диккенса с отодранной обложкой, отсутствующими первыми и последними страницами.

Больничное чтение второстепенного произведения Диккенса было чисто механическим и не оставило бы по себе никакого следа, если бы не высказанная одним из героев, кажется старьевщиком, мысль, что жизнь дается Господом человеку с непременным условием храбро защищать ее до последней возможности.

Леон тогда понял, что никакое чтение не бывает случайным.

Собственно, он и так раскаивался в содеянном. Но в утешение себе думал о всепечали Христа. Христос ведь тоже не защищал свою земную жизнь.

Тогда, впрочем, мысли эти были мимолетны и случайны, как большинство больничных мыслей между приемом лекарств и уколами, обходами и процедурами, разговорами об операциях и каких-то катетерах.

Нынче же, когда по обе стороны шоссе простиралась земля, над которой носился Дух Божий, Леон подумал, что Господь разделил народы. Нелюбимые, то есть вопреки его примеру храбро отстаивающие земную жизнь до последней возможности, отважно вступившие во владение землей и собственностью, живут хоть и не без проблем, но вполне достойно. Возлюбленный же Господом русский народ, подобно Господу своему, не владеющий ни землей, ни собственностью, не защищающий ни свою жизнь, ни жизнь детей, подобно Господу своему, терпеливо и безропотно сносящий крестные муки, не очищается в страдании, но вырождается, не добреет, но звереет, не воспаряет к истине, а, как в поганом болоте, вязнет в предрассудках, нескончаемой нитью тянется сквозь мраморные воротца ленинского Мавзолея.

Леону показалось, он понял, в чем тут дело.

Содрогнувшись от суеты богатых, преумножающих свое богатство, навьюченными верблюжьими караванами лезущими сквозь игольное ушко в царство небесное, первейший в мире люмпен и пролетарий (плотник) – Господь – обратил взгляд на народ, дружно отрекшийся от богатства, птичий, не сеющий и не пашущий народ, за горсть зерна насущного расплачивающийся содержимым недр земли, то есть живущий не трудом своим, а на счет Божий, а потому бесконечно милый сердцу Господа народ.

Воистину народ этот был достоин счастья.

Счастье предполагало достижение некоего совершенства с непременной фаустовской остановкой прекрасного мгновения, так как прекрасное мгновение счастья самодостаточно и следовать за ним попросту нечему.

И Бог окунул русский народ в купель перманентного счастья, как в перманентную революцию, остановив в нем умственную жизнь, избавив от забот, связанных с землей и собственностью, лишив не только диккенсовской воли защищать себя, но элементарного желания помыслить о собственном будущем. Уподобил сто пятьдесят миллионов русских клюющим что попало птицам небесным.

И Леон не отрывал от глаз танкового прицела, стремясь рассмотреть носящийся над землей Дух Божий. Ему казалось, он в курсе магистральных Господних размышлений. Они были невеселы. Как вышло, что вместо счастья – растянувшаяся во времени и пространстве смерть? Почему вместо зрящих Бога птиц небесных – не узревшие Бога скоты? Вместо облачного ангельского полета – тупое стояние в угрюмой очереди за импортной битой птицей? И два неизбежных и, по всей видимости, весьма неприятных Господу вопросика: кто виноват и что делать?

И Леон молил Господа взять вину на себя, не винить несчастный русский народ и, самое главное, ничего не предпринимать во исправление, предоставить русских самим себе, отпустить на волю, как птиц небесных, забыть о них, как забыл Бог о богатых народах.

И Леон хоть сейчас был готов в танк, чтобы, словив в прицел Дух Божий, гнать и гнать его, как Змея Горыныча, до ближайшей русской границы, до Бреста, до Буга, до Польши, А прогнав… обменять прицел на литр самогона?

В Куньинском районе удалось заправиться на пыльной промазученной бензоколонке. Девяносто третьего бензина, естественно, не оказалось. Окаменев от ярости, отец залил семьдесят шестого. Он ожидал, что избалованная девяносто третьим машина не тронется с места, она же, напротив, не только резво рванула, но и перестала глохнуть, загадав тем самым еще одну загадку, из тех, отгадывать которые означало сойти с ума.

Так разогнались, что чуть не проскочили поворот на Мартемьяново, откуда, как явствовало из дяди Петиного письма, до Зайцев оставалось сорок километров.

Сразу за Мартемьяновом асфальтовая дорога постепенно превратилась в грунтовую, по которой еще можно было ехать, ничего не видя, и задыхаться в пыли, а затем в ямно-рыто-земляную, ехать (ползти) по которой представлялось возможным исключительно благодаря Божьей благодати, сказочно укрепившей мотор и подвески, а также Божьему же убережению от дождя. В дождь по такой дороге можно было только плыть.

Леон ожидал, что сухое трясучее плавание продлится до самых Зайцев, но после неприметного Тепенева неожиданно вновь запылили по грунтовой.

Если пейзажи вдоль шоссе Москва – Рига внушали обманчивые надежды: ну да, конечно, нищета, убожество, ну, так ведь и приличные домики встречаются, неразрушенные фермы, коровы на лугах, силосные башни, церквушка вон никак в лесах, может, не все безнадежно? – то куньинская глубинка, как электрошоком, излечивала от недостойной умственной блажи. Дома стояли частично сожженные, частично заколоченные, нежилые, а какие жилые – обугленные, деформированные, с рухнувшими заборами, вместо которых развернутым строем несли дозор крапивно-сорнячные рати. Все без исключения сельхозпостройки были как будто разбомблены с воздуха. Возле когда-то, надо думать, красивых прудов были возведены глиняные (противотанковые?) редуты. Ни единая водоплавающая не оскверняла своим присутствием пруды, да, как выяснилось при более пристальном рассмотрении, и не могла осквернить – в пруды почему-то сливали мазут.

На крыльце гудящего мухами совершенно пустого магазина, в вонючей глубине которого дремала на мешках с сушеными грушами продавщица, были встречены безвозрастно-старые люди мужского пола. Все как один, несмотря на жару, в теплом черном, словно в трауре, ожидали машину с продуктами, но главное, с водкой, долженствующую к четырем часам прибыть из Мартемьянова.

Отец объявил, что только что проезжал Мартемьяново, магазин там на замке. Никакой машины нет, вообще, как свернули с шоссе, ни одной машины не встретили. Только пьяную похабную велосипедистку. Отец так засмотрелся на ее ляжки, что чуть не съехал в кювет.

Черные недовольно насупились, как если бы верили в Иисуса Христа, а отец вдруг сказал им, что никакого Иисуса Христа нет.

Впрочем, несмотря на неблагую принесенную отцом весть, они обнаружили природное добросердечие, матерно-подробно объяснили, как добраться до злополучных Зайцев.

Добраться было непросто.

Некоторое время они выясняли между собой, цел ли мост через ручей или его смыло в последние дожди. Сошлись, что, пожалуй, цел, хотя кто его знает. За мостом предстояло взять направо и – сквозь луга – выскочить сначала к Пескам, а там и к Зайцам. Отец поинтересовался, почему, собственно, сквозь луга, разве нельзя по дороге, что он, перепелка, чтобы сквозь луга, быстрее, что ли, сквозь луга?

На что было отвечено, что за мостом дорог нет.

– Как нет? – изумился отец. – Как там ездят?

– А так, нет, – был ответ. – Там не ездят.

– Не ездят? – растерянность на лице отца сменилась решимостью, граничащей с отчаяньем.

Некоторое время длилась пауза, нарушаемая лишь жужжанием атакующих мешки с сухими грушами мух.

Густая трава упруго подпирала рассыпающееся магазинное крыльцо. Земля была ослепительно зелена. То была дикая тревожная зелень, как если бы природа свободно творила в месте обитания людей, словно… никаких людей тут не было.

Все предстало призрачным: голодный, в мушином ветре магазин, рушащиеся постройки, черные, утратившие волю жить, бессмысленно изводящие отпущенное Богом время на ожидание водки, которую не привезут, люди посреди льющегося с неба света, сияющей озерной воды, готовой плодоносить, но лежащей в небрежении земли. От ощущения смертельной призрачности у Леона сжималось сердце, и вроде бы он еще топтался вместе с ожидающим водку народом на земле у магазинного крыльца, но одновременно с народом же и падал в пропасть, имя которой было: исчезновение с лица земли. А может, у него просто кружилась голова от долгой езды?

– Ты случайно не к Петьке? – поинтересовались у отца черные люди. – Не к сумасшедшему этому фермеру?

– Он мой брат, – помолчав, ответил отец. – У него были недостатки, но, честно говоря, сумасшедшим я его не считал. Если он только здесь не сдвинулся.

– Будет спрашивать про сети, – продолжили черные люди, – передай, чтобы в озере не искал. Нет там сетей. Скажи братану, чтобы окоротился, а то больно заломно взялся твой братан.

После чего воцарилось недоброе молчание.

Получалось, что, исчезая с лица земли, народ решительно не был одержим любовью к ближнему. Особенно к ближнему, цепляющемуся за край пропасти, норовящему не сдохнуть с голода. Не по-христиански вел себя в час исчезновения народ, а может, потому и исчезал, что вел себя не по-христиански.

– Мужички с дерьмецом, – скупо заметил отец, объезжая очередную чудовищную яму.

На дне лежали белые окровавленные перья. Видать, в ночи тут славненько поужинала лисичка.

Магазин, деревня, длинное, как ангар, частично разобранное, светящееся ребрами, как скелет кашалота, промышленное строение, помешавшиеся на водке люди – все осталось позади.

Машина, яко птица, взлетела из ямы на зеленую гору, откуда открылся невообразимой красоты вид. Бог как бы победительно демонстрировал собственное творение: леса, вытягивающуюся в подобие океанской реки свинцовую цепь озер в дымящихся зеленых берегах, бесконечные, перемеживаемые светящимися рощами, луга, дальнюю синюю тучу, очертаниями напоминающую иконного змея и, как иконный же змей, поражаемую христианской радугой, не выгнутой, как обычно, а прямой, как копье Георгия, словно Бог здесь среди исчезающего народа какие хотел, такие и выделывал радуги, не имея в виду иных созерцателей радуг, кроме себя самого.

Леону вдруг сделалась очевидной скрытая лукавая Божья мысль относительно непристойности на прекрасной озерной земле черных водочных людей, а также покосившихся творений их рук.

Леон мысленно укорил Господа своего за малую жалость к несчастным, ибо без Божьего участия люди уподоблялись растерзанным в ночи на дне ямы птицам.

И Бог, устыдившись, принял участие в несчастных. С горы, на которую взлетела машина, окрестности просматривались если не до Мартемьянова, то до Тепенева.

В Тепеневе на желтой ленте дороги из воздуха, не иначе, потому что не тянулся за ней пыльный шлейф, возникла крытая продуктовая машина, героически преодолевающая ухабы.

Таким образом, Господь явил водочным людям жалость через чудо. Или чудо через жалость. Но странно было, что люди, похоже, не сомневались в чуде-жалости, тупо ожидая его к четырем часам на магазинном крыльце. Видать, не впервой.

Теперь и Леон не сомневался: машина с водкой, вопреки всем мыслимым обстоятельствам, стремящаяся к пустому, затерянному среди Куньинского района магазину, есть неоспоримое доказательство как бытия Божия, так и особенного отношения Господа к русским.

А еще с зеленой (волшебной) горы увиделся мост через ручей, как казалось сверху, вполне уцелевший после последних дождей. Он походил на решето, упавший меж берегами штакетник. Сквозь него можно было рассмотреть чистейшую, нерасчесанную в водорослях воду, камни на дне, черные тени рыб, божественные белоснежные лилии на зеленых тарелках листьев.

Мостик был из тех, пред которыми, как пред знаменитым камнем в чистом поле, можно раздумывать вечно. Если повезет, проскочишь. Но лучше, конечно, не пытаться. Довериться такому мосту было все равно что довериться очередному генеральному секретарю, президенту, председателю Кабинета министров или Верховного Совета, сумасшедшему сочинителю очередной экономической программы, грозящемуся в кратчайшие сроки вытащить народ из нищеты, втоптав его в нищету еще более лютую. Но и не довериться было совершенно невозможно, так как это был единственный мост на весь ручей. Не хочешь – не езди.

– Оставайся здесь. Я один, – решил отец. Сел в машину, сдал назад и на скорости полетел через мост и как бы вместе с мостом, потому что, кроме машины, на другом берегу ручья оказались и доски, которых раньше там определенно не было.

Мост, таким образом, сделался еще более воздушно-решетчатым, почти что несуществующим.

Отец старательно приладил доски на место, опасливо посмотрел в небо. Христианское радужное копье к этому времени окончательно изничтожило змея-тучу, так что дождя в ближайшее время не предвиделось.

Позвал Леона. Они медленно поехали по густому, сочащемуся зеленью лугу, едва угадывая в траве не то конную, не то звериную, не то человечью тропинку.

Луг был полон жизни: попискивали убегающие из-под колес мыши, сухо ударялись в ветровое стекло шубистые шмели, что-то несшие в лапках, упрыгивали прочь худощавые длинноногие зайцы. Над всем разливалось стрекотание кузнечиков. Выше – в небе – недвижно держался черный коршун, похожий одновременно на крест и на распростертую на невидимой веревке рубаху.

В этом можно было бы усмотреть очередной знак присутствия Господа, если бы только коршуны не летали где попало, а выстиранные рубахи уже не оставляли сушиться без присмотра на Руси святой, так как сердит сделался раздетый народ на исчезнувшие из магазинов рубахи. Негоже было подозревать Господа, что именно в такую – черную, хищную, с когтями и клювом, крылатую – рубаху вознамерился он обрядить Русь.