Текст книги "Одиночество вещей. Слепой трамвай. Том 1."

«Извините, я не вовремя», – попятилась Ангелина Иосифовна.

Вдруг он сошел с ума? Вдруг ему скучно в одиночестве уходить туда, где «чисто и светло»? Неужели один выпил всю бутылку?

«Ты всегда вовремя», – шумно выдохнул Андраник Тигранович, убирая пистолет в ящик стола и одновременно комкая трясущейся рукой исписанный сползающими строчками лист.

Это точно, я всегда вовремя, подумала она.

15

На холодильнике в кухне после упавшей с книжной полки на исходе СССР «Спидолы» прижился небольшой радиоприемник, добавленный Ангелине Иосифовне в виде бонуса к пылесосу, приобретенному в многоэтажном торговом центре. В передачах на разных волнах часто рассуждали о том, победит когда-нибудь в России холодильник (реальная жизнь) телевизор (пропаганду), или телевизор непобедим, а безмолвствующее население не испугать белым безмолвием пустого холодильника.

В личном пространстве на кухне Ангелины Иосифовны неожиданно победил радиоприемник. Иногда она даже забирала его в комнату, вставляла наушники и засыпала под разговоры об ожидающих страну переменах (транзите власти, который никак не начинался), положении на фронтах, мешающих развитию экономики санкциях, наползающем тихой сапой цифровом, куда всех загонят, концлагере. Много рассуждали и о сменяющих друг друга, вызревающих то в Африке, то в Патагонии штаммах смертоносного вируса. Для их обозначения уже не хватало букв в греческом алфавите. Злая «испанка» бушевала после Первой мировой войны три года. Когда успокоится нынешняя эпидемия, не знал никто. Вот-вот. Или – никогда. Или – сначала да, а потом снова. По радиоволнам вольно гуляли противоположные мнения.

В торговом центре к ней проникся симпатией снующий в пылесосном ряду парнишка-продавец с голыми щиколотками, костляво вылезающими из ярко-красных пупырчатых кроссовок. Он напоминал вставшего на лапки муравья. Узкие мутного цвета штаны у парнишки были сильно короче, чем у среднестатистического англичанина. Бывшие повелители мира свято блюли традицию ходить в брюках не до середины ботинка, а чуть повыше, чтобы выглядывал носок. В США и Канаде (бывших колониях бывших повелителей мира) короткие брюки почему-то не прижились. Зато накрепко утвердились пиджаки с двумя пуговицами. Покрой, лацканы, длина пиджаков менялись, но две пуговицы остались неизменными. Хотя недавно Ангелина Иосифовна услышала по радио, что афроамериканцы объявили пиджаки позорным символом превосходства белой расы, так что, вполне возможно, ходить в них уже стало неполиткорректно. Молодежь BLM, как передовой отряд грядущего мира, носила тяжелую армейскую обувь, куда заправляла пятнистые штаны. Худые щиколотки пылесосного парнишки торчали над красными (опять символ, растоптали идею!) кроссовками, как узкая белая лента капитуляции.

Он был молод, но эта была не та мужская молодость, какая нравилась Ангелине Иосифовне. В ней не ощущалось ни физической, ни эстетической красоты. То ли дело заряженная на продолжение жизни девичья, упруго залитая в тесные, без единой морщинки джинсы. Глядя на скользящие по торговому центру, играющие мышцами бедра и ягодицы, она вспомнила великана Гаргантюа из романа Франсуа Рабле, задавшегося вопросом: почему девичьи бедра всегда прохладны? По мнению Гаргантюа, это объяснялась близким присутствием влаги и чутко улавливаемым колыханием гульфиков в мужских панталонах. А еще, не толерантно (в духе отвергаемых ныне общечеловеческих ценностей) дополнила Рабле Ангелина Иосифовна, ожиданием радости новой жизни, вечно свежей (так устроена женщина) надеждой на счастье. Она вздохнула, ощутив сухое бесплодное тепло внутри собственных бедер. Ни прохлады, ни надежды, ни счастья. Как в перегретом пылесосе или не выключенном приемнике. А может, покосилась на муравьиного парнишку, как в пустыне, где прыгают тушканчики.

Увы, ты не мой формат, вежливо улыбнулась продавцу. Да, неплохо сложен, как Чичиков у Гоголя, – «не толст и не тонок», но антипобедителен.

Ангелине Иосифовне нравились рвущие бицепсами и трицепсами футболки крепконогие, медально-профильные юноши. Это было ужасно, но, путешествуя по интернету, она чаще всего обнаруживала их на архивных фотографиях времен Третьего рейха и довоенной сталинской России. Оттуда, из исступленно отвергнутого и осужденного прошлого, подобно стрелам, вонзались в нее взглядами совершенные, как боги, юноши. Она брезгливо отворачивалась от мелькающих изображений современных мужских моделей. Как правило, это были представители переходной расы – в густых татуировках, пирсинге, со сложными орнаментами причудливо подстриженных и ярко окрашенных волос на голове. Подвох, ненатуральность, подмена сущности, биоматериал, из которого лепились новые гендерные общности. В них отсутствовало (или было сознательно подавлено) мужское начало. Они существовали в отдельном мире, могли быть кем угодно, но только не потрясателями Вселенной, как Александр Македонский с Чингисханом. Или потрясателями, но сродни смертоносным бактериям и вирусам. Для них пела популярная певица Бактерия, о существовании которой Ангелина Иосифовна узнала по радио. Песня этой, с позволения сказать, певицы «Арест матерщинника» не сходила с первых мест в хит-парадах. Самосбывающееся пророчество на контрасте, помнится, подумала Ангелина Иосифовна, испуганно приглушая звук. Глотка у Бактерии была луженая, ультразвуковой визг пробирал до судорог в ушах. Матерщинник в песне изъяснялся на безупречном русском языке, как филолог, в то время как явившиеся его арестовывать за перепост статьи Даля о ненормативной лексике прасолов Архангелогородской губернии XVII века представители правоохранительных органов – исключительно матом.

Победительную, способную (в духе советских довоенных энтузиастов, рожденных, чтобы сказку сделать былью) молодость в России заменила другая – бледная, худосочная, муравьиная. Это была молодость съемных квартир, нечистой кожи, тусклых волос, нелеченых зубов, пузырящегося в кипятке «доширака», чипсов, дешевого пива, серого постельного белья, бесконечных кредитов, мертвого офисного воздуха. Она не предполагала героических свершений, мужественного риска в духе «Иду на вы!» князя Святослава. Вместо возносящих к солнцу крыльев Икара – петляющий по тротуару электросамокат. Вместо честного риска, когда во время нападения на банк могли убить, – подлый (невидимый) цифровой. В мерцающем свете дисплеев хакеры опустошали чужие счета, воровали и продавали данные, исполняли заказы богатых извращенцев. Библейское зло всех мыслимых и немыслимых видов расцветало в цифровой среде, как хищные цветы в адской оранжерее.

Ангелина Иосифовна – типичная представительница первого убитого, как говорил последний советский аптечный начальник, поколения убитой страны – не понимала: какое, собственно, ей до всего этого дело? Зачем и почему убитое мыслит? Что ему до будущего? Отличные парни отличной, как пелось в песне, страны навсегда остались в СССР. Убитые парни убитой страны пели молча. Как еще было петь в эпоху, названную молодым аптечным коммунистом невидимой смертью? Он предсказывал, что бессловесная песня будет длиться до новой революции. Но революции не случится, объяснял ленинец Ангелине, потому что народ исчезнет, превратится в население, объединенное упрощенным русским (межнационального общения) языком и рефлекторной привычкой удовлетворять постепенно урезаемые первичные жизненные потребности. Тоненький, но внешне сохраняющий форму фантик, где вместо конфеты – воздух, пустота, обнуление. Чья-то рука обязательно его сомнет и выбросит в урну.

Почему ко мне, недоумевала Ангелина Иосифовна, на работе и везде липнут новоявленные типа Пана, Артериального, Пропала боги, ущербные люди и аптечные вожди? Что до меня ленинцу во времена СССР, а сейчас – новорусскому армянину Андранику Тиграновичу? Или – недавно – синей девушке в «Кафке», а в данный момент – парнишке-продавцу?

Он мог промолчать про бонус, не оформлять дисконтную карту, не тратить время на выбор для нее бесплатного радиоприемника, то есть быть как все в торговом зале. Как зевающая девица на кассе или брезгливо кривящий губу на приценивающегося к электрическому чайнику засушенного клиента в габардиновом сталинских времен плаще коллега в соседнем ряду. Но он смотрел на Ангелину Иосифовну как пес, как любящий сын, предвосхищал, мягко гасил ее нежелание вникать в нюансы бонусной программы. Первоначально оно было сильнее желания цапнуть на чужбинку транзистор. Сам взялся заполнять хвостатую разноцветную анкету. Скажи она – отдай-ка мне, дружок, твои деньги, он бы отдал не раздумывая. Предложи уйти с ней (это нет!), ушел бы, как теленок, перебирая красно-белыми копытами.

Тоска бесплодия, подумала Ангелина Иосифовна, ощутив скрытое родство с торговым пареньком, его гульфик не вентилирует воздух вокруг девичьих бедер, его бицепсы как туалетная бумага, он – пыль на полу торгового центра. Эпоха вдруг увиделась ей в образе лежащей на свежевспаханном поле девушки с развернутыми навстречу жизни бедрами. Будущее – в образе расстегивающего на ходу штаны парня, спешащего к ней по мягкой земле. Она вспомнила роман Апдайка «Кентавр», где (в параллельной реальности) героиня (она преображалась в богиню) просила друга (он преображался в кентавра): «Вспаши меня!» В СССР была своя параллельная реальность. Готовые к пахоте земледельческие девушки со снопами и рабочие парни с отбойными (в руках и штанах) молотками еще стояли в виде осыпающихся архитектурных излишеств на крышах сталинских домов. А вот ты, посмотрела на приветливого продавца Ангелина Иосифовна, никого не вспашешь и ничего не засеешь.

Должно быть, она сама переместилась в параллельную, где кентавр вспахивал богиню, реальность. Или, как писал Достоевский, заснула наяву. С беотийских полей Ангелина Иосифовна вернулась в торговый центр, увидела своего продавца распрямленно, как мраморно-гробовая статуя командора, входящего на негнущихся ногах в торговый центр. На лице маска, на голове капюшон, черные юбочные (в каких ходят мусульманские женщины и мастера восточных единоборств) штаны были слишком широки для его хилых конечностей. Парнишка проплыл сквозь зазвонившую, заигравшую огоньками рамку, подобно выпустившему черное облако осьминогу. Но охранник узнал его, а потому только вяло кивнул, недовольно покосившись на рамку. Господи, ужаснулась Ангелина Иосифовна, да у него в штанах… ружье! Подожди! – беззвучно (во сне) крикнула она, но парнишка растворился в оживленной предновогодней (в холле стояла елка) толпе.

Ангелина Иосифовна очнулась, посмотрела на чиркающего в клетках анкеты крестики и галочки продавца. Какой из тебя осьминог? Или… все впереди? До Нового года еще два с половиной месяца.

Воистину терминальное бесплодие, как кентавр богиню, перепахало мир. Из живой, но бесплодной пыли на полах торговых центров лепились големы, готовые разнести эти самые центры. Тебе, покосилась на почтительно ведущего ее к кассам парнишку Ангелина Иосифовна, ее не сдуть, даже из ружья!

«Не делай этого, – шепнула ему в нечистое в черных точках ухо. – Даже не думай. Попробуй, – назвала недавно поступивший в аптеку, но уже протестированный ею препарат. – Новое средство от агрессивной депрессии и депрессивной агрессии. Два раза в день, утром и вечером, по ноль-семьдесят пять. Приходи, – протянула парнишке карточку с адресом, – отпущу без рецепта, сама оплачу».

16

Она прекрасно помнила день, когда поняла, что может не пить, не есть, а обходиться одними таблетками. Осознание этого факта произошло без паники, легко и естественно. Это мой хлеб, мой сыр, моя котлета и мой компот, подумала маленькая Ангелина, глядя на очередную похищенную из сумки матери или из другого места, где та их прятала, таблетку.

Ангелине очень хотелось сказать матери, что прятать бесполезно, потому что она всегда знает где. У каждой таблетки было свое неповторимое, не замечаемое окружающими людьми нематериальное воплощение, которое казалось Ангелине не просто прекрасным, а… растворяющим в себе окружающий мир. Люди были ничем. Таблетки – всем. Они выходили из своего антимира на свет божий, как артисты в гриме и сценических костюмах, выплывали, как разноцветные, похожие на дирижабли магнитные облака. Ангелина находила их взглядом сквозь тряпье, фанеру, картон, облупленные крышки кастрюль, и они оживали. Внутри крохотных белых кружочков вспыхивал свет, они взрывались непередаваемыми, несуществующими в мире запахами, атаковали вкусовые рецепторы Ангелины. Лекарственное свечение мармеладно застывало в воздухе, ударяло в голову, подобно вину (она однажды познавательно хлебнула из оставленной на столе бутылки). Она чувствовала, как вращаются в голове скрытые зубчатые колесики, тонко позванивают невидимые молоточки, словно заводятся часы. Они как будто хотели известить ее на тикающем языке о какой-то тайне, но Ангелина не могла постигнуть ее своим испуганно дергающимся, как заячий хвостик, умишком. Она зажмуривалась, пряталась в темноту. Ей казалось, стоит только открыть глаза – все вокруг перевернется. «Ванька-встанька» вырвется из ее рук, взлетит, а потом упадет с потолка, расколется, и она наконец увидит спрятанный под нарисованной курточкой механизм. Я тикаю, а ты звенишь, прижимала «ваньку» к себе Ангелина, не бойся, я тебя согрею! В темноте ей было холодно, как в холодильнике. Но вскоре сквозь стиснутые веки в нее проникало тепло. Мармеладное облако окутало Ангелину покоем, как невесомым пуховым одеялом. Не плачь, тикали в голове таблеточные часы, мы всегда с тобой, все пропадут, а ты родишь! Родишь? – удивлялась Ангелина, но часы бежали дальше. Наверное, не «родишь», а «мышь», думала она, я – мышь?

Когда она пошла в школу, часовая тайна просочилась в ее детский, нерастянутый, как новый носочек, разум: мир вокруг спит и ничего не видит! Плевать! Ты, нежно потрогала языком расцветающую во рту таблетку Ангелина, моя жизнь!

Она не ела неделю, довольствуясь запасом сбереженных таблеток. Мать рано убегала на работу, приходила поздно, дыша вином, шла в ванную, сбрасывая с себя пропахшую сгоревшими духами, мужским потом и табаком одежду, как змеиную шкуру. Ее мало беспокоило – ест дочь или не ест.

С каждой съеденной таблеткой Ангелина становилась умнее, училась жить иначе. Иногда ей казалось, что таблетки железными нитями вплетаются в ее волю, и она становится сильной. Иногда – что она сама растворяется в таблетках, превращается в частицу их силы. Эту силу можно было уподобить огромному чешуйчатому дракону. Ангелина не знала, куда смотрит дракон змеиным глазом, что видит, что собирается делать, потому что была всего лишь крохотной чешуйкой на его хвосте.

Она не похудела на таблеточной диете, напротив, похорошела, стала легкой, белой и чистой, как таблетка. «Ты – цапля», – сказал ей сосед по парте (они тогда учились во втором классе), прежде не удостаивающий Ангелину вниманием. «Разве?» – удивилась она. Мальчик ей нравился, но цаплей быть не хотелось. У него были русые волосы, а на виске – закручивающийся спиралью серебристый вихор. В непокорности вихра ей увиделась заявка на дружбу. Дракон собирается извести людей, решила Ангелина, но кое-кого, топнула ножкой, как будто огнедышащий мог ее услышать, я хочу оставить! Его! Да, окружающий мир беспробудно спал, но в нем мерцали живые искорки, такие как вихор соседа по парте. Она заметила, что вихор тревожно шевелится, когда она подходит к мальчишке, встает над его головой серебристой антенной.

«Ты белая и летишь», – объяснил ее сходство с цаплей сосед. «Куда?» – спросила Ангелина. «У нас на даче за баней жила цапля. Я носил ей еду, но она никогда не ела». – «И что с ней стало?» – «Не знаю, – пожал плечами сосед. – Она улетела и не вернулась». – «Какую ты ей носил еду?» – «Хлеб и еще… пельмени». – «Цапля не ест хлеб и пельмени», – Ангелина хотела сказать, что цапля питается лягушками, но почему-то промолчала. Лягушки вдруг увиделись ей в виде зеленых прыгающих… таблеток. Вихор на голове соседа шевельнулся, как на сквозняке, хотя все форточки в классе были закрыты. Их открывали, впуская свежий воздух, дежурные на переменах. «Как и ты», – шепнул сосед. Учительница отвернулась от доски, где только что вывела мелом слово «рыба», погрозила им пальцем. От рыбы цапля тоже не откажется, подумала Ангелина.

На перемене она спустилась в столовую, где бесплатно кормили учеников начальных классов, съела сосиску с пюре и крохотным маринованным огурцом, запила коржик остывшим сладким чаем. У коржика была сырая середина и волнистые крепкие края. «Я прилетела», – поднялась по звонку в класс, села за парту, смахнула с губ крошки на тетрадку соседа. Как еще можно было доказать, что она как все?

В те времена дети самостоятельно ходили в школу, из школы домой, гуляли во дворах, перемещались на общественном транспорте. Не было ни охранников, ни турникетов, ни бродящих толпами по улицам мигрантов. Жизнь была проще, но спокойнее. Усредненная, если можно так выразиться, общечеловеческая нормальность крепко утвердилась в обществе, по крайней мере, на бытовом уровне. Позже это назовут одним из чудес социализма.

Ангелина, не торопясь, возвращалась домой из школы через парк. Иногда задерживалась на детской площадке с треснувшими деревянными уродцами, качалась на скрипучих качелях. Ключ от квартиры мать оставляла в углублении под выбитой плиткой на полу под дверью. Сверху плитку прикрывал коврик. Мать объяснила, что сначала следует убедиться, что никто не видит, а потом доставать ключ. Он всегда был холодный, словно лежал на льду.

Осторожностью в стране победившего социализма пренебрегать не следовало. Пафосный общественно-государственный тезис «Человек человеку друг» народ благодушно, по-житейски уточнил, добавив единственную букву: «Человек человеку вдруг». Впрочем, когда Ангелина ходила во второй класс, уничтожившее СССР «вдруг» на горизонте не просматривалось. А если и просматривалось, то только очень проницательными людьми.

После окончания уроков она спряталась за деревом в школьном дворе. Вихрастый сосед вышел позже, остановился, оглядываясь, на ступеньках. Меня ищет, сладко стукнуло сердечко Ангелины. Он прошел мимо дерева. Она, приотстав, двинулась следом. Мальчишка тоже возвращался домой через парк. Ангелина догнала его на песчаной дорожке, где стояла облупленная белая скамейка. На ней никто не сидел, только ворона перекатывала клювом сушку, примериваясь, как бы расколоть ее точным ударом. Вороне не хотелось, чтобы сушка провалилась сквозь рейки.

«Покачаешь меня на качелях?» – тронула соседа за плечо Ангелина. «Давай», – согласился он. Вихор на его голове, бивший в школе серебристым фонтанчиком, вдруг сник, словно отключили воду. Усаживаясь на качели, она передала мальчишке свой ранец. Его ладонь была холодна, как ключ, который Ангелина доставала из-под выбитой плитки. Ей хотелось позвать мальчишку к себе, показать ему «ваньку-встаньку» или… его «ваньке-встаньке». Она еще не решила. С одноклассником она только собиралась подружиться. «Ванька-встанька» был другом верным и проверенным. Он не пойдет со мной, поняла она. Но… почему? И откуда она это знает? Ей стало обидно, захотелось дернуть мальчишку за вихор. Она редко кому, точнее, до сих пор никому не навязывала своего общества.

Мальчишка умел раскачивать. Ангелина вонзалась коленями в небо, а потом летела спиной назад, ощущая воздушную тяжесть в животе, как если бы там взмахивала крыльями невидимая… цапля?

У выхода из парка стоял ларек, где продавалось мороженое. Сосед взял два эскимо в серебристой обертке. Мороженое показалось Ангелине невероятно вкусным. А ведь это неплохо, подумала она, слизывая ползущую по палочке белую капельную дорожку, питаться как все, гулять по парку, качаться на качелях, и пусть он, покосилась на мальчишку, ходит рядом. Она забыла про таблетки, засмотревшись на ярко вспыхнувшую, словно солнце наступило на нее босой ногой, крышу дома на другой стороне улицы.

«Я вернулась, – повторила Ангелина, имея в виду улетевшую цаплю, школьный завтрак, парк, ворону с сушкой на скамейке, качели, свистящий в ушах воздух, мороженое, солнечную ногу на крыше. Одним словом, весь окружающий мир, вдруг обретший плоть, кровь, а главное, красоту. Почему-то ей казалось, что мальчишка понимает, о чем она говорит. – Я здесь».

Сосед покачал головой: «Ты… там».

«Где?»

«Ты – цапля, – повторил он. – Твое болото – часы. Ты ходишь по болоту, как по циферблату, и клюешь».

«Лягушек?» – Ангелина резко шагнула в сторону, выбросила в урну палочку от эскимо. Неужели он слышит, как тикают таблеточные часы, знает часовую тайну? Самое удивительное, что все это время часы стояли. Только сейчас ожили, пустили по кругу секундную стрелку.

«Людей, – мальчишка потрогал пальцем пружинно дернувшийся вихор. – Ты склевываешь их, как семечки».

Или как ворона сушку.

Ангелина приблизилась к нему вплотную, едва сдержалась, чтобы не ухватить за вихор: «Кто тебе сказал?»

«Я не буду с тобой дружить, – не ответил на вопрос одноклассник. – После первой четверти я уезжаю в Севастополь к бабушке. Там такая школа…»

«Больница», – Ангелина сама не поняла, ветер вдул ей это слово в ухо или подогнала по циферблату секундная стрелка.

«Нет, – испуганно отозвался вихрастый, – это как пионерский лагерь».

«Санаторий», – строго уточнила Ангелина. Секундная стрелка превратилась в кисть, быстро рисующую на циферблате, как на белом экране, сменяющие друг друга картины. Ангелина не успела их рассмотреть, но смысл зафиксировала. Точка: направо пойдешь – жизнь, налево – смерть. Спустя годы она сравнит ее с дрожащей в морской воде медузой – бледной и на первый взгляд бессильной, но с ядовитыми шипами под мантией. Вспомнит Ангелина Иосифовна и когда впервые отчетливо увидела ее – под ногой одноклассника в осеннем парке, где никак не могли водиться медузы.

«Хорошее место, я покажу тебе фотографию», – мальчишка шагнул к скамейке, где лежали их ранцы.

«Стой! – вцепилась ему в рукав Ангелина. – Ты чуть не наступил!»

«Да? – брезгливо уточнил мальчишка, поднял ногу, осматривая подошву. – Разве?»

«На медузу, – объяснила Альбина. – Там ядовитые шипы». Она не знала, как ему объяснить, что наступать нельзя, останется без ног. Не сейчас, позже.

«Шипы? Шампиньон! – переступил вихрастый. – Смотри, какой здоровый. Как тарелка. Мне надо жить на море, где солнце», – он смотрел на Ангелину как на старшую сестру, которой надо говорить правду, потому что она все про него знает. Даже когда путает медузу с шампиньоном.

«Легкие вылечат, – продолжила голосом старшей сестры (или часовой стрелки?) Ангелина, – но туберкулез уйдет в ноги. Тебе нужен не морской, а горный воздух. Тогда получится. Скажи родителям. Они не поверят. Скажи, что во сне видел Богородицу».

«Богородицу? Это… ты?»

«Я не цапля, – ответила Ангелина, – я не клюю людей, как семечки».

Позже, вспоминая этот случай, она (мысленно) ответит вихрастому: «Я очищаю людей от смерти, как семечки от шелухи». А еще подумает, что свою точку (направо – жизнь, налево – смерть) она пропустила. Медуза ее перехитрила.