Текст книги "Одиночество вещей. Слепой трамвай. Том 1."

26

Позже Ангелина Иосифовна корила себя за то, что философски (в смысле, констатировала, но выводов не сделала) отнеслась к тому, что с ходу не смогла точно определить возраст и состояние здоровья Дмитрия Степановича. Он ушел, унося в кармане белоснежного плаща видеокамеру, а она осталась в неведении, какое у него давление, какие (если) принимает препараты, велик ли запас жизневоды над головой. Обычно это происходило само собой, но не в этот раз. Ситуационные боги, прежде охотно пропускавшие Ангелину Иосифовну на свою территорию, на сей раз, точь-в-точь как в супермаркете «Лента», выставили шлагбаум, обнесли Дмитрия Степановича полицейской лентой: не заходить! Лет двадцать назад она ходила на курсы английского языка, где выучила слово background. Она и раньше, случалось, промахивалась, глядя на того или иного человека. Но всегда что-то видела, какую-нибудь мелочь, типа того, что заглянувшая в аптеку за сиропом от кашля дама в мехах и бриллиантах писается по ночам, а в последнее время уже и средь бела дня. Почему? Да потому, что до того, как выйти замуж за чиновника московской мэрии, истрепала абортами и антибиотиками в хлам свою, как когда-то выразилась нетрезвая мать Ангелины Иосифовны, водопроводную систему. Про Дмитрия Степановича она не узнала ничего. Он был стерилен. Получалось, что она до трех ночи разговаривала с манекеном, роботом, «ванькой-встанькой»?

…Шаги следователя на лестнице стихли. Она снова приникла к занавеске на балконном окне, желая убедиться, что микроавтобус с мигалкой приезжал по ее душу. Пережившие развал Советского Союза люди ничему не верят. В представлении Ангелины Иосифовны микроавтобусы с мигалками и готовыми вскрыть любую дверь специалистами должны были перемещаться в пространстве по важным государственным делам. Ее не обрадовало неожиданное пересечение двух неравнозначных пространств – ее личного и государственного. Хорошо, если пересечение. Хуже, если государственное наехало на личное на некоем необозначенном переходе.

Выйдя из подъезда, Дмитрий Степанович белой птицей (гусем?), не касаясь земли, влетел в предупредительно раздвинутую дверь. Машина, отвесив на прощание мигалкой красно-синюю оплеху Блюмкину, растворилась в холодном ночном воздухе, взметнув ворох опавших листьев.

Теряю квалификацию, вздохнула Ангелина Иосифовна. Был человек, но как не был. Ни возраста, ни давления, ни прошлого. Во время допроса она расслабленно дремала, перед глазами плыли хоры стройные светил, слова Дмитрия Степановича проникновенно струились из хора, вытягивая из нее ответы. Проблем с ответами (даже под воздействием мягкого гипноза) не возникало. Она с детства знала, как надо отвечать: не врать и молчать. У Ангелины Иосифовны слегка кружилась голова. Потому они и приезжают по ночам, когда человек одинок, беззащитен и мысленно наг, бери голыми руками, подумала она. Впрочем, под конец допроса разум и воля к ней вернулись.

«Вы не следователь, – сказала она, – ваше удостоверение – липа».

«Прекрасное дерево, – ответил Дмитрий Степанович, – очень чистое, пчелы его любят».

«Это не самоубийство, – строго продолжила Ангелина Иосифовна. – Разве может человек сам себе выстрелить в сердце и в висок?»

«Может, – возразил Дмитрий Степанович, – если первая пуля застряла в ребре. Височная кость, особенно у представителей южных народов, тоже бывает на удивление крепкой, отбивает пулю, как ракетка теннисный мячик. Разные бывают варианты».

Ангелина Иосифовна вспомнила выпученные глаза начальника, дегтярный запах виски, катающуюся по ковру бутылку, золотой пистолет в дрожащей волосатой руке. Ей тогда показалось, что по кабинету летает бабочка-траурница, зигзаги которой она отслеживала много лет назад сквозь скрипящие на ветру доски сортира во время студенческих сельхозработ. Это был знак, что отхожая будка на краю колхозного поля экзистенциально чище обобщенного… мир-сортира, такой всеобъемлющий политологический термин внезапно родился в ее голове. Траурница в кабинете, где размахивал золотым пистолетом Андраник Тигранович, тоже была знаком, но другим – прямого действия.

Она сразу поняла, что начальник не жилец.

Петя на радиоволнах использовал другой термин – мир-система. По его мнению, мир-системой был в апогее своего могущества СССР. Но Россия из него вышла. А куда вошла? В мир-сортир? А теперь хочет вылететь из него бабочкой-траурницей?

Продолжать эту мысль не хотелось.

Андраник Тигранович мог! Он все свои дела доводил до конца. Выстрелил в сердце, чтобы прилично выглядеть в гробу, а когда понял, что живой, – в висок, чтобы наверняка. Или в обратном порядке. Хотя она не верила, что пуля отскочила от головы Андраника Тиграновича, как теннисный мячик от ракетки. От головы встреченного на Большом Каменном мосту любителя молодых тарелок – да, одна точно отскочила, но там было четыре. Некогда ходивший в больших чинах, без пяти минут кронпринц, кудрявый парень, выражаясь казенным языком Дмитрия Степановича Гусева, не являлся представителем южных народов. Евреи не делятся по сторонам света. Зачем мне знать, что в него выпустили четыре пули именно сейчас, спустя столько лет? – удивилась внезапно переданной ей (кем?) информации Ангелина Иосифовна. Подняли шлагбаум? Она всегда подозревала, что знание, в отличие от закона, имеет обратную силу. Это было сродни получению письма через много лет после того, как его опустили в почтовый ящик. Что с ним делать? Разве что отклеить марку. Вдруг она окажется уникальной?

«Мне искренне жаль Андраника Тиграновича, – вздохнула Ангелина Иосифовна, – он этого не хотел. Это был не его выбор».

Дмитрий Степанович снял с вешалки белоснежный плащ, перекинул через руку, внимательно посмотрел на Ангелину Иосифовну: «Никто этого не хочет. Насчет выбора спорить не берусь, будем разматывать. А еще в сейфе его загородного дома в Снегирях нашли завещание, составленное несколько месяцев назад».

«Он был бизнесменом, – заметила Ангелина Иосифовна, – вел дела в России».

«Вы упомянуты в нем, если, конечно, оно подлинное. Завтра выясним».

«Неужели завещал мне аквакомплекс “Победа”?» – одними губами усмехнулась она.

«У вас, как и у других претендентов на активы Тер-Гуланяна, был мотив желать его смерти. Ничего личного, это из учебника криминалистики».

«Я понятия не имела о завещании, – пожала плечами Ангелина Иосифовна, – никогда не состояла с ним в близких отношениях».

Вот бы ты удивился, посмотрела на протягивающего ей визитную карточку Дмитрия Степановича, если бы узнал, что я девственница. А что, потребую провести освидетельствование, если будут напирать. Как эта… Вырубова, фрейлина последней русской императрицы.

«Семь часов назад я плавала в бассейне. Это могут подтвердить посетители и гардеробщица. Меня все видели. У меня стопроцентное алиби. Чистое, как… – запнулась, вспомнив гардеробщицу, – вода».

«Я знаю, – согласился Дмитрий Степанович, – поэтому вы проходите по делу свидетелем. Звоните, если что-то заметите или почувствуете. В любое время».

Уже заметила и почувствовала, закрыла за ним дверь Ангелина Иосифовна, но звонить не буду.

27

Ангелина Иосифовна, как и прежде, принципиально не вела разговоров о политике, не интересовалась международными делами, помалкивала, когда собеседники ругали или (это случалось крайне редко) хвалили власть. Она вообще мало с кем общалась вне работы. Аптечный персонал – ее доверительная, по терминологии социологической науки, аудитория – жила сугубо личной, растительной жизнью. Из куколки повседневных хлопот не выпрастывалась, разминая крылья, общественно-активная (гражданская) бабочка. Куколка крепко сидела в камне.

Вспоминался и более романтичный образ дремлющей в хрустальном гробу принцессы, но Ангелина Иосифовна, поразмыслив, его отвергла. Бабочку извлекала из куколки необоримая сила природы. Принцессу должен был разбудить поцелуем молодец, одолевший то ли Змея Горыныча, то ли Соловья-разбойника.

В России, как ни крутила Ангелина Иосифовна головой по сторонам, такого молодца не наблюдалось. После прочтения книги «Мироустройство» оставалось уповать только на Высший Разум, на вечное русское: «Господь управит».

Скорее, накажет, грустно вздыхала она.

Нельзя сказать, что Ангелина Иосифовна не доверяла растительной аудитории. Они существовали параллельно. В их отношениях отсутствовал предмет доверия или недоверия. Если, конечно, не брать в расчет рабочие моменты: опоздания, выпивка (случалось и такое в женском коллективе), плохая уборка, оставленный мусор. Были и другие поводы для беспокойства. Например, видеокамеры. В зале и на входе – понятно. Но зачем в туалете? Что там снимать? Или (хотя это было до, она забыла какого по счету, пакета санкций) визиты в аптеку тайного покупателя, уполномоченного по линии международного фармацевтического концерна проверять работу персонала. Косящий под рядового посетителя ревизор мог, ссылаясь на плохое самочувствие, попросить измерить ему давление. По утвержденным Всемирной организацией здравоохранения нормативам это следовало сделать в течение двух минут и восемнадцати секунд. Еще он мог потребовать какой-нибудь не пользующийся спросом препарат. На его поиски в дальних тараканьих ящиках персоналу отводилось до девяноста секунд. Продолжая проверку, тайный покупатель мог засомневаться, дорогие или дешевые таблетки брать. Его следовало в течение минуты убедить приобретать самые дорогие. Все записывалось на скрытую камеру, фиксировалось секундомером. Андраник Тигранович признался Ангелине Иосифовне, что, если в течение года не выполнит установленную концерном норму увольнений по итогам проверок, не отрапортует об исправлении выявленных нарушений, аптеку могут лишить лицензии, а то и прикрыть.

С началом войны за мир тайные покупатели исчезли, аптека уподобилась паруснику без руля и ветрил. Новая жизнь сочилась из всех щелей, постепенно превращаясь в старую. Ангелина Иосифовна помнила ее по советским временам, а молодые сотрудницы с радостью вошли в нее, как измученные жарой нимфы в прохладную реку. Европейские стандарты обслуживания клиентов были им в тягость. Они с выдумкой и удовольствием хамили посетителям, не опасаясь тайных покупателей и проверок. Международный концерн перестал поставлять лекарства. Россию исключили из Всемирной фармацевтической ассоциации. Полуживой тонометр унесли в подсобку. Военнообязанные мужики сметали тампоны, прокладки, требовали резиновые, давно исчезнувшие из продажи, жгуты. Ассортимент аптеки сильно пополнился иранскими, индонезийскими, бангладешскими, таиландскими дженериками. Раскладывая их по ящикам, Ангелина Иосифовна надевала респиратор, задерживала дыхание. Если бы мать приносила такие домой, когда я была маленькая, думала она, я бы выросла как все, мне и в голову бы не пришло глотать таблетки. Еще она обратила внимание, что из ящиков, где хранились новые препараты, исчезли тараканы.

Она чувствовала, что низкокачественные дженерики не главная причина изменения ее пищевых предпочтений. Ситуационные боги, похоже, списывали ее со счетов. И пусть! Закрывала глаза. Жадно и грубо, в духе набросков Тулуз-Лотрека, Одри Бердслея, прозы Генри Миллера, рисовала картины близости с… Петей, кем же еще. Не с пропахшим же мочой старикашкой, позорящим образ великого бога Пана. Это они, путалась в образах (Пан, Артериальный, Пропал?), украли мою прежнюю жизнь!

Про новую она не знала что и думать. Неужели у меня начнутся месячные, пугалась Ангелина Иосифовна, и я, косилась на сослуживиц, начну беспокоиться о тампонах и контрацептивах? Ее смущала сексуальная озабоченность, совершенно неуместная в ее почтенном возрасте. Да, был период, когда она предавалась ручному девичьему греху. Ее, комсомолку, застукал на складе коммунист, директор аптеки. Но это было давно, когда СССР доживал последние дни, и все смешалось в доме Облонских. Неужели опять?

А что если, пытаясь отвлечься, уходила в альтернативную (не зря же она не пропускала ни одной Петиной лекции) конспирологию, мои эротические позывы таинственным образом связаны с судьбой России? Она тоже выходит из плена обстоятельств, сражается за суверенный безопасный секс, право самой выбирать, под кого ложиться или на кого садиться. Вдруг ситуационные боги, а то и сам ВР обратили на меня и Россию благосклонное внимание, решили повысить нас в табели о рангах?

Другое дело!

Ангелина Иосифовна гасила сомнения, приободрялась, начинала гонять подчиненных. Все плохое в России свершалось быстро. Все хорошее – медленно или никогда. Гибельный восторг, так называл в начале девяностых коммунистический директор аптеки предреволюционное состояние общества. Возможно, мысленно соглашалась Ангелина Иосифовна, но при чем здесь мой телесный низ, вспоминала корректный и гендерно нейтральный (далеко смотрел!) литературоведческий термин философа Бахтина. Этот философ считал пробивающийся с телесного низа сквозь вековую покорность и крепостную апатию смех разновидностью предреволюционного гибельного восторга народа. Низовой смех над держащей его за горло властью уже есть подвиг, полагал гонимый в СССР философ. Она где-то читала, что Бахтина удалось перетащить из занюханного мордовского университета в Москву только благодаря… Андропову. Тот, наверное, как тайный покупатель, проверял Союз на вшивость, готовил к увольнениям и закрытию. Но задолго до Андропова и Бахтина смеховую природу революции почуял ходивший летом в валенках, а зимой босиком Председатель земного шара гениальный Велимир Хлебников, возопивший: «О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!» Удивительно, но она сама в последние дни едва сдерживалась, чтобы даже не рассмеяться, а истерично захохотать в самый неподходящий момент. Например, когда извещала коллектив о смерти Андраника Тиграновича. К счастью, тогда это сошло за сдавленные рыдания. Ангелина Иосифовна убежала в подсобку и только там, в темноте, успокоилась, как птица в накрытой полотенцем клетке. Отчаянье, вспомнила, вытирая слезы, слова директора-коммуниста, высшая и последняя стадия свободы в России. И смеха, добавила от себя.

Или он такого не говорил?

Телевизор в аптечной кухне никогда не выключался, работал, как общественный тонометр, на износ. Прихлебывая из кружек оздоравливающий травяной чай, аудитория внимала политическим ток-шоу, пропуская мимо ушей слова, но зорко примечая, кто на экране плохо выглядит (постарел, допился, разожрался) и кто во что одет. Нервный худой бородатый политолог, по мнению аудитории, жил без постоянной бабы, а у ведущего жена была дура, если позволяла ему надевать блузу с люрексом и на пуговицах, как у Черного Пьеро. Передачи на житейско-скандальные темы – про дележ имущества, измены, давние связи или «левых», явившихся из небытия детей знаменитостей – нравились аптечному персоналу больше, нежели политические.

К своему стыду, Ангелина Иосифовна никогда не слышала про Черного Пьеро, а потому засомневалась в своем интеллектуальном превосходстве над аудиторией. Однажды она, желая приобщить коллег к дискурсу о судьбе России, включила смартфон с повтором Петиной передачи, но дамы не повелись. Принесенная покупательницей новость, что в хозяйственном напротив исчезли толстые свечи, мгновенно отвлекла аудиторию от умных Петиных речей. «Теперь точно долбанут!» – «Кто?» – спросила Ангелина Иосифовна. «НАТО ядерной ракетой ночью по Москве!»

Она заглушила смартфон.

Связь между отсутствием толстых свечей в хозяйственном магазине напротив аптеки и ракетным ударом НАТО была столь же очевидна, как между отсутствием постоянной бабы у худого политолога и переливающейся блузой на пуговицах у Черного Пьеро. А может, аудитория схватывала что-то верхним чутьем, нутром, генами, частями тела, как динозавры землетрясение или прилет (это слово с некоторых пор стало популярным в России) астероида? Ангелина Иосифовна читала в журнале «Наука и жизнь», что за сутки до прилета динозавры присели на хвосты и задрали головы в небо. Некоторые так и впечатались в раскаленную почву, где их кости потом отыскали палеонтологи. Может, Черный Пьеро (в разных проявлениях) был обобщенным (гибридным) символом эпохи закрытых границ, ползучего военного положения, грядущей вселенской катастрофы? Перед апокалипсисом, подумала Ангелина Иосифовна, миру непременно должен явиться Черный Пьеро или, уточнила, бисерно-люрексная россыпь политических и медийных Черных Пьеро. Может, они и есть раскассированный на множество сущностей антихрист? Кто-то ведь должен пугать, отвлекать и развлекать присевшее на хвост, задравшее голову в небо человечество.

Сослуживицы напоминали Ангелине Иосифовне шевелящих челюстями (ели много и часто) овец, а их по случаю заглядывающие в аптеку мужья – баранов. По крайней мере, те, кого она видела: охранника с автостоянки и водителя-дальнобойщика. Две другие разведенные аптечницы искали счастья на сайтах знакомств и, видимо, стыдились приводить партнеров на работу. Ангелина Иосифовна не имела ничего против овец, баранов и динозавров. Стадо с первобытных времен было организованной формой существования народов. До поры мирно паслось, а в назначенный час – на стрижку или бойню. Великий Пушкин, по словам поэта Аполлона Григорьева, «наше все», подтвердил своим гением эту закономерность, исключив из нее, как лишний элемент, «дары свободы», но сохранив «ярмо с гремушками и бич». Некстати (плоды с древа начитанности падали на голову, как яблоки Ньютона) Ангелине Иосифовне вспомнилась цитата из забытого (а зря!) врага тщеславия и трусости драматурга Шеридана: «Народ, зависящий от воли одного человека, не может сохраниться, да и не заслуживает этого». Так-то оно так, вздохнула она, только ведь и у коллективно управляемых народов нет гарантий на сохранение. Мысль, подобно перекрученной проволоке, нуждалась в жестоком распрямлении: «Никакой народ не может сохраниться, да и не заслуживает этого». Нет наказания без преступления, утверждали православные философы. Никакой народ не может существовать вечно, считал историк-парадоксалист, автор теории пассионарности Лев Гумилев. Я тоже овца, не стала отделять себя от стада Ангелина Иосифовна, разве только брожу поодаль и… отдельно питаюсь. Хотя, с отвращением вспомнила про дженерики, теперь уже не отдельно. Она все чаще присоединялась к общей аптечной трапезе и даже начала неплохо разбираться в блюдах, доставляемых на велосипеде приветливым восточным пареньком в зеленой куртке. А в выходные несколько раз самостоятельно заказывала домой наггетсы, картофель-фри и салат под названием «Цезарь».

В свободные от посетителей минуты Ангелина Иосифовна пыталась соотнести жизнь своей аудитории с некоторыми тезисами из Петиных радиолекций. Ей хотелось нащупать мистическую связь между народом и блуждающей в эфире (Петя использовал термин «эгрегор») мыслью, долженствующей прорасти путем зерна, бабочки из куколки, лягушки из головастика в общенародную идею. Петя переобъяснил набившее оскомину изречение, что патриотизм – последнее прибежище негодяев.

Оно и было им.

Но не в том смысле, что проворовавшийся или изолгавшийся негодяй прикидывался, когда это было выгодно, патриотом и продолжал воровать и лгать под сменными лозунгами. А в том – что даже самая пропащая личность могла обрести в патриотизме, как осознанном действии, духовное убежище и покой (благодать), принести пользу Родине. Петя, опираясь на исторические факты, вскрывая аналитическим скальпелем гнойники и зловонные пузыри сегодняшнего положения России в мире, убедительно доказал, что именно ненавидимая Западом Россия – последний приют христианской цивилизации. Только она способна обеспечить человечеству спокойную, мирную жизнь в новом без общественных, экономических, физиологических и прочих деформаций мире. Мире без аннексий религиозных традиций и контрибуций в пользу ЛГБТ и прочих извращенцев, так конгениально переиначил Петя лозунг Ленина времен Первой мировой войны. В этот приют должны были постучаться со своим имуществом и желательно территориями измученные постхристиане.

Два Петиных тезиса прижились в сердце Ангелины Иосифовны, превратились в некий универсальный метр, который она повадилась прикладывать к чему ни попадя. Первым делом, конечно же, к доверительной аудитории. Стадо жило вне патриотизма как возможного спасительного прибежища и плевать хотело на тысячелетние духовные традиции России. Огражденная по периметру, где бетонной стеной, где колючей проволокой, где тайными коммерческими интересами, где боевыми действиями, Россия существовала внутри, но вне человечества, точно так же, как населяющее ее стадо внутри, но вне духовных традиций. Что бы ни объявляла власть, как бы ни регулировала (в духе стричь и резать) жизнь стада, оно воспринимало происходящее как зло, от которого нет спасения, которое нельзя победить, но можно, исхитрившись, обмануть, а на худой конец, затаиться, убежать или переждать. Такова была модель отношений государства и народа-светоносца, как писали патриотические публицисты. Достоевский полагал богоносцем православный русский народ. Светоносцем, по всей видимости, считался обобщенный и, следовательно, вненациональный российский народ. Вторым делом Ангелина Иосифовна приспособилась использовать универсальный метр для распознавания внутренней (бессознательной) сущности людей, с которыми ей приходилось общаться. Хотя, возможно, эта операция происходила исключительно в ее воображении. Картина получалась одновременно в духе сюрреалиста Сальвадора Дали и – одновременно – примитивиста Анри Руссо. Были, были в России люди, одобряющие любые действия власти, не верившие в горькую, льющуюся на них отовсюду правду. Как ни старалась Ангелина Иосифовна пробудить в себе к ним симпатию, не получалось. Каждый раз в голове словно зажигалась тревожная красная лампочка: не верь, не слушай, молчи, это предатель! Почему верноподданные граждане казались ей предателями, объяснить было трудно. Как и что они, собственно, предавали? Наверное, это происходило потому, что они предавали нечто нематериальное, идущее не от головы, не от естественного для любого живого существа стремления выжить любой ценой, а от «пылинки Бога» (она гордилась придуманным термином) в человеке, то есть души. Доказать это было невозможно, а потому Ангелина Иосифовна старалась обходить таких людей стороной. Божественной пыли, возможно, на всех не хватало. Так на конвейерной линии в благополучные времена иногда проскакивают бракованные изделия, а в неблагополучные – идут валом. Те, кто, опять же по универсальному метру, не верили ни единому слову власти и, следовательно, берегли в себе пылинки, нравились ей больше, но общаться с ними было непросто. Они как будто ходили под метафизическим дамокловым мечом, подозревая других в осознанном или неосознанном желании сместить меч с разъедающей душу, но привычной для них точки. Это были духовные «терпилы», мыслящий тростник neverending страданий и потрясений. Остальные, то есть подавляющее большинство населения, мировоззренческими вопросами не заморачивались.

Ничего не поделаешь, заархивированный в подсознании ужас монгольского, опричного, ленинского, сталинского террора душит сквозь века, размышляла Ангелина Иосифовна, русский человек помнит про репрессии, войну и голод, даже когда их нет на горизонте. Они в анамнезе. Наш тайный коллективный идеал – царь Алексей Михайлович Тишайший или Брежнев. Бытие вне политики и пропаганды – наша житейская стратегия, она же анестезия. Страусов песок, одеяло на голову. Это кит, на котором стоит или плывет, если она сама кит, Россия, но взбесившийся капитан Ахав (обобщенный недружественный Запад) всадил в нее, как в белого Моби Дика, гарпун. Хорошо, если все закончится привычным русским делом – революцией или смутой, а если…