Текст книги "Одиночество вещей. Слепой трамвай. Том 1."

В аптечной подсобке был телевизор. Пять минут назад Ангелина Иосифовна пила там кофе и смотрела репортаж из Майами. Народ ходил по набережной в майках и шортах, а нависший над океаном с висящими садами, вертолетной площадкой и бассейном на крыше небоскреб, оказывается, принадлежал сбежавшему из России заместителю министра финансов, о чем поведал гибкий и быстрый, как червячок, ведущий. Как поняла Ангелина Иосифовна, в студии собрались отлученные от океанского небоскреба брошенные жены, любовницы, дети и родственники объявленного в розыск чиновника. Они не сильно верили в то, что им что-то достанется из его имущества, а потому не велись на вопросы ведущего типа: «Вы за то, чтобы его вернули в России и судили?» или: «Вы согласны с тем, что собственность олигархов должна быть возвращена народу?» Один информированный дальний родственник даже поинтересовался у ведущего: «А вы готовы отдать свой особняк в Барвихе народу?» – на что ведущий, сверкнув очками, ответил, что честно декларирует доходы, у налоговых служб к нему претензий нет.

«Хочешь туда?» – посмотрел ей в глаза Андраник Тигранович.

«Куда?»

«Со мной», – тихо договорил он.

Теперь она увидела в его глазах страх, но не тот, какой, вероятно, испытывал прячущейся в небоскребе заместитель министра, а обобщенный всеобъемлющий страх за все, что вокруг. Вирусный (в медицинском и политическом смыслах) страх с началом сменяющих друг друга (альфа, бета, омикрон, кентавр, ниндзя) ковидных эпидемий, военных действий, мобилизаций, санкций и прочих обрушившихся на страну бед был щедро разлит в воздухе. Но одно дело дышать им, потому что другого воздуха нет, другое – точно знать, сколько осталось дышать. Да, дело движется к концу, но… не сейчас. А если – прямо сейчас, вместе с тобой и всем, что рядом? Ангелина Иосифовна уважала начальника, но сомневалась, что это его вопросы. Не тот масштаб.

«Не все коту масленица», вспомнилось ей название пьесы Островского. Андраник Тигранович и гость из Карабаха отправились смотреть ее в Малый театр. Странный выбор. У Островского есть и другая – «Не в свои сани не садись». Перед глазами возник мордастый с усами в сметане кот, нагло лезущий в приготовленные явно не для него царские какие-то золоченые сани. В Майами, в фитнес, в бассейн, в Карабах, в сани – без меня! – подумала Ангелина Иосифовна.

«Вокруг столько достойных женщин…» – начала, но начальник перебил.

«Женская плоть – вино. С возрастом букет обретает завершенность, крепнет и очищается».

«От иллюзий, – сказала Ангелина Иосифовна. – Но я не вино, я уксус».

«Уксус дезинфицирует, – подумав, заметил Андраник Тигранович, – обостряет вкус. Без него жизнь становится диетической и скучной».

Как жаль, что у мужиков такое короткое, не длиннее… непроизвольно скользнула взглядом по штанам начальника Ангелина Иосифовна, воображение.

«Вот только пить его нельзя, – вышла из кабинета. – А овсянка, – обернулась у двери, – продлевает жизнь».

…Как бы они все удивились, подумала Ангелина Иосифовна, рассматривая ребристую, как тыква, луну над домом Пашкова, что я девственница. Хотя, наверное, это не та тайна, какой можно пленять мужиков в моем возрасте. Это все равно что верить, снова посмотрела на луну, что там есть жизнь.

13

Ей вспомнилась другая прогулка по тому же маршруту. Тогда – много лет назад – была ранняя бесснежная весна, погода напоминала осеннюю, а луна – не тыкву, как сейчас, а желтую, исходящую соком дыню. Ангелина Иосифовна, помнится, долго стояла на переходе, ожидая, пока из кремлевских ворот выкатится кортеж с сиренами и разноцветными, как на новогодней елке, мигалками. Сквозь освещенный выезд из Кремля, сочащийся из луны сок, нижнюю (со дна Болотной площади) подсветку Большой Каменный мост смотрелся как пунктирный мерцающий хребет, соединяющий власть и народ. Согнутый, подобно библейской вые, конец моста терялся во мраке. Поверх блестящей ночной воды на Кремль угрюмо смотрел знаменитый, воспетый писателем Юрием Трифоновым Дом на набережной. В тридцатых годах многих из квартировавших там советских вождей расстреляли. Возможно, их тени заглядывали в окна бывших квартир в надежде разглядеть новых жильцов, оценить их вклад в вечно живое, ответственное и смертельное дело государственного управления. Но темны были окна. Андраник Тигранович, помнится, поведал Ангелине Иосифовне, что один его знакомый бизнесмен приобрел в Доме на набережной квартиру только потому, что в ней жил брат железнодорожного сталинского наркома Кагановича.

«Зачем?» – удивилась она.

«Для инициации во времени и пространстве, приобщению к истории, – неожиданно логично объяснил начальник. – Конечно, жить он там не будет, а в правительстве или на экономическом форуме в Давосе или Питере скажет между делом уважаемым людям, вот, взял по случаю в Доме на набережной квартиру Кагановича, не уточняя, что брата».

«Михаил – представитель славной трудовой династии Кагановичей, так тогда писали, – припомнила Ангелина Иосифовна. – Нарком авиационной промышленности, сам застрелился, не стал ждать».

«Все-то ты знаешь», – подозрительно покосился на нее Андраник Тигранович.

«Люблю читать, – призналась Ангелина Иосифовна. – Голова как лента для мух. Липнут разные факты и сведения».

«Застрелился, говоришь? – уточнил Андраник Тигранович. – Значит, чувствовал, что…»

Не все коту масленица, подумала она.

«Я слышала, – решила сменить тему, – что в Доме на набережной полтергейст – обычное дело».

«Потому и цены бешеные, – заметил начальник, – ревет и ломится убитая эпоха».

«В окна Овертона», – зачем-то уточнила Ангелина Иосифовна и тут же отругала себя за ненужную (по пустякам) демонстрацию начитанности. Ей не хотелось признавать, что она кокетничает с начальником.

«Трещат окошки, – со злой радостью в голосе отозвался Андраник Тигранович. – Помнишь, была такая песня: “Трещит земля, как пустой орех, как щепка, трещит броня…”»

«Какое мне дело до всех до вас, – подхватила она, – а вам до меня! Там еще какой-то мужик пустился в пляс», – ей тоже нравилась песня из старого советского кинофильма «Последний дюйм» по роману австралийского писателя Джеймса Олдриджа.

«Точно не брат Кагановича», – сказал начальник.

Наверное, ты сам хотел купить эту квартиру, подумала Ангелина Иосифовна.

«На хитрую каждую муху, – подвел итог странной беседе Андраник Тигранович, – есть липучка с винтом… на закате дня».

Он тоже помнил последний (про пулю-дуру меж глаз) куплет.

Домой после ежевечерних прогулок Ангелина Иосифовна всегда возвращалась через Большой Москворецкий мост и Красную площадь. Но той ранней весной у самого спуска на Болотную неведомая сила развернула ее обратно. То ли снизу – от воды, то ли сверху – с пронизанного лунным светом неба – на Большой Каменный мост поднялся (опустился) туман. Светильники на мосту горели через два на третий. Видимо, в круглосуточной суетливой жизни мегаполиса возникла мистическая пауза: ни машин, ни людей. Опять песня, подумала Ангелина Иосифовна, с песней по жизни! Ветер стих, воздух застыл, как кисель. В подобные законсервированные мгновения боги окидывают контрольным взглядом столы, вспарывают припасенные на черный день консервные банки. Пан? – задумалась Ангелина Иосифовна. Или… Артериальный? Что им до моста? Артериальный в кровотоке, как рыба в чешуе. Пан – лесная глушь, тягучий, как клей, сон. Значит… Пропал, легко материализовала из небытия очередного бога. У него бесконечные руки и клюв как нож. Любую банку вскроет и сервирует. Как глупы люди, посмотрела в небо на вытряхнутую из небесной жестянки луну, игнорирующие Пропала. Особенно когда он, как сейчас, засучивает рукава, если, конечно, носит рубашки. Ее не пугали выпроставшиеся из засученных рукавов бесконечные руки.

Они были не по ее душу. Она была зрителем в уличном, точнее, «Театре на мосту» режиссера Пропала.

Мистическая пауза перед началом спектакля между тем истекла. Ангелина Иосифовна разглядела внутри подрагивающего туманного киселя две фигурки, мучнистыми шариками скатывающиеся с выгнутой выи моста. Мужскую переполняла игривая сила, сытое баранье неверие в новые ворота, перед которыми должно притормозить. Женская – в короткой белой шубке – элегантно присела пописать, поднялась, запахнула шубку, но не поспешила догонять кавалера. Тревожная задумчивость появилась в ее движении. Шаг вперед, два шага назад, вспомнила Ленина Ангелина Иосифовна. Ленин, как бог Пропал, как материя, был везде. Я не зритель, она протестующе подалась вперед навстречу стремительно приближающемуся встречному, я суфлер!

«Нас вечер встречает прохладой!» – прокричала в дрогнувшие зрачки кудрявого темноволосого, шумно дышащего коньяком, отменно прожаренным мясом, приправами, в аромате дорогого стойкого парфюма мужчины. У него было плотное лицо любителя много и вкусно есть и не то чтобы наглый, но утомленный (благами жизни) взгляд человека, который мог позволить себе все, но несправедливо остановлен на пути к абсолютному «все» по имени власть, которое превыше материальных благ. Оно скрылось от него за занавесом, куда он не успел проскользнуть, застрял в портьерах.

«Я девственница, возьми меня! – ломая действие пьесы, Ангелина Иосифовна схватила кудрявого за рукав, потянула к ступенькам спуска с моста. Туда – в черный воздушный мешок – не доставал кинжальный взгляд Пропала. Она чувствовала, что Пропал скребком счистил с ее лица морщины, зажег глаза, разогнал кровь. Она реально была готова на все. – Бери, или… проиграешь!» – прошептала она.

«Я… – брезгливо стряхнул ее руку, колыхнул животом сквозь расстегнутую куртку мужчина, – люблю молодые тарелки!» – отшатнулся, как если бы в руке у нее, как у лермонтовского черного человека, блеснул «булатный нож».

«Je suis vraiment desole, – произнесла она по-французски одну из немногих заученных фраз. – Мне очень жаль», – повторила по-русски.

В минуты роковые (она уже засекла медленно выезжающие на мост непонятного, как гиена в ночи, цвета винтажные «Жигули») человек произносит главные слова в своей жизни, пусть даже они кажутся глупыми и смешными тем, кто их слышит. Соль пьесы. Я хотела отдать ему себя, подумала Ангелина Иосифовна, а он… любит молодые тарелки, рассыпал соль.

«Сдурела, тетка?»

«Сдурела», – подтвердила Ангелина Иосифовна, стекая с черных ступенек спуска на Болотную площадь.

«Эй, где ты там застряла?» – обернулся кудрявый.

Краем глаза она зафиксировала, как он, скрипнув подошвами, развернулся и пошел обратно навстречу девушке. Потом услышала несколько хлопков, девичий крик, шлепки упавших с моста в воду предметов, рев уносящейся машины. Телефон и пистолет, догадалась Ангелина Иосифовна, ищи-свищи.

14

«Случай на Большом Каменном мосту», так она вослед гениальному рассказу американского писателя Амброса Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей» «заархивировала» в памяти тот эпизод, перевел ее мысли на военно-оружейные темы. Амброс Бирс после гражданской войны в США отправился в Мексику (там тоже шла война) и пропал без вести. Никто не знает, где его могила. Возможно, писатель, как и герой его рассказа, успел насладиться моментальным бессмертием внутри смерти. Героя повесили на мосту через Совиный ручей, но в момент, когда хрустели шейные позвонки, он пережил иллюзию спасения – веревка оборвалась, он упал в ручей, выбрался на берег и уже ощущал босыми ногами мягкую траву. Но: «Пэйтон Факуэр был мертв; тело его, с переломанной шеей, мерно покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей».

Перед глазами Ангелины Иосифовны как живой (хотя по законам природы он никак не мог дотянуть до настоящего времени) возник инструктор по военному делу в медицинском училище. Представители первичного звена здравоохранения: санитарки, медсестры, медбратья, фельдшеры, а в будущем, возможно, полноценные врачи – не должны были, случись война или локальный вооруженный конфликт трусить, тупеть и теряться на поле боя. Вдруг придется отстреливаться, а то и подменить выбывших из строя бойцов в окопе или блиндаже?

Военрук был похож на сточенный злым грибком ноготь – сутулый, худой, непобедимо пропитанный запахом несвежего, часто в сопровождении алкогольного выхлопа, сыра, в застиранной офицерской рубашке, с прыгающими зрачками в оловянных глазах. Безумные люди часто невзначай заглядывают в будущее, как в окошко, где раздевается прелестная девушка или сопит, помешивая на огне зелье, старуха-колдунья. Только вот осмыслить увиденное, сделать правильные выводы не могут. А если могут, то не могут объяснить их другим или хотя бы обратить себе на пользу.

Ангелина Иосифовна уже в давнюю учебную девичью пору знала, что большинство людей безумны, просто у большинства хватает воли сдерживать безумие, как рвущегося с поводка перепрограммированного концлагерного добермана. Но есть такие, кто не может удержать «мысленного», как писали в давние времена церковные просветители, «волка» (добермана). Они ищут лазейки, чтобы снизить давление безумия на свой разум через приобщение к нему окружающих. Одни растворяют (маскируют) формулу безумия в доступной публичной деятельности, скажем, неистовствуют в социальных сетях. Другие – отважно презентуют безумие, выходят как клоуны на арену больших или малых цирков. Нет такой мерзости, вспомнились Ангелине произнесенные в разгар перестройки слова «чистившего» себя под Лениным молодого директора советской аптеки, какую бы не совершил человек и какую бы многократно не повторили потом другие люди. Она тогда подумала, что это относится к ней, но потом поняла, что ленинец брал шире. Мелкие физиологические, можно сказать, естественные грешки его не волновали. Он, возможно неосознанно, но в духе единственно верного учения определял безумие как скрытую готовность к греху общественному. Как блуждающую болезненную сущность, меняющую жизнь отдельных граждан, а иногда и целых государств. Разрушение СССР было, по его мнению, коллективным грехом народа. «Значит, – спросила тогда у него Ангелина, – у русского народа нет шансов?» – «Шансов нет. Остался только выбор, – ответил ленинец, – между вариантами самоуничтожения». – «И чудом», – добавила Ангелина. «Возможно, – пожал плечами начальник, – но я атеист».

В начале девяностых по всем телевизионным каналам показывали, как известный театральный режиссер сжигает в пепельнице партийный билет. Обострившимся соколиным каким-то взглядом Ангелина успела рассмотреть астрономические цифры ежемесячных заработков режиссера, с которых тот платил партийные взносы. Партбилет был отпечатан на бумаге высочайшего качества, а потому геройски противостоял кривому огоньку из одноразовой импортной зажигалки. Режиссер злился, огонек прихватывал его за пальцы. С предусмотрительно оторванной обложки на поджигателя брезгливо косился вождь мирового пролетариата. Мы все, угрюмо заметил молодой директор аптеки, будем доживать свой век, как слепые черви, под камнями Советского Союза.

А я – Большого Каменного моста, вздохнула Ангелина Иосифовна, остановившись там, где много лет назад схватила за рукав кудрявого, предложив ему свое самое дорогое – сбереженное в грехе. Кудрявый остался лежать на мосту, почему-то в одном ботинке и с голым животом (так показывали утром по телевизору), а «дорогое» осталось при ней. Бог Пропал не одобрил обмен пожилого девства на бьющую сытым ключом жизнь, завалил кудрявого, как кабана. Железный август в длинных сапогах, вспомнилось ей стихотворение Николая Заболоцкого, стоит вдали с большой тарелкой дичи. Выбора нет, мысленно возразила спустя годы аптечному ленинцу Ангелина Иосифовна, какой выбор там, где гуляет ветр судеб, вспомнила другое, кажется Андрея Вознесенского, стихотворение, судебный ветер! Она не сомневалась, что именно этот ветер принес на перепончатых крыльях смертоносный (безвыборный) вирус.

«Вы думаете, что понимаете что-то в медицине, – приговаривал военрук, укладывая будущих медсестер на маты в переоборудованном в тир подземном овощехранилище, распределяя СКС (скорострельные карабины Симонова, их на всех не хватало) и музейные – тридцатых годов – мелкокалиберные винтовки с отшлифованными до блеска щеками осовиахимовцев прикладами. – Ничего вы не понимаете!» – притискивал к мату, чтобы она правильно целилась, старосту группы Катю. Не получалось – мешали груди. Катя лежала на них, как на двух ходящих туда-сюда поршнях.

«Откормила мамка, снайпера из тебя точно не выйдет, – качал головой военрук. – Ложись на правое плечо, вытяни вперед руку, – подсказывал подходящую позицию и продолжал:

– Чтобы правильно лечить, как, кстати, и стрелять, надо знать повадку каждого органа. А чтобы знать, надо понимать, что за чудо угрелось у тебя или у того, в кого целишься, внутри и что оно о себе думает».

Ключевое слово «снайпер» было вскользь и будто бы в шутку произнесено, но этого хватило, чтобы Катина жизнь, как пуля, полетела в назначенном направлении. Девушки (в их группе парней не было) сопели на матах, не смея возражать военруку, расхаживающему по тиру с деревянной коробкой, внутри которой перекатывались скупо выдаваемые патроны. Близость к оружию дисциплинировала. Грудастая Катя вскоре вышла замуж за лейтенанта, определилась на службу в гарнизонный медпункт. Ангелина слышала, что Катин лейтенант стал засекреченным снайпером, отличился в Чечне или Дагестане, а потом загадочно, как писатель Амброс Бирс, пропал. Жалея Катю, Ангелина Иосифовна надеялась, что пропал не как герой рассказа на мосту через Совиный ручей или кудрявый любитель молодых тарелок на Большом Каменном мосту. Иногда бог Пропал бывал милосерден, прятал отыгранные карты в длинных рукавах своей рубашки.

«Поджелудочная железа – принцесса, – торопился поделиться сокровенными знаниями военрук, потому что студенток было мало, и патроны он уже раздал, хотя и не разрешил заряжать, велел положить рядом. – С поджелудочной без книксена, поцелуя ручки никак! Фифа! Злопамятная, добра не помнит, предаст и не пукнет. Печень – партизан, из засады – хэнде хох! – и в расход. Желчный пузырь – сволочь, болтун, интеллигент – лживый трус. Желудок – тупой колхозник, что урожай, что неурожай – одна беда. Щитовидка – вдова, красоту прогуляла, пропила, но ей хочется! Найдет мужика – засушит, как кузнечика в толстой книге. Сердце – конь, но нравный, копытом в башку. Запряжешь – и в гроб! А правая почка – дура, дура! – со слезой выкрикнул военрук, взметнув с оловянной ложки зрачки, как если бы у почки были уши и она должна была услышать. – Левая еще туда-сюда, любит струнную музыку, а правая… оторва, ни стыда ни совести! – потряс кулаком. – Поняли? Вам этого никто не расскажет. И не забывайте про пищевод, когда берете на мушку. Змея-то змея, а шкура наждачная! Шипит, никто не слышит, а укусит – конец! В женские дела не лезу – тьма, сырь, как в погребе. Мишени видите? Цельтесь в черный кружок посередине! – и после паузы: – Не дай Бог вам стрелять в человека! Все, отвоевались, всем зачет! Сдать оружие!»

На стенах висели плакаты, объясняющие, что надо делать гражданам во время ядерного удара. Должно быть, в поле зрения военрука попал чудовищный гриб, похожий на распущенный моток черной шерсти, или гигантский, ввинчивающийся в крыши рассыпающихся домов шуруп, и он подумал, что умение метко стрелять будущим медсестрам не поможет.

И еще один случай на давних военных занятиях запомнился Ангелине Иосифовне. В тот день военрук обучал их обращению с противогазами. Полной противоположностью грудастой Кате казалась узенькая и легкая, как колеблемая ветерком камышинка, невидная девушка из северной – то ли вологодской, то ли архангельской – глуши. Взгляд проходил сквозь ее прозрачное лицо, как сквозь воздух, не задерживаясь. Бывают такие слитые с природой лица. Не забывающая ничего Ангелина Иосифовна и сейчас не могла вспомнить, какого цвета были у девушки глаза. Серо-голубые, как небо, темные, как земля, или зеленовато-желтые, как трава? Возможно, они меняли цвет в зависимости от состояния атмосферы и окружающего ландшафта.

Ангелина Иосифовна, кстати, не понимала негативно-презрительного толкования слова «хамелеон». Перед кем и в чем провинилось это существо? Симпатии человечества были на стороне вредоносных насекомых, а не хамелеона, который незаметно подкрадывался и арканил их длинным липким языком. Да, выглядел хамелеон не очень эстетично, напоминал лысого похотливого старика с выпяченной губой, но ведь критерии красоты подвижны и изменчивы во времени и пространстве. Еще недавно в цивилизованном мире эталоном по умолчанию считалось одухотворенное лицо обобщенного белого человека с высоким лбом, слегка вьющимися светлыми волосами и изысканными ангельскими, увы, часто искаженными страданием чертами. Оно смотрело на посетителей с алтарей, витражей и фресок в соборах, с картин, икон и гобеленов в музеях. Если Бог, как утверждалось в Священном Писании, создал человека по своему образу и подобию, а Иисус Христос был его возлюбленным сыном, то логично было предположить, что Сын похож на Отца. Однако привычное, исполненное по божественной франшизе, тысячелетнее лицо необъяснимым ползучим образом в последние десятилетия теснило с занятого (казалось, что навсегда) культурно-массового плацдарма лицо темное, с низким в ленточку лбом, толстыми губами и злой неясностью во взоре. Обладателя похожего лица случайно придушили полицейские в Америке. Перед другими обладателями похожих лиц люди в Соединенных Штатах Америки и в Европе становились на колени, целовали их обувь. То же самое делали футболисты перед началом матчей, что казалось Ангелине Иосифовне странным, поскольку большинство футболистов в ведущих европейских клубах являлись людьми смешанной, как сейчас было принято говорить, расы, да к тому же сплошь миллионерами, а некоторые – миллиардерами. Их-то что не устраивает, недоумевала она.

Неожиданно для себя она полюбила смотреть футбол. Игра великих команд – «Манчестер Сити», «Пари Сен Жермен», «Ювентуса», «Барселоны» – напоминала ей изысканную вышивку по зеленому полю. Наблюдая ее короткие стежки и извилистые петли, она получала эстетическое удовольствие. Формирующийся цифровой (в пандемийно-QRʹкодовом изводе) мир был скуп на эстетику. Поэтому причитающуюся нормальному человеку эстетическую пайку приходилось красть, как яблоки из чужого спортивно-игрового сада. Политика Ангелину Иосифовну не интересовала, но, рассматривая людей на трибунах футбольных стадионов в Лондоне, Париже, Мюнхене, она невольно начинала размышлять над тезисом, определяющим политику как коллективную волю нации. Если люди смешанной расы скоро станут в Европе большинством, то в чем их воля? Объединенный Запад крепко стоял на нелюбви к России. Но это была традиция прежнего – белого – Запада. Новому – смешанной расы – Западу не за что было ненавидеть Россию, двигать на нее Великую армию Наполеона или вермахт Гитлера. Россия, когда была СССР, боролась с колониализмом, привечала угнетенные народы. Сегодня ввязавшейся в конфликт с Западом России следовало выиграть время, что управляющие страной люди, не слушая призывов победить любой ценой, «повторить», дойти до Рейна, и делали.

Ангелина Иосифовна знала, в чем новая воля. Когда-то англичанин в пробковом шлеме, поигрывая стеком, наслаждался видом трудящихся на плантациях негров и арабов. Сегодня негр с арабом сидели в Европе на пособиях, наслаждаясь видом трудящихся белых. Особенно усердно на благо переселенцев почему-то трудились шведы, не имевшие колоний. В городе Мальме, если верить тому, что говорили по радио, собственно шведов уже и не осталось. Наш Могадишо, так называли новые жители этот город, шведам тут не место. Не надо суетиться, думала Ангелина Иосифовна, рыдать, как Достоевский, над «святыми камнями». Любви и братства во Христе не будет. В мире смешанных рас все будет по-другому.

Потому людям и не нравится хамелеон, пришла она к неожиданному обобщающему выводу, что они сами – хамелеоны. Или… задумалась на мгновение, хуже хамелеонов?

…Военрук неторопливо обходил томившуюся в душной противогазной резине, уставившуюся на него круглыми стеклянными в металлической оправе линзами девичью группу.

«А ведь я ни разу не слышал твоего голоса, – задумчиво произнес, остановившись возле воздушной девушки. Та вдруг покачнулась и стала медленно оседать на землю. – Дура! – подхватил ее военрук, сорвал противогаз. – Не вывинтила пробку! Две минуты без воздуха! Ты… сумасшедшая, почему не стащила, зачем терпела?»

Она молчала, хватая синими губами воздух, глядя на военрука прозрачными, но слегка затуманенными глазами.

«Точно, дура, – отдышавшись, пробормотала девушка, – как… ваша левая почка. Или правая? Точно не помню».

Некоторое время они стояли слитно – он, морщинистый, пятнисто-седой, дышащий перегоревшей водкой, кисло-вонючим желудочным соком, дешевыми папиросами, и она – ничто (или нечто), то ли принесенное ветром, то ли проклюнувшееся из земли. Ангелина заметила сквозь мутные стекла противогаза, что пальцы у военрука дрожат, а назвавшаяся его левой (или правой?) почкой девушка, не реагируя на козлиный запах, тесно прижимается к его плечу.

Нашли друг друга, поняла Ангелина. Люди любят находить ненужное. А может, двухминутная безвоздушность отбила у девушки обоняние, и ей было без разницы к чему прижиматься. Военрук вдруг увиделся Ангелине в образе недокуренного окурка, застывшего в воздухе при недолете в урну. Сколько в нем осталось табака? На одну, две затяжки? Не важно, посмотрела на девушку, эта дурочка не курит, а любит! Воздух вокруг странной пары обрел тягучесть, прозрачным удавом стиснул военрука и девушку в недолговечную (и это каким-то образом открылось Ангелине!) совместную плоть. Чего только не бывает в жизни, подумала она. Девчонка – ладно, но старому хрену за что такое счастье? Когда он последний раз, цинично прикинула Ангелина, залезал на бабу?

«Так жить можно, – поводил, проверяя реакцию, перед лицом девушки кривым пальцем военрук. – Никому ничего, и ты никому ничего, как нет тебя. Пропадешь, никто не спохватится, не заметит. Слышала по ангела-хранителя? Где был твой, когда не дышала?»

Девушка молчала.

«Скучно ему с тобой, – вздохнул военрук, – вот и отлетел. Или… – помолчал, – готовит тебя себе на замену».

Ты не понял, козел, стянула с головы надоевший противогаз Ангелина, не отлетел, а прилетел, она – твой ангел!

А совсем недавно ей снова довелось увидеть оружие, причем не музейную пролетарскую винтовку, а буржуазный новорусский, точнее, новоармянский золотой пистолет.

Ангелине Иосифовне единственной из сотрудниц разрешалось беспокоить начальника, когда он посещал аптечный офис между Мясницкой и Садовым кольцом.

Она, как положено, постучала, но вместо «да» или «войдите» услышала сдавленный рык. Наверное, поперхнулся, подумала Ангелина Иосифовна, а может, объелся и его пучит. Или… Вряд ли, Андраник Тигранович в кабинете с дамами не встречался. Хотя кто знает.

Он еще больше потеплел к Ангелине Иосифовне после того, как они обменялись мнениями о крохотном рассказе Хемингуэя «Где чисто и светло». Сошлись в том, что рассказ о жизни и смерти. Спор вышел о «чисто и светло». Андраник Тигранович полагал, что речь идет о сливе грязной житейской воды, полоскании отлетевшей души в божественной стиральной машине, после чего только и можно рассмотреть ее первозданную сущность. Так археолог очищает от ржавчины извлеченную из едкой земли монету, чтобы определить, какого она достоинства и кто на ней изображен. Ангелина Иосифовна считала «чисто и светло» литературным обобщением мечты грешного человека даже не о классическом (религиозном) рае, куда не пустят, а, как у Булгакова в «Мастере и Маргарите», его универсальном аналоге – предвечном благостным покое. Кто откажется жить в уютном домике, любоваться цветущим садом, слушать по вечерам волшебную музыку в обществе любимой женщины? Чем-то мечта Булгакова напомнила ей «спасение» героя Амброса Бирса на мосту через Совиный ручей.

Вошла.

Начальник сидел за столом, а вокруг его красного с выпученными, как у лягушки, глазами лица как будто летала, играя на солнце крыльями, черно-золотая бабочка, именуемая в просторечии то ли траурницей, то ли мертвой головой, она точно не помнила. Эта бабочка словно запечатлела в узоре крыльев правду о человеческой жизни – узкую золотую каемку («чисто и светло») по краю бесконечной тьмы. Ангелина Иосифовна не сразу поняла, что в руке у Андраника Тиграновича пистолет, который он то опускает, то подносит к уху, как будто хочет что-то услышать. Но что мог сообщить ему пистолет, кроме того, что «чисто и светло» неизвестно где, а «грязно и темно» с разбрызганными по стене мозгами и залитым кровью ковром будет здесь и сейчас. Ангелина Иосифовна, чуть не наступив на пустую бутылку из-под виски, как зачарованная, следила за пируэтами нетрезвой пистолетной бабочки.

Она всегда выделяла серьезную и редкую траурницу среди беспечно фланирующих над цветами капустниц, лимонниц и прочих шоколадниц. Траурница не суетилась, летала прямо, пренебрегала цветами, любила отдыхать на нагретых солнцем поверхностях.

По осени учащихся медучилища отправляли в близлежащий колхоз на сортировку привозимых с полей овощей. Ангелине Иосифовне до сих пор иногда снились картофельные и свекольные бурты, бело-зеленые пирамиды турнепса и почему-то… разогретый на солнце дощатый сортир возле трансформаторной будки на краю уходящего к горизонту поля.

Сентябрь в ту осень выдался жарким. Доски обрели звенящую сухость рояльных клавиш. Туда-то сквозь прорубленное под крышей (вентиляционное?) окошко над зловонной оркестровой ямой и влетела траурница, распустила на серебристой доске черно-золотые крылья – ноты на пюпитре, осторожно поигрывая в воздухе усиками – дирижерскими палочками. Ангелина могла протянуть руку, схватить ее, но не стала этого делать, любуясь бабочкой, забыв про вонь. Траурница показалась ей изысканной брошью, орденом, неизвестно за какие заслуги украсившим непрезентабельное санитарное сооружение. Человек – грязь, подумала она, но Бог все равно его любит.

Андраник Тигранович снова захрипел, с трудом, как заржавевший Железный дровосек из сказки про Изумрудный город, опустил руку. Ангелина Иосифовна приметила на столе исписанный змеино сползающими предложениями лист бумаги с размашистой подписью. Армянский пейзаж с поросшими кустарником горами и горящим розовой свечой на горизонте Араратом был снят со стены, а спрятавшийся за ним в стене сейф открыт. Она знала, что начальник хранит там деньги (что же еще?) и зеленый паспорт с расправившим на обложке крылья орлом и похожими на согнутые и разогнутые скрепки арабскими буквами. Но сейчас в сейфе лежала только демонстративно выдвинутая одинокая папка, на которой было жирно выведено фломастером: «Прослушка».