Текст книги "Одиночество вещей. Слепой трамвай. Том 1."

17

Ангелина Иосифовна давно поняла, что не одна она чувствует движение надмирных сил. Кто-то прозревал, что идущий впереди пешеход сейчас споткнется и упадет, кто-то – грядущую революцию или войну, кто-то – отстоящее на миллиарды лет превращение Солнца в белого карлика, конец жизни на Земле. Эти чувства были многолики и неуловимы, существовали отдельно от прочих и проявляли себя по-разному. Даже вихрастому мальчишке кое-что приоткрылось. Но Ангелина не считала себя цаплей, склевывающей с болотного циферблата, как семечки, людей. Поэтому их чувства не стыковались. Она сказала ему, что не надо переезжать в Крым, но не знала, послушался ли он (его родители) ее совету. Соль земли на то и соль, чтобы жизнь не казалась сахаром. Точка медузы на то и медуза, чтобы жалить. Каждый провидец тараканом сидел внутри своего угла (зрения), щупая мир усами. В объемную картину углы не складывались. Пройдут годы, прежде чем Ангелина Иосифовна уяснит, что ненормативное знание необратимо и не взаимно. Выбирать его обладателю приходилось между плохим и очень плохим: разинуть рот и быть побитым каменьями или всю жизнь помалкивать в тряпочку. В лучшем случае – шустрить по мелочи, затеряться среди раскидывающих картишки, глядящих в хрустальные шары, морочащих головы доверчивым людям проходимцев.

Однажды, поймав скользящий взгляд Ангелины по висящему на вешалке в прихожей древнему с облезлым из неведомого зверя воротником пальто (мать его не носила, но не выбрасывала), она угрюмо заметила: «Ты смотришь сквозь, но мимо, а если увидишь, не разглядишь». После чего вытащила из пыльного рукава полиэтиленовый пакет с лекарствами, швырнула на тумбочку: «Подавись!»

А вот и не подавлюсь! Ангелина открыла холодильник, вцепилась зубами в кусок копченой колбасы. Он лежал там давно, на косом срезе выступили жирные соленые слезы. Такие же, как на глазах Ангелины. Кусок сковал ей зубы, замкнул челюсти. Недавно, перелистывая богато иллюстрированную сталинских времен «Книгу о вкусной и здоровой пище» (все прочие книги в доме были давно прочитаны и перечитаны), она выяснила, что в качественной копченой колбасе присутствует ослиное мясо.

Ангелине показалось, что маленький осел запрыгнул ей в рот и топчет язык вонючими копытами.

«Это правильно, – смягчилась мать, – не будешь есть – убьют или посадят, а в тюрьме точно убьют».

Она была права. Ангелина могла легко обходиться одними лекарствами, но это было бы странно в мире, где люди уделяли столько внимания еде. «Вся жизнь – еда?» – недавно услышала она в супермаркете «Лента» странный вопрос от перебирающей в лотке уцененные, «сливовидные», как гласила табличка, помидоры чистенькой пенсионерки с молодежным рюкзаком за плечами. Стройная, в очочках, с выглядывающими из-под берета аккуратными светлыми прядками, пенсионерка сама показалась Ангелине Иосифовне «сливовидной», малость подсохшей на веточке, но вполне пригодной к употреблению. А у меня, подумала она, что кроме еды? Жизневода? Но чем она, в сущности, отличается от жизнееды? Ангелина Иосифовна снова посмотрела на сливовидную пенсионерку и… не смогла определить запас жизневоды над ее головой, не поняла: он бесконечен или его нет вовсе? Внезапно обретшая пространственно-временное измерение жизнееда или что-то иное сбили прицел. Жизневода была фантомом, вещью в себе, точнее, в голове Ангелины Иосифовны. Жизнееда – самой что ни на есть вещью везде, или – вне себя. Внутри нее, как бактерии (не зря молодая певица взяла себе такое сценическое имя!), размножались, жили и умирали люди. А некоторые, как неизвестный матерщинник из популярной песни, даже подвергались аресту.

Боги, обрадованно вспомнила Ангелина Иосифовна, пусть я вне еды, хотя это не совсем так, но при богах! Артериальный, Пан, Пропал, где вы? Ответа не было. Видимо, им было западло заходить в храмы жизнееды – супермаркеты. Или кто-то поставил им, как говорили в цифровое время, на входе «блок».

Задумавшись, она отошла к хлебобулочным полкам, бросила в корзинку походящий батон и снова встретилась глазами со сливовидной пенсионеркой. Воистину, не поминай имя Господа всуе, ужаснулась Ангелина Иосифовна, одновременно растворившись и взметнувшись в горние выси внутри внезапного визуального контакта. Она где-то читала, что Господь каждого из бесчисленных детей своих хотя бы раз в жизни удостаивает мгновенного внимания, как бы взвешивает на весах, а избранных, подобно паровозам, ставит на правильные рельсы. И никто не оказывается на этих весах легким, как на весах других богов, потому что имя им – любовь, а катиться или не катиться по правильным рельсам – свободный выбор каждого. В послесмертии души ожидают другие весы, где они, бестелесные и воздушные, оказываются тяжелее свинца, но кто об этом думает, когда вся жизнь – еда?

Что я? Зачем я? Почему я? – схватилась за полку со специями Ангелина Иосифовна, но уже не было в супермаркете «Лента» сливовидной пенсионерки с выглядывающими из-под шапки аккуратными светлыми прядками. Ангелина Иосифовна, унимая головокружение, как с горки летела по небесной ленте вниз. Она не сомневалась, что разобьет голову о пол супермаркета, но вдруг снова увидела за барьерами касс у столика с контрольными весами пенсионерку в берете с молодежным рюкзаком за плечами. Она положила на контрольные электронные весы пакет со сливовидными помидорами, покачала головой, а потом обернулась и махнула рукой Ангелине Иосифовне. После чего убрала пакет в рюкзак, взялась за оставленные у стены лыжные палки для скандинавской ходьбы и вышла, энергично переставляя палки, из супермаркета.

Ангелина Иосифовна хотела ее догнать, но плотно было возле касс, а обходить долго.

– Помидоры не могут быть сливовидными! Только помидоровидными и никакими другими! – крикнула Ангелина Иосифовна поверх очереди в разъехавшиеся перед очередным посетителем стеклянные двери. – Люди не любят друг друга! И никогда, слышишь, никогда не полюбят, скорее, сдохнут, сгорят в атомной войне! Любовью это не исправить, не преодолеть!

– Моей любовью? – выставился на нее траченый жизнью гражданин со следами высшего образования на лице и одиноко бренчащей в железной корзинке бутылкой водки. Ангелина Иосифовна машинально отметила столь же неопределенный (бесконечный или нулевой?) запас жизневоды над его головой.

Опять сбой.

– В том числе, – рассеянно ответила она.

– Ошибаетесь, – возразил, обдав ее нечистым на спиртовой основе дыханием гражданин. – Высшая точка моей любви – Апокалипсис, три всадника на разноцветных конях, всемирная эпидемия, голод, мусор и ядерная война. Мало? Неужели можно любить сильнее?

– Да пошел ты… алкаш! – перебежала в другую кассу Ангелина Иосифовна. Ей не хотелось, даже сквозь маску, дышать одним воздухом с незваным собеседником. Этот точно не увлекается скандинавской ходьбой с лыжными палками, подумала она.

– Не любишь, – констатировал, икнув, гражданин. – А зря. Иначе…

– Что иначе? – против собственной воли спросила Ангелина Иосифовна.

– Мир не спасти, – озабоченно похлопал себя по карманам гражданин.

Сейчас денег попросит, догадалась Ангелина Иосифовна.

– Не денег, – он широко улыбнулся, продемонстрировав неожиданно ухоженные белые, как у телевизионных людей, зубы, – любви!

18

А ведь и Петя неплохо бы смотрелся с этими палками, подумала, покидая супермаркет, Ангелина Иосифовна. Она живо вообразила его в кроссовках, в натянутой на уши шапочке, воздушном шарфике поверх спортивной курточки, вольно шагающего по извилистому Хохловскому переулку. Там, напротив обглоданного, как каменная кость, здания бывшего императорского архива, куда, если верить памятной доске, наведывался изучать исторические документы Пушкин, высился небольшой насыпной над бывшим правительственным гаражом парк. Местная общественность много лет отбивала (и наконец отбила!) его у гаражно-транспортного олигарха, завладевшего в святые девяностые гаражом и примыкающим к парку старинным особняком. Этот господин объявил парк крышей гаража и, следовательно, тоже своей собственностью. Суды разных инстанций долгие годы разбирались, откуда взялся на крыше гаража парк и правомерно ли его отчуждение хозяином особняка. Установленная истина не сильно обрадовала судейских. Гараж после семнадцатого года использовался как расстрельный полигон, куда свозили заложников и врагов советской власти. Парк на крыше насыпали и засадили деревьями и цветами, чтобы заглушить звуки выстрелов. И, возможно, хотя подтверждающих документов обнаружено не было, для временного захоронения тел. В парке шла в буйный рост, цвела, шумела ветвями нетипичная для средней полосы России растительность, включая африканские орхидеи. Гаражный олигарх утверждал, что выписывал для парка редкие и дорогие, такие, как кал бегемотов, удобрения, но суд не принял к сведению это обстоятельство, посчитав его личной инициативой ответчика. Последняя судебная инстанция вынесла решение присвоить парку статус «территории, прилегающей к городской усадьбе – памятнику архитектуры ХIX века», то есть сделать его доступным для посещения гражданами.

Утомленному скандинавской ходьбой Пете можно было бы передохнуть в парке на скамеечке под вязами. А я бы, томно потупилась Ангелина Иосифовна, сидела с ним рядом… Только без лыжных палок и не после семи вечера. В это время неясного подчинения охранники выпроваживали посетителей, запирали до утра ворота на замок. Она читала, что в ранние постсоветские годы в Питере было два губернатора – дневной (официальный) и ночной (криминальный). Возможно, что и гаражный олигарх остался ночным губернатором «городской усадьбы». Если, конечно, не сидел в тюрьме, не сбежал из России и вообще был жив.

Она любила сплетение улиц внутри и вокруг Бульварного кольца, звездные узлы церковных куполов, белую стежку монастырей, скользяще-бесшумный ход инновационных обливных трамваев, свой пятиэтажный с лифтовыми шахтами, как кишками наружу, пролетарский дом в Лялином переулке. Построенный в тридцатых годах, он противоестественно существовал среди давно переросших его деревьев, детских площадок, глухих, расписанных граффити стен технических сооружений ушедшей эпохи. Дом не считался аварийным, ожидая очереди на снос, реконструкцию или реновацию. Многие дома вокруг уже были расселены, перестроены и модернизированы по высоким (luckshery) стандартам новых жильцов. Они напоминали вельможных дам в металлическом кружеве оград и раздвижных выездов, снисходительно посматривающих на задержавшегося в их угодьях пролетария. По вечерам в окнах, потом они закрывались шторами, вспыхивали непривычной конфигурации люстры, открывались изысканные безмебельные интерьеры. Андраник Тигранович, помнится, заметил Ангелине Иосифовне, рассматривавшей в газете фотографии золотых унитазов и инкрустированных бриллиантами ершиков, обнаруженных следователями во дворце областного полицейского чина, что такого рода роскошь свойственна низовым служебным ворам, организаторам первичных «от земли» коррупционных схем. Чем умнее и образованнее воры, пояснил Андраник Тигранович, тем невидимее и сложнее у них схемы. Они растворяют цифры в воздухе, гоняют по небу, проливают дождем там, где ни заподозрить, ни отследить. Поэтому в их жилищах всегда просторно и нет предметов роскоши. Их богатство – золотой воздух, преображающийся в деньги по потребности, а не напоказ. Видимо, за ажурными с пиликающими электронными замками оградами поселились именно такие искушенные воздушно-цифровые воры.

Выясняя судьбу своего дома на сайтах московского правительства (он пока не значился в тревожных списках), Ангелина Иосифовна узнала, что в двадцатые годы на месте пролетарского дома стоял особняк, где размещался секретный отдел ВЧК, возглавляемый Яковом Блюмкиным. Портрет бородатого в галифе и почему-то с портфелем в руке, унесшего в могилу (никто, кстати, не знал, где она) множество тайн чекиста однажды появился на стене давно бездействующей трансформаторной подстанции поверх других полусмытых дождями граффити. Некоторые из уличных художников-монументалистов, оказывается, интересовались историей. Свирепая щетинистая физиономия, как будто сошедшая с гитлеровских, карикатурно изображавших евреев и комиссаров плакатов, возможно, не имела отношения к Блюмкину. Разводившая на продажу канареек соседка Ангелины Иосифовны была уверена, что это азербайджанец, снимавший комнату у нее в квартире. Она часто жаловалась, что он курит, а канарейки кашляют и чахнут от дыма: «Ладно бы, как все, сигареты, а он сигары! Жирует, гад, на нашей нищете!» Постоялец, по ее сведениям, держал возле Курского вокзала овощную торговлю. «Хоть бы раз принес птичкам кизила!» – «Может, у него нет кизила?» – предположила Ангелина Иосифовна. «Есть! – убежденно не согласилась соседка. – Ты не представляешь, какой это страшный человек!» Она точно не знала, кто такой Блюмкин.

Когда во дворе дул ветер и шумели деревья, Ангелине Иосифовне казалось, что время летит. Она уносилась мыслями в неопределенное будущее, когда дом и близлежащие строения снесут, территорию расчистят под новое строительство, деревья срубят и увезут, а сама она окажется неизвестно где. Когда же было тихо, время как будто замирало, застывало латексом. Она вклеивалась в него вместе с открытыми окнами, ушастыми фикусами на подоконниках, плавающим в воздухе тополиным пухом, угревшимся на жестяном карнизе котом. В одно из таких мгновений Блюмкин сполз со стены, медленно, но верно двинулся к Ангелине Иосифовне. Он плыл к ней сквозь латекс, как призрак, не касаясь земли, используя энергию тополиного пуха. Осенью, подумала Ангелина Иосифовна, к его услугам энергия опадающих листьев, а зимой – снега. Граффити, как тату, было исполнено устойчивой краской. В одной руке Блюмкин (если это был он) держал потертый, явно конфискованный у расстрелянного приват-доцента портфель, другой – жадно тянулся к горлу Ангелины Иосифовны. Ей вдруг показалось, что не к горлу, а к груди, и она вздрогнула от неуместного гадко-сладостного отвращения. Ангелина Иосифовна закрыла глаза, и Блюмкин превратился в овощного торговца с горстью кизиловых ягод в протянутой ладони. Вокруг опасливо кружились канарейки, не рискуя присесть на ладонь.

Революция, взметнувшая Блюмкина из оседлого ничтожества в карательные выси, представилась Ангелине Иосифовне казино, где фишками служили человеческие жизни. Блюмкин, если верить ненадежным воспоминаниям современников, носил в кармане пачку подписанных Дзержинским незаполненных расстрельных ордеров. Выпивая с Есениным, Блюмкин совал их ему в нос, зазывал во внутренний двор Лубянки, где ночами при свете автомобильных фар расстреливали несчастных. А может – в подземный гараж, на крыше которого сегодня цвели райские цветы. Блюмкин и Троцкий любили Есенина. Должно быть, он казался им певчей канарейкой. Они пускали ему в глаза сигарный дым, протягивали ладонь, но не с кизилом, а с пулями.

Ангелина Иосифовна подумала, что божественные сущности не знают отрицания. В пустой расстрельный бланк чекиста Блюмкина мог быть вписан кто угодно. Точно так же в ее время любой человек мог оказаться на скрижалях смертельного вируса или мобилизационного предписания. Менялись числа, но не суть. Ты – бог, погрозила пальцем из окна Блюмкину Ангелина Иосифовна. Ты тоже бог, глубоко вдохнула воздух, где жил убивающий вирус. Вдоль окна невесомой сиреневой косынкой протянулся терпкий сигарный дымок. Вирус травил людей, а постоялец соседки – канареек. И я – бог! – захлопнула форточку Ангелина Иосифовна. Ей стало легко и весело. Мы еще поклюем кизила!

Она обратила внимание, что Блюмкин на стене остался без портфеля. Куда он делся? Она дала себе слово купить в хозяйственном магазине баллончик с белой краской и закрасить граффити.

19

Вернувшись из супермаркета домой, переложив продукты в холодильник, Ангелина Иосифовна включила приобретенный по акции транзистор – свой персональный идейно-крепкий (по Оруэллу) речекряк. Он крякал разнообразнее телевизора, где жирные прикормленные селезни крякали удручающе однообразно. Курсирующие в небесах утиные стаи (по графу Льву Толстому) мыслей народных коллективно и бессознательно летели мимо болота, куда их приманивали прикормленные селезни. С небесных высот на селезней лилось невидимое на экране гуано.

По телевизору Ангелина Иосифовна в последнее время смотрела исключительно футбол и волейбол. Ей нравились крепкие белые, черные, смешанной расы парни, трудом и молодостью зарабатывающие миллионы. Женский спорт ее не интересовал, она сама с некоторых пор была спортсменкой. По встречным движениям футбольных команд, судорогам голеностопов, ломаному маршруту мяча, ракетному взлету мускулистых тел над волейбольной сеткой она, как римский авгур по полету птиц, читала будущее. Картина расплывалась, мохрилась то ковидным, то окопным инеем. По ней, как по лобовому стеклу автомобиля, гулял дворник, счищающий с лица земли мужское, еще недавно главенствующее в мировых делах начало. Уверенное движение дворника завораживало. Неважно, что в данный момент на картине, системно (по Гегелю) размышляла Ангелина Иосифовна, важны алгоритм, рабочая программа дворника-ликвидатора. Сначала – мужское начало, как числитель, а там и аморфный (вся жизнь – еда) знаменатель, предварительно распыленный по всем мыслимым и немыслимым, включая семьдесят два (или сколько их там?) гендера признакам. Пресловутое «окно Овертона» предстало ее мысленному взору не просто распахнутым настежь, а вынесенным в атмосферу. Никакого «окна Овертона» нет, констатировала Ангелина Иосифовна, потому что оно везде.

Не сказать что судьба вступившего на путь борьбы с инстинктом продолжения себя как биологического вида Homo sapiens сильно беспокоила Ангелину Иосифовну. Она не столько майнила биткоины истины в окружающем хаосе, сколько развлекалась, тренировала (как футбольные и волейбольные парни ноги и руки) ум, серфинговала по эфирным транзисторным волнам.

Захлопнув холодильник, она перескочила с казенно-новостной на умеренно патриотическую волну. Слушая дискуссию социологов о бедственном положении лишенного возможности влиять на власть народа, Ангелина Иосифовна подумала, что была бы рада предстать носительницей идеалов справедливости и национального возрождения, если бы наверняка знала свою национальность и классовую (по Марксу) принадлежность. Кем был загадочный Иосиф? Мать о нем молчала, как камень, или несла чушь, а больше спросить было не у кого. Да и экономически обездоленной она себя не считала, регулярно получая от Андраника Тиграновича конверты. Иногда – страшно сказать! – выносила в мусорный бак пакеты с просроченными продуктами. По новой классификации социальных групп в обществе она вполне подходила под определение «привилегированный прекариат». При этом Ангелина Иосифовна ощущала себя свободной (отчужденной) как от результатов собственного труда (ее эксплуатировали боги, а не начальство), так и от общественно-гражданских условностей. Ее привилегией была свобода, а потому транзисторные идеи стекали с нее как с гуся (гусыни) вода. Ее свобода была особенной, обнуляющей любые идеи и условности. Она была свободна от того, от чего не мог быть свободен ни один человек на свете – от еды! А если вспомнить вопрос аккуратной в берете пенсионерки из супермаркета: «Вся жизнь – еда?» – то и от жизни, включая такой ее немаловажный аспект, как размножение. Без еды размножение теряет прелесть и смысл. Она и прежде задумывалась на эту тему, и каждый раз в бедрах как будто раскалялся утюг, готовый выжечь любой намек на (гипотетическое) возникновение жизни. Страшно было представить, чем это обернется для предполагаемого партнера. Или – вносимого биоматериала в случае искусственного оплодотворения. Хотя вряд ли ей суждено проверить это на практике. Разве только если она примет предложение Андраника Тиграновича насчет Майами. Надо, чтобы это случилось в воде, практично прикинула она. Океан – колыбель жизни, проклятому утюгу с ним не справиться – зашипит, как змея, и вырубится. Но начальник к теме совместного бытия больше не возвращался. Не самой же ей бросаться ему на шею?

А что если я, импровизировала Ангелина Иосифовна, всматриваясь сквозь стеклянный аптечный прилавок в сосредоточенные лица покупателей лекарств, альфа и омега нового, конструируемого богами, хаосом и вирусами человека? Вдруг я первая добежала до финиша, а остальные только натягивают трусы в раздевалке? Да! Я новый человек! Моя новизна, как воздух, как вирус, как… песня певицы Бактерии про арест матерщинника. Все дышат, слышат, но не видят и не понимают. Или, косилась на сменных аптечных девчонок, видят и понимают? Бактерия была у них в чести.

Раньше, чтобы дотянуться до верха холодильника, где стоял транзистор, Ангелине Иосифовне требовалось подняться на цыпочки. Теперь она легко дотягивалась до него полусогнутой рукой. Еще она заметила, что люстра в комнате как будто опустилась ниже, а самой ей, когда поднимается по лестнице, стало удобнее перешагивать не через одну, как прежде, а через две ступеньки. Бред, успокоила себя Ангелина Иосифовна, люди не растут на исходе шестого десятка, наверное, у меня от плавания в бассейне, от тренажеров в фитнесе распрямился позвоночник.

А еще ей вспомнился давний разговор с матерью. Ангелина, глядя в новенький, только что полученный паспорт, спросила про вписанное туда красивым почерком отчество: «Я никогда ничего не узнаю про этого… Иосифа?» Она одним днем приехала за паспортом в отделение милиции по месту прописки и уже торопилась на вокзал, чтобы вернуться в училище. Мать никогда не говорила с ней о предполагаемом отце, но в тот раз то ли приняла сильнее обычного, то ли расслабилась. «Узнаешь», – сказала мать. «Когда?» – спросила Ангелина. «Когда дорастешь до радио», – икнула, прикрыв рот рукой мать. Вылетевший из ее рта звук напомнил Ангелине «ку-ку». «Женщины растут до шестнадцати лет, – она решила, что мать над ней издевается (какое радио, при чем здесь радио?), – а мужчины до двадцати пяти. Я уже выросла». – «Не-е-т, – противно протянула мать, пьяно погрозив ей пальцем, – не выросла. Радио слышит, радио знает». Ангелине хотелось спросить, а до скольких лет женщины беспробудно пьют, но она сдержалась, опасаясь услышать новое «ку-ку». «Значит, я ничего не узнаю», – подхватив сумку, направилась в прихожую. Ей надоел бессмысленный разговор.

Хотелось захлопнуть за собой дверь, чтобы с вешалки свалилась неизвестно чья (хотя очень даже известно!) кривая засаленная кепка. Она была точно не Иосифа, а сантехника из диспетчерской на первом этаже. Ангелина и прежде заставала его у матери, но без победительно оставленной на вешалке кепки. Он пробовал звать ее «дочкой». Ангелина демонстративно не откликалась.

По случаю обретения «дочкой» паспорта сантехник (мать звала его то Степаном, то Семеном) принес сломанную гвоздику, торжественно поставил на стол бутылку вермута. Однако увидев, что «дочка» не рада, нетвердо удалился «проверить в двадцать шестой стояк». «Докатилась!» – пристыдила Ангелина мать.

«Да, – гордо ответила та, – он держит в тонусе мою водопроводную систему!».

Встав, как сказочный лист перед травою, перед холодильником, Ангелина Иосифовна протянула руку к играющему огоньками, рассказывающему о новейших отечественных системах вооружений транзистору. Гиперзвуковые ракеты надежно обеспечивали безопасность Родины, но мышиная возня НАТО по периметру российских границ не прекращалась. Президент, правительство, Государственная Дума и народ терпеливо ожидали письменного ответа на второй по счету ультиматум к натовским мышам с требованием убраться под веник, предварительно очистив от войск и техники объявленные российскими после народных волеизъявлений на референдумах территории соседнего несостоявшегося, но не желающего признавать этот факт государства. Мыши упрямились. Возможно, потому, что не могли определить конкретного адресата письма. С отправителем все было ясно. Но равновеликого ему единого и неделимого ответчика среди часто меняющихся во власти мышей (парламентская демократия, либерализм – «Великая ложь нашего времени», определил еще в девятнадцатом веке философ Константин Победоносцев) не обнаруживалось. Александр Блок зря троллил его за распростертые над Россией «совиные крыла». Западных мышат пугала даже тень русской совы. Они придумывали новые санкции, снабжали несостоявшееся государство танками и ракетами – одним словом, действовали как привыкли, как было принято в старом, уходящем мире «великой лжи», но никак не в новом мире «великой правды», отсчет которому положила Специальная военная операция (СВО), то есть СОВА за вычетом буквы «а».

Ангелина Иосифовна перевела дух. Я не подросла за минувшие дни, успокоила себя. Бог (Пан, Пропал, Артериальный?) определил мне рост, чтобы я легко доставала рукой до транзистора на холодильнике. Выше не надо. Относительно этого, впрочем, уверенности не было. Боги капризны и ироничны. Вдруг она превратится в чудо природы, вырастет до потолка, ее схватят, увезут в секретную лабораторию, начнут исследовать, препарировать?

Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Ангелина Иосифовна занялась филологическими изысканиями. Как лист перед травою в сказочной присказке, перед Иванушкой-дураком должны были встать Конек-Горбунок или Сивка-бурка, вещая каурка, она точно не помнила. Слово «лист» показалось Ангелине Иосифовне лишним в логической цепи. «Встань передо мною, как конь перед травою!» В таком виде присказка обретала кристальную ясность. Конь становился перед травою, потому что трава была его едой. Народ, как конь, становился перед холодильником, потому что там тоже хранилась его, народа, еда. Народ смотрел в холодильник и сам холодел от ужаса, сворачивался, как осенний лист. Но Ангелину Иосифовну Пан, Пропал, Артериальный, возможно, другие боги возвысили над холодильником, вычленили из общей цепи, взметнули, как этот самый скрученный осенний лист. Зачем? Ответ был очевиден. Чтобы она доставала рукой до транзистора, крутила в поисках ответа боковое колесико, перебирала, как некогда Иван Грозный «людишек», программы и радиостанции, сплетала и расплетала, как косы, эфирные волны на обобщенной (общественной) с девичьей памятью голове. Волны поднимали с эфирного дна словесно-музыкальный мусор: медный кимвал пропаганды, песни Бактерии, рекламу антигеморройной свечки, новости из ресторанов и зоопарков, рассказы о жизни в местах, «где нас нет». В эту вечно живую, засасывающую, хлюпающую муть должна была сунуть руку Ангелина Иосифовна, чтобы нащупать, вытащить… что? Кощееву иглу? Зачем? Господи, мысленно возопила она, презрев вторичных богов, я не хочу, отсеки мою руку!

Ангелина Иосифовна вышла из-за стола, прислонилась лбом к проклятому холодильнику, нащупала поднятой рукой транзистор, выключила и включила его, грубо крутнув колесико, чтобы броситься в первую попавшуюся набежавшую волну.

Бросилась.

А когда выплыла на поверхность, услышала голос, какой не могла перепутать ни с каким голосом на свете.

Это был голос Пети.