Текст книги "Пробуждение"

Еще несколько минут назад Александра наверняка поддалась бы настроению коллеги и бросилась вместе с ним вперед очертя голову. Но сейчас, после леденящей душу мысли о том, что летаргия могла произойти не с Алексеем Карпунцовым, а с ее родным Русланчиком, в Монастырской свершилась какая-то внутренняя перемена. Теперь Саше казалось, что она как женщина, у которой тоже есть сын, понимает, что творится в эти минуты в душе матери Карпунцова.

– Нет, Жора! – Властным движением руки Александра остановила порыв Щитникова. – Мы с тобой не в цирке и не на стадионе. Понимаешь, тут настоящая человеческая трагедия. Они же шестнадцать лет не виделись! А мы с тобой с фотиками да со штативом и диктофоном в придачу: ответьте на вопрос «Дна», ответьте на вопрос «Дна»!

– Так, а как же тогда быть? – почесал в голове обескураженный Щитников. – Где я тебе потом фотографии встречи добуду? Они ж не будут потом специально позировать.

– Эх, Жорка, Жорка, да обойдемся мы без фотографии самой встречи. – Саша внутренне ощущала собственную правоту. – Не самое это главное. Мне теперь материал совсем другим видится, если хочешь знать. А фото будут, обязательно будут, причем классные, как всегда у тебя. Ты только доверься мне сейчас. И вообще в отсутствие Вахрушева я тут главная!

– Пока ты речи разводишь, они уже внутрь зашли, – разочарованно показал глазами вперед Щитников. – Теперь и спорить не о чем. Все без нас произойдет. Пошли хоть итоги посмотрим.

– Жора, у тебя есть дети? – вдруг спросила Саша.

– Нет еще, пока не обзавелся, – с удивлением оглянулся на свою коллегу Щитников. – А чего ты спрашиваешь?

– Да так, – уклончиво произнесла Александра, понимая, что обсуждать с Георгием материнские чувства сейчас вряд ли стоит.

Щитников еще раз посмотрел на Монастырскую, вновь удивленно помотал головой и молча, быстрым шагом пошел к сорок пятой палате. Около прикрытой двери палаты Жору остановил санитар, властно положив фотографу на плечо свою увесистую руку:

– Туда нельзя! Кто вы такой?

– Простите, пожалуйста, – пришла на выручку подошедшая Саша. – Мы журналисты. Работаем с личного разрешения Ивана Петровича и Николая Васильевича. Мы всё понимаем и никому мешать не будем. Просто постоим в уголке. Наш главный редактор уже в палате был. Пропустите, пожалуйста.

Лицо санитара отражало происходившую в нем внутреннюю борьбу. Как показалось Александре, чаша весов начала склоняться в их сторону Но в этот момент дверь стремительно раскрылась наружу, настолько стремительно, что Саше показалось, будто вылетела пробка из бутылки шампанского.

– Носилки есть? – скороговоркой выпалил в лицо санитару тот самый врач, который несколько минут назад поглаживал рукой саквояжик. – Санитар, быстро найдите их и сюда!

Не обращая внимания на Монастырскую вместе со Щитниковым, врач стремительно повернулся и зашагал внутрь палаты. Саша быстрым шагом вошла вслед за ним, сзади в затылок дышал Жора.

На стоящей недалеко от окна кровати поперек лежала та самая пожилая женщина в теплом платке, которую они видели несколько минут назад в коридоре. Рядом с ней на коленях стоял худой молодой человек с заострившимися чертами лица и каким-то показавшимся Саше неестественным голосом всхлипывал, гладил платок на голове лежавшей и повторял:

– Мамочка, мамочка, ты только не умирай! Свиделись мы, теперь навсегда вместе будем. Мамочка, ты только живи!

– Алексей, ну-ка давай в сторонку! – отодвинул плечом Карпунцова уже успевший вернуться к кровати врач. – Не мешай мне! И все остальные тоже отойдите минимум на метр. Я неясно выразился?

Александра только после этих слов заметила, что кроме Алексея Карпунцова около кровати бестолково топтались несколько человек. Среди них выделялась женщина с замершими в неестественной позе руками и зареванным лицом. Именно она поддерживала мать Карпунцова под руку несколько минут назад в коридоре. Рядом с женщиной суетилась Аннушка.

Врач заученным движением достал из саквояжа шприц, чем-то его наполнил и сделал молниеносный укол. Что происходило с лежащей женщиной, Саше было видно плохо, но зато лицо доктора в профиль виднелось словно на ладони – как будто картина на стене в музее, которую посетители разглядывают с оптимального расстояния. И по мимике врача Саша поняла, что самое страшное миновало. В воцарившейся в палате напряженной тишине отчетливо прозвучали тихо, себе под нос сказанные доктором слова:

– Ну, слава Богу. Второй укол подействовал.

Сашу, стоявшую около дверного проема, сзади бесцеремонно подвинула в сторону чья-то сильная рука. Обернувшись, она увидела санитара с напарником и носилками.

– Мы тут, – возвестил ближний к ней, пытаясь обратить внимание доктора, – вот носилки принесли. Все как вы просили.

– Скорая приехала? – спросил их врач, не отрывая взгляда от матери Карпунцова.

– Скорая? – разом почесали у себя в голове санитары и хором начали оправдываться: – Так нам же никто не говорил… Мы потому и не вызывали.

– А на чем вы пациентку повезете? – зло бросил им врач. – На своем горбу? Быстро вызывайте! И не просто звоните, а скажите диспетчеру, что от Мелентьева. Запомнили?

– Я сейчас Лине позвоню, она мгновенно вызовет, – пришла в себя Анна Мефодьевна, извлекая из кармана оказавшийся там после сегодняшнего настойчивого напоминания радиотелефон. – Как, вы говорите, представиться надо будет? От Мелентьева? А имя-отчество как?

– Не надо никакого отчества, – оборвал Аннушку доктор Мелентьев. – Зовут меня Борисом, хотя и это лишнее. Давайте поскорее. Вроде пока обошлось, но береженого Бог бережет.

Аннушка проскользнула мимо Саши с Жорой в коридор и начала там громко объяснять по радиотелефону ситуацию Лине. Александра перевела взгляд на Алексея. Тот с дрожащими аж до самых плеч руками обреченно сидел на краешке собственной кровати, где пролетели-промчались мимо него долгие непрожитые годы несуразной жизни.

Борис Мелентьев откинул со лба прилипшие, пропитавшиеся струившимся потом волосы и начал замерять Анне Никаноровне пульс. То ли от прикосновения его руки к своему запястью, то ли еще от чего-то мать Карпунцова издала протяжный звук, пошевелилась и открыла глаза.

– Мама, мамочка! – в едином порыве бросились к ней трое.

– Да подождите вы! – гаркнул доктор Мелентьев. – Не мешайте! Хотите, чтобы опять приступ случился?

Но Бориса никто из троих не слушал. Алексей и женщина гладили руки Анны Никаноровны, а стоящий чуть сбоку мужчина не отрываясь смотрел ей в глаза.

– Мама, ты только не умирай! – безостановочно повторял Алексей. – Как же мне жить без тебя? Я тогда сам умру. Нет, засну снова и не проснусь никогда. Я теперь знаю – это не страшно.

– Сесть хочу, – выдавила из себя первые слова Анна Никаноровна. – И жарко мне… в платке.

Борис Мелентьев подложил Карпунцовой под спину одну за другой две подушки, а гладившая ее женщина развязала и сняла с головы платок. Заколки, удерживавшие волосы вместе, не выдержали и разлетелись по сторонам. Почувствовав свободу, длинные седые пряди Анны Никаноровны упали на плечи, словно у молоденькой девушки.

«Как нелепо они смотрятся, – подумала Саша. – И седые, и пожелтевшие местами. Но расчесаны тщательно. Интересно, а в молодости она ходила с распущенными волосами? Ой, да тогда мода наверняка другая была. Это ж сразу после войны было. Или я посчитала неправильно? В любом случае страшно давно. Аж мурашки по коже бегают, если задуматься. А вот ведь еще какая штука. Разве в молодости она могла вообразить, что такое несчастье обрушится? Наверное, даже слова „летаргия“ не знала. Интересно, кстати: она в Меженске тогда жила или нет. Может, в деревне какой? А что, не исключено, даже вполне вероятно».

Монастырскую снова кто-то задел за спину. Мимо, не извиняясь, проскочила молодая женщина с саквояжем, похожим на мелентьевский, и, запахивая на ходу полы белого халата, устремилась к кровати:

– Ну, Боря, что тут у тебя?

Мелентьев в ответ принялся сыпать терминами из области кардиологии, которые мало что объясняли Саше. Анна Кар-пунцова тем временем начала шарить ладонями вокруг себя.

– Мама, вот заколка! – радостно и непосредственно, будто маленький ребенок, протянул ей обнаруженную поверх пододеяльника шпильку Алексей. – Ой, смотри, вот еще одна! И вот чуть подальше лежит!

Он нежно поднимал одну за другой заколки и подносил их матери в сложенной ковшиком ладони. «Почти как экскаватор маленький, – пришло Саше в голову сравнение. – Опустил руку, взял груз и, поворачивая локоть на девяносто градусов, понес к месту назначения».

Мать Карпунцова брала из рук сына то одну шпильку, то вторую, то третью, но не втыкала их в волосы, а, не отрывая взгляда, напряженно всматривалась в лицо сына, изучала его мельчайшие черточки.

– Анна Никаноровна, давайте в больницу проедем. Сами сможете до машины дойти? – спросила приехавшая врачиха.

– Что? – с досадой, будто на жужжащую муху, отреагировала Карпунцова, бережно сжимая в ладони заколки. – Не поеду я никуда, ни в какую больницу. Еще чего выдумали. У меня уже прошло все. Я к сыночку своему приехала и никуда теперь от него ни ногой.

– Вы знаете, что сейчас перенесли? – пошла в наступление врачиха. – А кто отвечать будет, если опять повторится? Я? Не хочу и не буду. Потом прокуратура замучает, если с вами что станется. Так что встаем, вперед в машину и в больницу прямиком!

Анна Никаноровна отрицательно замахала головой.

– Тогда отказ пишите! – не унималась врачиха. – Письменный! Или вот под ответственность Мелентьева могу вас оставить, если он не боится. В конце концов, его сюда по прямому распоряжению облздрава отрядили. В последний раз спрашиваю: поедете?

– Мама, может, и вправду лучше тебе в больницу сейчас? – спросила женщина, с которой мать Карпунцова шла под руку в коридоре.

– Нет, Люда, никуда я не поеду, – едва слышным Саше голосом ответила Анна Никаноровна. – Я же к Алешеньке приехала!

Из глаз Карпунцовой потекли слезы, она повернула лицо и уткнулась им в плечо Алексея. Ладошка разжалась, и заколки вновь рассыпались поверх пододеяльника.

– Вообще проветрить здесь не помешало бы, – повела плечами врачиха скорой. – Откуда столько народа сбежалось? Борис, ты совсем, что ли, не следишь? Тут и здоровому сердцу плохо станет. Мелентьев, давай разгони всех, кто лишний. А я назад поеду, раз госпитализации не будет. Ну что ты стоишь, как баобаб, Мелентьев?

– А что я? – отмахнулся Борис. – Это же не наша больница. Тут свое начальство есть. Вот пусть и решают: кого пускать, кого не пускать.

– И где это начальство, которое решать должно? – не унималась докторша. – Что-то я его в упор не вижу.

– Иван Петрович с Николаем Васильевичем в облздрав уехали, – отреагировала молчавшая до сего момента Аннушка с обидой в голосе. – А так у нас все по правилам делается. Вы не думайте, у нас тут порядок и дисциплина во всем.

– Ладно, оставайтесь со своими дисциплиной и порядком, – отмахнулась от слов Анны Мефодьевны докторша. – Я поехала. И так вызовов сегодня невпроворот. Непонятно даже отчего. Видно, на праздниках перепили, вот здоровьичко и шалит. Борис в любом случае тут еще останется: если, не дай Бог, что, то позвонит. До свидания.

После ухода коллеги Мелентьев принялся за присутствующих:

– Действительно много народа. Вот вы, например, кто? Родственник или как? Если нет, то прошу выйти.

Саша не сообразила в первую минуту, что слова Бориса обращены к Щитникову, пытавшемуся с другого конца палаты все-таки запечатлеть Карпунцова рядом с матерью. Жора почему-то засмущался, хотя обычно умел делать свою работу, не обращая внимания на внешние препоны. А тут вдруг обмяк и смущенно теребил в руках фотоаппарат, словно не зная, куда его деть. Саша поняла, что надо брать инициативу в собственные руки, глубоко вздохнула и как можно увереннее произнесла:

– Мы из газеты, работаем с разрешения руководства центра. Вот Анна Мефодьевна подтвердит. Если вы, Борис, не верите, то можете уточнить у главврача после его возвращения, а сейчас у секретаря. Она в курсе.

– Слушайте, мне абсолютно без разницы, кто и что вам тут разрешил, – повысил голос Мелентьев. – Вы что, не видите, что у женщины плохо с сердцем? А за это уже я отвечаю, а не главврач центра. Так что прошу, настоятельно прошу вас обоих выйти сейчас из палаты. Все журналистские дела на потом перенесите. Если я неясно выражаюсь, то санитары помогут вам обоим найти дорогу.

Александра собиралась было понуро выбираться в коридор, прихватив с собой Жору, как совершенно неожиданно для нее прозвучало громкое восклицание Алексея Карпунцова:

– Из газеты? Про меня писать будете? Надо же! Я живых газетчиков и не видел никогда. Про меня только в стенгазете писали, еще в ПТУ… но там плохо, про прогулы. Потом еще в строительной многотиражке собирались, это уже после армии, но чего-то не стали. А вы, девушка, из самой настоящей газеты?

Монастырская поразилась перемене, произошедшей с Карпунцовым. Рядом с ним мать, которую только что еле откачали и которую он молил не умирать. И вдруг такой интерес к газете. «Может, это защитная реакция у него? Чтобы от мыслей о матери с ума не съехать? А что, вполне может быть», – попыталась найти объяснение Саша.

– Да, из самой настоящей газеты, – ответила Монастырская.

– Из центральной? Из самой «Правды»? Или из «Известий»? И обо мне теперь вся страна узнает?

– Нет, мы из областной газеты. – На Сашу повеяло дуновением полузабытых воспоминаний из детства, когда отец, придя с работы, садился в кресло и не спеша изучал содержание этой самой «Правды», начиная с последней страницы. – А страна, конечно, узнает. Потом и телевидение еще будет. О вас, о такой сложной судьбе надо писать. И о том, как вы всё преодолели!

– Не надо мне ничего! Поняли? – Александра поразилась в одно мгновение изменившемуся на сто восемьдесят градусов настроению Карпунцова, бросавшему одну за другой полные обид фразы. – Оставьте в покое! Вы знаете, каково это – полжизни в кровати как чурбан проваляться? Маму в первый момент не узнал, вот до чего дошло! Сейчас приступ сердечный у нее. А батя так вообще не дожил. И как мне теперь быть? Никогда его больше не увижу. И подзатыльник мне он никогда уже не отвесит. Никогда! Слово-то какое страшное. Еще Машу пока не видел, а она небось седая уже. И Сережка взрослый, а я его только малышом помню. Кто мне годы жизни возместит? Уходите лучше, девушка, не надо мне никакой газеты! В покое меня оставьте. Сдохнуть лучше было, чем так жизнь прожить. А вы, девушка, зачем про меня писать собрались? Чтобы на меня как на ходячую куклу все смотрели, да еще и жалели в придачу? Не нужно мне ничьей жалости, не нуждаюсь! Оставьте меня все в покое. Я не знаю, как жить дальше, а вы тут со своей газетой.

Алексей запнулся на полуслове, захрипел и снова начал гладить мать рукой.

– Леша, нельзя тебе пока с надрывом говорить, связки голосовые еще слабенькие, потерпи чуток, – подошла к Карпунцову Анна Мефодьевна и ласково провела ладонью ему по плечу.

– А вы эгоист, оказывается! – Саша сама не поняла, как решилась на гневную тираду, но когда на глазах рушится задуманное тобой дело, пожалуй, еще и не так запоешь. – Я понимаю, что вы на весь мир обижены. Мы же такие чистенькие и счастливые сплошь и рядом, благо в летаргический сон никто не впадал. Так ведь думаете? Что, скажете, не угадала? Угадала, в самую точку попала! Да, нам всем повезло, считайте, что так. Но только чем я или ребенок мой маленький, врачи, родные ваши, Алексей, виноваты? Что, кто-то из нас летаргию эту чертову на вас наслал? И вовсе не для того я собираюсь статью о вас писать, чтобы смаковать горе ваше. Наоборот, чтоб публикация помогла вам выстоять, к жизни нормальной поскорее вернуться. Люди прочитают и письма начнут вам писать с поддержкой, помощь, может, предлагать будут. Вы что, один в скорлупе, без людей хотите дальше жизнь прожить? А те, кто слепой от рождения или потом ослеп, им что, легко? Или глухонемые люди. Может, ни о ком из них тоже писать нельзя? Да они, если не сломались, таких достижений добиваются, что закачаешься. Вон недавно я читала или по телику говорили, не помню точно: один человек обеих рук лишился, травма производственная случилась, так он теперь научился ногой писать! Зажимает ручку пальцами ноги и пишет! А вы как? Вам все пофигу теперь?

У Саши от напряжения перехватило дыхание, и она сделала паузу. В палате стояла непривычная, звенящая тишина. Каждый из присутствующих смотрел на Александру. Взгляды были разные: у кого-то удивленные, у кого-то растерянные, а у некоторых, например у Жоры и у врача Мелентьева, восхищенные. Только один человек не смотрел Саше в лицо – это был Алексей Карпунцов. Он потупил глаза в пол и, казалось, разглядывал там мельчайшие царапинки и соринки.

Висящую в воздухе тишину первой нарушила Анна Никаноровна Карпунцова:

– Да вы не серчайте на нас, товарищ корреспондент. Мы же не против. А ежели потом, попозже чуточку? Дайте нам с сыночком пока без чужих побыть. Семьей нашей. Мы же вместе приехали: вот дочка моя Люда, вот старший стоит, Витя. Только отца нету.

Мать Карпунцова всхлипнула, потянулась руками к голове, очевидно, намереваясь вытереть слезы кончиком платка, но, обнаружив свою голову непокрытой, смахнула скользящие по лицу слезинки тыльной стороной ладони.

Саша поняла, что сегодня у нее с Жорой работы уже не получится. Ну не может она отказать в этой тихой материнской просьбе, права такого не имеет, человеческого права, не журналистского. Ведь Алексей для Анны Никаноровны совсем как Русланчик для нее самой, а ради собственного сыночка Саша готова и в огонь, и в воду. Вот только жаль, что ребенок пока один. Надо заводить еще, пока с мужем молодые. Черт с ними, с кредитами всякими: выплатятся, никуда не денутся. А вот Русланчику точно нужна младшая сестричка. Ну а если братик будет, то тоже хорошо.

– Ладно, – утвердительно кивнула Саша Анне Никаноровне. – Мы тогда завтра придем. И с Алексеем пообщаемся, и с вами тоже. Вы же будете тут еще?

– Буду, дочка. Я теперь от него ни ногой. – Анна Никаноровна погладила по голове сына и улыбнулась. – Дождалась своего счастья. Ведь столько годочков ждала, каждый день считала. Зато теперь и помирать не страшно, когда сыночек рядом. Вот только бы Васю из могилы поднять, чтоб на нас посмотрел и порадовался. А может, и видит он всех оттуда, сверху?

Анна Никаноровна перекрестилась и, заметив разлетевшиеся заколки, начала вновь собирать их в ладонь.

– Эх, батя, батя, – прохрипел Алексей, – ну почему ты меня не дождался? А еще Манюська с Сережкой должны приехать. Почему их до сих пор нет? А, я понял. Они в отпуске сейчас, на Черном море? Еще и не знают ничего!

Саша увидела, как при этих словах по лицу Анны Никаноровны словно туча пробежала, грозовая, сине-черная. Александра дотронулась до Щитникова и, увлекая фотографа за собой, не прощаясь, вышла из сорок пятой палаты.

– Целый день псу под хвост, – угрюмо резюмировал Жора в коридоре.

– Не говори ерунды, – возразила Саша. – Ты что, так ничего и не понял? Не могли мы сейчас начать, не могли. А завтра сможем. По крайней мере, я надеюсь. Пошли лучше с Линой договоримся, чтоб штатив твой и прочие прибамбасы в приемной оставить.

– А не расколошматит тут кто-нибудь? Техника дорогая. Кто тогда новую покупать будет? Ты? – начал бурчать Щитников.

– Боишься – тогда таскай на себе. Только машины сейчас нет. А редакционная наверняка на задании где-нибудь. Решай как знаешь. Я тебе вариант предложила, а дальше дело твое. – Саша пошла по коридору, собираясь зайти в приемную Померанцева и еще раз попросить Лину насчет телефона: надо же узнать, как там Русланчик у бабушки себя чувствует.

Глава 9

Хорошо, когда можно всласть полежать утром в постели, не спеша на работу. Посмотреть на веселенькие желто-оранжевые фрукты на занавесках, подсвеченные лучами неутомимого, изо дня в день добросовестно повторяющего свою работу солнышка. Потянуть в разные стороны руки-ноги, чтобы все пальчики испытали приятную растяжку перед наступающим днем. А затем снова забыться в мечтательной полудреме хотя бы на полчасика, а может, и на целый час.

Окончательно Анну Мефодьевну разбудил доносившийся с кухни звук водяной струи, падающей в раковину. Она разжала глаза и скосила взгляд на стоящую рядом кровать. Та была уже прибрана, аккуратно заправлена одеялом, а поверх еще и покрывалом с вышитыми аппетитными арбузными дольками, перемежающимися диковинных размеров виноградными гроздьями. Анна Мефодьевна улыбнулась. Хорошо, когда за мужем не надо постоянно прибирать. Вот и сейчас, судя по звукам из кухни, он сам колдует над завтраком. Вообще, у Славы всякая работа в руках спорилась: мало того, что любое мужское дело по дому выполнить может, так еще и приготовить еду для него не проблема, и с иголкой в руках уверенно себя чувствует. Видно, что человек с малых лет труду обучен. Конечно, и армия свою лепту внесла. Хороший прапорщик своим примером солдат воспитывает. А то, что Вячеслав Степанович был хорошим прапорщиком, не вызывает никаких сомнений. Многие срочники, демобилизовавшись, потом долго писали ему письма. Конечно, с большинством переписка постепенно затухала, что уж тут поделаешь – женятся, дети растут, новые друзья, новые заботы. Но были и такие, которые по десятку лет писали, да и сейчас хоть и редко, но весточку о себе присылают, а на День Победы, 23 февраля да на День войск связи всенепременно, тут уж сам Бог велел.

«Да, повезло мне с мужем, – удовлетворенно подумала Анна Мефодьевна, – жаль только, не сразу Славу в жизни встретила. Это ж как небо и земля по сравнению с тем, что было до него. Даже имя того урода вспоминать не хочется. Вечно пьяный, уж сколько раз его на заводе на поруки брали, потом все равно выгнали. А я? Почему сразу на развод не подала? Зачем тринадцать лет мучилась? Чертова дюжина! Вся молодость будто в трубу вылетела. Почти как у Леши Карпунцова. Но у того хоть не по своей воле, а я-то что? Мужик пьяный, грязный вечно, в кармане ни шиша сразу после получки, да еще, как потом выяснилось, и детей родить не может. А может, и хорошо, что без детей? А то бы и они мучились? Это ж не детство с таким отцом. Хорошо, я вовремя Славку встретила. И Ромку успели родить, хотя тяжеловато первого заводить, когда тебе четвертый десяток пошел. Это, наверное, Боженька Славу послал мне за все мучения, которые я вынесла».

– Аня, проснулась? – заглянул в комнату муж с полотенцем в руках. – Я не стал тебя будить. Яичницу с колбасой будешь?

– Буду, Славочка, – благодарно улыбнулась Анна Мефодьевна. – Сейчас встану, помогу тебе. Еще пяток минуточек полежу и поднимусь.

– Анютка, полежи еще. У тебя ж выходных, считай, две недели не было. Я все понимаю: и событие важное, и привязалась ты к парню этому за столько лет, и мать его приехала – но ты очень уж близко к сердцу все берешь. Нельзя так!

– Ой, кто бы это мне говорил! А сам-то как? Помнишь тот случай, когда у солдатика кольцо от гранаты оторвалось? Да если б не ты, то без беды не обошлось. Вот так! Мы с тобою одинаковые: два сапога пара. Потому и прожили столько лет душа в душу. Жаль, что Ромка не в тебя пошел, ну да ничего, сейчас вообще жизнь другая настала. – Анна Мефодьевна ненадолго замолчала, рассматривая фигуру мужа в дверном проеме, и добавила: – Давай я и правда еще чуток покемарю. Минуточек десять. Посмотри, какой денек сегодня солнечный, не то что вчера. А если вдруг засну, то ты меня тряси! Нельзя по полдня спать, не на пенсии чай еще.

– Аня, а может, и вправду тебе стоит на пенсию? Умаялась ты за столько лет. Знаю, что скажешь: пенсия мизерная, скопить денежек еще надо. Проживем как-нибудь. В конце концов, у меня же военная пенсия, да и зарплату пока платят.

– А ты сам? – Анна Мефодьевна задала вопрос, с которого последнее время начинался каждый их диалог о выходе на пенсию. – Это в двадцать лет можно сутки дежурить без вреда для здоровья. А тебе пятьдесят восемь, аль забыл? Завязывай со своей охраной, сам же говоришь, что пенсия большая. Всех денег не заработаешь!

– Вот ты, Анечка, и подай пример! А я дотяну до шестидесяти и за тобой.

– Как будто ты, Слава, не знаешь, что приросла я к этой клинике. Даже представить себя без нее не могу. Вот выйду на пенсию, а ноги сами туда понесут, – задумчиво произнесла Анна Мефодьевна.

– Да что ты такое, Аня, говоришь! – с жаром в голосе возразил муж. – Будто я не вижу, какой ты после дежурства приходишь. Выжатая как лимон! Сама же говоришь, что сил твоих больше нету. Да и пациент твой любимый проснулся, теперь ты уже не нужна ему будешь.

– Все так, Слава: и устаю выше крыши, и не нужна Леше скоро буду. А только чем заниматься на пенсии? В потолок смотреть? Да и с деньгами, что ни говори, хуже станет. Нет, одна я тут с тоски завою. Давай уж вместе на пенсию пойдем, когда тебе шестьдесят исполнится. Вместе веселее, хоть друг с дружкой поговорить сможем. И к Ромке, может, съездим. Хотя денег таких нет, да и не тянет меня в их семью. Чужие они, не нашенские, – вздохнула Анна Мефодьевна. – Ладно, лишь бы ему хорошо было. Ведь на чужбине оказался, все не свое, не родное… Уже и дремать расхотелось. Пойду умываться. Вода горячая с утра есть?

– Есть. Была, по крайней мере. Ты, Аня, особо не спеши, я же яичницу готовить еще не начал.

– А что ее готовить? Раз-два и все, – возразила Анна Мефодьевна, продолжая с грустью думать о судьбе сына.

Вот судьба-злодейка чего порой с людьми делает. Кто бы мог подумать, что ее Ромка, обыкновенный русский парнишка, найдет свою половинку в этой далекой, казавшейся Аннушке совсем непонятной Норвегии. И чем только приворожила его к себе белокурая, стриженая, со скуластым лицом Белинда? Вот уж настоящая змея[1]1
  По одной из версий имя Белинда происходит от слов «красивая (или блестящая) змея (змейка)».


[Закрыть], хотя вроде вежливая, даже очень, но холодная: кажется, что дотронься до нее и сама в ледышку превратишься. И что Ромка в ней нашел? Мало ли своих девушек вокруг крутилось. Не чета этой норвежке: длинная, почти одного роста с Романом, да еще худая, кости во все стороны выпирают.

Анна Мефодьевна вспомнила свою растерянность, когда позвонил сын и как бы невзначай первый раз сообщил о Белинде. Немало времени минуло с тех пор, а кажется, что было вчера. Тот разговор уже заканчивался, когда Ромка упомянул о самом главном:

– Да, мам, я тут девушку одну встретил. Может, женюсь.

У Анны Мефодьевны тогда от неожиданности душа устремилась в пятки. Конечно, она понимала, что рано или поздно этот момент наступит, найдет себе сын подругу. Но одно дело просто думать, что когда-то будет свадьба, своя семья у Ромки появится, и совсем другое – услышать по телефону подобную новость.

– Да что ж ты, сынок, так сразу. Привез бы девушку в гости, показал бы нам с отцом, познакомил бы. Она с тобой учится? Местная, питерская, аль приехала откуда? – В голове у Анны Мефодьевны мысли тогда налетали одна на другую. – Давно ты ее знаешь? Зачем так сразу?

Аннушке вспомнилась та нехорошая мысль, которая ею овладела: а может, девка уже ребенка ждет от Ромки? Молодежь сейчас другая пошла. У них все быстро получается: сначала делают, а лишь потом думают. Не то что раньше: тогда хоть какие-то традиции были, правила, правда, тоже всякое бывало. Она сама, чего греха таить, первому мужу своему непутевому до свадьбы отдалась. Да и со Славой все было до похода в ЗАГС. Но тут совсем другое дело: годков уже немало, и от урода того готова была на край света сбежать. А Ромка, он совсем молоденький еще, погулять можно, а уж потом жениться, да не на первой встречной, а на простой доброй порядочной девушке. А тут как обухом по голове. Аннушка сама не понимала почему, но только от самого упоминания сына об этой девушке в душе повеяло холодком. Может, и правду люди говорят, что материнское сердце – вещун.

– Да я еще не решил, может, и не буду жениться. Посмотрим. Она вообще-то не наша. Иностранка, короче, – ответил тогда по телефону Роман.

У Анны Мефодьевны перехватило дыхание. Поначалу она попыталась себя успокоить: сын, наверное, имеет в виду украинку или белоруску, ведь сейчас они тоже вроде как иностранки, хоть звучит непривычно – раньше-то все вместе жили, в одной стране.

– Мам, что ты молчишь? Она очень хорошая, просто замечательная, – звучал в телефонной трубке голос сына. – И имя красивое – Белинда.

– Как ты сказал? Бе-лин-да? Что же это за имя такое? Отродясь не слыхивала. Откуда она? – У Анны Мефодьевны тогда появилось тревожное ощущение чего-то непоправимого, незваного, невесть откуда ворвавшегося в их обычную, такую как у всех, жизнь.

– Нормальное имя, – забубнил Роман. – Короче, из Норвегии она. На стажировку сюда приехала, русский язык у себя в Бергене преподает. Ты успокойся, еще ничего не решено. Мы и знакомы всего пару месяцев. А Берген, он на самом западе Норвегии находится, на берегу моря.

– Всего два месяца, и сразу жениться? – Аннушка ощутила на губах соленый привкус слезинок. – И что, она у нас останется? Согласна в Светлоярск переехать жить? И сколько ей лет?

– На год меня старше. Ну, почти на год, у нее в октябре день рождения. А насчет переехать… Вообще-то Белинда меня в Норвегию приглашает.

– Что? Ты в примаки собрался? Хорошо хоть, что отца сейчас дома нет, не слышит тебя.

– Мама, во-первых, ничего еще не решено. А во-вторых, вы с папкой у меня самые лучшие, вот честно говорю… но… но какие-то несовременные. Мам, ты только не обижайся. Ну почему жена обязательно к мужу должна, а не наоборот? Домострой получается.

– Домострой не домострой, – расстроенно ответила Аннушка, – а только ехать в чужую страну… Что ты там будешь делать? Народ другой, язык другой, все другое. И ты к этому привыкнешь? Это не по путевке съездить, море посмотреть.

Окончание разговора Анна Мефодьевна помнила плохо. Неясное оно оказалось, ни о чем. А тревога в сердце осталась, и, как выяснилось, не зря. Женился Ромка на своей скуластой Белинде и укатил в тот самый Берген.

– Аня! Ты что-то долго! Яичница стынет уже. – Голос мужа оборвал воспоминания.

Анна Мефодьевна постаралась отогнать их от себя окончательно, но, видимо, получилось не очень. По крайней мере, Слава сразу обратил внимание на это, когда она села за стол:

– Случилось что-нибудь? Больно бледная ты.

– Да про Ромку вспомнила, – призналась Аннушка, – про самый первый раз, когда он про Белинду сказал. И сердце защемило прямо как тогда.

– Не переживай ты так. – Муж подошел сзади и нежно обнял за плечи своими крепкими, надежными руками. – Если ему с Белиндой там хорошо, то так и быть. Плохо, что сюда не приезжают, внучка без нас растет, словно мы – отрезанный ломоть. Да и по-русски Аготка совсем, считай, не понимает. Ты же пыталась с ней заговорить, когда ездила. А она ни бе ни ме, несколько слов только знает. Странно, что Ромка дочку нашему языку не учит.