Текст книги "Столетняя война"

Буржский король

Буржский король с трудом держался на позиции, которую можно назвать как минимум двусмысленной. Как и подобало старшему сыну покойного короля, он принял королевский титул, но для многих был еще дофином. Он еще не был миропомазан, но ведь уже давно король считался королем по праву рода, а не по праву миропомазания. Если кто-то говорил «дофин», значит ли это, что он был убежден в незаконности рождения Карла? Конечно, нет: в таком случае прибегли бы к оборотам, традиционно используемым для узурпаторов: «тот, который именует себя…», или «тот, кто ведет себя как…», или «тот, кто выдает себя за…» О нем говорили «дофин» потому, что считали его настоящим сыном Карла VI. Но по сути не знали, кто он теперь…

Создавалось впечатление, что он слабей всех. Он это знал. Но он уже отыграл важное очко, не усомнившись в верности своего шага: он показал, что не вся Франция подчинилась договору в Труа.

У Карла VII были сторонники. Он мог рассчитывать на нескольких принцев, таких как герцог Анжуйский, граф Прованский, или как герцог Бурбонский. Он мог также рассчитывать на Орлеанский дом и его клиентов. Ему были преданы чиновники Южной и Центральной Франции, покинувшие англо-бургундскую Францию. Представление о дворе, прозябающем на берегах Шера или Эндра, плохо сочетается с активностью, которую отражают реестры дел, рассмотренных высшими институтами, которые заседали на землях южнее Луары.

Взаимно обратные кривые политической живучести можно достаточно ясно увидеть, изучив судьбу институтов, которые раскололо деление 1418 г. Стало две счетных палаты – в Бурже и в Париже – вместо одной, два парламента – в Пуатье и в Париже – вместо одного. Как к северу, так и к югу от Луары профессионалы, заседающие в этих судах, испытывали одни и те же материальные трудности, сталкивались с одним и тем же желанием короля забыть об их праве на кооптацию своих членов, страдали от одних и тех же задержек жалованья.

Но в Париже это привело к фронде, а потом к бунту. Там советники парламента в 1420 г. приняли решение, что будут платить себе сами, выделяя деньги себе на жалованье из налоговых поступлений, которые они декретируют. В 1421 г. они заговорили о «приостановке», иначе говоря, о забастовке. После 1430 г. не пройдет ни года без «приостановок» на недели, а то и на месяцы. До Пуатье эта идея не дошла.

Первоначально дисбаланс, возникший в результате раздела 1418 г., был в пользу бургундского парламента. Но, если в 1418 г. при первом президенте Филиппе де Морвилье в Париже насчитывалось восемьдесят Магистратов, то к 1430 г. их численность снизилась до пятидесяти. А в 1435 г. их будет уже двадцать один. В Пуатье, напротив, поначалу при Жане де Вайи, а потом при Жане Жувенеле в парламенте был всего двадцать один магистрат, но в 1430 г. уже тридцать три, а в 1435 г. – сорок. С одной стороны – непрерывный упадок, с другой – непрерывный рост, и это до появления Жанны д'Арк. Ее приход вписался в эту тенденцию и усилил ее, но не создал.

Будем реалистами: численное разрастание в большей мере отражает могущество социальной группы, чем непосредственная активизация деятельности. Один протолкнет сына, другой брата. Не менее показательно, что желающих сделать карьеру в Пуатье становилось все больше в то время, когда в Париже покидали парламент, не видя за ним, надо полагать, дальних перспектив. В преданности слуг Карла VII, несомненно, было немало расчета. За расчетом стояла политическая оценка. Король, которого с удовольствием изображали бедным и покинутым всеми, не был ни настолько бедным, ни настолько покинутым, как внушала примитивная пропаганда. Разумеется, бургундцы рассказывали, что мнимому дофину нечем заплатить своему сапожнику. Как будто дворы всегда платили поставщикам сполна… Но, если верить только документам, доход Карла VII был в два-три раза выше континентального дохода Генриха VI. Фиск Валуа работал эффективно, его суды действовали, его войскам платили.

Не менее богат был Карл VII и союзами. Дружба герцога Савойского, эпизодический нейтралитет герцога Бретонского, перемирия с Бургундией часто давали буржскому королю возможность сосредоточить силы на борьбе с англичанами.

Зато нельзя сказать, что Карл VII по-настоящему владел собой. В течение двадцати лет жизни тот, кто стал дофином лишь поздно, в 1417 г., после смерти обоих старших братьев, не всегда умел превозмочь собственную слабость. Безумный отец, сомнительная мать, непризнание со стороны общества – этого было достаточно, чтобы он стал задаваться некоторыми вопросами. Он был подвержен влияниям, даже переменчив, и его не научили ни царствовать, ни сражаться. Этот робкий человек находил прибежище в скрытности. Неспособный по-настоящему править, молодой король делал вид, что проводит время в празднествах, потому что на самом деле не знал, что делать.

И он дал свободу действий своим приближенным. Что и стало катастрофой. Двор в Лоше или Шиноне был питательным бульоном, где процветали интриги, клевета и подковерная борьба.

Душой этой политической активности была Иоланда Арагонская, вдова короля Неаполитанского Людовика II Анжуйского. С тех пор как Карл VII в 1422 г. женился на Марии Анжуйской, королева Иоланда стала тещей французского короля. После того как катастрофа при Вернее в 1424 г. подорвала престиж военных, окружавших короля, Иоланда доминировала при дворе, где могла льстить себя надеждой, что вновь обрела положение и влияние, утраченные в Италии. Мало того, что она внушала своему зятю идеи, но она еще и предоставляла ему фаворитов, становившихся фактическими правителями.

Королева Иоланда в 1424 г. одержала первый успех. Крайние элементы из партии арманьяков – те, кто организовал ловушку в Монтеро и впутал в это дело дофина, – были оттеснены от дел. Обер-гофмейстер Танги дю Шатель, долгое время доверенный человек дофина, бывший прево Парижа при арманьяках, автор ловушки, в которую угодил Иоанн Бесстрашный, кончит свою карьеру в качестве шателена и вигье Бокера. Робер Луве, Пьер Фротье, Робер Ле Масон также были удалены. Теперь Иоланда Арагонская могла заменять их преданными ей людьми, заключать новые союзы, доверять дела умеренным, которые были способны видеть в королевской политике нечто большее, чем просто возможность свести счеты.

Новым сильным человеком в правительстве стал Артур де Ришмон. Брат герцога Бретонского, Ришмон был смелым военачальником, часто жестоким, но выдающимся тактиком. Он станет организатором победы. После того как коннетабль Джон Стюарт, граф Бьюкен, погиб в сражении под Вернёем, Ришмон недолго дожидался титула, который придаст ему могущество: 7 марта 1425 г. его назначили коннетаблем. И он тут же начал повсюду расставлять своих верных людей. На посту командира арбалетчиков беррийца Жана де Торсе сменил нормандец Жан де Гравиль. Жан де Бросс, сеньор де Буссак, стал маршалом.

Назначение Ришмона заметно сказалось на ведении операций. Еще сильней оно повлияло на ситуацию на дипломатической шахматной доске. Брат герцога Бретонского был женат на одной из сестер герцога Бургундского. Как и Бедфорд, Ришмон был зятем Филиппа Доброго. Поэтому Иоланда рассчитывала, что он станет посредником в возможном примирении. Тем временем он мешал Бедфорду развивать его успех, каким стал для последнего брачный союз с Бургундским домом.

Новый коннетабль был интриганом. Он быстро наполнил двор суетой, плутнями и даже заговорами. Карл VII не доверял человеку, который предал английского короля, после того как присягнул ему на верность. Его раздражал ментор, легко играющий людьми. Когда стало очевидно, что интриги Ришмона почти не приближают примирения с Бургундией, он стал выходить из фавора.

Незадолго до того коннетабль стал добиваться королевской милости еще для одного заговорщика – пуатевинца Жоржа де ла Тремуйя. Этот человек происходил из знатного рода. Его отец носил орифламму при Карле VI. Жорж побывал во всех партиях, и современники сначала знали его как камергера Иоанна Бесстрашного, потом – как приверженца Бернара д'Арманьяка, потом – как сторонника мира. Женившись в 1416 г. на графине Жанне Овернской, вдове герцога Беррийского, он поднялся на уровень знатных баронов; но этот брак оказался неудачным, и графиня закончила свои дни в одиночестве в своем замке Сен-Сюльпис на берегах Тарна. Ла Тремуй остался мастером по заключению двусмысленных союзов, почти всеобщим кузеном, затычкой для каждой бочки. Используя одних против других, по-настоящему он заботился только о собственных интересах. Ришмон догадался об этом слишком поздно – ла Тремуй занял его место во власти. Это стало очевидным в 1427 г., а официально было признано в июле 1428 г.

До тех пор соперничество придворных и смена фаворитов просто не позволяли всерьез относиться к правительству. Пьер де Жьяк, находившийся в фаворе вместе с Ришмоном в 1425 г., в одночасье рухнул с пьедестала, его арестовали, судили и несколько поспешно утопили. Ле Камю де Больё, оказавшийся после него в королевской милости, был безнаказанно убит перед самым замком Пуатье в 1427 г. Все это воспринималось как придворные дрязги, а не как политические кризисы.

С приходом Жоржа де ла Тремуйя ситуация изменилась. Новый глава королевского правительства постарался не стать очередной жертвой превратностей судьбы. Он ополчился на своего бывшего покровителя Ришмона и открыто объявил войну сторонникам коннетабля. Они все вызывали априорные подозрения как потенциальные заговорщики.

Один энергичный и беззастенчивый капитан, старый приспешник ла Тремуйя, был назначен сенешалем Пуату; его правление стало длинной цепью бесчинств и грабежей. Всю равнину охватил террор: деревни сжигали, шателенов обирали, девушек насиловали. Подручные фаворита даже сборщиков королевских налогов при случае избавляли от груза набранных средств. В то время как Ришмон укрылся в своих замках Фонтене-ле-Конт и Партене, где отводил душу, чеканя без королевского разрешения монету, его сторонников буквально травили с санкции короля. Луи д'Амбуаз, виконт де Туар, был брошен в тюрьму. На бенефиции епископа Люсонского наложили арест. Андре де Бомон, сеньор де Брессюир, и Антуан де Вивонн, сеньор де Лазе, были арестованы по обвинению в оскорблении величества, отданы под суд парламента и обезглавлены в Пуатье в мае 1431 г. Под оскорблением величества понималось создание помех всемогущему фавориту.

Двор превратился в ристалище. Буржский король бездействовал, не в силах помешать этой закулисной войне, где его сторонники все более ослабляли друг друга. Королева Иоланда Арагонская обнаружила, что не справляется с последствиями собственных манипуляций. Убежденные арманьяки начали опасаться, как бы забота о сохранении своих сеньорий не побудила ла Тремуйя подписать мир с англичанами на любых условиях. Многие уже предвидели, что в случае примирения с Бургундией попадут в немилость. Что касается умеренных, они опасались капризов фаворита.

В этом очаге интриг многие подумают, что прибытие девы, посланной Богом, чтобы вдохнуть новые силы в армию ради ведения войны, – всего-навсего арманьякская инсценировка, последняя попытка недавно отстраненных радикалов добиться своего. Во всяком случае, еще одно препятствие на пути к компромиссу.

Такой компромисс едва не был достигнут в 1424 г. После года переговоров, которые велись через Амедея VIII Савойского, по условиям перемирия в Шамбери военные действия между силами Карла VII и Филиппа Доброго были приостановлены. Последний в декабре 1424 г. встретился в Маконе с Ришмоном, и оба принца укрепили взаимопонимание, уже намеченное благодаря удачным бракам сестер из Бургундии. Филипп Добрый, уже шурин Бедфорда и Ришмона, предложил руку еще одной из своих шести сестер Карлу Бурбону, графу де Клермону. По сути он прежде всего хотел обезопасить свои южные провинции – Ниверне, Шароле и Маконне – от все еще возможного нападения через Бурбонне. Итак, это перемирие принесло выгоду всем, кроме англичан, которые одни только не завершили своих завоеваний.

Равновесие слабости

Это был первый шанс Карла VII. Англия не могла вынести бремени настоящего наступления. Ланкастерская Франция приносила мало дохода. Налоги поступали медленно, с огромными допустимыми потерями при доставке и неизбежными недоимками. Генрих V в 1421 г. восстановил косвенный эд, отмененный одновременно в демагогических целях Иоанном Бесстрашным и дофином Карлом. Но трудно было найти откупщиков, готовых взять на себя сбор непопулярного, как правило, налога, когда экономические трудности сводят на нет прирост дохода. Прямой налог поступал не лучше: парижское духовенство, обложенное в 1423 г. налогом в восемь тысяч парижских ливров, добилось его сокращения до двух тысяч ливров, а выплачивало только половину этой суммы. Когда в 1424 г. на столицу попытались наложить новый налог, горожане возроптали: они согласны оплачивать праздники регента, но не более.

Итак, Англия несла тяжесть победы с трудом. Одно дело – победить при Азенкуре или Вернёе, другое – удерживать завоеванное и закончить завоевание.

Сказать, что английская оккупация была убыточной, значило бы в простых бухгалтерских терминах выразить весьма громкий провал. Если французы платили достаточно, чтобы возненавидеть новое правительство, требования которого были не меньше, чем у покойного Людовика Орлеанского, англичане начали сожалеть одновременно о своей полупобеде и о сделанных попытках ее завершить. Английская Палата шахматной доски платила жалованье членам Королевского совета в Париже, она оплачивала расходы двора регента Бедфорда, она содержала гарнизоны в Иль-де-Франсе и Нормандии. Всем англичанам из окружения Бедфорда, возвращавшимся на материк после пребывания в Лондоне, поручалось привезти денежные средства. Ломбардские банкиры в Лондоне, Руане или Париже постоянно организовывали обмен валюты для Франции. Генуэзец Жан Сак сделал на этом состояние: он выплатил английским капитанам несколько тысяч серебряных марок, которые английское казначейство возместило его компаньону в Лондоне банкиру Спиноле.

Приверженцы Генриха VI проводили время, авансируя суммы, необходимые для выполнения их миссии. Вольно или невольно люди всякого звания тем самым создавали на материке дисконт будущих доходов островного казначейства. Во многих случаях сам кардинал Бофор тратил грядущий доход английского фиска: в 1434 г. один только он выплатит во Франции 18 тысяч марок, подлежащих возмещению в течение трех лет за счет прямых налоговых поступлений.

«Стерлинги» хлынули на материк. В декабре 1430 г. для переправки денежного содержания из Винчестера в Дьепп понадобилось не менее двух кораблей – под охраной ста лучников.

Тогда же гарнизон Бастилии под командованием Джона Фастолфа состоял из восьми латников и семнадцати лучников. Томас Мор, занявший ту же должность в следующем году, располагал девятью латниками и двадцатью восемью лучниками. Менее трехсот англичан в Париже – вот что называлось английской оккупацией. Несмотря на финансовое бремя, непомерное для Англии, английское присутствие с сочувствием воспринималось некоторыми французами. Арбалетчик, который в сентябре 1429 г. честил Жанну д'Арк распутницей и развратницей, прежде чем «поразить» ее метко выпущенным болтом, был честным парижанином, а не английским наемником. В то самое время «Парижский горожанин» – несомненно, каноник из собора Богоматери – писал в своем дневнике «предатели арманьяки», когда имел в виду людей Карла VII. Под «французами» он будет понимать подданных Генриха VI.

Тем временем в Англии дела шли скорей плохо. Пока Бедфорд был занят в Париже, в Лондоне сцепились Бофор и Глостер. Кардинал силой захватил лондонский Тауэр. Дело грозило обернуться гражданской войной. Бедфорд был вынужден вернуться в Англию, и ему пришлось оставаться там с декабря 1425 г. по март 1427 г. Это почти исключило возможность начать во Франции генеральное наступление, которое бы завершило строительство ланкастерской двойной монархии. Англичанам очень повезло, что Карл VII терял время в Турени.

К югу от Луары структуры были прочными, но политическое руководство – слабым. К северу уже формирование политических и финансовых структур не успевало за слишком быстрыми темпами завоевания. В эти годы, сразу после смерти Генриха V и Карла VI, никто не решался воевать по-настоящему.

Как с одной стороны, так и с другой обыватели приспособились к ситуации. До самого появления Жанны д'Арк времена Бедфорда и буржского короля были временами умеренного процветания. Конечно, дела шли не так, как в период между 1380 и 1405 гг., когда можно было полагать, что война закончена, и люди, монета и товары циркулировали почти свободно. Тем не менее бедфордовский Париж торговал с Аррасом и Лиллем, как Тур – с Лионом, а Руан – с Лондоном. Купцы из Руана, Дьеппа, Кана, Сен-Кантена в 1424 г. записывались в Парижскую ганзу, чтобы иметь возможность перевозить товары по Сене в среднем течении. Через несколько лет уже никто записываться не будет.

Тогда нормандцев встречали на женевских ярмарках; правда, им надо было пройти путь по Фландрии и Рейнской дороге. Ярмарка в Ланди, не устраивавшаяся после смут 1418 г., вновь открыла свои прилавки близ Сен-Дени в 1426 г.; она проводилась еще в 1428 г., а возможно, и в 1429 г. Доходы торгового порта Нейи в 1425 г. отдавали на откуп за 36 ливров, в 1426 г. – за 48 ливров, в 1427 г. – за 66 ливров, в 1428 г. – за 80 ливров. Конечно, это еще очень далеко от уровня 1410 г. – 320 ливров, – но оживление очевидно. В какой-то мере процветали также суконщики Сен-Ло или производители холста из Фужера; на наших кривых за много веков этот подъем выглядит небольшим всплеском, но те, кто переживал его, могли думать, что испытания кончились.

В сельской местности самые отчаянные храбрецы сделали первые попытки восстановить хозяйство, то есть отстроить дома, заново возделать поля, воссоздать поголовье скота. Это восстановление было очень робким, не выходило за рамки отдельных хороших земель и скоро окончилось неудачей. Но после него особо болезненно был воспринят развал 1430-х годов. После тех, кто повзрослел в 1380-х, еще одно поколение утратило свои иллюзии в 1430-х. Когда гроза минует, понадобится гораздо больше времени, чтобы каждый привык к мысли: к работе можно возвращаться на самом деле, а вкладывать деньги имеет смысл.

Вот что было в регионах, где каждый день ощущалась национальная драма, даже если не все переживали ее как национальную. Мрачный облик обескровленного Лангедойля депутаты Генеральных штатов Пуатье опишут в марте 1431 г.

Здесь люди Церкви и их бенефиции разорены и уничтожены, их дома разрушены и снесены… Купцы, привыкшие бывать на ярмарках и рынках, не смеют ездить по стране, чтобы торговать и вести дела своей торговли. Земледельцы не смеют и не могут ни держать скотину для пахоты, ни выводить ее на равнину, опасаясь за свою жизнь и боясь утратить последнее, что у них осталось.

Небезопасность

По мере удаления от долин Сены и Соммы, Луары и Вьенны обстановка несколько улучшалась. Но ненамного. Аквитания и Лангедок, так же как Овернь и Дофине, ощущали чувство небезопасности и бремя военных налогов, оставлявших мало средств желающим восстановить экономику. Ведь каждый год провинциальные или Генеральные штаты – бывало, что те и другие сразу – повышали косвенный эд и прямую талью, иначе говоря, налог, разорявший всех и пожиравший состояния, крупные и мелкие. В одном только 1425 г., в самый разгар краткого затишья, Карл VII потребовал 550 тысяч турских ливров от Лангедойля и 250 тысяч от Лангедока. Порт, находящийся в кризисе, – Ла-Рошель – должен был выплатить 14 тысяч ливров. От такой бедной аграрной местности, как Верхний Лимузен, требовали 13 тысяч. Для умеренного процветания это много.

Что касается чувства небезопасности, которое удерживало купца от того, чтобы колесить по дорогам, а крестьянина – от того, чтобы идти пахать, оно стало результатом слабости короля, политической неразберихи и нового появления солдат, оставшихся без дела. Столетняя война была не только войной между Францией и Англией.

В нее входили и чисто побочные конфликты, так же, однако, ослаблявшие страну и разорявшие казначейства. Даже когда эти конфликты не имели прямого отношения к противоборству суверенов, они были связаны с самой обширной сетью союзов или клиентел и втягивали в себя людей, участвующих также в других конфликтах. Все конфликты разрешались одинаково – при помощи сжигания деревень, обирания городов, грабежа купцов, роста налогов. Восстание племянника Григория XI относится к делам, которые не имели ничего общего с французской короной, но потрясали регион в течение жизни целого поколения.

Раймон Роже, граф де Бофор и виконт де Тюренн, просто-напросто добивался выплаты денег от должника своего дяди, когда в 1386 г. поднял оружие против папы Климента VII. На самом деле он хотел сорвать заключение союза между Святым престолом и прованской Анжуйской династией – союза, непосредственно угрожавшего некоторым из его крепостей, таким, как Сен-Реми или Ле-Бо. Он набрал рутьеров и создал угрозу для Авиньона. Несмотря на многочисленные договоры и солидные выкупы, Раймон де Тюренн и его люди почти пятнадцать лет разоряли Конта-Венессен и Западный Прованс. Правительство Карла VI попыталось навести порядок в сеньории папы, вмешался граф Жан III д'Арманьяк, и, наконец, появился Тюренн вместе со своим зятем Жаном Бусико, маршалом Карла VI, – они пришли осадить Авиньон во время борьбы за отказ от повиновения папе. Враждебность к герцогу Анжуйскому, поскольку тот был графом Прованским, в конечном счете сделала племянника Григория XI одним из проводников антипапской политики герцога Бургундского.

Точно так же в Лангедоке возродились стародавние конфликты между пиренейскими князьями. Известны мятежи Гастона Феба, графа де Фуа, претендовавшего одновременно на политическую автономию и на пост королевского наместника в Лангедоке при Карле V и его братьях. Граф де Пардиак и сир де Барбазан при Карле VI поссорились из-за нескольких земель в области Тулузы. Война вспыхнула и тогда, когда Аршамбо де Грайи – дядя капталя де Буша, побежденного при Кошереле, – в 1398 г. объявил о притязаниях на наследие графов де Фуа, на которое могла претендовать его жена. Еще в одной войне в 1403 г. граф Бернар VII д'Арманьяк, будущий хозяин Парижа, и его союзник граф де Пардиак столкнулись с графиней де Комменж.

Вследствие заката политической карьеры герцога Беррийского в 1411 г. столкнулись Жан де Грайи, граф де Фуа, королевский генерал-капитан милостью Иоанна Бесстрашного, и Бернар д'Арманьяк, мало склонный допустить, чтобы Лангедок попал в зависимость от Бургундии. Арманьяк в 1412 г. даже обратился к англичанам. Это был период, когда в Париже правили бургундцы, Иоанн Бесстрашный считался защитником короны Валуа, а значит, естественным врагом англичан. Ничего удивительного, что Фуа набирал рутьеров Для борьбы с англичанами. Арманьяк, естественно, оказался на стороне противников этой политики.

Для лангедокского населения все это выражалось в нескольких словах: подати, небезопасность, грабежи.

Когда хозяевами королевства стали арманьяки, графа де Фуа в качестве генерал-капитана Лангедока сменил сын Бернара VII, виконт де Ломань. Арманьякская алчность проявлялась в Тулузе не меньше, чем в Париже, и поэтому население потянулось к бургундской партии, находило общий язык с Изабелла, торговалось о выгодных условиях присоединения. Лангедокские города оказались в руках Иоанна Бесстрашного на несколько дней раньше, чем Париж.

Граф де Фуа одержал победу – он оказался на стороне бургундцев как потомственный враг Арманьяка, точно так же как Сорбонна оказалась на стороне бургундцев из враждебности к Людовику Орлеанскому и папскому фиску. Сцепления в истории бывают непредсказуемы.

Тогда Жан I де Фуа обнаружил недюжинный политический талант. Далекий от того, чтобы мстить за старые обиды, он стал отстаивать общие интересы Лангедока. С 1418 г. он платил рутьерам за расформирование компаний Вместо того чтобы напасть с тыла на дофина, он добился от него титула наместника и генерал-капитана Лангедока и Гиени, потом вступил в соглашение с Альбре, Астараком и даже Арманьяком, чтобы оттеснить людей принца Оранского – крупного бургундского барона, – которые вели в Тулузе с лангедокскими Штатами переговоры, столь же непопулярные, как и требования его арманьякских предшественников. В 1419 г. восстание в Тулузе принесло победу партии графа де Фуа. Принц Оранский бежал. У правительства Карла VI, которое состояло из бургундцев, не было возможностей оспорить власть, фактически установившуюся в Тулузе: король подтвердил за Жаном де Фуа пост наместника, который последнему уже дал дофин. Для демонстрации щедрости к Лангедоку и Гиени даже добавили Овернь.

Для населения Юга понятия «англичанин» и «грабитель» были синонимами. Поэтому в результате союза Бургундии и Ланкастера общественное мнение повернулось в сторону Карла VII. Жан де Фуа умело руководил этой политической адаптацией, которая на деле была неизменным стремлением к миру. Далекие от парижских интриг и от махинаций Совета, горожане Лангедока – а тем более крестьяне – плохо понимали, какие могут быть сомнения по поводу короля, и не допускали мысли, что корону Франции можно уступить англичанам. Они желали, чтобы кончилась война и кончились налеты, а также чтобы прекратились подати. Английские набеги оставили слишком болезненные воспоминания от Бордо до Каркассона, чтобы желание мира могло кого-то привести на сторону Ланкастера.

Даже если время больших набегов прошло, английская угроза сохранялась, часто смешанная с арманьякской. Анализировать эти вопросы с парижской точки зрения значило изначально обречь себя на полное непонимание. В 1423 г. англичане осадили Базас. Андре де Риб, рутьер, в большей или меньшей степени служивший им, но называвший себя Арманьякским бастардом, разорил область Тулузы и в 1426 г. захватил Лотрек, в 1427 г. заставил пообещать себе семь тысяч экю за уход, а в следующем году возобновил грабежи, пытаясь добиться выплаты денег, положенных ему по договору 1426 г. Наконец, он создал угрозу для альбигойских земель Жака Бурбона, графа де Ла Марша. Тогда последний нанял соперника Арманьякского бастарда, кастильского рутьера, который окажется еще хуже, чем Риб, – Родриго де Вильяндрандо. Риб был схвачен и казнен. Вильяндрандо остался.

Сочтя, что ему заплатили мало, кастилец договорился с несколькими рутьерами, уже печально известными в Лангедоке, такими, как Андрелен и Ла Валетт, и сформировал настоящую армию, базировавшуюся между горой Лозер и хребтом Виваре. Люди Вильяндрандо рыскали по Нижнему Лангедоку, разграбили Ле-Веле, угрожали Лиону.

За то, чтобы не нападать на Лион, рутьер потребовал четыреста экю. Хотя сумма была незначительной, лионцы сочли, что уступка подобному шантажу чревата опасными последствиями. Они отказали. Когда они наконец согласились заплатить – чтобы разорению не подверглась вся равнина, – было поздно: теперь надо было выплатить восемьсот экю. И Вильяндрандо без малейшего стеснения разместил полученные таким образом суммы у нескольких лионских финансистов, чтобы они приносили доход…

В те же времена бывший каменщик, ставший главарем банды, Перрине Грессар, постоянно прочесывал долину Луары и Шера, между Буржем и Ла-Шарите. Он разорял окрестности Сансерра и одно время угрожал королю в Бурже. Карл VII встревожился настолько, что отправил будущего Людовика XI под защиту толстых стен замка Лош.

Что одним плохо, другим хорошо. Присутствия королевского двора и Счетной палаты было достаточно, чтобы создать в Бурже такой крупный потребительский рынок, какого там никогда не было. Пуатье извлекал большую выгоду из того, что в нем оказались парламент, Палата эд, а вскоре и университет. Это порадовало финансистов, а также галантерейщиков, ковроделов и ювелиров вместе с бакалейщиками, каменщиками и торговцами скобяным товаром. Не меньше, чем частные лица, дельцы и простые ремесленники, выгадали и городские коммуны: Пуатье завершил городскую стену, построил новую ратушу, начал облагораживать русло реки Клен.

Некоторые отважные дельцы отвернулись от стесненного регионального рынка и обратили взор на средиземноморские порты и альпийские перевалы. Устав от отцовской торговли мехами и не слишком желая повторять в Бурже монетные спекуляции, едва не обернувшиеся очень плохо, Жак Кёр вышел на большую экономическую дорогу. Он основал торговую контору в Монпелье. Он сотрудничал с итальянцами. В 1432 г. он оказался в Сирии. Шторма, из-за которого по возвращении он попал в руки корсиканских бандитов, было недостаточно, чтобы его обескуражить. Но время неопределенности прошло, и теперь Жак Кёр считал разумным спекулировать на победе Карла VII.

То здесь, то там экономическая жизнь оживлялась. Так, в феврале 1420 г. лионцы добились создания двух ежегодных ярмарок, пользовавшихся значительными налоговыми льготами. Но это оживление было непрочным, и многие признаки динамичного развития оказывались массовой иллюзией. Лионское бюргерство полностью восстановит свою деловую активность через двадцать лет.

В эти годы как политической, так и экономической неопределенности перед англичанами стояла самая тяжелая из военных задач: им надо было наступать. Это Карл VII мог оставаться в обороне. А для Ланкастера не довести завоевания до конца означало совершить роковую ошибку. Эта задача была тем тяжелее, что на уже завоеванных землях ему приходилось иметь дело с беспрестанными налетами партизанских отрядов и еще держащимися «арманьякскими» гарнизонами. Ведь люди Карла VII потеряли Компьень только в июне 1422 г., а в начале 1423 г. заняли Мёланский мост. Орсе и Маркусси на юге Парижа были логовами арманьяков, и «Горожанин» постоянно жаловался: Орлеанская дорога находилась в руках врагов, в то же время его бургундские друзья опустошали сельскую местность.

Накануне Богоявления (1422) прибыл в Париж герцог Бургундский и привел тьму латников, каковые причинили немало зла деревням вокруг Парижа, ибо после них не остается ничего, что они могли бы унести, если только не слишком жарко или им не слишком тяжело.

А арманьяки прибывали со стороны ворот Сен-Жак, ворот Сен-Жермен и ворот Бордель до самого Орлеана и творили столько же зла, как некогда сарацинские тираны.

В этой ненадежной ситуации много беспокойства англичанам причинял шпионаж. Английские капитаны и французские бальи, верные Генриху VI, в конечном счете начали видеть шпионов повсюду, но сам шпионаж был совсем не мнимым. «Их враги, у которых постоянно везде были друзья…» Эта фраза «Горожанина», симпатизировавшего бургундцам, была не просто оправданием поражения англичан. Она отражает реальность: арманьяки на равнине находили помощников, которых легко мог бы обрести какой-нибудь герцог Бургундский, но на которых не мог рассчитывать островной капитан.