Текст книги "Пушкин. Русский журнал о книгах №01/2008"

Примеры можно умножать до бесконечности, но полагаю, что и приведенных достаточно.

Критикуя русский перевод «Об истолковании» В. В. Бибихин пишет, что «Аристотель не нуждается в неуклюжей помощи современной лингвистики, которая не очень хорошо понимает, что она сама говорит» (с. 181). Хорошо, допустим, что не нуждается. Однако то, что вытворяет с аристотелевской мыслью сам В. В. Бибихин, это даже не «неуклюжая помощь», а нечто похуже. Зачем делать из греческого философа вульгарный вариант позднего Хайдеггера? Неужели только затем, чтобы «отстоять себя, свое уникальное понимание, когда оно становится даже неясно самому мыслителю»?

К сожалению, вся книга «Внутренняя форма слова» являет собой пример того, как «с упрямством ребенка, поэта или сумасшедшего, наперекор силе всех ученых радуются и пугаются от простейших вещей, придавая им безмерное значение». К философии (если, конечно, не рассматривать ее как болтовню обо всем на свете) это отношения не имеет, к лингвистике (как науке) тоже. Зато ребенок, поэт и сумасшедший найдут здесь обильную пищу для размышлений.

ФИЛОСОФИЯ

Наука пускать корень в почву, или Получать удовольствие иначе
Иван Лабуев

Федор Гиренок. Удовольствие мыслить иначе. М.: Академический проект, 2008. 235 c.

С самого начала согласимся с автором – философия не существует. Как некоторое всеобщее целое, как нечто анонимное, как сфера некоего общественного сознания. И в то же время она – один из немногих, если не единственный, – способ удерживать мысль во времена тотального недержания. Но философия не безлична, философия – это имена.

И одно из них – Федор Гиренок, который «любовным трением ума о безумие» создает мысль (с. 15). Книга, которую я удерживаю в руках и которую вы можете подержать в Фаланстере, – явление чрезвычайное для тех, кто так или иначе соприкасался с философией. Кто он – Федор Гиренок? Свихнувшийся профессор? Оригинальный задумчивый Мыслитель? Страстный самоед Археоавангардист? Или все же философ par excellence?

Что нам делать с человеком, который освоил (внутри своей самости) свободу говорить и теперь излагает свои мысли в книге, т. е. организует свою мысль как послание другим? При этом он говорит как на исповеди, без оглядки на цеховые мертвящие уставы и правила, говорит, как дышит. Как же здесь не растаять нашему черствому метафизическому сердцу, не пошатнуться заизвесткованным извилинам и не «взбрыкнуть» сознанием (с. 12)?! Но прежде хотелось бы познакомиться с тем, как взбрыкивает сам Гиренок.

А взбрыкивает он, как правило, императивами высказываний, никак не терпящих возражений, – но, по-видимому, это новаторский стиль любого археоавангардиста. И это понятно, ведь доказательность и аргументация – это тот самый догматизм мышления, застрявшего между субъектом и объектом, мышления, основным ориентиром которого выбрана разумность. Тогда как удовольствие наш философ высекает как раз из того, что желает соединить мысль с дикой страстью, с первобытной эмоцией. Именно в этом состоит задача мыслить по-современному: мыслить страстью, или страстно мыслить, до самого конца. Пройдем же, мой читатель, по этому пути, где «кто-то пытается освободить ум своего безумия» (с. 21), может быть и нам удастся получить удовольствие иначе.

Правда первый взбрык, который нас поджидает на этом пути – это грусть (с. 22). Не в смысле того, что многие знания умножают многие печали, и не в смысле того, что после соития все твари становятся грустны, а в смысле галлюцинации:

«Грусть – это мысль, или не мысль? Грусть – это не мысль, это настроение, которое объясняется… аутистическим самовоздействием, раздражением себя». А для того, «чтобы себя раздражать какой-то галлюцинацией, нужно сознание». И далее: «Сознание нам нужно не для того, чтобы что-то отражать, а для того, чтобы воздействовать на себя при помощи образов и символов» (читай: галлюцинаций). Не кажется ли вам, что несмотря на страстную мыслительную тривиальность, за строками припрятался сам Карлос Кастанеда, уже вкусивший галлюциногенного грибка или пейотля? Вам тоже что-то кажется? Ага, у вас тоже галлюцинации? Вы уже начинаете получать удовольствие самораздражением?

Но мы ведь только в начале пути. А этих взбрыков еще видимо-невидимо. «Человек – это не реалист, а аутист. Даже реалисты должны мыслиться как аутисты, – чеканит дальше Гиренок. – А это значит, что представление о биосоциальной природе человека лишено смысла, что не труд создал человека, а абсурд. Что в основе искусства лежит не принцип мимесиса, а бессмысленность реакций галлюцинирующего сознания».

«Внутренне знание, достигаемое симуляцией, предшествует внешнему знанию, получаемому имитацией. Симулируют невозможное. [Например, Гиренок – археоавангардизм. – И. Л.] Имитируют наличное. Поэтому симулякр – это не подделка, а способ общения без сообщения. Аутист освобождает свое существование от необходимости отсылать к другому существованию. Человек относится к невозможному в составе наличного» (с. 25).

«Эк, его несет! – с завистью подумал Чичиков, глядя на Ноздрева». А это уже не Гиренок, это «черепок русского сознания» Гоголь.

«Человек – это существо эротическое, – продолжает страстно занудствовать наш профессор. – Им овладевают влечения и желания. Страдания и аффекты. И поэтому он болтается, как туча комаров на ветру, то туда, то сюда. Но где же ум? Нет ума» (с. 43).

Набрыкавшись по мелочам еще с десяток раз, наконец мы подходим к главному Взбрыку Федора Гиренка: АрхеоАвангардизму (АА – И. Л.). Его он формулирует по всем правилам критической, негативной дефи ниции в противопоставлении изжившему себя постмодернизму. И чтобы понять суть АА, надо «обессмыслить язык европейской философии, перестроить его так, чтобы он работал на архе русского человека, подчиняясь логике дословного. Европейская философия – это загрунтованный холст, на который мы будем наносить письмена своей души» (с. 49). Так что же это за письмена такие?! – спросит нас недоумевающий и уже теряющий терпение читатель. А вот какие письмена: это пересказ немотствующих черепков русского сознания в авангардных терминах. АА – это дикарская наука «пускать корень в почву» (с. 51), чтобы получать удовольствие иначе. Таков Гиренок, юннат и мичуринец корня своей самости.

Дальнейшие взбрыки и письмена души – это археоавангардизм в действии. Изредка остроумное, чаще не очень собрание банальностей, сентенций и моралей посредством страстного пересказа известных русских и нерусских архе в авангардных терминах. И если вы коллекционер трюизмов – книгу вам в руки.

Гениальный ход Федора Гиренка состоит в том, что он прокламирует некое оправданное безумие: если бы его квалифицировать по мирской, или, не дай Бог, медицинской мерке, то он просто выживший из ума профессор, но заявленная философская претензия «мыслить иначе» все кардинально меняет. Она позволяет ему уже не напрягаться и удерживать нормальность перед лицом Другого. Параноидальное безумие надежно прикрыто загадочным характером «философской технологии» и тем самым получает возможность назидающего послания. Осталось только свершиться формуле Мишеля Фуко: Безумие – это отсутствие произведений. В этом-то вся и загвоздка. Мэтр страсть как словоохотлив. Правда плодовитость его безумия еще не достигла шреберовского экстремума и вероятно – никогда не достигнет. Там совершенно иной прорыв к безумию. Но мы, в глубине своей гуманистической самости, все же вправе надеяться на профессиональную ремиссию и страстно ожидать угасания и подавления археоавангардистского псевдодискурса подлинной риторикой педагогического смирения и юродивой спутанностью фразы, которые там и сям проглядывают в книге Гиренка в качестве ее инородных элементов. Пожелаем же автору скромного галлюцинаторного просветления.

Жижек и Жигули
Роман Ганжа

Славой Жижек. Устройство разрыва, Параллаксное видение. М.: Европа, 2008. 516 с.

Так уж складывается, что говорить о новом русском Жижеке означает – прежде всякого изложения – обсуждать особенности восприятия этого «неоднозначного» персонажа местной публикой. И главная особенность заключается в том, что это восприятие глубоко телесно. Как некогда в случае с Деррида, кульминационным моментом опыта постижения новой философской звезды явился прошлогодний визит тела философа в Москву. Имевшие телесный контакт припоминают «удовольствие живого общения» и «необъяснимую силу личной суггестии». Что до содержательной стороны речей Жижека, их описание строится на использовании двух телесно-производственных метафор, кулинарной и цирковой. Жижек-кулинар – гений кухни fusion: из вполне банальных и к тому же трудно сочетаемых между собой ингредиентов он на глазах у изумленной публики готовит нечто «hot», некий «высокоградусный коктейль», где Ленин смешан с Лесбосом, а Хайдеггер – с Ханукой и харакири. Жижек-циркач – одновременно «эквилибрист», «иллюзионист», «гипнотизер», «жонглер» и «балканский танцующий медведь от теории». Понятно, что посетить шикарный ресторан или сеанс гипноза – совсем не то же самое, что прочитать книгу кулинарных рецептов на дому или зарядить воду от радиоприемника. Вот почему книги Жижека встречают довольно прохладный прием. Им, вероятно, не могут простить того, что они не являются самим Жижеком в полноте своей телесной действительности, даже несмотря на то, что они настолько заряжены гипнотической энергией балканского кудесника, что подчас способны «производить эффект присутствия» и «иллюзию сопричастности».

Именно здесь, – в недостаточном присутствии танцующего и жонглирующего тела Жижека в собственных книгах, – вероятно, и лежат истоки обвинений в «интеллектуальном шарлатанстве», «бесконечном повторении самого себя», «необоснованном использовании терминологии», «нагромождении всего в одну большую кучу», «неубедительности» и «отсутствии оригинальности». Автор в целом благожелательного предисловия Вячеслав Глазычев характеризует Жижека как ребенка, – хоть и «умудренного не по возрасту», – перетряхивающего трубку калейдоскопа, внутрь которого попадает все подряд, а жанр книги – как бриколлаж, то есть «сплетение воедино отрывочных восприятий, связей и суждений».

Однако, что если тексты Жижека следует воспринимать вовсе не как намеренно усложненные игровые конструкции, держащиеся на «понятийном волюнтаризме», оставляющие читателя в состоянии полной эпистемологической неразберихи и направленные исключительно к тому, чтобы вновь и вновь воспроизводить самих себя? Что если приемы, которым может научиться читатель Жижека, вовсе не являются приемами дешевого фокусника, единственным оправданием мошенническим действиям которого служит лишь невероятное личное обаяние? Неужели пафос отказа, этот финальный аккорд книги, представляет собой не более чем очередную провокацию, ловушку, заставляющую читателя испытывать удовольствие от «эффекта присутствия» гипнотизирующего и жонглирующего тела Жижека в своем тексте? Давайте допустим, что это не так. Что Жижек вполне серьезен и что финал книги некоторым образом резюмирует логику предшествующего изложения. Разве в этом случае мы сможем продолжать верить, будто бы то главное, что хотел сказать Жижек ценой каких-то гипертрофированных интеллектуальных усилий выстраивается в нелепый силлогизм – все неким искривленным, закрученным образом связано со всем как его немыслимая, неназываемая изнанка, так давайте же практиковать отказ! Отказ имеет смысл только тогда, когда есть горизонт всеобщей взаимосвязи, за которым отсутствуют какие бы то ни было связи, когда есть продуктивная техника разрыва, демонстрирующая как раз принципиальное отсутствие тотальной связанности всего со всем. Это означает, что прочтение Жижека в качестве «интеллектуального фокусника», который легко сочетает Гегеля и Гернику, Вагнера и вагину, – такое прочтение попросту неверно, Жижек, на мой взгляд, занимается именно тем, что демонстрирует несочетаемость того, что так легко может быть помещено в один абзац и свалено в одну кучу. Но какой резон в подобной демонстрации, если мы и так знаем, что Спиноза и «Список Шиндлера» – это совершенно разные вещи?

В ответе на этот вопрос и заключается главная интрига книги. Книга Жижека – это сборник упражнений, и первым делом важно понять, кому он адресован. Давайте будем использовать имя «нормальный человек» несколько фигуральным образом и назовем так всякого человека, который, встретив в одном абзаце слова «Сталин» и «Сталкер», не сможет не только соединить эти две реальности в одном парадоксальном fusion-блюде, но даже эффективно различить их. И это его благо. А вот другой человек, которого мы условно назовем «интеллектуалом», конечно же, первым делом компетентно укажет, чем именно отличается, к примеру, Фалес от фаллоса. Но вот дальше – и это ключевой момент – сила мыслительной привычки заставит «интеллектуала» посредством незаконного и в то же время весьма притягательного и приятного умственного виража соединить в одном фантазматическом топосе эти две далекие сущности. «Интеллектуал» будет думать примерно следующее: «Ленин и Леннон? Любопытное сопоставление… Разумеется, их нельзя ставить на одну доску… и все же… а что если… действительно, ведь получается, что оба бунтари, изменившие облик той реальности, в которой они существовали… неоднозначные отношения с женщинами… оба подолгу и, пожалуй, можно сказать, вынужденно жили за границей… посмертный культ… ну и так далее». И вот получается, что Жижек адресует свои «смелые сопоставления» именно «интеллектуалам», и именно потому, что они-то как раз легко проглотят наживку. Следует, однако, помнить, что если бы все этим и ограничилось, то и Жижек, и «интеллектуалы» были бы не более чем агентами/жертвами глобального капитала, – ведь именно в реальности глобального капитала все участвует в тотальном обмене и ставится на одну доску. Удовольствие читателя, который попадает в ловушку интеллектуальной эквилибристики и философской fusion-кулинарии, сродни порнографическому удовольствию от бесконечно повторяющегося зрелища того, что в «обыденной» перспективе видится всегда искаженным или частичным образом.

Н. П. Акимов. Портрет Клавдии Васильевны Пугачевой, [1920-е]. Публикуется впервые

Вот в этот самый момент – момент фантазматической исполненности и завораживающего, гипнотического воздействия «личной суггестии» – Жижек и вводит фигуру «параллакса». Что это такое? Те, кто подвержен гипнозу, считают параллакс «главным ингредиентом коктейля», либо же, напротив, чем-то избыточным, не более чем поводом смешать в одном шейкере все прочие ингредиенты. Жижек описывает «параллактический взгляд» как способ преодоления «иллюзии помещения на один уровень двух несовместимых явлений», и этот способ заключается в «постоянном смещении перспективы между двумя точками, между которыми невозможен никакой синтез или опосредование» (с. и). Так, ленинистскую политику и модернистское искусство следует рассматривать как две стороны одного и того же явления. Нет ли здесь противоречия? Не превращается ли «параллактический разрыв», запрет на сведение двух явлений к общему основанию, в парадоксальное параллактическое тождество, иллюзорную конструкцию, которая так притягивает «интеллектуала»? И что это за одно и то же, сторонами которого являются несовместимые явления?

Ответ Жижека на этот вопрос давно и хорошо известен: на самом деле не существует какого-то «ассортимента» явлений, которые расставлены по полкам глобального супермаркета в ожидании, пока кто-нибудь их смешает. Не существует, например, «человеческого» и «нечеловеческого» в качестве отдельных элементов, между которыми можно установить отношения дополнительности и смешать их в едином парадоксальном салате, – а существует разрыв в едином, благодаря которому мы способны увидеть единицу как двоицу, взыскующую единства. Задача упражнений в параллактическом видении заключается в том, чтобы увидеть двоицу не как двоицу, но как расколотую единицу. Элементы двоицы в таком случае действительно оказываются несовместимыми – поскольку не существует никакого нейтрального объемлющего пространства, в котором они могли бы быть совмещены – и в то же время тождественными в порядке первичного разорванного единства. Удовольствие «интеллектуала» и впрямь сродни удовольствию ребенка, который завороженно перетряхивает трубку калейдоскопа – каковым для «интеллектуала» является глобальная виртуальная среда всеобщей обмениваемости и сочетаемости. Стратегия отказа, которую Жижек предлагает «интеллектуалам» – это стратегия философско-гастрономической аскезы. Мир тотальных взаимосвязей и взаимозависимостей соблазняет вас возможностью сочетать Auschwitz и Aufhebung? Воздержитесь от подобного непристойного сочетания, каким бы сладким и пикантным оно вам ни казалось! Проникнитесь сознанием того, что «Освенцим» и гегелевское диалектическое «снятие» слишком близки, чтобы быть разными явлениями, легко сочетаемыми в одном смелом и модном fusion-блюде! Поймите, что эти два есть одно – роковая трещина, расколовшая немецкий дух. И эту трещину не удастся склеить иллюзионистским майонезом, – напротив, надо параллактически удерживать ее именно как трещину, антиномию, неснимаемое противоречие.

Не является ли в таком случае жижековский курс аскетических упражнений чем-то вроде закамуфлированной проповеди воинствующего – в духе «не мир, но меч» – Евангелия? Вот как Жижек разрешает антиномию Ницше, состоящую в одновременном отстаивании идеи истины как невыносимой Реальной Вещи и «постмодернистской» идеи отказа от оппозиции реальности и видимости в пользу признания главенства блестящей эстетической видимости над серой реальностью: «все – это не просто взаимодействие видимостей, существует Реальное, но это реальное представляет собой не недоступную Вещь, а РАЗРЫВ, который препятствует нашему доступу к нему, „подспудный” антагонизм, который искажает наше видение воспринимаемого объекта в частичном видении. И вновь „истина” – это не „реальное” положение вещей, т. е. не „прямой” взгляд на вещи без искажения перспективы, а само Реальное антагонизма, которое вызывает искажение перспективы. Место истины не в том, каковы „вещи сами по себе на самом деле”, не в искаженной перспективе, а в самом разрыве, переходе, который отделяет одну перспективу от другой, т. е. в разрыве…, который делает эти две перспективы радикально несопоставимыми. „Реальное как невозможное» служит причиной невозможности достижения „нейтрального”, не искаженного какой бы то ни было перспективой видения объекта. Истина существует, все не относительно, но эта истина является истиной искаженного видения как такового, а не истиной, искаженной частичным и односторонним видением» (c. 378). Жижек помещает это разрешение антиномии Ницше под знаком христианской нетерпимой, насильственной Любви: «христианская любовь – это сильная страсть к внесению Различия, разрыва в порядок бытия, наделения привилегированным положением и возвышения одного объекта за счет других» (с. 380). Есть кулинарно-порнографический мир бесстрастного, отстраненного конструирования, в котором все перспективы равноценны и все комбинации равно приемлемы, мир, наполненный холодным, безжизненным блеском эстетических видимостей, где «человеческое» и «нечеловеческое» сопрягаются в порядке гипнотического мерчандайзинга – автомобилист и его автомобиль, зоофил и его собака, домохозяйка и ее уровень холестерина. И есть мир, конституируемый непреодолимым разрывом между тем, что комбинировать можно, и тем, что не подлежит комбинированию.

И вот что пишет Жижек в связи с «Логикой миров» Алена Бадью: «Что, если понятие мира потребовалось для осмысления уникального статуса капиталистической вселенной как безмирной? Недавно Бадью сказал, что наше время лишено мира. Как нам следует понимать эту странную мысль? Даже нацистский антисемитизм открывал мир: описывая сложившуюся критическую ситуацию, называя врага… нацизм представлял реальность в таком ключе, который позволял… субъектам получить глобальную „когнитивную карту”, включая пространство для их осмысленного участия. Возможно, именно в этом состоит „опасность» капитализма: при всей своей глобальности, включающей все миры, он поддерживает в строгом смысле „безмирную” идеологическую констелляцию, лишая подавляющее большинство людей сколько-нибудь значимой „когнитивной карты”. Универсальность капитализма заключается в том, что капитализм обозначает не „цивилизацию”, определенный культурносимволический мир, а нейтральную экономико-символическую машину, которая работает с азиатскими ценностями так же, как и со всеми остальными» (с.447–448). Отказ, в таком случае, означает – воздержание от пребывания в безмирности, усилие нового утверждения перспективы ближнего и дальнего, размерности конечного и бесконечного.