Текст книги "Музей революции"

Племянники мерзкого Гоши оказались под стать ему, жмеринские лбы, безразмерные, упрямые, с выражением наивной хитрецы на больших и глупых лицах: дескать, знаем-знаем, нас не проведешь. Сели, набычились, ждали: что, будешь нас мирить? а вот мы возьмем и не помиримся.

Но первый же вопрос поставил их в тупик.

– Привет, пацаны. Я Миша. Ты Жора, ты – Боря? Отлично. Боря, скажи, ты веришь в правду?

Боря не знал, что нужно на такое отвечать, поэтому сказал с тяжелым вызовом:

– Я – верю.

– Ну верь. Ты, Жора тоже?

– Тоже.

– А я вам так скажу, ребята. Лучше ни во что не верить, а просто действовать по правилам. Хорошие, плохие, нам по барабану. Правила. Вот эту книжицу читали?

Он показал им драную брошюрку – советский транспортный закон. Перелистал, нашел их случай. Статья, параграф, пункт. Нормы перевозки, сроки, ответственность сторон. И быстро, в полчаса уговорил.

Бензиновые братья позвонили через месяц. У их друзей такая же проблема. Вопрос решить не получается. Поможешь? И у Ройтмана мелькнула мысль, холодная и быстрая, как тень. Реальный суд в стране не действует; подключать бандитов, разбираться по понятиям себе дороже; значит, появился спрос на справедливые решения. По закону, но в обход продажных судей. Нужно создавать подпольный суд…

Он срочно вылетел в Россию, начал разговоры говорить. Реакция была примерно одинаковой. С ума сошел – тут что-то есть – вот телефон, поговори с Петровым, Ароновичем, Шаликашвили – если вдруг получится, мы в доле.

Через некоторое время в Гамбурге, на выезде из аэропорта (чтобы можно было обернуться за день, утром прилететь, а вечером обратно), появилась мелкая контора. За промытым офисным стеклом сидели три пожухлых старичка. Листали документы, подшивали в папки, неумело, с тяжелым нажимом, как на старых пишущих машинках, тюкали в клавиатуру, подслеповато вглядываясь в толстые экраны. Аморфные движения, настороженные лица, мешковатые костюмы. Один из них был павлодарским адвокатом, другой всю жизнь служил юрисконсультом на Беговой и с нескрываемым презрением цедил клиентам: так, объясняю снова, вы не поняли, дедушка и бабушка разводятся, дедушка прописывает вас… А третий дослужился до судьи – несмотря на характерный нос и мягкие слоновьи уши в складках; Ройтман ему не очень доверял, но деваться было некуда, где он еще найдет реального судью в колбасной эмиграции, да еще за эти деньги?

Раза два в неделю Ройтман появлялся в офисе, опускал гремучие роль-ставни; в темноте между пластинами светились зубчатые узкие полоски, похожие на линию отрыва. Один из стариков вытаскивал из шкафа мантию, взмахивал, как простыней, и ловко бросал на гладильную доску. По офису распространялся теплый запах пыли. Двое других доставали приготовленные папки, а Ройтман выходил встречать гостей, рассаживал их по диванчикам, и предлагал начать процесс.

Дело постепенно разрасталось; кооператоров сменили фабриканты, иски стали сложные, объемные. Старичков он спровадил на пенсию, выбил рабочие визы молодому ленинградскому судье из областного арбитража и тридцатилетним бойким адвокатам из Воронежа. И завел себе отдельный офис возле ратуши – для предварительных переговоров.

Однажды объявились вологодские владельцы шарикоподшипника: не смогли договориться о разделе пая. По закону (черный ройтмановский арбитраж не признавал понятий; полки распухали от ксерокопированных уточнений и поправок, дополнительных определений Верховного суда) прав был младший партнер. Он-то и вышел на Ройтмана. Приятный, тихий паренек, из технарей, очки с двойными стеклами, расплющенный голос; если б не расслабленность движений, по которой узнается человек, давно привыкший к деньгам, можно было бы принять его за неудачника-зануду.

Полуразвалившись в кожаном кресле, паренек не спеша закурил бриаровую трубочку, с маленькой матросской чашкой на прямом коротком чубуке, пфыкнул дорогим вишневым табаком:

– Веня меня зовут. А вас – Михаил. Говорят, вы служите местным царем Соломоном?

– Говорят.

– А почему вас слушаются? Почему не посылают?

Ройтман скучно рассказал, как ленинградские, московские, свердловские и томские дельцы договорились признавать решения его суда, а если кто не понял, с таким сообщество прощается. И человек выпадает в осадок. Сделки рассыпаются, на звонки никто не отвечает, бизнес медленно, но верно идет ко дну.

Пфык-пфык, по кабинету расползается густая синева.

– Угу. А как же, позвольте спросить, сообщество-то узнаёт? Ну, о том, что вы тут нарешали?

– Мы рассылаем бюллетень.

– Чевоооо?

– Бюллетень, говорю, рассылаем.

Ройтман вынул брошюрку, изданную типографским способом; в ней мелким шрифтом были напечатаны решения его подпольного суда – в последней, результирующей части.

– Но здесь же нет фамилий? Только звездочки и буквы?

– Люди это всё заметные, бизнеса́ их на виду, нетрудно вычислить.

– И много было случаев неподчинения?

– Бывало. В начале. Теперь не бывает.

Технарь захохотал:

– Что? эмалированный тазик с цементом – и на дно океана? Вы знаете, мне нравится. Давайте мы тоже попробуем.

Вроде бы они их как-то помирили, но вскоре Ройтман получил холодное письмо. Младший партнер сообщал: ваши обязательства не выполнены, никто решению суда не подчинился, обещанный бойкот не действует, надо срочно встретиться в Москве.

Ройтман явился в обшарпанный офис, на улице Большой Черкизовской: гремучий бронебойный лифт, обколотые, как после бомбежки, стены коридора. Восьмой этаж был отсечен от остального здания, с седьмого нужно подняться пешком, позвонить в приваренную дверь, похожую то ли на задраенный люк в подводной лодке, то ли на выход из бункера.

Но за этой замызганной дверью таилась обустроенная жизнь. Правильные теплые светильники, панели из мореного ореха, ворсистые бесшумные ковры… пахло то ли розочкой, то ли мимозой… сегодня это показалось бы дешевкой, но тогда, в начале девяностых…

У входа в кабинет руководителя стояла рамка металлоискателя, за отдельным столиком с зеленой лампой сидел охранник с автоматом. А в кабинете обнаружились насмешливые шарикоподшипники; сразу оба-два; и никаких следов конфликта, ни малейших признаков непонимания. Старший, так похожий на прожженного парторга из академического института, с неугомонным взглядом подлого отличника, изъяснялся быстро, скорострельно:

– Садись, садись, все, извинения, считай принесены, садись, сам понимаешь, куда сейчас без проверки. Убедились, держишь… И не трус.

– Ничего не понимаю. Объясните.

– Объясним, объясним, не волнуйся. Выпьешь? Нет? и это тоже правильно… садись, разговор будет долгий, ты чем обедаешь? Вень, позвони… куда? Да лучше всего из «Максима».

За роскошным обедом ему рассказали, что предстоят серьезные дела; их вот-вот допустят до трубы и они искали – и, судя по всему, в его лице нашли – надежного еврея, который будет держателем акций. Сам сможет ими управлять, а их – не кинет.

– Нас как бы нет, но мы есть. Запомни это хорошенько, как отче наш… или что там полагается у нас… ты не в курсе? Мы – есть. И пока мы есть, ты тоже будешь.

И началась у Ройтмана совсем другая жизнь. Которая теперь должна закончиться, и больше никаких нефтянок, никакого малибдена; ничего, что тянет вниз, привязывает к месту. Только то, чего нельзя схватить руками и пощупать. То, что останется с ним навсегда, в любой стране, куда судьба ни бросит. Тем более, что скоро – и надолго – бросит – всех.

После разговора с губернатором на сердце стало весело и просто.

Виктор Викентьевич был высокомерно ласков, разговор повел издалека, дескать, что-то вы замкнулись, перестали заезжать. Шомер аккуратно возразил: на вас, Виктор Викентьевич, губерния, а наши мелочи – зачем вас нагружать?

– Ну, хорошо, что сами все решаете.

Желванцов вращал глазами, делал всяческие знаки: что же вы про тендер ничего не скажете; сиди, Виталий, молча, слушай старших.

– Мы стараемся, Виктор Викентьевич.

И губернатор, взвешивая фразы, как покупатель взвешивает дыньку на ладони, сообщил невероятное известие.

– Мы предварительно переговорили с Иваном Саркисовичем… ну ты знаешь, кто он? вот и хорошо… – Обкомовские интонации их губернатора были предсказуемы. – Стало быть, мы с ним переговорили, и вроде намечается юбилей Приютина? Воот. А обстановка сейчас, как ты знаешь, не очень. Понимаешь, куда я клоню?

Еще бы не понять.

– Нет, Виктор Викентьевич, не понимаю.

– В общем, выдвигаем на Госпремию. Кого-кого? Твое Приютино. Воот. Летом юбилей, отметим, может, Сам приедет. Нет, не этот, выше. Сам.

– Виктор Викентьевич, я даже не знаю, как благодарить.

– Ты благодарить потом будешь. Сейчас пиши записку с предложением, кого включаешь в список, поименно. Награждаемых должно быть трое – ну ты, понятно дело, и как следует подумай, кто еще.

– Может быть, главный хранитель?

Интонация вдруг стала давящей, назойливой.

– Как следует, сказал, подумай.

Четвертая глава

До посадки оставалось меньше часа. В депутатском зале возле барной стойки гужевались томные девицы в розоватых длинных платьях с чересчур завышенными талиями, шерстяных костюмчиках крупитчатой фактурной вязки, коротеньких штанах с бантами. Это были не любовницы, не жены. Для любовниц слишком низкорослые, отечные, со слегка приспущенными попами; в отличие от жен – услужливо напряжены. Девушки слепились плотной кучкой, как металлическая стружка на магните, сверкающая острым, рвущим блеском. Чужой не подходи – убьет!

В другом углу, непроницаемо для вертихвосток, начальственным кружком стояли женщины в суровых пиджаках и строгих юбках чуть выше колена. Они напоминали женский батальон охраны. С этими, наоборот, все ясно; надежные начальницы отделов, служба протокола, референтки, – та верная опора высшего начальства, про которую оно не помнит.

Мужчины утопали в безразмерных черных креслах, неудобно вскидывая руки; пиджаки в плечах вздымались и напоминали бурки.

В зал вошел демонстративно опоздавший Юлик: взгляд скользит поверх голов, к уху прижат телефон; ожидая важного звонка, имеешь право никого не замечать. В зале было двое или трое человек с такими же скользящими глазами; не присаживаясь в кресла, они фланировали взад-вперед, беспрестанно говорили по мобильным и не допускали окружающих до своего сосредоточенного взгляда. Если их глаза встречались – там, над головами, в горней высоте, они, не прекращая разговора, брезгливо обнимались и троекратно чмокали друг друга в отложные щеки, нависающие на воротники.

Сквозь толпу шныряли подавальщики с подносами; никто еду не брал, только ласково и скромно опускали губы в полные бокалы, и, не делая глотков, продолжали медленно беседовать. Павел жестом подозвал официанта, демонстративно цапнул тарталетку с сизой белужьей икрой, и весело сжевал, как пьяница жует соленый огурец, закусывая водку. Официант взглянул со смесью уважения и панибратства; закусывает – значит, свой, не из хозяев.

– Может быть, еще добавить, господин?

Наконец пригласили на вылет. Холеные служительницы рассекали всех на два потока. Кого-то, как Саларьева, строгих женщин в костюмах и некоторых вертихвосток направляли вежливо в автобус, а кого-то пропускали тонкой струйкой через отдельную дверь, и это значило, что гость особый, вылетает ройтмановским личным самолетом. Предъявляя паспорт, Шачнев утратил сановную важность; осознав, что полетит на литерном, порозовел, забавно вскинул голову и вразвалку прошел на посадку.

Девушки из окружения рассорились; кто-то успел проскочить через дверцу, а других охрана отсекла.

Одна из обделенных материла контролера:

– Да ты знаешь, б’дь, кто я такая? Ты сопли будешь растирать, прося прощения. Ты меня куда направила, ты понимаешь, или нет? Меня – туда! На регулярный. Меня!!! Ты что, не поняла? у тебя четыре секунды, я, считай, тебя уже уволила!

Самолет был полон, ждали только их. Пассажиры были недовольны, смотрели на входящих злыми пролетарскими глазами: этим что за честь? небось не бизнесом летят. Дамочка мучительного возраста, лет сорока пяти, с пьяной лаской говорила в телефон: «я буду по тебе скучать… на дискотеках… особенно под утро, в шесть, когда вернусь… а ты?» Место Павлу выпало как раз за этой дамой. «Скажи мне что-нибудь хорошее, доброе! А еще… ты тут без меня шали не очень. Почему-то я тебе верю…»

Сбоку от него, через проход, обустраивались баскетболисты, выдвигая вверх колени, как кузнечики. Саларьев уткнулся в окно: скоро можно будет притулиться и уснуть, и увидеть сон про счастье, которое растет в тебе, и заполняет целиком, выталкивая мысли и заботы, как шипучка воду из бутылки. Рядом с ним расположился плотный мужичок; шубейку он бросил в багажный отсек и остался в пиджаке, при галстуке, но в лисьей шапке. Третьей в их ряду сидела девушка, лет двадцати, чернявая. Суетливый северянин наклонился; ремень безопасности рассек его сдобное пузо; он стал, пыхтя, развязывать ботинки. Лисья шапка повалилась на пол, девушка услужливо ее подняла, встряхнула. Мягкая, отзывчивая девушка, только очень, очень некрасивая. Кожа, будто бы присыпанная крошкой, нос набалдашником, умные глаза, но мелкие, посаженные слишком близко.

Девушка спокойно повернулась к Павлу и, нимало не смущаясь, посмотрела на него с вопросом. Саларьев, пойманный на месте наблюдения, растянул губы в притворную улыбку, стал сам себе противен. Но девушка его спасла; перекрикивая бурный оборот турбины, она внезапно поздоровалась:

– Здравствуйте! Я вас в офисе встречала, раза два или три.

– В офисе? – по-офицерски гаркнул Павел, и чуть не сорвал свой слабый голос. – А я вас почему не знаю?

– Значит, не такой вы наблюдательный! Вы делали музей, я правильно все понимаю?

– Правильно вы понимаете. Я – Павел.

– Я Алла. Хороший музей, мне понравился.

Интересно, кто ей показал? Презентация назначена на завтра; служба безопасности все опечатала; даже твердые диски изъяты – приказали охранять сюрприз.

– А куколки, те вообще – улет.

Куколки. А вот это уже безобразие. Куколки не для чужих. Куколки – для бога – лично. Кто же это такая? Наверное, пиаровская финтифлюшка. Сколько их на свете развелось, этих одинаковых болтушек, с одной единственной способностью – сверлить мозги и, пришепетывая, втюхивать ненужные услуги. Здравствуйте-Павел-меня-зовут-неважно-как-да-Павел-понимаю-да-вы-очень-заняты-я-займу-у-вас-одну-минуточку-итак…

И Юлик тоже стал хорош; заигрался в большого начальника, расслабился, не держит язык за зубами.

Надо было что-то говорить, и Саларьев спросил, натужно напрягая голос:

– Спасибо. А почему вас не было перед отлетом?

– Что ли в депутатском зале? Потому что я не депутат. Нет, ну серьезно? Что я там забыла?

Северный человек недовольно поерзал и сказал, глядя в спинку сиденья напротив и вроде ни к кому не обращаясь.

– Будем взлетать.

Помолчал, добавил – вновь не поворачивая головы:

– А вы как, между собой знакомые?

Не дождавшись ответа, снова поерзал.

– Мероприятие между собой делать будете?

Павел не выдержал: что делать?!

– Мероприятие.

– То есть?

Человек, все также глядя в спинку, уточнил:

– Вы вместе кушать будете, да, когда принесут?

– Как все. Я думаю, вы тоже будете.

– Вы слева, я справа. Вы справа, я слева. А я буду спать.

Алла засмеялась. Смеется она хорошо, открыто, настежь.

– Не волнуйтесь, дяденька, мы тоже будем спать. Потом договорим, на месте, ладно, Павел? счастливого полета.

Бог даст, долетим, весело подумал Саларьев и уткнулся в иллюминатор.

Снова и снова он вспоминал ее влекущий голос. Свежие, некрашеные губы. Едва заметную полоску кожи между кофточкой и джинсами. Только сейчас, в самолете, он решился помечтать о мягком, медленном (а может, быстром, скользком?) поцелуе. О груди, которую легко накрыть ладонью. О загорелом плоском животе. И дальше. Притянуть ее к себе; она сожмется, вздрогнет, а потом как будто ослабеет и растает…

Весь этот месяц он прожил в состоянии почти болезненного возбуждения, но никакого эроса с танатосом! Первый раз он думает о ней вот так. Никто бы не поверил: невозможно, он же не монах! И все же это правда.

Павел не заметил, как уснул. Снилось что-то сумрачное, бледное. Вечереет, он бредет по окраине леса, навстречу движется расплывчатое существо, непохожее на человека, но не зверь. Приближается вплотную, радостно и властно начинает с ним сливаться, он чувствует, как в нем теперь живет чужая сила. Они говорят, но без слов; существо понимает, что Павел и хочет, и боится с ним сливаться; оно в недоумении: как можно быть любимым и любить, и при этом что-то оставлять отдельным, ничего не должно быть вне меня и без меня. Без перехода, как если бы киномеханик перепутал пленку, начинается другой невнятный эпизод; он лезет по расшатанной лестнице на чердак, а там колокольня, черный монах берет Павла за руку, тихо сжимает пальцы, и его же рукой его крестит. И тут же никаких монахов, колоколен и существ, он один на берегу большой реки, и такое счастье, и свобода…

Долетели.

Нет ответа.

Долетели.

Нет ответа.

Эй! Тата?

Наверное, она еще спит.

Все вокруг было плоским и белым. Низкая тундра, тонкое небо. Поперек сухой и сероватой белизны, как жженым грифелем, была прочерчена дорога. Вдоль дороги нависали косые бетонные блоки; на этот безразмерный покосившийся штакетник налипли снежные сугробы. Над вечной мерзлотой вздыбились коммуникации – трубы, упакованные в стекловату и опутанные проволокой, были пущены поверх земли. Тщательно укутанный газопровод и насквозь проржавевшие трубы тесно прижались друг к другу, им было очень холодно.

Микроавтобус проехал мимо разноцветного технического озера, незамерзающего и рябого, как пестренькие глазки алкоголика; на секунду их накрыло вязким паром, а когда пары́ развеялись, он двигался уже по широченному, разверстому проспекту, как если бы дома раздвинули домкратом, и ручку механизма выкрутили до предела. На угловые стены сталинских многоэтажек, с неприступными фасадами, наползали наросты угрюмого льда, выше человеческого роста. Даже в прогретом салоне ощущалось биение встречного ветра; на тротуарах не было живой души.

Вскоре стало ясно, отчего так. Из аптеки, над которой красовалась надпись: «Для вас, мужчины и женщины», вышла крепкая, приземистая девушка; ветер, казалось, ее сторожил; жадно подхватил, и сбил бы с ног, если бы она не ухватилась за дверную ручку. Было в этом что-то древнее, мифическое: бог зимы уносит жертву в ледяное царство.

Через несколько минут они подъехали к отелю. За это время серый воздух, из которого как будто выкачали солнце, успел сгуститься в сдержанные сумерки, но не до конца провалился в ночь. Полярный день застрял на полпути, остановился.

Вышколенный гостиничный служитель мягко принял чемодан, доставил засыпающего Павла в номер и отказался наотрез от чаевых.

– У нас не принято, господин. У нас отель отдельный, для своих.

Саларьев принял раскаленный душ; распаренный, довольный жизнью, он распотрошил кровать, затянутую туже портупеи, задернул тяжелые шторы – совсем как задергивал дома, для Таты, нырнул в блаженную прохладу простынь, и только в полусне сообразил, что некрасивая попутчица – исчезла. Он очнулся, отмотал события назад, осознал, что ни разу с ней не пересекся – ни возле грохотавшей ленты транспортера, ни в тесном здании аэропорта. Но мысли сами поменяли тему; он снова начал сладко думать о другом. О том, что будет очень скоро. Послезавтра. И провалился в безупречный, ровный сон.

Дом приемов был заполнен до отказа. Англичане поднялись на верхний ярус и флегматично сглядывали вниз, с кокетливо-ажурного балкончика. Столичные остались в общем зале, но держались обособленными группками. Местные фланировали из конца в конец, то свивались в плотные кружки, то внезапно разбегались по спирали. Все напоминало вскрытый механический будильник, в котором не закончился завод пружинки: сердечник лихорадочно сжимается и разжимается, отклоняясь то влево, то вправо от центра. К сигарной комнате вытянулась очередь суровых мачо: в смокингах, но будто рубленные топором; черно-белые, похожие на деловых пингвинов, они в развалку продвигались к двери, из-за которой выбивался сизый дым. А под сочной люстрой в самом центре зала обмахивались веерами здешние красавицы с покатыми плечами и необъятно низким декольте. Холод вынуждал их вечно прятать розовое, нежное, манящее под непроницаемые теплые одежды; выпустив свои тела наружу, они как будто мстили Заполярью.

В общий гул ввинтился резкий звук звонка; по толпе пронесся легкий ветерок, веера захлопнулись и очередь к сигарам рассосалась. Все устремились вниз. Толпа расступилась; по образовавшейся дорожке, ровной, как пробор чиновника, шла непроницаемо монументальная охрана, а внутри ее вороньего кольца двигались три очень разных человека – Ройтман, с маленькой рассеянной улыбкой, худощавый востроносый губернатор и рыхлый телом англичанин. Павел мысленно накинул на британца длинное пальто с нашитым хлястиком, округлую шляпу с двойным жокейским козырьком, и не смог не похвалить себя: до чего похоже получилось. Хотя лепил его по фотографиям, ни единой очной встречи не было.

Куколка из мякоти и соли ожила; поднялась на подиум с другими куклами, сказала речь, растрогалась, достала носовой платок и промокнула толстую слезу.

Отговорив положенные речи, куколки спустились на ступеньку и одинаково сложили руки, как футболисты перед штрафным, прикрывая причиндалы от удара. Пригасла хрустальная люстра; вздернулась белая завесь, и на огромных плазменных экранах развернулась местная история.

Толпа внимательно, и, кажется, с восторгом наблюдала.

Сталин произвел задуманный эффект; с футболистами они, конечно, прогадали: люди начали вставать на цыпочки, чтобы разглядеть фигурки, толкались, шикали. Клоны Ройтмана и англичанина (тут Абов то ли промахнулся, то ли специально их подставил: ничего им не сказал про губернатора), соткавшиеся из ничего и замершие перед своими прототипами, вызвали оцепенение, и вслед за ним – овацию.

Картинка выключилась (подражая Шачневу, Саларьев сказал про себя: «обнулилась»). Середина зала снова дрогнула, и трое главных двинулись в обратный путь. К ним потянулись люди – с напряженным ожиданием, надеждой; те старались не смотреть в толпу, но если вдруг кого-то из знакомых замечали, то делали призывный жест, и счастливчик начинал буравиться навстречу; охрана на секунду размыкалась, и он оказывался внутри защитного кольца.

Не допущенные с завистью смотрели на идущих.

Ройтман, проходивший мимо Павла, мазнул его случайным взглядом, что-то вдруг припомнил, и сделал вялое, неопределенное движение пальцами. Похожее на школьную разминку: мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Саларьев ответил таким же движением, дескать, да, конечно, здравствуйте, Михал Михалыч.

– Что ж вы стоите? Они – уйдут – туда! – завистливо и уважительно сказал мужчина с леденистым взглядом.

– Куда – туда?

– Туда – туда. Вы что, не понимаете? Там третий зал!

Услыхав про «третий зал», окружающие стали быстро, остро двигаться, как шестеренки, и больно выпихнули Павла на дорожку.