Текст книги "Музей революции"

2

Они сидели, как зайки, на заднем сиденье, стараясь не касаться друг друга, напряженно смотрели вперед, а впереди была большая голова водителя, с оттопыренными толстыми ушами. Павел сипловато (от смущения) задавал дежурные вопросы – как добралась… добрались… добралась… а у кого остановились… так у вас тут мама… интересно. Влада односложно отвечала. Конечно, ей хотелось расспросить, откуда личный самолет, кто он, этот мелкий пружинистый мальчик, почему представлялся историком, кто такая некрасивая девица, но присутствие большеголового водителя напрягало и сбивало с толку; Влада с сожалением оттягивала разговор.

– Обождете меня? Я вещички заброшу?

– Обожду.

И даже заглянуть к себе не предлагает. То есть, если бы позвал, она бы мягко, постаравшись не обидеть, отказала. Но то, что он не попытался, ей было несколько обидно.

Они сидели в том же густо-синем баре, лицо Саларьева как будто растворилось в полумраке, а воротники с манжетами светились васильковым цветом, так что разглядеть его – не получалось. Оставалось внимательно слушать, и вслепую разгадывать тайну: что за человек перед тобой. Гадать по нервным перепадам интонации. По манере делать затяжную паузу, прежде чем, резко подавшись навстречу, высверкнуть быструю мысль. По голосу, по жестам. Жесты угловатые, а голос сиплый, грубых слов он избегает, кажется, и впрямь интеллигент.

Преодолев первоначальное смущение, Павел ей рассказывал о шахте; то и дело хватался за ручку, начинал рисовать на салфетке – а вот представь… мы тут… видишь, как все близко – и вот отсюда кааак рванет… Она то верила его сюжету, то начинала мрачно сомневаться; иногда казалось, что он слишком прост, а иногда – что он всего лишь хитроватый балабол. И как она могла поверить, что великий Ройтман вдруг разнюнился и дал какому-то историку свой самолет? Но не может самолет принадлежать вот этому, с квадратными очочками?

– Все, думаю, ка-нец, ищите молодой красивый труп… ну, не очень молодой и не слишком красивый…

– А вот кокетничать не надо, не люблю.

Предположим, что Павел не врет. Он живой, разговорчивый, бойкий; совершенно не похож на одного из этих вялых шибздиков, которых ей навязывала мама. Хотя и на квадратный подбородок он не тянет. Может быть, владелец интернетовских сетей? компании программного обеспечения? или вообще западник, из эмигрантов? нет, выговор вполне советский, твердый.

– Самое забавное, что Ройтман, ровно перед тем, как сесть в машину…

Тут Павел осекся, стал неловко увиливать в новую тему.

– Что перед тем как сесть в машину?

– Ну неважно, у него там личные переживания.

– А эта девушка, которая с тобой летела, кто она?

– О, девушка, ты не поверишь, Алла Ройтман.

– Жена?! Такая некрасивая?!

– Да почему же некрасивая? Ой… хорошо, как скажешь, некрасивая… нет, это дочка.

– С такими деньгами – и такая внешность… повезло. То есть, ты хочешь сказать, он уже дочку тебе доверяет? Не только самолет? Побывали в шахте, выбрались, стали молочными братьями? Так, что ли, получается?

– Влада, ты что? уже ревнуешь?

– Ничего я не ревную, просто у тебя концы с концами плохо сходятся.

– Пожалуйста, ревнуй еще сильней, я счастлив, это значит, у меня есть шанс.

И хорошо, свободно засмеялся.

3

А потом они пошли послушать музыку. (В номер он ее так и не позвал.)

Зал филармонии был густо-красным, как подкладка театрального плаща; зрители в миниатюрных креслах напоминали куколок внутри архитектурного макета. На круглую сцену вкатили блестящий рояль, красное напольное покрытие топорщилось и мешало везти инструмент, рабочие пыхтели, тужились. Оркестранты пристроились сбоку, звонко проверили скрипки, продули с неприличным звуком трубы, зашуршали потертыми нотами.

На середину сцены осторожно вышел пожилой конферансье, в тяжелом партийном костюме, широкая надежная полоска, синий шелковый галстук в горошек, сияющие черные ботинки. Склонив седую голову на левое плечо и напоминая арлекина, конферансье фальцетом возгласил, упирая на первые слоги:

– Мусоргскый. Ка-ррртинки с выставки. Исполняет… Оркестровое переложение – Равель… Дирижирует оркестром…

Сквозь щелку плотной, но коротковатой шторы можно было разглядеть нетерпеливого солиста: он то и дело выглядывал в зал и нервно начинал смеяться.

Наконец, он встал на цыпочки, как балерина, отбросил в сторону покров и пружинно вылетел на сцену. Вслед за ним к просцениуму выдвинулся дирижер, корпулентый, с пышной гривой, в долгополом фраке. Они оба поклонились публике, церемонно показали друг на друга, разошлись по рабочим местам.

Владе пианист понравился, он был артистичный и броский, а дирижер, как показалось, был исполнен самомнения и старомодной спеси, Влада таких не любила.

– Тебе не кажется, что он похож на дундука? – шепнула она Павлу, заодно коснувшись мягкими губами уха; кавалер ее вздрогнул.

– Кто? Дирижер? Ни в коем случае. Он настоящий, а вот пианист как раз фальшивый.

Влада удивилась, но решила посмотреть на сцену глазами Павла; кажется, он в этом деле понимает. Пианист попробовал клавиатуру, как купальщики пробуют воду – прогрелась? завис вопросительным знаком, и, вдавив до упора педаль, помчался по слепой дороге, высвечивая дальние препятствия, лихо перелистывая ноты… А дирижер стоял меланхолично, с мрачным выражением лица; он не посылал оркестру пассы, а словно бы неторопливо разводил руками: дескать, что поделаешь, играем. Рояль звучал прекрасно, сочно; и все же нарастало чувство незаконно превышенной скорости. Сквозь меленькие завитушки променада слишком грубо проступала русская матрешечная тема, как соляной развод на пропотевших брюках. Гном шествовал с тупой тяжеловесностью щелкунчика, в пьеске с сандомирскими быками низы звучали по-воловьи грузно, но даже их веселый пианист старался приободрить и ускорить. Чуть медленнее, плиз! И чуть печальней.

Ситуацию и впрямь спасал оркестр. Седой самодовольный дирижер действовал с медлительным достоинством; он вообще обходился без палочки; зажав щепотью зубочистку – зубочистку! – быстро прокалывал ее воздух, как кулинар прокалывает тесто. Другую руку он откинул в сторону, и вяло пошевеливал сосисочными пальцами; оркестранты слушались его с восторгом. Двух евреев он изображал спокойно, без карикатурной местечковой наглости; шествие птенцов, превращенное солистом в эстафету, постарался растворить в беспечных звуках флейты…

Владе очень интересно было наблюдать за Павлом, а Павлу было интересно наблюдать за дирижером; о ней он словно бы забыл и лишь в перерыве очнулся. Ей стало немного обидно, но из всех возможных способов мгновенной мести она выбрала не кнут, а пряник; можно было кольнуть кавалера, однако Влада предпочла его удивить.

И когда Саларьев, подавая ей руку, спросил:

– Ну как тебе? – она ответила не односложным «хорошо» и не уклончивым «довольно интересно», а точной сдержанной оценкой.

– Ты знаешь, это музыка. И уровень отнюдь не деревенский. Солист, пожалуй жестковатый, но дирижер его прикрыл. Особенно в финальной коде. Ты был прав.

На смуглом, как как грецкий орех, лице Саларьева отразилось полное недоумение, смешанное с тихим восхищением; Влада, которую он намечтал, была влекущей, влажной, женственной, но ему и в голову не приходило, что она настолько музыкальна.

– Погуляем по буфету, как полагается культурным людям?

– Почему бы нет, и погуляем.

И они отправились в фойе, где публика освобождалась от эмоций, пережатых во время концерта; тут было слишком шумно, слишком весело, как в цирке, филармонический туман развеялся.

– Что ты будешь? Шампанское? Белое? Красное?

– А вот я буду бренди. Вас это не смутит? Воон, есть неплохой испанский, «Кардинал Мендоза». Значит, не смутит?

– Еще чего.

Хотя, конечно же, его смутило.

– Два кардинала… и лимон? Лимон.

Бренди был густым и ароматным, как мягкая домашняя настойка, он уютно соскальзывал в горло и замирал в нем теплым столбиком. Влада посмотрела на Саларьева сквозь тонкое стекло бокала: скорей игриво посмотрела, чем насмешливо.

– И все-таки я тебе не верю.

– В чем не веришь? И почему?

– Не верю, что музейщик, не верю, что летаешь самолетом Ройтмана за просто так, не верю, что с тобой летела дочка… потому что все это не клеится.

– А что ты мне понравилась – веришь?

– Дай подумать. Что понравилась – верю.

– Уже хорошо. Еще по глоточку?

– Давай.

В зал они вернулись размягченные. Полосатый конферансье важно выговорил: А-льбениц! И с несомненным удовольствием добавил: И-саак!

4

На улице чуть подморозило, холодок покусывал за щеки, но беззлобно; Павел вскинул руку, чтобы взять такси, но Влада его попросила, тихо, ненастойчиво:

– Слушай, я тут как мышка в клетке, ни разу еще не гуляла. Давай хоть немного пройдемся? Полчасика? Потом поймаем машину.

– Конечно, как скажешь.

Он даже рад был оттянуть финальную минуту, когда придется деревянным тоном, сгорая от чувства неловкости, по́шло приглашать на огонек и ожидать всего, чего угодно – иронии, согласия, отказа.

Ярко-желтая трасса упиралась в голубую площадь; бледно освещенная по краю, площадь в сердцевине меркла, погружалась в роковую темноту. Маленькая узкая ладошка выпорхнула из рукава и юркнула к нему под локоть:

– Ой, мне все-таки страшно.

Она игралась, это было слышно, никаких намеков на проснувшееся чувство, но Павел все равно испытал прилив горделивой нежности.

– Ничего не бойся, ты со мной.

Дойдя до середины площади, Павел вдруг остановился.

– Ты чего? – спросила Влада.

– Хочу убедиться, что в Сибири имеются звезды.

– Романтично, – усмехнулась Влада.

Но все-таки закинула голову к небу. И оказалось, что она ему – по росту. Не нужно было привставать на цыпочки, чтобы ласково коснуться губ – губами.

Влада на секунду отстранилась, глаза у нее сделались строгие.

– Это что ж такое?

Но тут же опустила веки и открылась губами навстречу, чтобы вместе с Павлом таять до дрожи в ногах. Что-то, бродившее в ней весь сегодняшний день, попросилось наружу, и она решила вдруг не сопротивляться, а, будь что будет. Было – хорошо.

Так они стояли в середине площади, как памятник зимним свиданиям; в голове все путалось, что же ты делаешь, как чудесно, да не может быть, а дальше как… тут Павлу в бок уперлось что-то острое и твердое:

– Без паники.

Опьяненный Павел не сразу осознал, что происходит. Влада сдавленно ойкнула.

Предмет вдавился в бок еще сильнее.

– Говорю, без паники.

Наркотическое возбуждение спало: со спины к ним подошли два пацаненка, лет по шестнадцать, может – по семнадцать; оба неуклюжие и тощие, лица полускрыты за приподнятыми воротниками, на одинаковые головы натянуты тугие шапочки, какие носят южные торговцы на дешевых рынках. Один из пацанят молчит и смотрит в сторону, другой командует:

– Тихо. Идёте вперед.

Влада прижалась к Саларьеву, вцепилась коготками в локоть; ее била мелкая дрожь. Все, им приходит конец, этот непонятный мальчик с самолетом и такими мягкими мягкими губами, как будто даже не совсем мужскими, ничегошеньки не сможет сделать.

Павел сиплым, севшим голосом спросил:

– Чего хотите? – И грозно прокашлялся.

Пацаненок грязно выругался – прозвучало это как заученный урок – и немного смущенно добавил:

– Денег хотим. Только отойдем подальше.

Страх сковывал Владу, она как будто ничего не видела, не различала слов, только слышала какой-то общий гул. А Павел, тот наоборот, собрался, превратился в зрение и слух. Вдалеке, за кромкой фонарного света, едва просматривалась темная фигура: кто-то контролировал происходящее, старательно кутаясь в тень. Пацаны сбавляли шаг – и неизвестный тут же замедлялся; они ускорялись, и он устремлялся вперед. Опытный учитель принимает зачет у студентов? Коллоквиум по уличному нападению? Тогда, ребята, будет вам сегодня низачот. Если б вы напали на Саларьева – без Влады, кто знает, как бы он повел себя. Но теперь он просто вынужден вас победить, вы не поняли друзья, ему деваться некуда.

Совершенно перестав бояться, Павел высвободил левую руку, продолжая правой поддерживать Владу; положил ладонь на плечо пацаненку, как взрослый – подростку.

– Ты чего это? – вздрогнул тот, и от ужаса дернул рукой; лезвие вспороло пуховик, мальчик окончательно перепугался, и стал по-настоящему опасен.

– Спокойно, спокойно, все нормально, куртку поменяем, не волнуйся…

Саларьев вел себя отечески заботливо, поглаживал мальчишку по плечу, и чувствовал, как тот сникает; воля начинающего вора была уже подавлена, он полностью и без остатка подчинялся Павлу.

– Ты, главное, не нервничай, мы все решим.

– А я ничего и не нервничаю! – с неуверенной злобой ответил грабитель.

И окончательно обмяк.

Они дошли до края площади и снова уперлись в безлюдную желтую трассу; через дорогу стразами сверкал спортивный комплекс; из глухой тени за ними наблюдал суровый педагог.

– Ну чё, – не попадая в тон, как в рукава, развязно потребовал мальчик, – давай.

– Что – давай? – как бы недоуменно переспросил Павел.

– Деньги давай, кошелек.

– Слушай, нет у меня кошелька. Просто деньги сунул в карман, и пошел.

– Кому другому расскажи.

– Да зачем мне врать?

– Давай.

– Погоди, а я с чем останусь?

– Ну послушай, ты чего. Как я без денег уйду? – Пацаненок почти умолял.

– Ладно, бери. – Павел сунул руку в карман, и, не вынимая портмоне, вылущил из него купюру. – Только я тебя прошу, подумай, стоит ли тебе этим делом заниматься.

Цапнув подачку, как щенки хватают на лету объедки, пацанята побежали в темноту, к учителю. А Павел потянул с собою Владу: быстрее, быстрей, пока не опомнились.

Влада благодарно подчинилась.

5

Шампанское в бокалах было синее, отсвечивало синим блузка Влады, им было хорошо, они смеялись. Страх кончился, осталась счастливая легкость. Пьяное шипение веселых пузырьков, страстный подростковый спор о пустяках, фразы, брошенные на полпути… Сквозь еле уловимые духи проступал весенний запах свежей кожи и едва-едва заметной тонкой пудры. Господи, чего он был лишен все эти годы… Влада с удовольствием поведала Саларьеву про то, как жила в Судаке и в Запорожье, про балетную школу и про гадского гада Семена, а Павел – про свое приазовское детство, и про рыбалку на камнях… Они поговорили обо всем, о друзьях, о деньгах, даже о политике, только об одну-единственную тему ударялись, как мячик об стену, и резко отлетали в сторону. Он, как партизан, молчал о Тате, а она – о Коле.

Надоедливый официант крутился бобиком, намекая, что смена закончена; они его не удостаивали взглядом, и он терпел, потому что заказ был солидный, чаевые ожидались полноценные; но в половину первого не выдержал и жертвенно всучил клиенту чек.

– А теперь пойдем к тебе? – просто, без кокетства и назойливой уклончивости спросила Влада. – Лучше прямо сейчас, а то я так напереживалась и сейчас напилась, еще часок – и от меня не будет никакого толку!

И Павел с облегчением сказал:

– Пойдем.

Физиология – как рацион; она предписана, извольте соблюдать. Отдавая дань физиологии, человек ведет себя как заводная кукла: предварительные ласки, прогрев мотора, коленвал, распределитель, впрыск. Все действия посчитаны, сценарий утвержден, путь от замысла до результата неизменен. Но внезапно кукла оживает. И больше не умеет ничего, безвольная, как бабочка при виде лампы. Лететь – нельзя, и не лететь – нельзя, погибнешь.

Тело перестало подчиняться. Оно жило своей отдельной жизнью, в него вошла чужая сила, влился световой поток, и нужно было донести поток до Влады.

Полагалось похвалить мужчину, изобразить полнейшее удовлетворение, но у Влады совершенно не осталось сил; она лежала, размягченная, прикрыв глаза. А Павел содрогался от потока мыслей; они врывались вирусной атакой: что это было? ничего похожего он не испытывал, прожил жизнь, ни разу не попробовав любви – не домашней упорядоченной процедуры, не пошлой медицинской камасутры – а любви – как же дальше жить?

– Требую продолжения банкета, – ласково шепнула Влада, и все вопросы разом обесточились, их не осталось.

В четыре Саларьев очнулся и больше не сумел уснуть. На душе было гадко и стыдно, несмотря на полное, беспримесное счастье. Женщина, та самая, лежала рядом, тихая, опустошенная, дышала невесомо. Он должен был вскипать от радости, а вместо этого испытывал тоску, как завравшийся школьник, которого поймали за руку. Все это подло и нечестно; там, за тысячу километров, есть другая женщина, с которой он сплелся корнями; он ей всю жизнь недодавал, сейчас это стало так ясно, а она все время смотрит на него и ждет, смотрит и ждет. Когда они ругаются, она сначала злится, сжимает маленькие кулачки, зрачки расширены, горят, ну просто кошка кошкой, а потом сама себя пугается, становится смешной, обиженной, и хочется ее погладить по головке. Но какое там! у Павла гонор, он продолжает хладнокровно обижать.

И вот он ее предает. Ее, которая была ему верна, надежна, навсегда. Но ведь он не искал свое новое счастье, просто перекоммутировались провода, и его настиг внезапный голос. Он не бегал за юбками, не косил по сторонам, всегда хотел одной-единственной любви, но не холодноватой, бытовой, а намагниченной, способной втянуть без остатка. Тата сама виновата, это она подготовила почву; если бы она владела тайной пола, он бы ни за что и никогда, но Тата этой тайной не владела.

И Павел стал припоминать, на что еще он может быть обижен. Покаянный настрой, как заслонка в печи, не давал раздражению вспыхнуть, но вот сверкнул один эпизод, от него подхватился другой: она отвадила его друзей, посуда на кухне копится, нарастает могильным холмом, Тата этого не замечает. И вообще ее единственная цель – надежность жизни, посторонний, унылый покой…

Он раскалял себя, как мог, но сквозь горячечное раздражение все равно струился холодок. И потому что все это напоминало детский лепет: а чего она? ей, значит, можно? И потому что нету никакого объяснения. Кроме невнятного слова любовь. Просто оказалось, что он Тату не любил. Никогда. Он ей симпатизировал. И только теперь это понял.

Никто ни в чем не виноват.

6

Ночь раздвигалась тяжело, как старые советские гардины. С четырех до шести в кромешной темноте кошачьим глазом сиял электрический таймер; в шесть проступили очертания вещей – шкаф, неуклюжее кресло, торшер; к девяти рассвело, и в одну минуту все переменилось. С неба словно содрали наклейку, оно оказалось отчаянно синим, а в самой его сердцевине белым искусственным светом светило луженое солнце. Сразу стало по-весеннему спокойно, безмятежно; муки совести остались позади, сердце пело, впереди был целый день невероятного и незаслуженного счастья.

Но опять зазвонил телефон. Точнее, замычал, удушенный гостиничной подушкой. Влада открыла глаза; полминуты смотрела ошарашенно, бессмысленно, как кукла, потом очнулась, приказала:

– Не смотри! я не прибрана! – использовав старое, книжное слово, она засмеялась. – Посмотришь, как выйду из ванной!

Павел сделал вид, что послушался, прикрыл глаза. Влада выудила телефон, зорко опознала номер, недовольно покачала головой и решительно скользнула на пол. На звонок ответила только после того, как защелкнулась дверь ванной комнаты.

– Бубубу, – загудела невнятная речь.

Слов он разобрать не мог, но интонация ему не нравилась, ловкая увертливая воркотня; кажется, она боится Старобахина. Ну конечно, денежный мешок. Заподозрит нехорошее, и может снять с довольствия. А к бедности мы не привыкли. Мы привыкли жить на всем готовом… стоп! Ревновать нехорошо. Ревновать не полагается. Кто ты такой, чтобы ее ревновать?

Влада вышла из душа нескоро; в местном вафельном халатике, смешная; волосы уже просушены, уложены, вокруг нее клубятся запахи шампуней, гелей, ничего тяжелого и плотного, только воздушная свежесть. Павел, как ни пересиливал себя, не удержался:

– Что, муж позвонил? Контролирует?

– Ой какие мы ревнивые. Ты, Павел, лучше посмотри на время… не нет, а да, ты посмотри и немного подумай. В Москве теперь который час? Ну то-то. Мама мне звонила, понимаешь? Мама. Ты чем ревновать без толку, вставай, пойдем покушаем.

Он не выносил народные словечки типа кушай, яичко, картошечка; но Влада говорила так забавно, так беспечно, что в ответ хотелось улыбаться, широко, до ушей.

– Погоди, я быстро, я в два счета.

В большой и холодной столовой, почавкивая, завтракали несколько китайцев. Влада неохотно ковыряла вилкой в яичнице; здешнее меню – глазунья и вареные сосиски – было ей не по вкусу; хоть бы йогурт предложили, что ли.

Они оба молчали, но не так, как играют в молчанку супруги, давным-давно проговорившие все темы и потерявшие взаимный интерес, словно стершиеся друг о друга. То Влада с ласковым домашним интересом смотрела на Павла, как будто что-то хотела спросить, но не решалась, то Павел на нее, с отцовским умилением, им было вместе хорошо и тихо, только есть все это было невозможно.

В конце концов Влада сказала:

– Объявляю разгрузочный день. Как минимум, разгрузочное утро. А какие у нас творческие планы? Ты уже придумал, что мы будем делать?

Нет, Павел про это не думал. А думал совершенно про другое. И Влада должна была бы знать – про что. Но быстро, как пароль, отбарабанил:

– Говорят, что за городом есть какие-то Столбы. Чудо из чудес. Поедем?

– А почему бы и нет?

И тут зазвонил телефон. Его, а не ее. Он вздрогнул: Татьяна? Так не вовремя? Однако это была не жена.