Текст книги "Музей революции"

…И тогда Саларьев понял: нужно ехать. Куда и для чего – неважно. Главное, вцепиться в руль – и гнать. Не думая о том, что было. Обойти беду на полной скорости, оторваться от нее на час, на два.

Глубоко вдыхая стылый воздух, он подошел к гостиничной стоянке; тут его окликнули по имени. Это были Сольман с розовым коллегой, повторяющим свое «гуымм, гуымм». Они собирались грузиться в автобус: стокгольмский паро́м отправлялся в пять сорок. Павел отобрал у шведов чемоданы, поражаясь основательности сборов, с трудом утрамбовал в багажник и склонился в шутовском полупоклоне: милости просим господ! Нет, возражения не принимаются, времени у нас полно, мы даже перекусим по дороге. Услышав сладостное слово «перекусим», Сольман сразу и охотно сдался, сел на переднее сиденье рядом с Павлом, а розовый коллега притулился сзади – и тут же невинно уснул.

Поначалу они ехали неспешно; Сольман обстоятельно, почти дословно, пересказывал приютинскую речь Хозяина (так вот что имел в виду Галубин! надо будет с ним поговорить). Они подробно обсуждали ситуацию, ощутимо расходясь в оценках, потому что Сольман был уверен в катастрофе и считал, что ядерной войны не миновать, а Павел иронично успокаивал его: ты сам подумай, ну какая может быть война в настоящий момент времени… так… начальники упрутся лбами, попугают, а потом их жизнь заставит помириться, экономику еще никто не отменял. Ты напрасно веришь в экономику, возражал ему сердитый Сольман; Павел ловко парировал: а ты напрасно слушаешь слова политиков, все они одним миром мазаны, соврут недорого возьмут.

На двадцатом километре федеральной трассы спор иссяк и Сольман попросил остановиться. Комично озираясь, будто кто-то мог его увидеть, спрятался за тонким придорожным деревом и справил важные дела. Вернувшись, постучал в боковое стекло:

– Паш! Давай подышим на обочине. Нет сил, как хорошо. Такая ночь.

– Перед смертью не надышишься, – глупо пошутил Саларьев, и тут же сам себя одернул: – Постоим.

Мимо проносились джипы, обдавая ударной волной; вдалеке грохотала гроза. Казалось, что она придет еще нескоро и у них в запасе уйма времени, Сольман даже наклонился закурить; но в одну секунду все переменилось, воздух до предела уплотнился, вспыхнул устричный запах дождя и на трассу рухнул грандиозный ливень. Промокнув сразу и до нитки, они заскочили в машину, где мирно додремывал розовый швед.

Дворники работали на бешеной скорости; в серой пелене двоились красные сигнальные огни; небо шло сверкающими трещинами, под колесами взметались лужи, машину все время вело. Заметив придорожное кафе, грубо подсвеченное китайскими лампами, зелеными, сиреневыми, алыми, Павел предпочел затормозить. Профессор Сольман был слегка разочарован; он уже забыл про чувство голода и жаждал риска.

Зал был полон; забегаловку держало южное семейство: в гортанном клекоте хозяйки Павел расслышал знакомое с детства опорное «рррр».

– Вы армяне? Беженцы? откуда?

Хозяйка, давно уже вступившая в тот неразменный возраст, который у кавказских женщин длится до глубокой старости, улыбнулась печальной армянской улыбкой.

– Мы из Карабаха, дорогой. Ай, Карабах-марабах. Знаешь Карабах?

– Знаю! А чем-нибудь армянским угостите?

– Как не угостить, конечно угощу! Будешь тжвжик? Знаешь тжвжик?

– Знаю, знаю, несите! И помидоры с тархуном. И бозбаш.

Хозяйка оглянулась на хозяина – разъевшегося крепыша, похожего на грецкий орех. Восточная женщина смотрит на своего мужчину с таким послушным увлечением, как будто он вот-вот объявит ей вечную истину, а она в любой момент готова его пылко поцеловать. И в то же время во взгляде ее – непреклонный приказ; немедленно иди и сделай. Крепыш безмолвно подчинился. Через четверть часа деревянный растресканный стол покрылся множеством тарелок; островерхий запах горного тархуна мешался с ленивым духом бозбаша. У Павла пробудился детский аппетит, Сольман от него не отставал, а розовый коллега ел неспешно, вежливо, и на всякий случай улыбался.

Наконец, все было съедено и выпито, а за это время дождь утих. Желая сделать Сольману приятное, Павел полетел на залихватской скорости. Ветер то и дело стукался о лобовое и пружинисто отскакивал, как мячик. С каждым километром прояснялось небо – не только потому, что кончилась гроза, но и потому что надвигался Питер с назревающими белыми ночами. О политике уже не говорили; Сольман вспоминал, как первый раз напился русским самогоном: «никогда не думал, что земля может подниматься и бить человека по лицу». Слушая рассказы Сольмана, Павел на секунду зазевался, а когда сосредоточился, то ужаснулся: слева, выкатив на встречку, их упорно обходил помятый внедорожник «туарег».

Это было непростительное хамство, обгонять его по мокрой встречке, да почти вплотную притираясь, да еще когда все полосы свободны! Павел рассердился и вдавил педаль; задние колеса взвили воду, и машина словно бы вильнула задом. «Ох!» – сказал ему довольный Сольман; «гуымм, гуымм» – перепугался розовый коллега.

«Туарег» поотстал ненадолго, но вскоре снова поравнялся с Павлом. Водитель внедорожника открыл окно и делал энергические знаки: дескать, очень надо, пропусти! Тогда Саларьев глянул в боковое зеркальце, и увидел волчий глаз мотоциклетной фары: кто-то гнался за несчастным «туарегом» и никак не мог воткнуться между ними.

…Лучи прожекторов пересекались в пустоте, как лезвия гигантских ножниц, а внизу, в провале, громоздились бревна. Шомер попытался откатить одно бревно, но должен был оставить эту глупую затею. Он крепкий старик, но – старик, и пришла пора считаться с возрастом… Как же выволочь епископа – и этого, который в маске…

Нет, в одиночку он не справится, нужно бежать за подмогой.

Срезая путь, через газон, Теодор помчался к баракам; киргизы, разумеется, давным-давно проснулись, но изображали сонную помятость. Да, директор, мы придем директор. Но сначала вызывайте скорую. Да, директор, уже вызываем, директор.

Господи, если Ты есть. То пускай епископ будет жив. Этот, ряженый, с ним поступай как хочешь. А епископа, пожалуйста, оставь. И помоги догнать мерзавцев. Помоги.

Харлей напрягает бока, колотится от возбуждения; и вот позади остается усадьба, отброшена назад корявая бетонка, под колесами разглаженная трасса; сегодня можно мчаться без глушителя, на полной; что же вы наделали, проклятые! вам всем конец. В чем будет заключаться их конец, Теодор пока не знает, он просто буравится в ночь. Ветер пинает горячие шины; ничего, мы справимся, не тормозим! В небе словно коротит проводку, пахнет окалиной, серой; асфальт начинает гриппозно блестеть, и Шомер понимает, что промок до нитки.

Он проскакивает первый перекресток, не сбрасывает скорость у гаишного поста; раскалившийся, как нарезная пуля, Харлей идет на скорости сто девяносто; ливень становится шквальным, вода заливает дорогу, но покорная, надежная машина лишь взвивает веера из-под колес. Шомер чует запах убегающей добычи; у него такое чувство, что сейчас из выхлопных блестящих труб вырвется огонь.

И вот она, настигнутая цель: красные шакальи глазки «туарега».

Шомер осторожно пригашает скорость, чтоб не разойтись на повороте, садится беглецам на хвост, и с охотничьим азартом замечает, что водитель «туарега» перепуган: он пытается уйти по встречке, в испуге прижимаясь к чьей-то «Хонде», чтобы не осталось ни малейшего просвета; ну вихляй-вихляй, мы сейчас увидим, кто кого.

…Павел перебросил взгляд на трассу, и его пробил холодный пот: справа, с боковой проселочной дороги, наперерез движению втыкался желтый бензовоз. Водитель хладнокровно шел на разворот, уверенный, что все притормозят заранее: на дороге сумасшедших нет… Взревев гудком, Саларьев резко повернул рулем направо и попытался погасить сцеплением избыточную скорость. «Туарег», заметивший опасность, ловко увильнул за ним, через двойную, а мотоциклист торпедой улетел вперед.

– Паша, нам конец, взорвемся! – шепотом, почти спокойно произносит Сольман.

Слава Богу, розовый коллега спит.

Пятая глава

День был долгим. Нестерпимо долгим. Ранним утром директор отправился в город: управление культуры задержало выплаты (видимо, опять крутило деньги). Он пригрозил начальнику судом, нарвался на веселую иронию – так вы ж хотели власти демократов, получите! Но все же половину суммы на усохшие музейные счета перевели. Значит, будет чем выплачивать получку.

На обратном пути завернул в монастырь; владыка встретил ласково, сам заварил для директора чай с чабрецом, а секретарь, невероятно выразительный горбун, с большой курчавой головой и въедливыми умными глазами, подал алычовое варенье. Поговорили с полчаса, обсудили бедственную ситуацию; директор вкрадчиво напомнил о кандидатуре настоятеля. Парень молодой, из эмигрантов, учился в университете Экс-Ан-Прованса, окончил семинарию в Джорданвиле, рукоположен в Ницце, зовут Артемом Мелькисаровым. Рекомендует Алла Ройтман – та самая, которая восстановила храм и владеет землями усадьбы. Епископ не выказал особенного удовольствия, но пообещал принять потенциального преемника; конечно, он бы предпочел кого-нибудь из долгородских, но где еще найдешь священника из образованных, готового служить за нищую музейную зарплату?

По возвращении в Приютино директор долго принимал уборщиц, тетенек-экскурсоводов и смотрительниц музейных залов. Одной сотруднице не дали грант, и она была уверена, что в этом лично виноват директор, который недостаточно давил на комитет; другая, рыдая, просила устроить в институт единственного сына, которого растила без отца. А у третьей снова протекала крыша.

Проклиная собственную мягкотелость, он позвонил Арсению Борисычу, умоляя заново принять заявку и покорно выслушав ехидный комментарий; по цепочке, перебрав сокурсников, нашел ходы в приемную комиссию; вызвал ремонтников, попытался объяснить, что нужно сделать – те никак не хотели понять, но стоило им заплатить наличными, как сразу же во всем разобрались; а время летело, летело, и стремительно проваливалось в ночь…

Вдруг раздался ненасытный вой сирены, и вскоре в кабинет ворвался Желванцов: чтоб им всем… директор, мы попали! Прихватив ремонтников, побежали к господскому дому; долго возились с ключами, успокаивали сигнализацию, а когда вошли во внутренние залы, то остолбенели. Гостиная, бальная, спальни, малахитовый Овальный кабинет – превратились в царство снежной королевы. Наборный паркет из черного африканского дерева, черноморского цвета обои, золоченые кресла, многоцветье хрусталя – все было покрыто мелованной пылью, тонким рассыпчатым слоем. По-своему, это было даже красиво: гранатово-густой графин сделался малиново-мучнистым, а темные бокалы с вензелями окунулись в матовую голубизну. Присыпанные зеркала подслеповато отражали зал.

Дежурный, вызванный директором на скорую расправу, винил во всем ремонтников; ремонтники – бригаду чистильщиков крыши. Было ясно, что влага попала на датчики, те одновременно сработали, и порошковая пожарная система, навязанная долгородским управлением взамен надежной, газово-воздушной, засыпала господский дом тончайшим слоем. И теперь придется закрывать его для посетителей. По тревоге подняли киргизов, объявили общую мобилизацию: отобрали пылесосы у проживающих в Приютине сотрудников, и, взрывая музейный покой, стали снимать порошковую пыль. Пахло известкой, цементом и молочной младенческой смесью, которой их узбеки и киргизы кормят рахитических детей. Или только казалось, что пахнет.

К полуночи они закончили; завтра нужно будет торговаться с реставраторами, уговаривая взять натурой, потому что денег (кроме личных) у директора на это нет.

Доработавшись до радужных кругов перед глазами, он вернулся к себе в кабинет и распахнул мещериновский детский шкафик. Когда-то в шкафике толпились коньячные фляги и возлежали бутылки бордо, просунув головы в пластмассовые кольца. Но прошедшая война развела границы, как мосты; иностранные поставки прекратились, их не удалось наладить до сих пор. Теперь на полках стройными армейскими рядами стояли разномастные настойки: темная перцовка, золотистая смородиновка, мутноватая мелованная хреновуха. И густые, слишком сладкие наливки. Но крепкого ему сегодня не хотелось: настойку нужно пить рывком, забрасывая в рот закуску. А наливка напиток дневной. Поэтому он откупорил допотопную бутылку шоколадницы: вот и пришел ее черед – а казалось, что никто и никогда не соблазнится. Наполнил половину толстостенного стакана и вышел прогуляться перед сном.

Директор шел через Приютино, дыша беспечным мартовским воздухом и прикидывая, сколько нужно будет высадить картошки. Сам себя одергивал, ну хватит, хватит. И никак не мог остановиться, все продолжал подсчитывать убытки и доходы. По кромкам крыш акульими зубами торчали сосульки. Вообще-то плохо, что торчали: не в порядке теплоизоляция. Но директор приказал себе не думать о хозяйстве; он с наслаждением сколол кусок сосульки – и бросил в чересчур густую шоколадницу. Острый лед постукивал о стенки толстого стакана, и ликер казался не таким противным.

Пока он валялся в больнице, усадьба пожухла, как внезапно брошенная женщина. Мирные узбеки и киргизы стали попивать и распустились; они растерянно бродили по аллеям, ощерившись, но ожидая ласки. Молоденькие экскурсоводши опасались выходить по вечерам. Только лишь Тамара Тимофевна, бывшая помощница епископа, бесстрашно шла наперерез рабочим; ее любимая эрделька Люся отличалась бойкостью необычайной, и, натягивая поводок, волокла хозяйку за собой – туда, где расцветали сочные чужие запахи.

Однажды им наперерез рванулся симпатичный дворник. От Курманбека разило дешевой водкой и маринованной репой, которой питались киргизы.

– А это у тебя какой собачка? Сучика?

– Сучика, сучика, – ответила Тамара.

Она была уверена, что эрделька рванет поводок и потащит ее дальше. Но предательская Люся стала с любопытством нюхать ноги дворника.

– А это, как ее мальчик называется русски? ну, у которого?

И добродушный дворник изобразил причинное место.

– Мальчик называется кобель.

– Кобеель? А это место как у него называется?

Курбанбек опять подвигал локтевым суставом.

– Да ты сам прекрасно знаешь.

– Неет, не знаю. Мне русски никто не говорит.

Пододвинулся к Тамаре и стал улыбаться еще ласковей.

– Ну, кто-нибудь другой пусть объяснит.

– Неет, ты скажи.

Еще полшага к ней навстречу; саму готовность с ним поговорить Курманбек счел достаточной причиной, чтобы начать обниматься.

– Тьфу, нечисть, иди отсюда, проспись!

– Что проспись, зачем проспись, Курманбек один!

Теперь усадьба оживает. Потихоньку. Хотя на ткацкой фабрике простой и в гостиницу почти никто не ездит, зато восстановилась винодельня, распаханы прилегающие земли, купленный им тракторок фурычит. И плодоносит их фруктовый сад – ночью в урожайный год бывает слышно, как падают тугие яблоки, круглым лбом о глухую землю. Весной в закрученной коричневой листве валяются прошлогодние окатыши, иссиня-черные, бордовые; одни похожи на пожухлые сливы, другие на помидорины, сначала подгнившие, а после этого окаменевшие, с промятой твердой коркой.

Киргизы прекратили куролесить, снова стали добрыми и работящими.

Как только болезнь отступает, все сразу становится в радость: и жидковато-желтое пюре со скользкой говяжьей котлетой, и пахнущий лекарствами чай, и возможность помочиться стоя, без свидетелей, когда никто не прикасается к промежности холодными руками. С костылем подмышкой неудобно мылить руки, но после многомесячных подвесов, даже это неудобство было незаслуженной удачей – самостоятельно, в вонючем туалете, возить в ладонях раскисшее мыло.

– Так, больной, уступите хирургу.

Одной рукой сдирая зеленую маску и другой расстегивая брюки, к раковине подбежал пожилой невысокий доктор; вывалил в нее свое хозяйство и, облегчился, молитвенно подняв глаза.

– Фуу, – сказал хирург, передернув плечами. – Успели.

Заметив изумленный взгляд Саларьева, он проворчал: доживете до моих лет, поймете, что такое пять часов стоять и ковыряться в прямой кишке, не имея возможности выйти в сортир.

– Хорошо хоть операция прошла?

– Удачно. Больной будет жить.

Доктор скреб по мылу белыми ногтями, мыло вертелось у него в руках, как свежепойманная рыба. Лицо у хирурга было темное, прокуренное, насмешливое сострадание, как маска, приросла к нему.

– А фамилия наша как будет? – спросил он, насухо вытерев ладони собственным бумажным платком.

– Фамилия наша Саларьев.

– Саларьев, Саларьев… а, это вас я никак не могу осмотреть? Без проверки заднего прохода вас отседа все равно не выпустят. Нету у вас процедур? Вот и ладно, пойдемте ко мне, я тут еще на полставки рядовым проктологом.

По дороге доктор любопытствовал; заметно было, что он из разговорчивых:

– А кто вы, что вы? Если не секрет.

– Историк, работал в музее.

– Так ты историк, значит? Ничего, что я на ты? Правильно, говоришь? И ладненько. Историк, значит. И еще музейщик? оёё. Умный человек. Ну пойдем, историк, станешь раком, мы тебя посмотрим. – Интонация у доктора была двусмысленной, то ли вправду хвалит собеседника, то ли подначивает.

– Не спеши, и локотки прижми. Вот так. Ты от страха потеешь, или всегда такой влажноватый? Значит, так по жизни, ёрзаешь. Перегораешь. Я тебя хочу спросить, историк… не дергайся… ты какой историк, за прошлым историк, или по сегодняшней части? За прошлым, понятно. Так-так-так, вот ваточка, прижми и одевайся. А сегодняшним не интересуешься? Интересуешься, вот хорошо. Ну, проходи, садись на стул.

Что-то быстро и коряво записав, хирург продолжил.

– Вот что я тебе скажу, историк. Ни трещин, ни полипов, ни тем более рачка какого у тебя там нет. Ты меня понял? Проблемы есть, средней паршивости, но спешить не надо.

– Дадим проблеме нарасти?

Хирург оценил. Засмеялся.

– Слушай, а ты куришь?

– Нет.

– Вот я и говорю, ученый человек. Правильно, и не кури. А мне-то хоть компанию составишь? А то мне словом не с кем перемолвиться!

Большая добродушная сестра привычно усмехнулась.

За кабинетом оказалась скрыта крохотная комнатушка; в комнатушке имелось окно. Доктор отворил его, недовольно понюхал воздух (слишком свежий, обостряет обоняние, а в нашем деле обоняние помеха), смачно затянулся папиросой, и выпустив сердитый серый дым, прямо посмотрел Саларьеву в глаза.

– Историк. Я вижу в тебе человека. Скажи мне, как профессионал скажи, что в Дагестане творится? На самом деле?

Павел провалялся без сознания четыре месяца и пропустил обвальные события. Но потом пролистал в интернете газеты и разложил всю информацию по полочкам: нормальная работа для историка. И поэтому легко все объяснил. Про то, как поражение в игрушечной войне за льдины привело Хозяина к оставке, а страну к очередной кавказской обороне; про то, как из сегодняшнего Дагестана пламя вскоре перебросится на Кабарду, про то, что есть угроза общего распада, а общего лидера – нету; в общем, вдохновенно говорил, так что доктор окончательно расстроился.

– Молодец, по полочкам все разложил. Значит, России конец. Я так и думал. Все деньги, деньги… Жалко. Хорошая страна. Люди неплохие. Только заковыристые… Эх, мне бы лет пятнадцать скинуть… И стареть невесело, и умирать невесело, и думать про это невесело.

– Куда ж вы спешите? Это явно еще не конец.

– Не конец, говоришь? Ну, увидим. Ладно, пойдем, я тебе что-нибудь в диагноз напишу, не зря же ты приходил.

Что-то он там чиркал на листочке, но видно было: это для проформы, а на самом деле доктор думал о другом.

– И еще одно скажу, историк. Задница, она такое дело… надо регулярно проверять. Запиши-ка ты на всякий случай мой телефончик. На какую букву записать? Запишу на букву Ж. Жена увидит слово жопа, не рассердится?

– У меня нет жены.

– Как это нет? ну была ведь? Значит, будет еще. И обязательно спросит: это что у нас за такие знакомые?

Не только о проигранной войне и смене власти, но и о том, чем завершились те ночные гонки – он узнал спустя четыре месяца, когда сознание к нему вернулось, и в палату заявился следователь, клочковатый затрапезный человечек в домашней байковой рубашке.

Дознаватель говорил невнятно. Из его непережеванных рассказов Павел хоть с трудом, но уяснил, что Теодор погиб на месте; водитель бензовоза попытался избежать удара и от резкого рывка цистерну развернуло поперек дороги; «Таурег» с художниками и репортерами на полной скорости влетел в нее и через несколько минут взорвался. А саларьевская «Хонда» зацепила край цистерны, рикошетом вылетела на обочину, ее подбросило взрывной волной и дважды развернуло в воздухе. Рухнув на обочину, они скатились под откос – что их спасло в итоге: у шведов вообще одни ушибы, у Павла множественные переломы, причем скорее от подушки безопасности, и травма головного мозга, но все-таки он жив и неспешно идет на поправку… Странно было это слушать – как будто разговор идет о ком-нибудь другом; тебе рассказывают про тебя, а перед глазами лишь красивая киношная картинка, буйная игра воображения.

Через месяц после первого допроса затрапезный следователь появился снова. Но говорил не про аварию, а про художников. Точней, «о членах радикально настроенной группы художественной интеллигенции». Рассказал о подпиленной церкви, о Вершигоре, который стал неизлечимым инвалидом; начал задавать унылые вопросы. Где познакомились, когда, при каких обстоятельствах вошли в контакт…

– В какой контакт?

Клочковатый дознаватель растерялся и вспотел.

– Не знаю даже. В общем, главное, где и когда.

– А с ними-то что?

– Ничего особенного. Один получил травмы, несовместимые с жизнью, еще двое в бегах.

И чем дольше мямлил следователь, пахнущий чиновным потом и универсамовским дезодорантом, тем яснее становилось Павлу, что решение уже готово, и обвинить во всем намерены Печонова, еще в июне улетевшего в Узбекистан.

– Общался ли Семён Васильевич Печонов с членами указанной группы?

– Да все мы с ними общались, веселые ребята, безобидные.

– Но лично Печонов общался?

– Я же говорю, они жили на территории Приютина.

– То есть конкретно общался?

– Я не видел.

– Но вы же говорили только что – все общались.

– Слушайте, но это бред какой-то. Вы что, всерьез считаете, что Сёма мог устроить это безобразие? Он мухи не обидит.

– Про мух я ничего не знаю, но ваших кошек он обидел. Отравил. – Следователь осклабился, в нем даже проявилось что-то человеческое. – Значит, я записываю – «не общался»?

– Погодите, как он кошек отравил? Их же отравили в отместку Шомеру? Строители?

– И насчет строителей не знаю, а вот несколько мигрантов из Республики Киргизия, проживавших на территории музея без регистрации, показали, что Семён Васильевич Печонов подкладывал животным яд. В-первых, мы располагаем данными о том, что у него имеется аллергия, средней степени тяжести, инфекционно-аллергическая…

– Безумие какое-то. Я поверить не могу.

– … а во-вторых, есть основания подозревать его в получении денег от конкурентов бывшего директора, гражданина Шомера.

– Каких конкурентов, вы что?!

– Тех, которые копали котлован. Мы для того и работаем, чтобы все узнать. Итак, возвращаюсь к вопросам…