Текст книги "Музей революции"

Священник явно ждал прихода Павла; он торжествующе сиял, как первоклассник, знающий решение задачи или подготовивший родителям сюрприз.

– Что, получились фотографии? Вы ведь по поводу снимков, я угадал?

– А вы откуда знаете, отец Борис?

– Ну, тайна сия невелика есть! Ладно, ладно, Павел, все открою, только пока не спешите. Дайте я сначала фотки посмотрю.

Он вгляделся в отпечатки и как будто спал с лица.

– Вот они, значит, какие…

– Отче, кто – они?!

– Да те, кого расстреливали за театром. Помните, нам передали черепа? Дырочки такие характерные… не автомат и не винтовка, типовой довоенный наган, семь с половиной мэмэ, офицерский.

– Это вы по дырочкам определили? – съязвив, Саларьев тут же устыдился: – Нет, ну на самом деле, отец Борис, как вы отличили офицерский от солдатского?

– Я же все-таки бывший военный. Пока мозги не развернулись в правильную сторону, любил ковыряться с оружием… В тех черепах было по два, а то и по три отверстия, причем попадания кучные, встык.

– И что это значит?

– То, что самовзвод не заблокирован. Солдатам пули приходилось экономить, а офицерам позволялось тратить, не считая. Смертника ставили на край, целились прямой наводкой в голову, и палили, так сказать, в автоматическом режиме… вот, видите на этом страхолюде длинный фартук? Кровь отстирывается плохо, а мозги легко, но оттирать их очень неприятно.

Отец архимандрит совсем померк. Но Павел настырно продолжил:

– А как сюда пустили дядю Колю?

Священник вздохнул.

– Вы его тетрадку полистали? Прежде чем отдали мне?

– Разумеется.

– Циферки заметили?

– Еще бы. Но что они значат, не понял.

– А это потому что вы историк. Были бы из долгополого сословия, другое дело. Это ж вечная бурсацкая забава, шифровать записочки по катехизису владыки Филарета.

– Это какого Филарета? Того, который Пушкину писал?

– Вот-вот, его. Первая цифра – номер вопроса, вторая – порядковый номер слова, третья – номер буквы. Знаете, как маленькие дети – очень любят тайные записки? Вот и бурса такая же. Правда, я учился на заочном, в зрелом возрасте, но и нас к таким забавам приохотили. Я же говорю, детсадовские шутки.

– Так что же вы там прочитали?

– Немного. Меньше, чем хотелось бы. Цифр немерено, а сама записочка короткая.

Отец архимандрит пересказал записку. Деловито. С рубленой армейской четкостью. Дядя Коля не уехал вместе с санаторием. Он припрятал в санатории свою фотографическую технику – сложил в пустой вертеап апаратуру, пленки, химикаты и отнес в один из многочисленных мещериновских тайников. После чего ушел в лес. Вырыл землянку и зиму 1936–1937 годов прожил в полном одиночестве. Это был печальный опыт; он писал, что современный человек не может быть отшельником. Обморозился, загнил, завшивел – и пошел сдаваться. Вполне могли и расстрелять, но допросили, поняли, что он немного не в себе. А им как раз не хватало фотографа. Так дядя Коля и остался на расстрельном полигоне.

– Но циферки на этом обрываются, что было с дядей Колей дальше, неизвестно.

– А если позвонить его келейнице?

– Так я уже звонил. Царствие ей Небесное. Мы с вами безнадежно опоздали.

Они еще поговорили, погадали; вспомнили, что Псков был взят скоропостижно, через две недели после начала войны – линия фронта оказалась в сотне километров. Возможно, руководство полигона впало в панику, добили последних несчастных, и дёру. А тех, кто спрятался, искать не стали.

– А пленки почему не увезли? И как он вынес свой вертеп? За ним что же, персональную машину выслали?

– Напрасно вы так. Я не знаю. Считайте, что случилось чудо. Нет, ну правда не знаю, он про это ничего не пишет.

Чудо не чудо, туман не туман, а этой ночью Саларьев придумал, как распорядится дяди Колиными снимками. Утром проснулся ни свет ни заря, попросил у киргизов кусачки, пробрался в главный корпус, мимо запертых музейных залов проскочил к запаснику, внаглую скусил пластмассовую пломбу, из которой усиками выпростались провода. (А! семь бед один ответ; с дедушкой он после объяснится). На неудобную библиотечную тележку загрузил собрание фотоальбомов – часть из них осталась от последних двух владельцев, часть им передали из облархива, где два года назад начался капитальный ремонт; ремонт давным-давно закончился, но дедушка коллекцию не возвращает. Что-то не могу найти… ошибка в описи… давайте мы вернемся к этому вопросу позже.

Налегая на тележку, как похмельный грузчик, Павел возвратился в кабиент. Не позавтракав, уселся за работу. Сканер жадно копировал снимки, прорезая воздух синим острым светом. Блаженство вишневого сада. Идиотизм деревенской жизни. Дамы с собачками. Дом с мезонином. Беззаботное губернское начальство. Булыжники оружие пролетариата. Вся власть Советам. Грязь. Расстрел реакционного священства. Расстрел реакционного купечества. Расстрел кровавых жидокомиссаров. Расстрел расстрельщиков. Строительство фабрики-прачечной. Время, вперед. Физкультурный парад. Директор санатория Приютина, товарищ Крещинер И. М. Чистота.

Сканер раскалился так, что можно было выключить обогреватель; счетчик крутился на бешеной скорости – обработано девятьсот объектов, тысяча сто, полторы. К обеду заявился Теодор; он был в ярости – как ты посмел? Скусывать пломбы, брать фотографии?! Дедушка, любимый, не сердись. Очень было нужно. Очень. Выпроводив Шомера, Павел запустил программу, разработанную для торинского проекта, за безумные неокупаемые деньги; он ее украл при насмешливом попустительстве Юлика. (Да, конечно, красть нехорошо. Но попробуйте такое не украсть.) Программа считывала фотографии и самостоятельно микшировала в общую картинку, прокручивая каждое изображение вокруг оси, добавляя верхние ракурсы, нижние точки… Получалось полноценное трехмерное кино, а если нужно, то с голографическим эффектом. Если же картинки плохо стыковались, то умная программа создавала промежуточные фазы и сама достраивала образ. Стилистически неотличимый от реальных снимков.

К вечеру все фото загрузились – и те, что сканировал Павел, и те, что были оцифрованы в лаборатории. Не без трепета он запустил систему; то ли выйдет гениальная картинка, то ли не пойми чего.

По экрану побежали мушки, как в немых предреволюционных фильмах; содрогаясь на скользкой брусчатке, по долгородскому широкому проспекту, теперь зауженному новыми постройками, ехали открытые машины; дорожные рабочие трамбовали мелкую щебенку; вот проявился предрассветный абрис их усадьбы; Мещеринов-последний курит на мосту; спокойный темп сменяется раздробленным и нервным; прежнее окончилось, а новое не наступило. Мы внутри совсем другого мира; люди спешат по делам, и не замечают горы трупов. Из царства санаторной гонореи мы попадаем в офицерскую казарму, уходим за спину чекиста в фартуке и словно бы его глазами смотрим на приговоренного, укрупняем, раскрываем диафрагму, входим в общий план. Красноармейцы в древнерусских шлемах наводят винтовки на жертву, перед их прицелами всплывают предсмертные глаза. Перенаправляемся на горизонт, картинка разрастается, расстрельная площадка позади, а перед нами снова главный дом усадьбы, превратившийся в советский санаторий; сквозь крышу нагло проросла березка. Курсором отворяем двери, гасим фокус, видим кабинет директора, оживает портретное фото Крещинера с кошкой, что-то подозрительно знакомое в его чертах.

Из господского дома путь вел в одичавшую аллею, где на осенних скамейках сидели счастливые парочки; а на излете сумрачной аллеи в камеру как будто попадало солнце, вспыхивал белый расплавленный круг. Взгляд нырял в засвеченную точку, а выныривал – в послевоенный Киев. Раздробленный, разрушенный Крещатик, весь в строительных кранах; у входа в Ближние пещеры гужуются сельские тетки в платках, белых, с большими цветами, старорежимные профессора в мягких фетровых шляпах, на углу стоит доброжелательный милиционер, в эмалированных тазах у входа в Михайловский собор горки круглых крепких яблок, фигуристых груш, сочные сливы, у Андреевского спуска мужички в ермолках продают разломанные фотоаппараты; и все время в кадре – славная погода…

Павел попытался чуть ускорить смену слайдов, стал упрямо нажимать на кнопку мыши, и в конце концов перестарался. С презентацией случился глюк, и она оторвалась от управления, перешла в произвольный режим. Остановить ее не удавалось, стрелка курсора исчезла, картинки самодвижно возвращались от конца к началу; мужички в ермолках разворачивались в красноармейцев, те преображались в арестантов, предсмертные лица оборачивались горкой яблок, и это было так смешно и страшно, что пришлось обесточить компьютер.

Он написал подробное письмо с отчетом о проделанной работе и выслал напрямую Ройтману; огромный файл с объемной панорамой пришлось вкачать в обменник, никакая почта с этим бы не справилась: на заливку ушло восемнадцать часов.

Ройтман ответил наутро, в своей скорострельной манере.

«Павел. Про убийства убирай. Расколем целевую аудиторию. Потом дадим, когда общее дело пойдет. Про Киев годится, берем. Я в Израиле, вернусь не скоро. Если вообще вернусь. Очередь, прикинь, дошла и до меня. Не думал. Отсюда нас, евреев:-), вам, русским:-) не выдают:-). Помнишь, ты спросил при первой встрече – что, какие-то проблемы? Я помню. А ты помнишь, что я тебе тогда ответил? Хаха. Но чеки Юлик оплатит, не волнуйся. Он при всех делах. Привет».

Пятая глава

Будильник всполошился в пять. Обычно Шомер досыпал минут пятнадцать, погружаясь в короткий всклокоченный сон. Но сегодня резко подхватился; котенок катапультой вылетел с кровати. Шомер направился в ванную комнату, разлепил сандаловую мыльницу и в деревянной крышечке запенил мыло. Покрыл себя курчавой пеной, рассмеялся: вылитый барашек! Выгнул толстую шею, придвинулся вплотную к зеркалу, стал борозда за бороздой снимать щетину. Выбрив шею и щеки, принялся за неудобную голову. Сорок лет назад из этой шишковатой головы, как богиня Афина из Зевса, вышло современное Приютино. Раз – и посреди подсохшего бурьяна появляется ткацкая фабрика, где прядильня клацает железными зубами и растягивает нити, как жвачку. Два – и на месте бурьяна расстилается яркий газон. Три – пьяный санаторный мостик превращается в усадебный старинный мост. Серая вода прозрачна, отсвечивают красным караси, на мелководье гужуются карпы, шевелят костистыми губами… Ничего такого не было, а есть. Он сказал, что будет так, и стало. И поэтому сегодня главный день его неровной жизни. Неровной, но в конце концов достойной. Чего бы кто про Шомера ни говорил.

А говорят о нем с тяжелой неприязнью. Раньше тоже плохо отзывались, считали неученым выскочкой, делягой, но все-таки до озлобления не доходило. А теперь он стал врагом народа; продался за государственную премию, посадил несчастных голых девок. Тяжело, ребята, очень тяжело. Вы думаете, что у Шомера абонемент в Кремле – и забыли, что во власти происходят перемены; с каждым днем она все проще и прямей и однозначней; игривый демократ Иван Саркисович на днях отставлен и отправился послом в Венесуэлу, а его соборный кабинет отныне занимает некий Абов, с которым Шомеру не удалось поговорить ни разу.

«Мы передадим Александру Альбертовичу. Александр Альбертович велел вам сообщить…» Унизительно все это и обидно; он не заслужил такого отношения.

В полседьмого у ворот бибикнули; на территорию усадьбы въехала колонна: неправдоподобно чистые автобусы, модные гламурные грузовички. С подножек на ходу соскакивали крепкие ребята в черных пиджаках и нейлоновых белых рубашках. Как на физзарядке, вскидывали руки, с хрустом приседали и трусцой бежали на разгрузку. Молодой офицер федеральной охраны, с матовым плоским лицом и голубыми равнодушными глазами предложил директору пройти в расположение и совместными усилиями определиться. Тоном, исключающим дискуссию, попросил по пути отключить АТС.

– А соты мы сами погасим.

Теодор послушно распахнул коробку сервера, щелкнул красным рычажком, офицер скомандовал по рации, и усадьбу стерли с телефонной карты мира, как стирают в памяти ненужный номер.

По дороге офицер сверялся с электронным планом, забавно раздвигая пальцы, как если бы искал блоху в кошачьей шерсти; задавал попутные вопросы. Дотошный такой офицер. К десяти у центральных ворот подковой изгибалась рама металлоискателя, котлован засыпали, утрамбовали, и поверх подмокшего суглинка раскатали готовый газон, привезенный во влажных рулонах; на обколотую водокачку, как вуаль, накинули строительную сетку, а на ближайшей деревенской пустоши, со стороны аттракционов, образовалась вертолетная площадка.

День обещал быть жарким. Над водой зависали стрекозы с желтыми пластинчатыми крыльями, тяжело дрожали тучи комаров. Подошли сотрудники усадьбы – в основном экскурсоводы и ремонтники. Цыплакова растворилась в неизвестности, на его звонки не отвечала, отца Бориса вызвали в Патриархию, и он уехал долгородским проходящим, Сёма Печонов, не глядя в глаза, вновь отпросился в Ташкент, потому что мама все-таки болеет. От начальника приютинской почты Шомер знал, что в последние два месяца Сёма постоянно, раз в неделю, отправлял маме деньги, одинаковыми порциями, по десять тысяч. «Хорошо вы платите сотрудникам, Теодор Казимирыч, может, и для меня местечко найдете?» – завистливо шутил начальник. «Он копил», – сурово отвечал Шомер. Так что из его надежных заместителей в Приютине остались только двое – Виталий Желванцов и Паша. Один потому что хозяйство за ним; другой потому что куда ему ехать. Бедный Павлуша Саларьев. Вот он, изменившийся, как будто в одночасье повзрослевший, одиноко стоит у забора, демонстрируя всеобщее радушие, а на самом деле внутренне тоскуя.

В усадьбу начали съезжаться гости. Первым явился холеный Прокимнов – на солнечно желтом «Кайене»; увидев металлическую рамку, уважительно прихмыкнул и прошел через нее в полупоклоне, как священник входит в царские врата. Эмигрантов с фиолетовыми кудельками («ах, профессор не умеет по-французски? мы сейчас переведем профессору») подвезли на губернаторском микроавтобусе; потомки выстроились в очередь и просочились через рамку, как малышня, играющая в ручеек. Шачнев прибыл в новом двухместном «Саабе»; его сопровождал курчавый господин в жилетке и красных вельветовых джинсах. Юлик помахал приветливо Саларьеву – издалека, и прошел на ресторанную веранду, где для особо почетных гостей был выставлен отдельный чай; Павел оценил деликатность несчастного Шачнева – он отбивается от прокурорских, его прессуют из-за уехавшего Ройтмана, и Юлик никого не хочет подставлять. Шведского историка и музееведа Сольмана, приглашенного Саларьевым по блату, сопровождал какой-то розовый и чистый старичок с рассеянным сентиментальным взглядом; коллега прижимал к груди ноутбук, как мальчик в музыкальной школе прижимает нотную папку. Верховная музейная аристократия подъезжала в новых «Опелях»; городские и районные директора были на помятых «Нивах-Шевроле»; застенчивые краеведы, доставленные рейсовым автобусом, шли по хрустящим дорожкам пешком.

Шомер всех приветствовал радушно, без различия чинов и званий, и широким жестом Вакха приглашал пройти в шатры.

– Что, коллега, и выпить нальете? – сочно спросил седовласый красавец с толстой боцманской серьгой; это был Галубин, директор строгановского заповедника.

– Нет, коллега, выпить пока не налью: выпить протокол не позволяет.

– Ладно, оставайтесь с протоколом, а мы пойдем культурно разговаривать.

Красавец, подмигнув другим директорам, вытащил из заднего кармана фляжку, в алкогольном стиле Александра Третьего; все приободрились и гуртом направились в аллею, по пути язвительно вышучивая Шомера.

Павел так соскучился по Сольману! они не виделись с начала нулевых. Симпатичный швед почти не изменился, только стал подкрашивать седые волосы. Говорил, как прежде, слишком бойко, собирая губы в трубочку и подмешивая в речь словесный мусор – тырыпыры-растопыры, все такое. Пока они болтали на веранде, розовый коллега Сольмана погрузился в написание статьи; он так увлекся, что все время хмыкал, издавая голубиный звук: гуымм, гуымм.

Оказалось, что тудем-сюдем Сольман прилетел три дня назад и остановился в маленьком недорогом отеле в центре Питера, чтобы свидеться с Еленой Николаевной Каверской: в Швеции готовилось издание «Истории античной демократии», нужно было получить права на перевод. Сольман ожидал радушного приема; он симпатизировал Елене Николаевне.

– Слушаю, – ответил сочный пионерский голос; в голосе заранее была растворена язвительность. – Вы – кто?

– Профессор Сольман, Швеция, Стокгольм. Я могу поговорить с Еленой Николаевной?

– Вы можете поговорить со мной. Она уполномочила меня вести ее дела.

Неприятно удивленный, Сольман быстро, как бросаются с обрыва в реку, объяснил.

– Вас утроит завтра в два? Будем ждать.

Назавтра в два он был на Марсовом. Отворила маленькая женщина, со смешными седенькими усиками.

– Вы не опоздали, это хорошо.

Перед огромным зеркалом стояло низкое продавленное кресло, в нем дремал тяжелый кот; на короткой деревянной вешалке вздымались горбами пальто. Шведа провели сквозь анфиладу; окна были темные, заросшие величественные полки вавилонской башней уходили к потолку. Но гостиная была промыта и побелена; на стене висел большой портрет Каверского. Каверский воздел свои тонкие руки, лицо как бы подсвечено рождающейся мыслью, глаза полузакрыты. Под портретом, на крохотной тумбе, светилась тихая лампадка.

В полудетском креслице сидела старая вдова, полинявшая, как фотография в альбоме. Она располнела, потускла, стала похожа на мутное зеркало, только глаза были прежними, испуганно-влюбленными. В руках у нее была книга покойного мужа; вдова оглаживала краешек обложки, как пожилые жены на поминках отрешенно оглаживают скатерть.

– Здравствуйте, Елена Николаевна!

Вдова промолчала. Зато излишне сочно, одинаковыми голосами отозвались четыре разновозрастные женщины:

– Здравствуйте, господин Сольман! Проходите, господин Сольман! Чаю будете, господин Сольман?

– Буду, – с неохотой ответил швед.

И вежливо добавил:

– Спасибо.

Не успел он присесть, а на столе уже сипел старинный чайник, желтый, с синими цветами; из обколотого носика вопросительно струился пар. Одна из женщин (очевидно, с ней он говорил вчера) заняла переговорную позицию: набрала побольше воздуху, но заговорила тихо, как бы сдерживая собственный напор. Как-то Сольман, путешествуя по независимой России, оказался в дагестанском медресе; парень в круглой шапочке, который поливал цветы из древней лейки, распрямился: «Ты русский? Точно не русский? А почему так похож? АтынезнаешьчтоКорансегодняэтовашаБиблиявчера…» Не оставляя выемок для встречных реплик, он проговорил не меньше часа, словно задыхаясь от восторга. Так же говорила порученица Елены Николаевны: со сдавленным религиозным восхищением.

Сухой остаток был таким. – Каверский выдающийся ученый, но его учение выходит далеко за рамки прикладной науки, оно должно быть канонически осмыслено, тут профанация недопустима. А сейчас профанируют все.

Сольман попытался возразить, и тут же страшно пожалел об этом. Как паук выбрасывает паутину, порученица метнула долгую тираду: нет, неправда ваша, память сохраняется иначе, в катакомбах, верными Учителю учениками…

– Но книгу-то издать по-шведски можно? – простодушно спросил ее Сольман. – Мы предусмотрели гонорар.

Женщина как будто налетела на препятствие; вскинулась и ошарашенно взглянула на вдову. Но Елена Николаевна лишь опустила голову, тихо, как на замедленной съемке. И порученица перевела:

– Хорошо. По-шведски можно.

Рассказывая это, Сольман деревенски разводил руками и постоянно приговаривал: ну понимашь.

Свет по-пластунски проползал под шторой; на полу светились серебристые наросты пыли, похожие на вызревшие одуванчики. Если месяц не мести квартиру, в ней воцаряется выжженный дух богадельни; ничего не нужно и не страшно, все плохое давно позади.

Этим маем Тата не уехала в Испанию; некому было ее собирать, отвозить – да ей и не хотелось в Барселону. Каждое утро, наскоро почистив зубы, Татьяна хватала чашку с растворимым кофе, и занимала место перед монитором, как голодная собака перед злым, но любимым хозяином. Покормит? приласкает? рявкнет: место? Это было как болезнь, как наркотическая ломка. Дайте дозу! иначе умру.

Долго, покорно ждала, когда же Паша соизволит появиться в сети. Как только на полях Фейсбука вспыхивало сообщение: Pavel Salarjev понравился статья Alfred Koch, или Pavel Salarjev оставил комментарий в блог Bojena Rynska, она, стыдливо улыбаясь, шла по ссылке. Читала, перечитывала, думала: а тут его что зацепило? а тут? Почему он лайкнул, для чего оставил коммент, а сам при этом ничего не пишет?

Если бы у них тогда сложилось, у нее сейчас была бы девочка-подросток, нервная, опасно красивая; пришлось бы взламывать ее аккаунты «Вконтакте», разглядывать порнографические фото, ужасаться лифчикам подружек, застенчивой демонстративной матерщине, идиотическим историям про мальчиков, которые «мой идиал», смеяться до слез, натыкаясь на запись: «Ты помнишь, что я тебя любила? Нахрен забудь!», и жалеть свою родную, милую, изломанную дочку. Но тогда у нее не сложилось. И теперь она следит за Павлом. И как будто разговаривает с ним.

Разумеется, можно ему позвонить. Как жизнь? что делаешь? какие планы? Дескать, мы цивилизованные люди, ну, расстались, ну, с кем не бывает, почему бы нам не пообщаться. Но слишком хорошо они друг друга знают; совсем необязательно звонить, чтобы заранее представить разговор, весь, от начала до конца, расписанный по репликам, как в сериале.

– Я, – недовольно буркнет Паша. – Слушаю.

– А это я, – ответит Тата.

– Я догадался.

– Вот звоню тебе.

Молчание.

– Я, говорю, звоню. Тебе.

– Я слышу.

На том конце опять повиснет пауза. И вся ее сердечность улетучится; обида будет нарастать, как ртутный столбик; сам замутил полуроман, сам нахамил в ответ и укатил, а теперь еще и строит из себя!?

– Я слышу, что слышишь. Может, скажешь что-нибудь.

– Может быть.

– Ну, как хочешь.

Он эхом отзовется:

– Как хочу.

И тогда она нажмет отбой. И останется одна в своей большой квартире, наедине с бессильным гневом.

Нет, уж лучше унижаться по-другому. И подглядывать за ним исподтишка.

Вот и сегодня утром Тата прямиком из ванной, в махровом розовом халате, пронырнула в Пашин кабинет, где теперь живет ее видавший виды ноут. Вдавила кнопку, круглую и гладкую, как клипса. Переждала фырчание загрузки, перетерпела вечно тормозящий интернет-эксплорер, ввела пароль, как вводят в вену шприц, и влилась в сетевые потоки. Но Пашу не смогла найти нигде. Ни в Живом Журнале, ни в Фейсбуке. Сидела, караулила, сердилась.

В одиннадцать обиженно захлопнула свой ноут, подхватилась и рванула в мастерскую. Но запуталась в краях халата и споткнулась. Очень больно и обидно шлепнулась. Хотела было разреветься, но увидела перед собой коробку, магазинную, разлаписто заклеенную скотчем, и неожиданно сообразила. Боже! Да это же Пашин компьютер! Он его упаковал, но не забрал, потому что не влезло в машину. А если там компьютер – значит – что? А это значит – распароленная почта и настежь распахнутый скайп! Как будто просверлена дырка в стене, и сквозь эту дырку видно Павла. Не торопливые щелчки его трекбола, не записки мелом на чужих стенах, а самого Саларьева П. С. Да, подглядывать нехорошо и даже подло. Но ведь это он ее втянул в жестокую игру, сам подвел к своей замочной скважине. И теперь она имеет право.

Пашин скайп закрутился волчком, и на монитор, как маленькие тараканы, высыпались мелкие слова.

Влада. Ау.

Так. Дата, время… Это он писал наутро после; очнулся от ночного перегона и захотелось к милой под бочок. Но ответной реплики не видно.

Спустя два дня:

Влада. Отзовись же.

А девушка опять молчит. Он начинает строчить пулеметом, отлетают горячие гильзы: почему молчишь, что случилось, ау. А девушка в ответ ни звука. Молодец. Твердая такая девушка. Мегера.

Влада.

Ну Влааада.

Ты где.

А она, мой друг, нигде. Ах ты, Паша, ах ты, бедный дурачок, поддался рядовому искушению. Сорок лет, вторая половина, жизнь проходит; с настоящими деньгами пролетел, надо срочно выискать объект. Душа ждала… кого-нибудь. Душа нашла… кого попало. Причем, такая незадача, ничего вы с этой Владой не успели: достаточно вчитаться в переписку, сверить даты. Даже тот неприятный кусок… с моейвладой. Да, они планировали встречу, но Торинск завалило циклоном; он сидел в своей заснеженной гостинице, она – в своей. Иначе для чего им было переписываться? Они мололи языками, намечали будущий роман, а тут как тут занудная жена: ты с кем это, ты где это, ты что. И роковая женщина свинтила. Просто так, нипочему. Не интересно. Поигралась в интернетовские жмурки, и прощай.

И чем яснее становилось Тате, что Паша только флиртовал, обменивался пошлыми намеками, придумывал очередной музей, но в реальной жизни никакой измены не случилось, а после их невыносимого разрыва он так и не пробился к этой владе, тем ей жальче становилось Павла, и себя, и общего заброшенного дома, где некому и незачем готовить, не о чем – и не с кем – говорить. И тогда она, давясь слезами, набрала мобильный Паши, хотя еще вчера была уверена, что никогда и ни за что. Пусть он говорит через губу, разве это так уж важно, главное, исправить общую ошибку и заново склеить их расколовшийся, непоправимо хрупкий дом.

Однако связи не было: абонент вне зоны действия сети. Тата позвонила по рабочему; не отвечает. Попробовала достучаться до приемной Шомера – отказ. И тогда она решила: надо ехать. Дождаться поздних полусумерек, предвестия белых ночей, накинуть на лицо платок, как паранджу, вскочить в машину, а там затемненные стекла. Взять с собой Пашин компьютер. Как повод. И в путь.