Текст книги "Реактивный авантюрист. Книга первая. Обратная случайность. Книга вторая. Реактивный авантюрист"

Когда на другой день прибыл автобус из треста, Родион возле проходной наблюдал за двумя пацанами характерного вида, гонявшими консервную банку на пустыре перед воротами. Затем направился в буфет, куда также зашёл и водитель автобуса, и попросил две пачки «Примы». Буфетчица по имени Венера удивилась:

– Ты же с фильтром куришь, «Нашу марку».

– Вон сколько народа привалило расценки резать. Надо затягивать пояса.

Родион взял сигареты и вышел обратно за ворота. Отозвал в сторонку подростков хулиганистого вида и завёл с ними разговор:

– Скучаете, малолетние вредители?

– Чё обзываешься? Мы ничего не делаем.

– Не будем спорить о формулировках. А ничего не делаете временно, пока объект не подвернётся. Так вот, могу вам его предоставить и, заметьте, не даром. Сигарет хотите?

Из всего они поняли последний вопрос и сразу смекнули, что их нанимают:

– А чё надо-то?

У одного из них, конопатого, в кармане звякнуло, и Коновалов понял, что перед ним тот, кто и требуется. Судя по звуку, в кармане были гаечные ключи и отвёртки, что говорило о склонности паренька к технике, вернее, к порче техники. По всей видимости, именно он был кошмаром для всех окрестных владельцев любых машин и механизмов, так как, выбрав момент, снимал и скручивал все попавшиеся под руку детали и агрегаты. Такие забивают гвозди в английские замки и засыпают сахар в бензин. К нему первому Родион и обратился:

– Вот ты, к примеру, мог бы выкрутить золотник с колеса этого автобуса за пачку «Примы»?

– Запросто! Хоть два. Прямо сейчас?

– А чего ждать? Вот твои сигареты.

Другой подросток, обладатель выпученных глаз и дебильного выражения лица, ревниво спросил:

– А я?

Коновалов не планировал масштабного вандализма, да и мелкого тоже, но ситуация сама подталкивала к чему-то такому, и он сказал:

– Да, это несправедливо. Тогда ты тоже сотвори мелкую гадость этому автобусу.

– Какую?

– Ну, не знаю, вымажи сиденья чем-нибудь липким, что ли.

Глаза юного вандала засияли – нечасто взрослые предлагают такое, можно сказать в первый раз, да ещё и за курево.

– Знаю! Есть тут одно место, и ведёрко есть.

Схватив сигареты, он убежал. А Родион шёл в цех и думал, что они могли бы всё это сделать и за одну пачку сигарет, а, возможно, и просто так, из любви к паскудству. По пути он снова зашёл в буфет и купил «Нашу марку». Венера была хороша собой – смазливая полногрудая девица возрастом от тридцати до сорока лет, находящаяся в состоянии постоянного свободного поиска спутника жизни. Коновалов как бы между прочим намекнул ей, что водитель автобуса, плотный дядька в шляпе, не женат и имеет родственников за границей. У Венеры хищно заблестели глаза, и стало ясно, что в ближайшее время шофёру Кирюше будет не до наблюдения за своей техникой.

То, что сотворили с автобусом эти два маленьких гада, удивило даже Родиона. Перебор был сильный, но назад не отыграешь. Впрочем, и это обернулось к лучшему. Задержавшегося водителя Венера пригласила к себе переночевать, и они на самом деле вскоре поженились.

Костин был прав, утверждая, что Коновалов никуда не отлучался и всё время был на глазах. А его участие в операции и не требовалось. Запущенный механизм на первом этапе действовал сам по себе, не требовалось даже нажимать кнопки. В нужный момент в приёмной материализовался Толя-Бюрократ и начал всех выспрашивать про «коллегу». Это слово для него означало высокую должность, поэтому люди его вопросов не понимали. Директор, узрев Толю, тут же вывел его в коридор, чтобы он под шумок не присвоил какие-нибудь бумаги. В коридоре ошивался Иванов, и директор велел ему проводить Толю за ворота. По дороге Толя талдычил про автограф важного лица. Иванов тоже не был в курсе относительно слова «автограф» и решил, что это какое-то приветствие. Он показал на вышедшего из буфета покурить водителя автобуса и сказал:

– Вот тот, кого ты ищешь. Раз в шляпе, значит важный человек. Пожми ему руку.

Толя приблизился к водителю, поздоровался и с трепетом протянул ладонь. Водитель Кирюха был демократичен и без всяких церемоний пожал Толе руку. Довольный Толя отправился домой и с той поры начал уважать людей в шляпах, а также называть их коллегами. А Иванов вернулся обратно. Он ждал.

Заменить папку Родион подговорил секретаршу Катю. Она легко проделала это во время приступа бдительности у Коновалова, когда всё внимание было обращено на него. Затем в числе других документов вынесла её из приёмной и отдала поджидавшему в коридоре Иванову. Родион заверил Катю, что папка вернётся к хозяину, и всё будет выглядеть смешным недоразумением. Папка и в самом деле вернулась в руки Крылова, но этого уже никто не увидел, а недоразумение только начало набирать обороты.

Крылов действительно здорово удивился, когда увидел в раскрытой папке журнальный портрет Брежнева и стопку разнокалиберных листков бумаги, покрытых неизвестными науке письменами. Тут он обратил внимание, что и сама папка тоже чужая. Он обратился к директору. Тот, увидев содержимое папки, сразу понял, чья она. И вкратце объяснил про Толю-бюрократа. Крылов кинулся в приёмную в надежде, что его документы лежат на месте. У директора заныло сердце в предчувствии скандала, и он, объявив перерыв, пошёл следом.

Когда Крылов подходил к приёмной, в конце коридора открылась дверь, ведущая в цех перекрытий, оттуда выглянул мужичок и спросил:

– Вы свою папку ищете?

– Да.

– Идите сюда.

Крылов был взвинчен происходящим и не стал думать над тем – откуда этот человек знает о папке, а потому просто вошёл куда звали. С этого момента в тот день его уже никто не видел. Впрочем, Петров, а это был он, тут же разъяснил всё о папках. Он отвел Крылова в сторонку за какую-то длинную конструкцию и быстро изложил суть происшедшего, а также кто такой Толя-Бюрократ и его роль в данном деле:

– Ловкий чёрт! Мозги набекрень, а везде пройдёт и такое сотворит, что десять умных не догадаются, как поправить. Это для нас бумажки в его папке мусор, а для него большую цену имеют, потому как он читать и писать не умеет. Хорошо, что вы не выкинули эту макулатуру. Я обещал ему принести эту папку, а то бы он уже ушёл, ищи-свищи потом. А теперь сидит, ждёт. А может, это всё зря? Если у вас там ничего важного нет, так и бог с ним. Привыкнет к вашей папке, и делу край.

Документы по собранию и в самом деле нетрудно было перепечатать, на них можно было махнуть рукой, но в папке находились две действительно важные партийные бумаги, и Крылов сказал:

– Ну так сходи, обменяй и принеси сюда мою папку.

– Так я сразу бы и принёс, если б он мне отдал. Он очень вас уважает, а потому готов отдать только лично в руки.

– Может, в милицию?

– Толку-то? Приедут, а Толя уже чёрт-те где будет. А папка ваша точно пропадёт, хоть его и обыщут. Недавно он в милицейскую форму оделся и у троих олухов права шофёрские забрал. Искала их милиция, всё перевернули, а не нашли. А Толе как с гуся вода, он же этот, как его, не-е-способный. Вот мы лясы тут точим, а он уже, может, ушёл неведомо куда.

– Это далеко?

– Тут рядом.

До конца объявленного перерыва время ещё было, и Крылов пошёл, надеясь успеть. Они вышли из цеха и мимо крановых путей пробрались среди штабелей досок к невысокому строению пилорамы. Окольным путём зашли туда через ворота подачи брёвен. Посреди просторного помещения находилась сама пилорама, а в углу возле входа была сбитая из досок конторка, игравшая роль инструменталки и места отдыха рабочих. Там стоял небольшой верстак с разложенными на нём деталями, а на стенках висели пилы и прочий инвентарь. На свободном пространстве стоял застланный газетой ящик, игравший роль столика, а возле него стояли два чурбачка вместо стульев. Возле входа в конторку стояла большая, вся в угольной пыли тачка. Крылов не знал, что она была предназначена для него.

За импровизированным столиком на чурбачке терпеливо сидел в ожидании Иванов, которому предстояло сыграть роль Толи-Бюрократа. На газетке стояли два гранёных стакана, а также банка рыбных консервов и полбутылки водки. Один стакан был полный, другой пустой. Перед входом Петров тихо сказал:

– Вы с ним поаккуратнее, вежливо. Таких людей лучше не нервировать. Сами знаете.

Крылов заговорил напористо:

– Моя папка у тебя?

Иванов, молча, вытащил из-под полы красную папку и положил её на столик рядом с собой, прикрыв мускулистой пролетарской ладонью. Крылов потянулся к ней, но, взглянув в лицо Иванову, убрал руку и застыл. И неудивительно. У Иванова был тяжёлый, какой-то «нехороший» взгляд, который не всякий мог выдержать. И хотя он не был криминальной личностью, многие его побаивались. Неподвижно-пристальный и «липкий» взгляд тёмных глаз породил у Крылова внутреннюю неуверенность, и когда Иванов властным жестом указал на чурбачок напротив, тот без слов подчинился, присев за столик.

Крылову не доводилось раньше общаться с ненормальными, но, посмотрев на выразительное лицо Иванова, он решил, что перед ним самый настоящий сумасшедший. Человек, которому ничего не будет, даже если он сейчас из прихоти проломит ему голову. А когда в руке Иванова обнаружилась настоящая боевая финка, то у Крылова похолодело в животе, и он совсем оробел.

Этой финкой Иванов при случае мастерски колол соседских свиней и никогда не таскал её с собой. В этот день он захватил её для психологического давления. И не ошибся в этом.

Иванов одним движением виртуозно вскрыл консервную банку, затем вылил водку в стакан и подбородком указал на него Крылову. Петров на ухо зашептал:

– О, как он вас уважает! И вы проявите, выпейте водочки, а то он рассердится. Что тогда будет! Ужас!

Настоящий Толя-Бюрократ в жизни не выпил ни капли спиртного и тем более не пользовался финкой, но запуганный Крылов этого не знал и, мечтая скорее выбраться из этого неприятного места, чокнулся с Ивановым и выпил предложенное угощение. Водка оказалась приятной на вкус. Иванов, выпив свой стакан воды, неторопливо закусил. Затем закурил и лишь после этого произвёл обмен папками, причём обставил это дело так, что оно заняло минуты три времени. Крылов пролистал документы, убедился, что всё в порядке, встал и, не попрощавшись, пошел к выходу. Подойдя к воротам пилорамы, он почувствовал, что выпитая водка непривычно сильно ударила в голову, в глазах закружилось, и его повело в сторону на ослабевших ногах. Суетливый Петров подскочил, схватил его за руку и стал поддерживать, приговаривая:

– Ничего, ничего. У вас, наверное, давление сигает. Вот, присядьте, и оно пройдёт.

Вскоре Крылов крепко спал, тихо и уютно похрапывая. Петров удивлялся:

– Вишь ты как! Слабоват городской алкоголик супротив сельского. Одет фраер красиво, а с одного гранёного снопом отрубился. А я думаю: на кой чёрт тачка нужна? Коновалов в городе жил, повадки ихние знает, вот загодя и предусмотрел.

Более грамотный Иванов назидательно заметил:

– Много ты понимаешь! Городской, сельский – разницы нет. У него большая стадия.

– Чего?

– Того. Сыроз у него. Я на лекции в клубе слышал, что если кто пьёт и не закусывает, то у него случается сыроз. Печень становится как сыр дырчатый, а потому спирты напрямую по мозгам шибают. При высшей стадии вырубаются от стакана пива.

– А потом?

– Через неделю крестик над холмиком. Известное дело. Вовремя они до Коновалова прибились, тот его на ноги поставит. Так что, учти на будущее – теперь ни грамма без закуски.

– Даже жалко мужика.

– Сам виноват. Стакан водяры махнул, а в рот ничего не кинул, вот теперь и валяется. Хоть ты и коммунист, а закусывать надо.

– Да я не об этом. Коновал сам говорил о каком-то новом серьёзном средстве. Что же он ему приготовил, зверюга?

– Всё! Никаких воспоминаний. Не будем о страшном. Давай грузить.

– Подожди, переоденем его в злобинский ватник. Коновалов сказал, что для маскировки.

– А почему ватник именно Злобина?

– Так он один свои вещи хлоркой метит, прямо как в армии. Потеха будет, когда этот жмот мелочный пропажу увидит.

Зачем надо было брать меченый ватник и почему, друзья анализировать не стали. Им было не до того. Вообще-то мужики предложили Коновалову свой план спаивания Крылова. План простой и безотказный. Коновалову он понравился, но всё равно он принял его запасным вариантом, на случай неудачи первоначального сценария. В тот день у Крылова не было шансов остаться трезвым.

Погрузив тело в тачку, друзья покатили её окольными тропами на территорию соседнего предприятия и доставили в стоящую на отшибе угольную котельную. Кочегаром там был старый знакомый Коновалова Панфилович, который не просыхал от умеренного пьянства, и который по этой причине ничему не удивлялся и не задавал вопросов. Эта кочегарка была последним местом в районе, где стали бы искать Крылова, если бы надумали это делать. Но его не искали. Да и с чего бы?

Первое пробуждение Крылова можно назвать скандальным. Николай Пантелеевич практически описался. Всё-таки что-то в его организме было начеку и разбудило, но уже в начале процесса. С трудом он поднялся и сел. Он бы сильно удивился, соображай его голова яснее. Спал он на тряпье возле кучи угля. Всё вокруг было в копоти и угольной пыли, в том числе и он сам. Непривычно и резко пахло серой. За столом сидели давешние собутыльники и лениво играли в карточного «козла». В сторонке, сидя на топчане, дремал явно пьяный дедок. Заметив, что он проснулся, новоявленные друзья бросили карты, а Петров подошёл к нему. Взгляд его был проникнут неподдельным сочувствием:

– Что, Коля, проснулся?

Крылов, еле ворочая пересохшим языком, спросил:

– А где можно?

Петров понял и указал на кучку шлака. Облегчившись, Крылов подошёл к столу. Петров засуетился:

– Что, голова болит? Ничего, ничего, сейчас подлечим. Ты, главное, Коля, не переживай, жить будешь, сперва всегда тяжело, а потом дела пойдут. По себе знаю.

И налил в стакан грамм сто пятьдесят мутноватой жидкости. Это был обычный самогон, любимый напиток Панфиловича. Каким-то чудом Крылов его выпил. Ему действительно стало легче, но опять неудержимо потянуло в сон. Уже закрывая глаза, он спросил:

– Где я? Почему? Где моё пальто?

– Здесь оно, Коля, под занавеской висит. Ты что! Вещь дорогая, не думай, не пропадёт.

Но Николай Пантелеевич уже вырубился и не слышал этих объяснений.

Следующее пробуждение Крылова было поистине жутким. И эта жуть носила имя.

Когда говорят, что природа на ком-то отдохнула, то имеют в виду, что кому-то чего-то она не дала или недодала в телесном или умственном отношении. В случае Вали Слабой об отдыхе природы говорить не приходилось. Она трудилась над её внешностью, потому что такое телесное безобразие не могло появиться само по себе, его нужно было создать, крепко поработав – в целом, в деталях и даже в мелочах. Да, Валя Слабая была не то чтобы некрасива, она была удивительно страхолюдна, просто на редкость. Слабая, это кличка, под которой её все знали. Произошла она, как ни странно, от Валиной фамилии Голова. В детстве Валю, соответственно её качествам, звали Слабоголовой. Со временем прозвище сократилось до Слабой. Физически она как раз была жилистой и по-мужски сильной. Природа, создавая Валино внешнее несовершенство, как бы в компенсацию слегка отдохнула на её интеллекте, и это было к лучшему. Не сознавая своего несчастья, она не впадала в отчаяние и не теряла оптимизма.

Фигура у неё была худая и сутулая при росте выше среднего. Тонкие, кривые, но зато мосластые ноги опирались на землю ступнями сорок четвёртого размера. Длинные жилистые руки оканчивались мясистыми ладонями размером со сковородку. Коротенькие, но очень широкие ногти на руках охватывали утолщённые концы пальцев подобно копытам. Но самым примечательным было конечно лицо, если в данном случае его можно так называть. Массивная нижняя челюсть выдавалась далеко вперёд, подобно выдвинутому ящику комода. Жёлтые зубы одинаковой формы располагались на ней редко, с заметными промежутками. Верхняя челюсть, наоборот, была узенькой, и передние зубы на ней были выбиты. Рот был щелеобразный, но зато почти до ушей. Над ним, большой картофелиной нависал шишковатый нос. Широко расположенные маленькие глаза без ресниц имели неопределённо-свинцовый цвет и к тому же были немного вразбег, что делало их выражение несколько зловещим. Пенькового цвета волосы торчали на висках и не поддавались укладке. Кожа была землисто-жёлтой и угреватой. Завершала весь этот ужас большая лысина ото лба. Не в упрёк природе, лысина была искусственного происхождения, результат какого-то давнего ожога неведомо чем, поэтому кожа на ней была в блестящих рубцах, усугубляющих общее впечатление. Голосок у неё был писклявый, с какими-то переливами, как будто в разговоре она полоскала горло.

Улыбка смягчает и делает приветливым даже некрасивое лицо, но в Валином случае это не работало. Казалось, что дальше уже некуда, но когда она улыбалась с характерным изгибом губ на выбитых зубах, то становилась раза в два страхолюднее. Эта улыбка была сногсшибательной в прямом смысле. Были случаи, когда некоторые нервные граждане, впервые увидев Валин оскал, в оторопи падали на пятую точку. При такой внешности определить её возраст было затруднительно. Можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят, но в действительности ей было двадцать семь. Зафиксировано несколько случаев, когда из соседних районов приезжали специально, чтобы на неё посмотреть. Вероятно, при хорошей организации дела её можно было бы показывать за деньги, но до такого, слава богу, никто не додумался. В кого она такая уродилась, было непонятно, потому что на родителей не походила совсем. Своего отца Валя не помнила, он утонул, когда она была совсем маленькая. Злые языки поговаривали, что, увидев свою дочь, он пошёл и утопился сам. Это была, конечно, неправда, так как малышкой Валя не очень выделялась и как другие ходила в детский сад. Мать её, весьма привлекательная женщина, давно жила вторым браком на одном из хуторов. Валя обитала одна в родительском старом домике, а присматривала за ней родная бабушка по матери, живущая через дорогу. Ради справедливости, нужно заметить, что Валя не была грязнулей. Хотя любые платья на ней висели мешком, они всегда были чистые и отглаженные.

Валя не была полной идиоткой. В интернате для дефективных она выучилась читать, писать, считать до ста и готовить простые блюда. Затем поступила на работу. Вначале шпалоукладчицей, но оттуда её вскоре выгнали за попытку изнасилования бригадира. После этого она устроилась уборщицей в одну контору, и более-менее, с помощью матери и бабушки научилась сводить концы с концами.

Валины мечты не отличались оригинальностью, как и всякая девушка она хотела выйти замуж. И чем несбыточнее было это желание, тем оно было сильнее. В мужчинах Валю интересовало одно – женатый он или холостой. Всё остальное – возраст, внешность и прочее – для неё не имело значения. И с её точки зрения любой одинокий мужчина на улице или в помещении был потенциальным женихом. Поскольку предложений не было, она проявляла инициативу сама. Поступала просто. Подходила к намеченному мужику и своим курлыкающим голоском непечатным текстом делала ему непристойное предложение. Как правило, почти все шарахались, реже ругались, но она не утрачивала надежды. Был случай, когда от неё отбивался костылём одноногий пожилой ветеран войны.

Как ни странно, но она не была девственницей. Изредка находились мужчины и для неё. Местные бомжи её избегали, но среди залётных попадались небрезгливые мужички, которые были не прочь с ней переспать за бутылку портвейна. Валя неизменно награждала их застарелой гонореей, которую по своей бестолковости не лечила, а возможно, и не считала болезнью. Каждый раз после этого её били. Вообще-то любого избивальщика Валя могла уложить одним ударом, но она почтительно терпела, считая побои обязательной составной частью любовных отношений. В её домике не было запоров. Воровать у неё было нечего, а насильников Валя не боялась.

В тот вечер к ней в дом пришёл Дед Мороз, вернее, человек в маске Деда Мороза, и голосом Коновалова поздоровался с Валей. Был далеко не сезон, но Вале на это было наплевать. Она обрадовалась и захлопала своими гигантскими ладошками:

– Ой, Дедушка Мороз, подарки принёс!

Ей вспомнилось детсадовское время, и она уточнила:

– Что? Конфеты и мандаринки?

– Валя, из конфетного возраста ты вышла. Я тебе лучше подарок приготовил. Замуж хочешь?

– Хочу! Ой, как хочу!

– Ну, так я тебе жениха приволок, правда, пьяного, но это ничего, протрезвеет. От радости встречи надрался.

– А где он?

– Да тут, за дверью, в тачке. Волоки его на брачное ложе.

Валя без заметных усилий сноровисто притащила тяжёлую тушу Крылова и уложила на кровать. Жених только мычал.

– Значит, так. Зовут его Николай Пантелеевич. Когда проснётся, познакомишься ближе. А для знакомства нужно что? Правильно, выпивка. Деньги у тебя есть?

– Так нету. Закуска есть.

– Неплохо, но без выпивки нельзя. Ты Семёновну, которая самогоном торгует, знаешь?

– Знаю.

– Тогда бери вот это пальто и часы и дуй до Семёновны. Обменяешь их на самогон, ему они уже не нужны. Да смотри, не продешеви, так Семёновне и скажешь, что это от Николая Пантелеевича. А когда он проснётся, то дай ему выпить. А если пить не захочет, так ты вылей стакан самогона ему на живот, он это любит, и с этого быстрее в себя приходит. Привычка такая.

Радостная девушка схватила вещи и умчалась. Жадная Семёновна дала за них всего четыре бутылки.

Родион вышел во двор и хотел закурить, но передумал. Во рту оставался привкус противоядия. Родион предварительно испробовал его на язык, чтобы убедиться в достаточно неприятном вкусе этого продукта. Он почему-то считал, что отвратительные по вкусу или виду лекарства внушают людям больше доверия.

Когда он пришёл в кочегарку, отпустить сторожей спящего Крылова, то первым делом дал им бутылку с розоватым содержимым и сказал:

– Это субстанция.

Субстанция была подозрительно похожа на фруктовый кисель, но имела на редкость мерзостный вкус. Такое бывает, если в обычный кисель хорошо добавить соли. Для здоровья напиток безвредный, но очень противный.

– Вообще-то, по правилам хватило бы и полбутылки, но для надёжности впорите, ребята, всё до дна. Знаю, будет нелегко, но вы народ бывалый, и не такое пили. И учтите: до субботы, боже избави, нарушится инкубационный период, ну, а потом, пейте от души, сколько влезет. Да про всё, что здесь было – молчок. А где папки?

– Да понимаешь, Панфилович по пьяни их в топку кинул, думал мусор.

И радостные мужики отправились по домам. Их ждал праздник.

Родион, стоя во дворе Валиного дома, размышлял:

– Ну вот, всё получилось. Клиент спит в кровати, которая уже находится в речке. Да, но ведь никто об этом не знает! Нужно организовать присутствие наблюдателей, без них всё впустую. Что ж, время есть.

Маша Перелупова, она же Лупатая, получила свою кличку не только от фамилии, но и за большие, слегка выпученные глаза. Тем вечером она возвращалась домой от двоюродной сестры Любы. И ей, и Любе было слегка за тридцать. Маша была замужем, и жизнь её в серых буднях текла довольно однообразно. А у разведённой Любы жизнь была полна событий сексуального характера, и она не скучала. Вот и сейчас Лупатая вспоминала свежий Любин рассказ о том, как её на днях изнасиловали. Люба была женщиной страстной, и на мужчин жадной, за что супруг её и бросил.

Шла она вечером с работы, а идти было через пустырь возле путей. Вот там её и тормознули двое молодых ребят лет по семнадцати, один из которых был с гитарой. К удивлению насильников она не стала сопротивляться и, перехватив инициативу, сама установила очередь, сказав гитаристу, что он будет вторым. Судя по всему, ребята вообще были девственниками, так как сильно волновались. Уступчивость жертвы их сбила с толку, но природа взяла своё.

В шутливом совете насилуемым женщинам говорится, что если ничего нельзя сделать, то нужно постараться получить удовольствие. Люба изначально решила удовольствие получить, и получила его. В быстром оргазме она запустила ногти в спину парнишки и громко издала страстный вопль. Хлопцы, видимо, не знали о таких бурных проявлениях, подумали чёрт-те что и задали дёру. Люба пыталась удержать хоть кого-нибудь, хватала их за ноги, но они вырвались и растворились в сумерках, оставив ей в качестве трофея брюки активного любовника. На следующий день она принесла эти брюки на работу и показала их подругам, а затем стала жаловаться на то, что насильник какой-то трусливый нынче пошёл. Лупатая ей откровенно завидовала. Себя она считала симпатичнее Любы, а, вот, поди ж ты – никто на неё не кидается.

Маша свернула в свой тёмный переулок, и тут же сильная рука схватила сзади её за волосы, а другая рука зажала рот. Странно детонирующий голос негромко сказал на ухо:

– Будешь орать – придушу.

Сердце Лупатой сладко заныло – вот оно, сподобилась, сейчас начнёт насиловать. А может быть, их даже двое? Она закивала головой и замычала, давая понять, что будет молчать как рыба. Бубнящий голос сказал:

– Скидавай куртку!

Маше такой подход очень понравился. Сразу видно, что мужчина основательный, заботится, чтобы не на голой земле. Да, такой без штанов не удерёт. Голос что-то бубнил, но она не прислушивалась, торопливо снимая куртку. Затем последовал сильный толчок, и она упала на траву под забор, раскинув полные ножки. Закрыв глаза, замерла в ожидании, а в голове неслись мысли:

– С чего начнёт? Будет ли снимать лифчик?

Но ничего не происходило. Открыв глаза, она увидела силуэт уходящего за угол человека с её курткой в руке. До неё дошло, что насильник вовсе не насильник, а грабитель, и нужна ему не она сама, а её куртка. Маше захотелось догнать его и спросить:

– Ты чё, дурак? Да на хрена тебе женская куртка с прожженной дырочкой на боку, если в руках твоих находится такая аппетитная жертва?

И она пошла следом за грабителем, сама не зная зачем. Для неё стало ударом, когда он свернул к дому Вали Слабой. Тут-то Маша и вспомнила слова грабителя во время снятия куртки:

– Разоделись как у Парижу, ходють у болоньях, а Валюхе надеть нечего.

Получалось, что ею побрезговали ради Слабой. С помощью Машиной куртки добиться расположения этой образины? Боже, разве она хуже этой тупой уродки?

Жажда мщения заполнила весь организм, и Маша, вытирая слёзы обиды на своих больших глазах, припустила в милицию. Родион, конечно, этих её переживаний не знал, но видел Машины манёвры и специально не прятался. Он отдал Вале куртку как подарок от него, Деда Мороза. Ему нужны были наблюдатели, и он их организовал. Захватив тачку, он отправился восвояси. О дальнейших событиях он узнал позже, хотя и не во всех подробностях.

Впоследствии Вера Максимовна упрекнула Родиона:

– Как ты мог пойти на такое – ограбить в потёмках женщину?

– Какой там грабёж? Это ж бутафория.

– Так она-то этого не знала! Перепугалась насмерть, бедненькая.

– Что-то не заметил я у неё испуга. Она как-то странно себя вела. Видно ей даже хотелось стать жертвой, только не грабежа. Наверное, в жизни этой бабенки маловато происходило событий, так я ей устроил настоящий праздник души. Она ведь стала героем своего района, о ней вся улица говорила четыре дня, пока на их краю кто-то не повесился. Эту злополучную куртку она потом так и подарила Слабой. Возможно, из благодарности.

Крылов очнулся от неумелых ласк его гениталий. Было совершенно темно. Штанов на нём не было. Пахло самогонкой, и, похоже, что запах исходил от него самого. Над ним кто-то сопел, и время от времени лица его касалось что-то мягкое и пахнущее затхлостью немытого тела. Затем послышались голоса, раздался звук открываемой двери, и зажёгся свет.

То, что при свете увидел Николай Пантелеевич, осталось в его памяти кошмаром на всю жизнь. С этой минуты он начал седеть. Возникший из темноты образ голой улыбающейся Вали Слабой потряс Крылова. Он решил, что уже находится в аду, и его оседлала дочь Вельзевула.

Обнажённая женщина радует глаз мужчины и эстетически, и чувственно. Но не всякая. Некоторым лучше не раздеваться, потому что вид иных обнажённых натур способен нейтрализовать даже неприхотливое либидо. Валя относилась к их числу. Она и в одежде-то была на редкость страшной, а уж в голом виде казалась ещё более уродливой. Бросались в глаза груди. Они у неё были довольно длинные, но, увы, пустые, как два кожаных мешочка, и когда Валя заправляла их в бюстгальтер, то скручивала в своеобразный рулончик. Именно они в потёмках касались лица Николая Пантелеевича.

Вошедшими были два милиционера и Маша Лупатая. Маша сразу увидела свою куртку и сообщила об этом, но, увидев открывшуюся картину, застыла с открытым ртом. А посмотреть было на что. Перепуганный Крылов, издавая тонким голосом звук «и-и-и», толчками пытался выбраться из-под Вали, но голова его стукалась о спинку кровати, и он сползал назад. Со стороны это выглядело забавно и двусмысленно. Милиционер помоложе спросил:

– А что это он делает?

Который постарше солидно ответил:

– Ослеп что ли? Орогазм у него. Ишь как кайф ловит, с голосом. Видел я всякое, но такое! Они заставили Крылова одеться и вместе с курткой забрали в отделение. Валю все знали и на её слова внимания не обращали. Правильно, Дед Мороз подарил. Кому ж ещё такое говорить, если не Слабой. Только она способна придумать такую идиотскую отмазку.

В милиции Крылов окончательно пришёл в себя и ужаснулся положению, в котором оказался. Его принимали за того, кем он выглядел – за бомжа. Когда нужно было подписать протокол обыска, то на полном серьёзе его спросили – умеет ли он писать вообще. Документов не было, но деньги имелись, и по местным меркам немалые – рублей шестьдесят. Дежурный удивился:

– Это ж сколько надо было сдать бутылок? Или украл? Ну, ничего, расскажешь всё.

Просьба позвонить по телефону была встречена хохотом других задержанных:

– Во, труболёт попался, по телефону умеет звонить. Да ты посмотри на себя, образина вонючая – кто с тобой будет разговаривать?

От него действительно сильно несло. С руками и лицом в угольной пыли, одетый в старый ватник, с помятой и грязной шляпой на голове, он выглядел весьма колоритно. Крылов заметил, что на сегодня он очень популярен. В течение ночи на него постоянно приходили посмотреть свободные от дел сотрудники как на музейный экспонат, переспрашивая:

– Это он самый и есть?

Крылов сообразил, что если он начнёт рассказывать, кто он есть на самом деле, то эти ребята, чего доброго, упекут его в «жёлтый дом».

В России бомжи это в основном люди безвредные, отношение к ним презрительное, но присутствует и элемент жалости. Будь Крылов гибче, он, возможно, и выкрутился бы из ситуации, прикинувшись идиотом, то есть тем, за кого его и принимали. Скорее всего, дали бы пенделя и выгнали. А уж потом он бы потихоньку легализовался. Ведь главное в этом деле – избежать огласки. Но он был прямолинеен и к утру допросился дежурного позвонить жене.