Текст книги "Убитый, но живой"

Глава 23
Ком-муна, муна трудовая

Сентябрь истрепанной портянкой болтался на пронзительном казахстанском ветру. И угасал, уходил медленно, неотвратимо. Днем еще вовсю жарило солнце, а ночью, особенно по утрам, впору напяливать телогрейки. Один дом бригада подвела под крышу, для второго заложили фундамент, и теперь часто Малявин повторял стишок: «Что нам стоит дом построить, нарисуем, будем жить».

Вечерами, чаще по воскресеньям, он перебирал старый-престарый «газон». Помогал только Ленька, работавший когда-то давно слесарем в таксопарке, где и началось его пристрастие к выпивке на левые рублики. Он постоянно ворчал, что лучше бы взяли в хозяйстве лошаденку задрипанную.

Но чудо свершилось. В один из дней тонко, с подвывом, заскрежетал стартер, и, чихнув несколько раз, двигатель забухтел по-своему, по-газоновски, с характерным звонким перестуком клапанов, после чего сомкнулись железные суставы от коленвала до фланцев заднего моста и машина поехала медленно на первой передаче. Вопль прорезал вечернюю тишину и разнесся по округе, всколыхнув придремавших дворняжек, и они ответили дружным заливистым лаем.

Малявин зауважал этот горбоносый грузовичок, сработанный в начале пятидесятых предельно просто и без затей, потому что это был его первый автомобиль, и он, как жених вокруг невесты, прохаживался: протирал стекла, обхлопывал баллоны, подлаживал зеркала. Новый бензонасос, что отдал ему завгар вместе с номерными знаками, принял как должное. Но менять старый, подтекающий, не стал, заторопился к своим. Ему не терпелось свозить бригаду на обед, чтобы не топать по жаре километр туда и обратно, чтоб они тоже приобщились к этой радости.

Воду теперь они пили холодную, чистую, из артезианской скважины, до которой без малого семь километров. А то, что «газон» больше пятидесяти километров не развивал на прямой передаче, радовало Шурухана, побывавшего однажды в автомобильной аварии.

– Не торопись, Ваня, дури в нас через край, – говорил он каждый раз, забираясь в кузов грузовика.

Повестку с вызовом в суд на 16 сентября он получил в заказном письме вместе с водительским удостоверением и занедужил. «Да пошли они!.. – ругнулся, стараясь приободриться. – Приеду на пару месяцев позже». Малявин искренне верил в такое, впереди грезились большие деньги. Оставалось всего ничего: покрыть крышу шифером, вылизать мелочевку – рамы, плинтуса, двери. А там, глядишь, подвезут стеновые панели на второй дом. Тогда выйдет тысячи по три на каждого. Когда он произносил это: «Тысячи по три», – аж дыхание перехватывало. «С такими деньгами мне Ереван не страшен, черт бы их всех побрал!»

Но страх сидел где-то там, в дальнем закоулке души – нелепый, казалось бы, мелочный страх.

День с утра не заладился и начался для него с матерщины, криков, угроз. Дом стоял, открытый ветрам и дождям, но это никого не тревожило. Прораб – хитрованистый пятидесятилетний бездельник и лгун – доказывал, что объехал все базы, вплоть до Тургая.

– Нисего нет, нисего нет, – твердил он, морща свою маленькую мордочку, темную, как двухтумбовый стол, за которым сидел на стройдворе, перекладывая дрожащими руками бумаги с места на место. И денег брать не хотел… Точнее, он хотел, но что-то мешало, не позволяло ему взять то, что Малявин предлагал дважды.

Попытался доказать директору, что дом надо принять, бригада не виновата. Но директор уперся: «Нет, не примем, пока не доделаете».

– А не нравится, вали на все четыре стороны! – заорал Фирсыч, взбешенный этой настойчивостью.

Малявин губу до крови прокусил от злости, обиды. Ничего не оставалось, как ждать, заниматься ремонтом, строить сараи. С тем и ушел в дальний конец поселка, где бригада строила конюшню для заместителя директора Джалилова, державшего полдюждины молодых кобылиц.

Молча забрал у Леньки совковую лопату и взялся делать цементный раствор, чтобы отойти в работе, да так разогнался, что черенок треснул. Зато злость угасла. Парни каждый раз говорили: «Не хватайся за лопату, твое дело – наряды, материалы…» Но понимал, точнее, угадывал, что они потом укорят: «Мы вот вкалываем, а ты!..» Да и не мог по-другому, иначе не сладок перекур.

Взялся рассказывать про ругачку с директором, но встрял Семен:

– Бугорок, Толяну послезавтра тридцать лет! Знаешь?

– Нет.

– Мы прикинули, надо отметить – почти юбилей. А то пашем, пашем – как проклятые.

– Так уговор был! – начал он, готовый стоять до конца. Но навалились впятером:

– Брось, Иван!.. Наверстаем вдвойне… Шашлычки, Наташка бешбармак заварганит, водочки прикупим да запируем на природе. Красота!..

– Но в понедельник – чтоб без раскачки!.. – потребовал, уже сдавшись.

– Что за базар, бугор! Как штыки… Зачем обижаешь?

В субботу вечером, когда притащили ящик водки, Малявин взвился:

– Это куда ж столько?!

– Спокойно, Ванька, спокойно. Под мясо да на свежем воздухе мало покажется.

Возникло суетливое предвкушение праздника с бесконечными восклицаниями: «Эх, вот завтра!..»

Место, поторопившись, выбрали затоптанное. Речки как таковой не было, вода стояла лишь в глубоких ямах; правда, росли деревья – неказистые, низкорослые, коряжистые, но все же деревья, и для человека, выросшего в лесистой местности, уставшего от просторов измученной солнцем и ветром степи это казалось отдыхом, усладой для глаз. Блекло-зеленый, скрученный от жары лист еще держался на деревьях, осенью по-настоящему не пахло, а дома, на Урале, вовсю кружил вихревой листопад… Водку открывать начали с раннего утра, и когда он привез свежеразделанного барана, все оказались вполпьяна.

Все бодрились, похоже, через силу, по инерции, и разговор шел никакой, глупый пустой разговор о политике, хитрожопых коммунистах, дураках-начальниках. Задавал тон Семен-Политик, слушавший каждый вечер «голоса» по приемнику, чем гордился необычайно. Наталья пробовала завести песню, но она заглохла в пьяновато-осклизлом споре. Взгрустнулось, накатило что-то осеннее, хмарное.

Малявин не встревал, после очередного стакана, налитого по рубчик, ему голову переехало неотвязным вопросом: «Почему я сижу здесь? Почему с ними? Почему?..» С каждый очередным «почему?» он приподнимался над пустошью, деревьями, смотрел удивленно на серый лоскут одеяла с казаном бешбармака посередине, заставленный бутылками, стаканами, на людей, копошащихся там, внизу, и на мосластого чудака в синей спецовке с большими накладными карманами, который возомнил себя бугром, хотя оставался все тем же наивным Ваней Малявиным. Видел директорский особняк и самого Фирсыча, распекаемого женой за субботнее непотребное пьянство. А правее, километрах в ста, видел пацанчика дошкольного возраста, вышедшего к большаку, к трассе Тургай – Аркалык, чтобы на приставучую бабушку пожаловаться маме, которой все нет и нет. Еще дальше – там, далеко на севере – видел пожилую женщину в затерханном солдатском бушлате: как она очень медленно, чтобы не поскользнуться на мокрой дорожке после очередного сердечного приступа, бредет с ведром воды от колодца к большому бревенчатому дому. И много еще чего видел он сверху, да жаль, что не все понимал.

Первым сломался Ленька. Его волоком перетащили в тень под кустики. Следом, что было странно, упал лицом в бешбармак здоровяк Шейх. Семен держался молодцом, он сидел рядом с Наташкой и рассказывал анекдоты, которые начинались все, как один: «Собрались русский, француз, англичанин и стали спорить, кто больше баб соблазнит…» Потом вспомнили про именинника, взялись поздравлять Толяна-Клептомана. Малявин хотел спросить: почему кличка такая странная? Но так и не успел. Дальше все перепуталось, переплелось. Вечером куда-то шли, что-то искали, кого-то несли…

Проснулся Малявин на своей кровати одетый и совсем больной. «Словно грипп», – подумал он, приходя в себя и привычно размышляя о никчемности пьянства. Походил, поохал-покхекал, поставил на электроплитку чайник. Вышел, оглядел «газон», который стоял возле дома целый и невредимый, что сильно его удивило.

Постучал в перегородку, узнал у Натальи, что скоро восемь, принялся будить бригаду, но это оказалось бессмысленным занятием. Вскоре пришла Наталья, принесла холодную баранину, хлеб, принялась сетовать, что вчера еле доперла Рината, и как они ночью снова начали пить водку…

– Теперь вон дрыхнет беспробудно, – выговорила она спокойно, буднично, без малейшего сожаления. – Может, бульону тебе, Вань, нагреть? Там много осталось.

Он отказался, взялся вновь тормошить работяг.

– Трупы! Я буду работать там, у Джалилова, а ты буди их.

Стреноженные кобылицы паслись неподалеку от джалиловского дома. Когда подошел, они замерли, вскинули гривастые головы, а одна, каурая с белыми отметинами красавица, почему-то вдруг заржала легонько, не в полную силу, словно приветствуя, что рассмешило его. «Соображаете, кто вам дворец строит», – сказал громко и тут же смутился, увидев возле дома одну из шести дочерей любвеобильного Джалилова, самую старшую, Забиду – она охотно откликалась на Зойку.

Смотрела Зойка выжидаюче и совсем не смущаясь, в отличие от Малявина, так и не решившегося спросить холодной воды, а очень хотелось.

Когда надумал, то она исчезла, и ему расхотелось готовить раствор, но все же замесил почти полную бадью, натаскал кирпича, натянул шнур и повел кладку в одного. А это мука: то половинку кирпича нужно, то раствор в ведре кончился – прыгай с подмостей туда-сюда, как заводной.

Около одиннадцати появилась Наталья.

– Разбудила всех, никак не очухаются… Отдохнул бы, раз такое дело, – предложила она.

Ей не хотелось таскать кирпичи и раствор, но сидеть сложа руки совестилась. «Ох и настырный!» – ругала она Малявина и таскала по два кирпича, а поймав укоризненный взгляд, стала брать по четыре, а это почти шестнадцать килограммов. Но вскоре села с вызовом, с нарочитой откровенностью выговорила: «Разве вам, болванам, объяснишь, что до срока начались месячные, разве вы понимаете!» Она, похоже, злилась на всех разом, но особенно на Рината, на этого «рукастого черта», который ускользал, отдалялся и все чаще поминал своих дочек.

На обед поехали вдвоем. На одной из колдобин Наталья ткнулась Малявину в шею, ойкнула и словно бы смутилась, когда он сказал:

– Вот так аромат! Французские?

Он словно впервые увидел, что она женщина симпатичная, в той самой поре, когда еще можно обходиться почти без косметики. Он не знал, сколько ей лет, не интересовался. Для него она существовала как узаконенная данность – член бригады, а теперь, когда увидел ее так близко, удивился морщинкам у глаз, подумал, что ей, наверное, под тридцать.

– А у тебя муж-то был? – спросил неожиданно.

– Какой там к черту муж! Глупая! Навоображала в двадцать лет, сразу после училища – любовь! Вот и обрюхатил красавец чечен, залетный шабашник.

– А отец у тебя кто?

– Он-то? Фанатик пятидесятых годов, коммуняка непрошибаемый. Мать моя ему еще тогда, где-то в шестидесятых годах, говорила: давай, мол, уедем к себе на Белгородчину. А он: «Не могу, мне партия доверила, совесть не велит…» И тому подобное. Шпарит, как по газете.

– Но ведь кто-то должен и здесь…

– Во-во! Наш так же говорит. А мама ему: «Дурак ты, хоть и председатель поссовета! Если партия тебе прикажет пальцем детей делать, так ты и начнешь. Жили тут казахи без нас, не тужили, пасли овец, лошадей, мясо жрали, кумысом запивали. Вдруг свалились благодетели, пылюку подняли до небес, пастбищ лишили, зато халуп понастроили, но жить в них некому, и жрать стало нечего». Она хохлушка еще та, умеет сказать, не то что я. Отец ей только начнет про временные трудности, про скорое улучшение, а мама ему: «Ох, гутарила мне бабушка, лучше замуж за однорукого, чем за дурака». Вот и у меня здесь лада нет.

– А ты знаешь, что у Шейха семья? – спросил Малявин и густо покраснел, сообразив, что брякнул не к месту.

– Ну и что?

– Так дети, тебе не жалко их?

– Меня кто пожалеет? Мне всего двадцать семь, я мужика толком не знала, не любила. А кого здесь найду? У казахов свои песни, да и не хочу. Русские путные давно переженились, а залетные все ханыги и пьянь… Ты жену хоть Ринатову видел? Ведь она на пять лет старше его. Когда он голодный пришел из армии, обдурила, приманила. Вот теперь он и бегает от нее.

– Так ведь мне…

– Что ты мекаешь? Останови машину, пешком пойду. Суешься, а сам ни хрена не понимаешь в этом!.. – хлестанула она матюгом, чего Малявин не ожидал, как и ярости в сузившихся глазах с зеленым проблеском.

Все пятеро смотрели на Малявина, а он – на них и на стакан, щедро, доверху налитый вином, который протягивал Шурухан…

Позже он не раз вспоминал, прикидывал, как следовало поступить: выплеснуть вино? Пригрозить твердо? Или выпить?.. Что и сделал, решив: лучше по-доброму. «Ведь неглупые мужики, должны понимать…» – так думал он во вторник, среду, четверг и выходил по утрам на работу, ковырялся неторопливо и часто поглядывал в дальний конец улицы, все еще веря, что сегодня они точно завяжут, как обещали.

Они приходили к обеду, через каждые двадцать минут садились перекуривать. Ринат, жадный до всякой, а особенно плотницкой работы, матерился, размазывал по лицу испарину, никак не мог выставить и расклинить дверную коробку. Потом появлялся Семен, приносил вина – и все закручивалось снова. Ни уговоры, ни ругань не помогали. Малявин совсем растерялся, не знал, что предпринять. Посоветоваться не с кем было, Наташка уехала на всю неделю домой.

Возле магазина увидел Семена, груженного вином. Окликнул.

– Опять ты, гад, отбиваешь всех от работы! – выговорил с укоризной.

– Че ты прицепился ко мне? – сразу же перешел в атаку Семен. – Ты за собой смотри. Месяц без шифера сидим, сарайки лепим. Бугор называется!

– Ты же не знаешь! – начал, но сбился с тона, понял, что доказать ничего невозможно.

Зашел в магазин. Продавщица – пышнотелая круглолицая бабенка лет тридцати шести-семи-восьми – сидела у окна и листала пачку накладных.

– Вас, кажется, Ниной зовут. А по отчеству?.. Так вот, Нина Игнатьевна, – начал он строго и официально. – Мы ремонтируем дом замдиректора Джалилова…

– А я тут при чем?

– При том! В долг моим мужикам вино даешь, а дом стоит расщеперенный. Что, хочешь иметь дело с Джалиловым или Фирсычем?..

Малявин видел, что ей хотелось обругать, что презрительно оттопыренная губка поджалась, брови поползли вверх, но ссориться с Джалиловым здесь, в «Радушном» – себе же в убыток. Вдруг улыбнулась открыто, по-свойски, и прелестные ямочки возникли на ее тугих щеках. Сказала:

– Давно бы мне намекнул… Значит, ты у них бригадиром? Вот оно что! Такой молоденький? А я, дура, не знала. Да симпатичный какой!.. А у меня рубашка есть – прямо на тебя, импортная, австрийская.

Рубашка ему необычайно понравилась: светло-голубая, с планочкой, накладными карманами, погончиками, такой у него отродясь не было.

– Жаль, денег нет с собой, а то бы…

– Ладно, потом занесешь. Бери, чего ты как красная девица… И сразу примерь. Хотя я и так вижу, что в самый раз… Может, ты мне с ремонтом поможешь? Дверь нужно в дому вставить.

– Хорошо, я зайду вечером, взгляну.

– Вот и умничка, вот спасибо, а то никого не допрошусь. Не хотят помочь одинокой женщине. – Она вышла из-за прилавка и в порыве, как казалось ему, искренней благодарности приобняла, проводила до двери.

«Приятная женщина, уважительная, – подумал он, – может, джинсы достанет, если попросить».

Вечером дом ее нашел без труда, он выделялся свежим кирпичом и крашенной ярким суриком крышей. Кругом дома стояла крепкая огорожа, а у калитки ожидала хозяйка, похоже, увидела через окно.

– Проходи, Ванечка, проходи, – приговаривала она так, словно знала не один год, и рукой мягко подталкивала в спину, поторапливала. Ввела в дом, где ему в глаза бросилось обилие ковров, сервант, сверкающий неиспользованным хрусталем и пестрым сервизом. В дальней комнате над столом гнулась девушка лет шестнадцати.

– А это моя дочь. Любонька, познакомься с Ваней, – засепетила Нина Игнатьевна, будто разговаривала с малым ребенком. – Он бригадир у строителей, нам дверь сделает. Невесточка моя!.. Вот жениха ей ищу подходящего.

– Не надо, перестань, мама! – вскинула девушка голову, и ее симпатичное личико искривила злая гримаса.

Малявину стало неловко, словно он напрашивался в женихи и не подошел, однако и обижаться на девушку грешно, в ней просвечивало что-то болезненное, жалостное. Рулеткой замерил высоту и ширину проема, записал на пачке из-под сигарет, невольно скашивая глаза в сторону девушки.

– Куда дверь будет открываться? – спросил умышленно громко, полагая, что она повернется и ответит, тогда вспомнится ускользающий разговор, который смутно маячил, но никак не давался.

Хозяйка сама показала, как должна открываться дверь. Похвалила:

– Дельного мастера сразу видно.

– А где сам дверной блок?

– В сарае лежит, – ответила она и оттерла легонько в прихожую. – Это не к спеху. Это надо с утра как-нибудь… Я говорю, успеется. Посиди-ка здесь вот на диване. Лучше расскажи про своих мужичков. Только честно. Семен ваш женатый иль нет?.. А этот, бритый, как его?..

При этом она выставляла на стол закуски, бутылку, фужеры, втягивая в разговор и хлопоты у стола: «Ванечка, банку шпротов открой». Он отвечал, что-то делал, а сам все пытался вспомнить, кто же рассказывал про Нинку-продавщицу. «Наталья! Точно». Когда Семен первый раз вернулся с водкой и начал хвастаться, она сказала сердито: «Вот и женись на дочери. Богатая девка, правда, яловая да припадочная, а так все отлично. И теща каждый день водкой будет поить».

Больше ничего пояснять не стала, отмахнулась. Но Ринат доложил, он ее разговор с женой Джалилова слышал: «Ее в позапрошлом году Нинкин хахаль изнасиловал, вот она теперь того…» Вспомнилось, как Ринат покрутил пальцем у виска.

– Наливай, Ваня, чего же ты? Ухаживай, – наставляла и одновременно укоряла Нинка. – Че ты, как замороженный, не стесняйся! Давай-ка выпьем за знакомство.

Он думал, в бутылке с красивой иностранной этикеткой вино, приложился к фужеру основательно и чуть не задохнулся от горечи. «Эх, неспроста коньяком поит», – мелькнула мысль, как дорожный запрещающий знак, но выскочить из-за стола беспричинно не мог, стеснялся, тяготясь обильным угощением, показным радушием и разговором, словно по ошибке занял чужое место. Немного поупирался, но выпил по второй и по третьей, после этого растормозился, пробуя салаты, сыр, колбасу конскую и говяжью. А хозяйка подбадривала:

– Умничка, молодец. Давай я тебе огурчик еще положу, буженинки возьми…

Неожиданно увидел, что Нинка сидит рядом в цветастом халате, которого раньше на ней не было. Когда она тянулась через стол за хлебом, закусками, халат так натягивался, что казалось, вот-вот лопнет и большие белые груди вывалятся прямо на стол. А она все подкладывала еду, сама подливала в оба фужера и говорила, говорила, не переставая, стараясь не замечать его диковатости. Напрашиваясь на сочувствие, стала рассказывать, как ее обманул первый муж, оставил с годовалой дочкой на руках да еще утащил из комнаты в павлодарском общежитии последние деньги, кольцо обручальное.

– Это сейчас каждая собака в глаза заглядывает: «Здрасьте, Нина Игнатьевна!» А тогда я торговала пирожками с лотка. Помыкалась, помоталась по Казахстану, пока сюда не прибилась. И тут поначалу несладко было. Потом, когда магазин приняла, сошлась тут с одним интересным мужчиной, хотела второго ребеночка завести, а он такой гадиной оказался… Убила бы!

Он слушал, кивал, а сам думал, что надо встать и попрощаться решительно… «Вот последний раз выпью, чтоб не обижать», – прикидывал, продолжая сидеть за столом, поглядывая на аппетитную курицу: неплохо бы и ее попробовать.

– Ничегошеньки мне для Любоньки не жалко, – слегка опьянев, говорила Нинка со слезой в голосе. – На машину дам, как замуж выйдет. А что у меня для нее на свадьбу припасено, ты бы видел!.. Как ты мне нравишься, Ванечка. Ну, дай я тебя поцелую. Ой, засмущался! Засмущался, я же вижу…

Чтобы скрыть смущение, сам поцеловал ее в губы, ощущая под руками жаркую сильную плоть.

– Пойдем, пойдем, я тебе покажу что… – ухватила она за руку, потянула из-за стола, и он пошел, как телок на веревочке.

Со свету не мог разобрать, что за комната, ждал, когда хозяйка зажжет свет. А она приникла, навалилась – большая, горячая, сисястая.

– Не стесняйся, мальчик мой. Давай я тебе помогу. Ну, давай, давай!..

Потом потащила вбок, повалила вниз прямо на пол, на расстеленные одеяла. Прижала к груди, продолжая нашептывать:

– Голубь мой, не стесняйся, не надо бояться… Вот так, вот хорошо…

Но ему не было хорошо. Каждое движение отзывалось чмоканьем, хлюпаньем, будто брел по грязной дороге. Тела покрылись потом, стали скользкими, ко всему Нинка издавала гортанные крики-стоны и все сильнее, сильнее сжимала своими руками. Малявин был на полголовы выше, но ощущал себя пигмеем, особенно когда она с оханьем впилась пальцами в ягодицы, словно пыталась затолкать его внутрь себя вместе с носками, которых не успел снять. Как механический привод машины, утомительно долго отрабатывал он коньяк и богатую закуску, а когда обессилел, отвалился вбок, решив, что все кончилось, можно одеваться, она взгромоздилась сверху и начала раскачивать зад из стороны в сторону, елозить винтообразно, хотя у него огнем горели низ живота и бедра. Она вновь стонала и вскрикивала, а он пытался приподнять ее, оттолкнуть, но Нинка весила килограммов сто, а ее задницу едва удалось обхватить руками.

Полоса света неожиданно прошила комнату. В дверном проеме стояла Нинкина дочь.

– Ты опять кричишь, мама!

Малявин вывернулся из-под богатой Нинкиной плоти, нашарил одежду и, отвернувшись к стене, принялся торопливо одеваться. Когда поворотился, в дверном проеме никого не было – словно почудилось. Нинка лежала кулем, развалив могучие бедра, тело ее дергалось в конвульсиях, дышала она громко, надсадно. Заторопился мимо нее к двери.

Следом раздалось досадливое, хрипловатое:

– Там собака…

«Плевать!» – подумал Малявин и выскочил на крыльцо.

Крупный раскормленный пес местной породы, чем-то неуловимо похожий на Нинку, как бывают похожи нередко собаки на своих хозяев, вскинув лобастую голову, поднялся с земли. Хотел посюсюкать: «Песик, песик, не трогай меня, я хороший». Глянул по сторонам, нет ли лопаты или железяки какой, но пес, будто угадав это, рыкнул, обнажая крупные клыки, и в два размашистых скока перемахнул двор так напористо, что он едва успел заскочить на веранду.

Постоял, соображая, как поступить… Заметил, что Нинка стоит у окна в распахнутом халате. «Наверное, сучка, смеется. Ждет, что вернусь…» Схватил деревянную табуретку, повертел ее, подержал на весу за ножку и решил, что в самый раз. Постучал по двери. Пес зарычал и подошел вплотную. В приоткрытую дверь стал дразнить пса ногой, и он заработал когтистыми лапами, принялся толкать оскаленную пасть в щель. Когда голова просунулась, он придавил ее резко к косяку и ударил собаку табуреткой по морде. Тут же сам получил такую затрещину, что едва устоял на ногах. Увернулся от второго замаха, ящерицей скользнул в дверь мимо разъяренной Нинки, мимо визжащего пса и побежал прытко к калитке, не выпуская табуретку из рук.

На следующее утро Малявин не кричал оглушительно: «Рота, подъем!» Никого не тормошил, не уговаривал, лежал тихо-тихо, укрывшись с головой одеялом, а мужики, как ни странно, быстро собрались и к восьми подались на ремонт джалиловского дома. Малявин выждал немного, потом встал, старательно с мылом вымылся, облился из ведра холодной водой, но, даже переодевшись в чистое, все равно слышал едва различимый резкий мускусный запах. Долго лежал, приходил в себя и, если бы не запах, не распухшее ухо, принял вчерашнее за нелепый кошмар, какого в самом деле быть не может.

Перед обедом (хорошо, в баке остался бензин) завел рукояткой «газон» и поехал в балку к деревьям, где долго лежал на колкой траве, бездумно смотрел в сизое сентябрьское небо. Слегка придремал, и стало полегче, жизнь не казалась столь омерзительно гадкой. Он старался, а не мог понять похотливых, но очень расчетливых Татьян, любвеобильных Нинок, остервенелых от одиночества, желаний, несчастий, тяжкой работы, когда нет грузчиков и надо одной всю машину с продуктами разгрузить дотемна, а потом ворочать в магазине ящики с водкой, мылом, конфетами, ставить воду возле мешков с сахаром, устраивать пересортицу, хитрить, изворачиваться, лгать с тайной надеждой, что еще найдется мужик, которому нужна она, Нинка-стерва, могучая любвеобильная баба.

Не знал он настоящей страстной женской любви, без которой нельзя, что бы там ни говорили бездушные циники и великие «трахальщики»! А после очередного разочарования в женщине он смутно догадывался, что такое чудо случится с ним, а иначе теряется смысл существования на этой земле…

День выдался серый, с резким холодным ветром, напомнившим въявь, что осень в разгаре и зима непременно наступит. Малявин возвращался из Аксая, куда ездил третий день подряд в поисках шифера. Дорога прямая, ровная, так и помчался бы, чтобы замелькали телеграфные столбы, чтобы душа распрямилась от всей этой маеты, но, как ни жми на педаль, все одно быстрее пятидесяти «газон» не бежит. Рядом со свертком к совхозу «Большевик» стоял мужчина с коричневым кожаным чемоданом в ремнях, темно-синем плаще, похожем издали на сутану, так не вязавшуюся с обветренным, широкоскулым лицом. «Экая морда рязанская!» – подумал шутливо в первый миг.

– В «Радушный», говоришь?.. По пути. Садись, я сам частенько голосую.

– Спасибо, земляк. Больше часа торчу здесь.

– Не замерз?

– Ну что ты! У нас давно снег выпал. Морозит вовсю.

– Где это «у вас»?

Мужчина стал рассказывать про Якутию, золотые прииски на Алдане, это обрадовало, интересно – далекий неведомый край.

– А зарплата хорошая?

– По-разному. Ныне почти сорок рублей вышла денщина на полный пай.

– Ни фига себе! – ахнул Малявин. – Это же по тыще рублей в месяц?

– Ну и что? У нас артель известная, бригадир толковый, знающий, большой авторитет по всей Якутии.

– Так он, может, того… приписывает?

– Что ты! Окстись. Какие же у старателей приписки? Нас кругом начальнички разные обгладывают. А мы сколько взяли золота, столько и получим, по восемьдесят шесть копеек за каждый грамм. Да разные начеты-вычеты. Это, землячок, непросто. У нас, конечно, техника имеется: бульдозеры, промприборы, насосы… Один черт, золотишко любит людей фартовых, дерзких. А вкалывать приходится в сезон отчаянно. Видал?..

Он поднял к лобовому стеклу крупные багрово-сизые руки, покрытые мелкой, въевшейся коричневой сеткой трещинок. «Будто картошка “берлинка”, что сажала наша бабушка», – возникло неожиданное сравнение.

Впереди завиднелись домики «Радушного», якутянин построжел, полез в карман за сигаретами.

– В гости? – спросил Малявин.

– Ага, в гости… глодать кости. Матушка у меня тут.

– Во как! И давно?

– Да с пятьдесят шестого. Калужане мы… И черт понес! Никак мать не перевезу к себе. Цепляется за привычку, за могилу отцову. Одна живет… Да и то, разве жизнь тут русскому человеку? Так, прозябание. Что, скажешь, не прав?

– Я сам не дождусь дать деру. Вот дом бы сдать…

– На шабашке, что ль? – цепко и теперь иначе, по-другому оглядывая, спросил якутянин.

– Да, на ней самой, бригадирствую.

– А сколько ж тебе?.. – услышав ответ, искренне удивился: – Я думал, и того меньше. А машина чья?

Тут Малявин не удержался, похвалился, светясь щедрой улыбкой во все лицо:

– Сам восстановил. Бросовую.

Якутянин показал, где остановить машину.

– Вон материн дом – заходи как-нибудь, погутарим.

– Хорошо. Меня Иваном зовут. Запомнишь?

– А то! – весело откликнулся попутчик, подавая пятерню. – Меня – Петром.

За разной мелочной суетой он забыл про Петра-якутянина и не вспоминал, потому что бригада вышла из клинча, вернулась, потетешкав сына, Наталья, вновь работа пошла делово и азартно, словно не было двухнедельного запоя, обида сгладилась, казалось, что такое не повторится.

Столкнулись с Петром случайно возле совхозной конторы.

– Привет, Ваня! Сдал дом-то?

– Никак… Шифера все нет.

– Эх, обманывают они тебя, брат. Попомни мое слово. Я, когда жил здесь, насмотрелся на шабашников, сам с ними сезон отработал. Знаю. Пока не дашь денег…

– Так я уж давал.

– Может, дал мало, может, что похитрей тут. А все одно – дело гиблое, бежал бы ты, Ваня, от греха подальше. Бо-ольшим негодяем надо быть, чтобы шабашничать прибыльно. Ты запиши-ка мой адрес. Я через полмесяца вернусь в Якутию, сразу поговорю с народом.

– Я, честно говоря, не знаю. Потяну ли?..

– Потянешь. Я тут кой с кем говорил. Тот же Степаныч – завгар совхозный – хвалит тебя. А теперь пошли, глянешь, что там у матери нужно в доме подделать-подмазать. Водочки трахнем, черт побери, а то полгода постился!

Дом осмотрел внимательно. Ремонт мелочный, невыгодный для бригады, таскотня с места на место. Забухтит народ, но Петру отказать неудобно. А тут еще старушка смотрит внимательно, робко напоминает, что крыша течет в двух местах.

– А кто на портрете с орденом? Неужто вы?..

Женщина будто ждала вопроса, охотно начала рассказывать, как приехала сюда на голое место, какие лишения, голод и холод терпели, как вручали ей, передовой трактористке, орден Ленина…

– Хорошо помню, секретарь обкома тогда был русский мужчина – представительный такой, бровастый. Подал он коробочку, папку красную, а потом спрашивает: «Что ты, милая, плачешь?»

А я отвечаю: «Вот и орден заслужила, а второго ребеночка Бог не дает». Он хлоп-хлоп глазами и не знает, что сказать, смотрит удивленно. Ох, глупая была!.. А что ты, сынок, удивляешься? Николай, муж мой, очень хотел девочку. И я хотела. Это сейчас бы такая радость!.. Ну бабское ли дело – на тракторе? Мне Николай тогда говорил: бросай, мол, эту железку. А я характерная была. Ты думаешь, сколько мне лет?.. – спросила она и, не дожидаясь ответа, уверенная, что все одно ошибется, сказала: – Пятьдесят два, пенсия-то у меня по инвалидности. Инфаркт миокарда, слыхал про такой?.. Во-во, он самый этот миокард дважды. Какая ж тут Якутия? – спросила она, заводя старый спор с сыном, как бы нарочно, потому что ей приятно говорить всем: «Сын к себе зовет, медсестру платную обещает приставить…» – Нет уж, отъездилась. Рядом с Колей своим помру.

Орден Ленина, протекающая в двух местах крыша, муж, умерший в зимнюю метельную ночь от аппендицита, сочинение в техникуме по брежневской «Целине», пьяница директор, урожаи по десять – двенадцать центнеров, стандартные убогие поселки, где все как бы чужое, ненастоящее, временное и теперь, и навсегда, – это торчало углами в маленькой малявинской голове, не поддавалось осмыслению, как ситуация с домом, нарядами и всей кособоко закрученной жизнью.