Текст книги "Убитый, но живой"

Таманов так резко поднялся, что даже стул завалил и обхватил, облапил этого нескладного, но славного и правильного парня, как он решил прямо сейчас. Редкое откровение, какое возникает у сильных сдержанных мужчин, прорвалось одной фразой:

– Эх, а мне сына Бог не дал!

Можно и нужно было закруглять разговор, Малявин поднялся со стула, но в последний момент не сдержался, ощущая, что такой возможности может не быть, спросил:

– А кто у нас стучит в комитет?

Таманов озадаченно крутанул головой и паузу выдержал, потому что следовало бы ответить: а не твоего это ума дело… однако сдержался, сказал:

– Продержишься до осени, я тебе его назову. А пока не забивай мозги, тут все непросто. Я видел, как делали осведомителей из приличных людей. Они тоже порой достойны жалости, им вдвойне тяжелей на этом, а еще и на том свете.

– Спасибо, пойду. Попробую генератор подсоединить. Нужный подшипник я все же нашел.

– Подшипник весомый. Еще один найдешь, мы два плана за сезон сделаем, – пошутил Таманов. – Действуй. Железа у нас латать не перелатать, черт бы побрал эту вывернутую систему. Я подсчитал как-то: наша артель за двенадцать лет намыла золота на полсотни японских бульдозеров «Камацо», а попробуй скажи кому в министерстве – окрысятся, ор поднимут…

Новую технику старателям продавать запрещалось на основании министерского распоряжения, выпущенного неизвестно зачем и для чего. Вот и латали. А золота сдавали четыре старательских артели вполовину от того, что давал весь Алданский горно-обогатительный комбинат, сдавали при гораздо меньших затратах. О чем Ваня особо не печалился, потому что за литр водки приобрел новую поршневую группу для бульдозера. За двести рублей, которые выделил Таманов в подотчет, мог бы купить запросто новый двигатель, но не торопился, присматривался, знакомился простецки с местными, производил нужные мены-размены, с первых же дней уяснив, что для артели каждая гайка, каждая портянка оплачивается намытым золотом.

– Намыли двести килограммов за сезон, вот и танцуй, – пояснял Иван Мороз, загибая толстенные пальцы. – По восемьдесят шесть копеек за грамм у нас золото государство покупает, а мы с этой суммы за электричество, отопление, аренду помещения, техники, за топливо – вот и ушла большая половина. А надо на зарплату приличную, потом с нее налоги. Да чтоб осталось на закупку запчастей, разной техники, на продукты и прочую требуху на весь промывочный сезон. Тут, брат, академиком надо быть, чтоб сходились концы с концами.

Малявин быстро втянулся в работу, но вкус ее настоящий ощутил, когда загудела отремонтированная его руками дизельная электростанция, что ему поначалу казалось странным, и он долго опасался: вдруг не той стороной установил шток масляного насоса или неправильно вырезал паранитовую прокладку… Ночью проснулся с тревожной мыслью: забыл поставить стопорное кольцо? С утра пораньше побежал в мастерскую перепроверить.

Артельщики перед завтраком, заметив его руки, испачканные мазутом, взялись подначивать, что мыть их каждый день бесполезно – все равно испачкаются. А вечно угрюмый Матвеев, словно бы уязвленный его старательностью, выговорил: «Парень решил, что у нас тут медали раздают по праздникам». Ваня сразу не сообразил, что ответить, обиду свою не показал, лишь перестал до завтрака ходить в мастерскую.

В начале марта, когда отпустили якутские морозы и поползли с крыш первые сосульки, вызвал в кабинет Ивана Малявина председатель артели и, как обычно, без предисловия приказал:

– Поедешь в командировку. Я договорился с аркагалинским главным механиком, что он поменяет наш бортовой «Магирус» на две «Татры». Знаешь такие?

– Знаю, что дизель с воздушным охлаждением, V-образный, двести десять лошадиных сил…

– И то неплохо. Поедете туда с Сергеем Муштаковым. Это на самой границе Якутии с Колымой, почти тысяча километров в один конец по зимнику. Дело серьезное. Сергей – водитель опытный, но перед ментами и начальством – телок, сразу теряется. Так что обменом и оформлением будешь заниматься ты. А в дороге слушайся его строго. На всякий случай возьмете с собой жесткую сцепку. Остальным Иван Мороз вас экипирует. Вон унты волчьи стоят, мне они тут ни к чему – возьми. Бери, бери! Тут не до форса, мимо Оймякона поедете, а холоднее его места на нашем континенте нет. Там в марте может жахнуть под пятьдесят. Еще ракетницу возьми. Умеешь ей пользоваться?..

Таманов вывел на крыльцо, показал, как заряжается этот пистолет с непомерно толстым стволом. Пальнул вверх сигнальной ракетой, и она прочертила красную дугу в ярко-голубом небе, напомнив о празднике.

Столица Якутии поразила обилием собак, длинными вереницами бараков, расставленных в беспорядке там и сям, монолитами намороженных разноцветных помоек меж них. Был у города массив пятиэтажек с театрами, ресторанами и чиновными учреждениями, но осталось это все сбоку, запомнился Якутск лишь непотребством своих окраин. Проскочили город в полчаса, радуясь накатанной расчищенной дороге, по такой «Магирус» мог легко бежать под сто километров в час, словно легковой автомобиль. После отечественных МАЗов и КрАЗов этот десятитонный грузовик казался верхом совершенства, выходцем из двадцать первого века, так все в нем было продумано и удобно, особенно удивляла Малявина легкость в управлении. Муштаков в первый день едва вытолкал Ваню из-за руля с ворчливым: «Погоди, погоди, еще надоест до чертиков вертеть баранку».

До Хандыги доехали споро, в два дня. Оставалось до Артыка чуть больше трехсот километров, но самых тяжелых. Поначалу хотели тормознуться на полсуток в поселке, но когда умылись хорошенько из-под крана, пообедали плотно в придорожной столовой, где чай заваривают на заказ крепчайший, расхотелось ночевку устраивать. Впереди оставалось еще часов шесть светлого времени, вот и решили: «В Артыке отоспимся».

За поселок лишь выехали, стало заметно, что ветерок шаловливый по обочинам снег взвивает. На перевале, что Хандыгский водораздел как стеной отбивает, дважды пришлось откапываться в снежных заносах. Едва пробились на пониженной внатяг. В долине по-настоящему заметелило. Пока было светло, двигались потихоньку, а как стемнело – встали, чтоб в кювет не слететь.

Тут какие дела?.. Вдвоем в кабине без спального места особо не разоспишься, но как ни то валетом умостились. Печка дует так, что хоть до трусов раздевайся. Хорошо придремали под ровный гул двигателя. Вдруг он задергался, заплюхал чахоточно, и в такт ему запрыгало сердце, меняя ритм.

Следом тишина неимоверная, страшная. Слышно, как подсвистывает метель, путаясь в автомобильной оснастке.

Беда известная для всего Севера – арктическая солярка – в редкость. Если и подвозят, то лишь к лету. Хорошо, хоть зимняя есть. Это Сергей Муштаков объяснил на всякий случай, чтоб Ваня лишних вопросов не задавал, и, чертыхаясь, принялся разжигать паяльную лампу.

Долго возился на ветру, но разжег, раскочегарил, начал трубопроводы греть, а Малявин взялся вручную солярку из бака прокачивать.

– Ура! Серега, пошла!

Ваня вопит и радуется, как ребенок.

– Ты сперва сосульку под носом обломи, – ворчит Муштаков, но доволен, видно по лицу. Ему не впервой кучумать на дороге. Правда, он в этих северо-восточных местах впервые. Вроде бы весна, а здесь жмет, как зимой за тридцать, да с ветерком: – Будь он неладен! Руки вон задубели так, что впору зубами ключ зажигания поворачивать.

Дизель завелся с полуоборота, но, и десяти минут не проработав, снова заглох.

А когда дизель в четвертый или пятый раз, проработав несколько минут, снова заглох, Малявин выговорил со злостью:

– Вот тебе и красавец немецкий! Только по теплому асфальту кататься…

– Зря ты, парень! «Магирус» тут не виноват. Солярка дерьмо! Как кисель стала. Я в Якутске на заправке по-людски спрашивал. А заправщик мне отвечает: «Зимняя, зимняя», – а сам морду воротит, сука такая. И керосин мы не взяли с тобой! Все взяли, даже ракетницу, в гроб ее растак! А керосин не взяли.

Хотелось Малявину ответить, что, мол, керосин – твоя забота, но сдержался. Ненароком вдруг вспомнилось услышанное недавно: «Вперед пятьсот, назад пятьсот… а он зубами танец с саблями стучит». Про пятьсот Высоцкий – явно для рифмы, а остальное – прямо в десятку. «Жив останусь – непременно спишу с магнитофона слова этой песни», – решил Малявин.

– Что делать будем, Серега?

– А что остается? Барахтаться. Будем греть и качать. Качать и греть. Не заработает, так хоть остыть не дадим до утра.

От холода, ветра, копоти солярочных факелов Малявин спекся к утру окончательно. Пока Муштаков пытался в очередной раз прогреть трубопроводы, Малявин придремал в стылой кабине. Очнулся от жестких тычков в бок.

– На-ка, Ваня, хлебни чифирку. Спать нам нельзя…

Чай был непроглядно черен и вонял соляркой, но оказался по-настоящему горячим. Малявин совсем было собрался помирать от холода, а после чая и увесистых муштаковских тычков – расхотелось.

– Давай тогда чехол с капота снимем, раз уж двигатель остыл? – прорезался у Малявина привычный зуд.

Поставили стоймя чехол полукругом с подветренной стороны, верх проволокой к борту прикрутили, и нечто похожее на эвенкийский чум получилось. Печка простейшая: в ведре с соляркой зажженная тряпка плавает и скворчит, как сало на сковородке. Дымно, копотно, зато тепло. В такой дрянной ситуации одно спасение – разговоры подлиннее, позабористее. Начали с артельных дел, прошлогодних заработков, потом невольно про Таманова вспомнили. Как тут не вспомнить, любой школьник в Алдане пару-тройку историй про него не задумываясь выдаст, да таких, что сам Таманов порой удивляется: откуда что берется?

Раз услышал россказни о себе в полутемной утренней вахтовке и пригреб на колени мальчишку: «Кто тебе сказал, что я голыми руками медведя задушил? Ведь у меня топор был!» А пацаненок бойкий попался, и отвечает: «А что скрывать, дядя Леша, все про это знают». Таманову ответить нечего, за него решили: голыми руками, и баста!

– Так бился он с медведем врукопашную или нет? – упрямствует, допытывается Малявин.

– Глянешь в бане, если доведется, на его спину, когтями изрытую.

– И как же он вывернулся?

– Вывернулся, полчерепа снес медведю топором.

– А еще брешут, что он с колымского лагеря сбежал и пешком на материк пробрался…

– Ты, выходит, не веришь?! – возмутился Муштаков и набычился, словно хотел броситься в драку.

– Да невозможно такое расстояние пешком, по этим гиблым местам, без жратвы?.. Не верится.

– У нас мужик два сезона работал, точнее, числился сторожем, потому что он совсем доходной был, мы его после похоронили за свой счет. Митяем звали. Он бедовал с Тамановым в лагере, а после попал с ним в Аркагалинский штрафной. Он рассказал все, как есть, однажды после аварии на лэповской линии.

Было так. В их лагере драконили зэков, как нигде: с одной стороны надзиратели жмут, с другой – урки. Нормальному мужику только помирать остается. И мерли, елки-моталки!.. Но в сорок шестом пришел большой этап вполовину из бывших фронтовиков. Стали они потихоньку урок отжимать, на конвойных гуртом хай поднимать, когда те беспредельничали.

Таманов в тот год случайно в придурки попал. «Помпопец» – так зама по политчасти звали – увидал после обыска колодку карт, искусно нарисованную. И пошло-поехало: кто рисовал? Таманов собрался в штрафной барак, а попал в клуб, где ему с ходу определили наглядную агитацию рисовать в тепле и спокойствии.

Весной сорок седьмого перед майскими праздниками запил «помпопец», начисто забыл про лозунги и прочую муру, за что получил от начальника лагеря нахлобучку такую, что в клуб прибежал без шапки с вытаращенными глазами.

– Таманов, ем-пе-пе! Сутки сроку, чтоб наглядную агитацию нарисовал и повесил. Надо еще пару зэков – бери. Но чтоб всюду висела!

– И в караулке? – спрашивает Таманов.

– И в караулке, и в столовой. Только в сортире, дурак, не вешай, – острит привычно «помпопец».

Собрались ночью бригадиры, старшины бараков и прочие лагерные авторитеты. Решили, что лучшей возможности может не быть, поэтому, пока все не передохли, надо масть менять. На толковище этом в мнениях разошлись: одни считали, что надо лагерь захватить и выставить требования, вроде как жратвы побольше – конвой помягче. Другие, и Таманов в том числе, считали, что надо организованно по всем правилам военного искусства уходить из лагеря и пробиваться на материк…

Уголовники многие пошли в отказ. Но и с ними договорились просто: или всем смерть, или в один барак запереть и сидеть там без шухера.

Вечером 30 апреля Таманов постучал в караульное помещение и говорит:

– Это я, Лешка-клубарь. Приказ заместителя начальника лагеря!..

После долгих препирательств впустили его в дежурку вместе с бывшим фронтовым разведчиком Боронцом, и стали они неторопливо мутоту к стенам приколачивать. А самый большой лозунг нарочно повесили криво. Дежурный взялся укорять.

Тогда Таманов подзывает караульного, что с карабином прохаживался: «Подержи, солдатик, один край, я издали прикину».

Стал командовать, куда сдвигать, потом: «Стоп, держите!» Зовет начальника и просит посмотреть, хорошо ли прикрепили?

А тот рад от скуки покомандовать.

Дальше дело техники. Придушили обоих. Следом дверь открыли, впустили дюжину фронтовичков, что по-за бараками таились и сигнала ждали. Караульное помещение без стрельбы захватить удалось, а вот начальника лагеря в зону выманить не получилось.

Командовал операцией пехотный капитан, хотя был среди офицеров даже полковник, но поручили капитану, потому что боевой офицер. План загодя разработали со всеми деталями и подробностями: фронтовые связисты вовремя лагерь и поселок обесточили, телефонный кабель перерезали. Сторожевые вышки где уговором, где со стрельбой, но в считаные минуты подавили. Затем за поселок взялись…

Одна группа во главе с подполковником-артиллеристом решила пробиваться пешком к Охотскому морю. А тамановская группа наметила: пока праздники, пока гулаговская машина раскрутится, можно на лагерном ЗИСе, переодевшись в военную форму, упороть по колымской трассе до самой Якутии, а дальше по рекам к югу сплавляться… Все сделали грамотно, продумали и ушли бы как пить дать, но вот про рацию с автономным питанием никому в голову мысль не пришла. Успел начальник лагеря с управлением связаться, елки-моталки! Начался большой тарарам!

На первую засаду они напоролись под Сусуманом, но с боем прорвались и ушли от погони. А впереди следующий заслон. В итоге оказались в кольце. Настигли их в каком-то безымянном распадке. Собачки лютые сторожевые на след навели. Пока патроны были, отстреливались. А как последняя обойма осталась, решили, что надо сдаться и попробовать хоть одного живым сохранить. Так и порешили. Тут же порох из патрона вытряхнули, а пулю на место вставили, затем патроны перемешали и обратно в карабин.

Последним по алфавиту стрелял Таманов, его выстрел получился холостым.

Все шестеро на следствии стали как бы раскручиваться, что Таманов, мол, козел, его выследили у караулки случайно, идти в побег отказывался, и взяли его связанным, вместо «овцы». Ложь примитивная, но поэтому сработала. Шестерых по суду быстрому выездному расстреляли, а Таманова занарядили в Аркагалу с прибавкой к сроку еще десяти лет и на пять лет лишения в правах.

– А что же с остальными восставшими?

– Большую часть перестреляли. Оставшихся раскидали по разным лагерям. А вскоре после восстания признали начальника «Дальстроя» Гаранина японским шпионом, который умышленно уничтожал заключенных, чтоб сорвать план по золоту. После этого режим малость поослабили, расконвойку стали применять…

– Так ты ведь говорил, что он убежал?

– Это уже во второй раз. Сам Алексей Николаевич рассказывать не любит. Известно, что готовился к побегу долго и тщательно. На двух тузах – бубновом и трефовом – наколол карту реки Колымы со всеми ее притоками. Сумел разжиться топором через вольнонаемного земляка. Еще знаю, что ушел он от овчарок на сучковатой лесине по речке Кула, что в Колыму впадает. Куропаток и прочую мелкую живность стрелял из самодельного лука. Месяца два блуждал по тайге, совсем из сил выбился, но без удачи тут никак… Вышел на эвенкийских пастухов. У них почти год прожил и кое-чему из ихней оленеводческой науки обучился. Они ему невесту нашли, отпускать никак не хотели…

– Ты глянь-ка, Вань, ветер поутих. И мороз спадает.

Развиднелось, крутится лишь мелкий снежок, и жить сразу веселей. Заколготились снова вокруг машины, часть солярки из бака слили и стали ее в бочке подогревать, а после того теплую, парящую, в бак сливать. Факелочком поддон масляный и трубопроводы прогрели… «Ну, давай, выручай, родной!» И ведь завелся, заработал как ни в чем не бывало. Жить можно, о страхе пережитом Малявину вспоминать уже не хочется.

В Артыке их не ждали.

– Знаю, что был с Тамановым разговор, но без меня, – открестился начальник автобазы.

– А где главный механик?

– В больницу увезли. Сердчишко прихватило…

На следующее утро Малявин пришел в кабинет начальника с командировками в руках:

– Отмечайте, да мы поедем. Через неделю по всей якутской трассе будут знать, что артыкский начальник слово не держит.

– А ты меня не пугай. Я от слов не отказываюсь. Вон две «Татры» стоят – забирай.

– Одну развалюху с буксира завели, а вторая и вовсе из калашного ряда. Дурнее себя искать не надо!

– А ты язык придержи. Сопляк еще!..

– Я механик с тамановской артели, а не сопляк вам. От вас, может, козлом пахнет, так я же не кричу.

– Что?! Да я тебя!..

Начальник артыкской автобазы чуть не сломал столешницу и вывернул такую матерщину, какой Малявин отродясь не слыхал. Тут бы выскочить сразу, а он, уцепившись за стул, стоял и слушал две, три, возможно, десять минут, пока выговорится начальник.

– Будет комедию ломать. Две нормальные «Татры» – и дружба навек, – резко меняя тон, предложил Малявин.

– Десять дней подождешь? – спросил начальник автобазы так, будто и не крушил только что собственный стол.

– Нет, сочтут за самоуправство. Пять дней от силы…

– Ох и сукин сын! – прозвучало почти как похвала. – Ладно, будут вам путные самосвалы.

– Не обманете?

– Да ты что, парень, раз сказал – закон. Слово колымчанина!

Позже, в Алдане, Малявин рассказывал артельщикам об этом со смехом, обыгрывая голосом и мимикой ситуацию: «Мужик здоровенный, как носорог… вон Серега его видел. Думал, прибьет насмерть, за стул держусь, чтоб не упасть от страху».

– Механик наш новый… – поясняли артельщики тем, кто приехал к сезону с материка, и в этом не звучало той прежней усмешки, что видали, мол, мы таких, перевидали.

Когда сезон промывочный раскрутился на полную катушку в две смены, Малявин вовсе раскрылился, подгонять не надо. До второго промприбора от базы километров пять, так он чуть ли не бегом туда и обратно за нужной запчастью, лишь бы не стояли артельщики, не бухтели напрасно: «Ну вот, опять ополовинили съем». Случалось, намаявшись за день, он ночевал прямо в балке под гул дизель-генератора и спал провально, без сновидений.

Иногда, обычно под утро, возникала бутылка с золотым песком, она бередила, напоминала о себе с непонятной настойчивостью. Случалось, втянувшись в ремонт двигателя, он начинал перебирать всевозможные варианты с продажей золотого песка, и те ситуации, которые могли бы возникнуть, и как бы он их лихо раскручивал… Шло это независимо от его хотения, как бы само собой, словно золото обладало магической силой. Поэтому Малявин даже обрадовался, когда Таманов отозвал в сторонку, где никто не мог их подслушать, и пояснил, что бутылка лежит на старом месте, но с кварцевым песком…

– Прикрыл, как было. Если кого там заметишь – не суйся. Сразу ко мне.

Малявин кивнул и неудачно пошутил, подражая блатным:

– Что за базар, начальник, все сделаем.

Таманов шутку не принял. Из-за краденого «металла» прижилась тревога, мнилось за всем этим подстава, о чем Малявину он говорить не хотел, а лишь опасался, что если начнут крепко крутить и вертеть, то не угадаешь, как оно вывернется. Можно добавлять к съему ежедневному, но вдруг только того и ждут. Всей артели тогда хана… А если шестерки тропу набили, тоже хреново, добром это не кончится.

И нет-нет, а возникало: как парня проверить? Что сын Цукана – это точно, но вдруг крапленый?

Таманова не раз пытались свалить местные начальники и республиканские, потому что он спину не гнул, в глазки махровые не заглядывал. А если денег давал, то говорил без экивоков: «На! И не мешай работать». Поэтому зудела шальная мыслишка, не высыпать ли чертов металл в старый шурф? Мысль на первый взгляд глупая, а если вникнуть получше, то самая трезвая.

Не стал рассказывать раньше времени Ивану Морозу, лишь попросил повнимательней к Малявину приглядеться, но ненавязчиво, вскользь, как умел это делать Мороз, ни разу не сфальшивив, что более всего остального ценил в друге Таманов.

Малявину хотелось отличиться, показать себя настоящим спецом, а шла тягучая каждодневная работа по двенадцать-четырнадцать часов кряду без выходных. На одной из планерок, куда приглашались звеньевые, Иван Мороз, а последнее время и он как механик, шел обычный короткий разговор:

– Что с мотором лебедочным?

– Подшипник греется на валу. Нужна замена. Да вот еще шланг сифонит…

– Знаю.

– Может, у пожарников списанный пока выпросить? – поторопился Малявин с дельным предложением.

– Уже разговаривал. Завтра полста метров дадут, – ответил Таманов и строго сдвинул брови, давая понять, что не даром хлеб ест.

Таманов и Мороз сидели долго в столовой и под чаек негромко перебирали разные варианты.

– Может, не надо подмену бутылки делать? – вырвалось неожиданно у Таманова. – Черт бы с ним!

– Он же у нас ворует. Так получается? – возразил Мороз. – Вот зря ты мне раньше не рассказал, а на парнишку стал грешить.

– Зря. Старею, выходит. Нюх притупился.

Ничего дельного придумать им в эту ночь не удалось. Но за съемом стали следить вдвое против прежнего. Данные по каждой смене в таблицу заносить, помечая свое присутствие на съеме золота. Тут и прояснилось, что недобор идет стабильно в бригаде Воронина, когда ни Таманова, ни Мороза нет во время смывки шлиха.

Кто конкретно, сам Воронин с кем-то или за его спиной?

– Давай тезку моего сунем туда временно? – предложил Мороз. – Про бутылку без того знает…

– Лишь бы не выдал себя ненароком, а то пришьют.

– Обучим. А для правдивости…

На следующей планерке Таманов выговаривал строго Малявину за поломанный сварочный аппарат и разные мелочи, Малявин оправдывался, что поправит, отремонтирует.

Через день Иван Мороз, после очередного разноса, предложил, обращаясь к звеньевым:

– По-моему, надо Малявина на промывку, пусть узнает, как рубль достается.

Неожиданно подал голос молчаливый и угрюмоватый звеньевой Воронин:

– Что-то перемудриваете. В звене вкалывать надо!

– Верно. Вот к тебе и отдадим на исправление. Будет волынить!? скатертью дорога. У нас тут не богадельня.

Удивил Малявина старожил артельный Матвеев, которого с первых дней недолюбливал, тем, что сказал:

– Ишь, набросились. А механиком разве мед?! Я-то знаю.

Но его не поддержали и зачислили Малявина в звено Воронина на промприбор номер два.

Малявин был обескуражен, сбит с толку и пусть не произносил вслух, но лицо его явно выражало обиду и недоуменное: «Я ведь старался?..» А когда Иван Мороз с глазу на глаз объяснил, для чего разыгран этот спектакль и как бы он мог помочь с поимкой «крысы», то Малявин, сузив глаза и поджимаясь, как пружина, готовая лязгнуть со скрежетом, буркнул вдруг: «Да какого вы!..»

Его с первого дня поставили к бутаре «на самую легкую» работенку. Лебедочный механизм с ковшом на конце подтягивал и высыпал в бутару ком грунта, а он должен был направлять мощную струю воды из шланга и размывать этот грунт, пока ковш ползет за следующей порцией золотоносного песка. Шланг извивался, как живой, норовил выскочить из рук, а брызги летели веером на несколько метров, если струя ударяла с размаху в булыжник.

Ему не предложили подмениться бутарщики, как это делали обычно, знали, тяжко приходится «шланговому», но Малявин пощады не попросил, отстоял смену в упор. Руки залубенели от перенапряжения, ввалившись в балок, он не смог расстегнуть пуговицы у промокшей спецовки, оторвал их с мясом. На базу ужинать не пошел, повалился в балке на деревянный топчан и сразу провально заснул под грохот дизельного движка.

Август входил в самую зрелую свою пору, когда отходит обильная голубика и жимолость, начинает краснеть настоящая ягода брусника и лезет из земли северный гриб, когда можно растелешиться, не опасаясь мелкой кровососущей напасти, воздух становится духовит, как в аптекарской лавке, напоенный дыханием трав, мхов, кустарников и низкорослых лиственниц, стремящихся проделать свой обязательный круг за короткую теплую пору, чего Малявин не замечал, ошарашенный тяжкой работой.

Через неделю Малявин втянулся в работу на бутаре и смог удивить себя простой мыслью: «Какого черта я тягаю шланг?!» Голова свежо заработала, он вспомнил про поворотный стол-стеллаж для ремонта двигателей.

Сваркой отрезал лишнее, приварил трубу, изогнутую буквой «Г», широкую крестовину. Провозился до самого рассвета.

Злой и решительный, Малявин, не обращая внимания на ругань Воронина, с утра закрепил поворотный стол рядом с лебедочным механизмом. К стойке приделал пружину с веревочной оттяжкой.

Моторист, бульдозерист, пробуторщики, а вместе с ними и звеньевой Воронин, острили во время пересменки с едкой удалью:

– Шланговой, для кого виселицу заготовил?..

– Нет, это он карусель ладит…

Но когда начали работать, даже бульдозерист Тимошкин, подававший к промприбору грунт с вскрышного полигона, не выдержал, выскочил из кабины «сотки» и попросил:

– Дай-ка, Вань, попробую!

Его необычайно развеселило устройство. Он тягал за веревку стойку с закрепленным на конце шлангом, старательно размолачивая струей воды ком грунта, и хохотал, приговаривая:

– Ну и стервец!.. Сам додумался? Да будет врать-то?!. Ох, стервец!

Раньше по нужде отойти и то приходилось «шланговому» уговаривать артельщиков, чтобы подменили, а теперь сами подходили:

– Дай-ка подергаю! Перекурю хоть спокойно…

Удивляла артельщиков простота приспособления, но больше того – простодушное: что это раньше никто не додумался?

Когда звеньевой объявил за ужином, что Малявину велено быть на утренней разнарядке, то старатели занудели:

– Эх, забирают взад механика. А то б Ванька нам новую штуку придумал, чтоб сидели мы все и дергали за веревочки, а солярочник Тимошкин один рогом землю рыл.

Тимошкин в ответ:

– Ишь, размечтались! Подговорю Ваньку, он вам такую штуку сконструирует, что будете одной рукой нагребать, другой выгребать, как заводные.

И только Воронин не смеялся, смотрел напряженно, с затаенной обидой, которой Малявин не понимал.

Таманов как бы сторонился Малявина, испытывая не свойственную ему неловкость из-за того, что попытался на плечи парня переложить часть своих бесконечных забот, это заметила Елизавета Максудовна и высказала с присущей ей прямотой:

– Что ты, Николаич, на Ванечку взъелся?

Он посмотрел внимательно, как бы прикидывая: отшутиться или сказать грубовато, чтоб не лезла, куда не положено? Ответил врастяг:

– Обидеть норовишь, Лизавета? Тут у нас дела посложнее… – И, наклонившись к ней, прошептал: – Крысу ловим. Вот в чем закавыка.

Он между всей суетой, связанной со сдачей золота, отчетов, поломок и разных авралов, не переставал помнить о крысятнике в звене Воронина, но как подступиться, не знал.

В ту августовскую ночь звено Воронина работало во вторую смену. Тянулось самое тяжкое время – после двух часов, когда хорошо выручает кружка крепкого чая.

Неожиданно разнесся вопль Сергея Муштакова: «Общага горит!» Все подхватились мгновенно и попрыгали в самосвал.

Свет не горел, но издали было видно, как серые клубы дыма вываливаются из окон и дверей. Слышались матюки и голос Ивана Мороза:

– Быстрей! Быстрей вещи выносим!

Звон разбитого стекла, дым вырвался из выбитого чердачного окна, и все сразу заметались, запаниковали, хватая, что подвернется под руку, сшибаясь в дымной темноте.

Сумятицу и бестолковый гомон вдруг прорезал хриплый бас Таманова:

– Взяли! Сюда, Мороз, взяли крысу!

Тут же зажегся свет. Дыму оказалось при свете не так много, он выходил быстро через открытые двери и окна. Артельщики сгрудились у входа в сушилку, где лежал на полу Воронин с заломанными назад руками. На нем сидел моторист Сашка Лепехин и цедил свое:

– Зря, Николаич! Кончить бы в темноте гада, и баста!

Никто ничего не пояснял, просто прошелестело шершавое, злое:

– Крысу поймали!

Рассвет едва обозначился на востоке узкой алой полоской, когда старательская артель «Гривна» в полном составе, исключая Воронина, которого Мороз запер в каптерке, расселась в столовой, чтобы решить тяжкое: как поступить с крысой?

Лепехин, словно бы подтверждая свою кличку Порох, неуступчиво бубнил:

– Убить втихаря, и дело с концом!

Одни предлагали посадить его на цепь до зимы, другие – пристроить в зону, третьи – что надо сдать комитетчикам…

Таманов пояснил, что отдать под суд Воронина можно, но тогда конфискуют наворованное им у артели золото, весь сезон поломают, проверками замучают.

– Ведь третий год вместе моем! – сокрушался Тимошкин. – Знал бы – переехал его трактором, клянусь вам!

Звено Воронина было обескуражено больше других. Пробуторщик Семкин спросил о том, что томило всех:

– Как же так, Алексей Николаич, ведь на наших глазах после перевеса пломбировал сумку с отмытым шлихом.

– Все предельно просто. Сумок инкассаторских у него было две, я поздно приметил. Он больший вес подменял меньшим, и все как бы чин чинарем. Сложность была, как взять с поличным? Поэтому пришлось, как в задрипанном детективе, устраивать имитацию поджога. Он клюнул, кинулся золотишко спасать.

Как ни рядили старатели, но окончательное решение пришлось принимать Таманову. На первый взгляд, оно было абсурдным:

– Пусть работает на бутаре до зимы. Задача наша – следить, чтоб не убежал. Особенно следить придется звену, где теперь Тимошкин будет за старшего. И последнее…

Таманов внимательно оглядел всех артельщиков, словно бы отыскивая того, кто может сподличать, сказал:

– Тяжкий случай! Первый за двенадцать лет. Вина моя, мне и выправлять. Вас прошу об одном – не подсучите! Нигде и никому, хотя бы до зимы.

Но уже на утренней разнарядке Таманов сидел у окна за своим столом, чисто выбритый, спокойный и неторопливый, словно ничего не случилось, и только по темным обводьям вокруг глаз можно было угадать, что нелегко ему далась минувшая ночь. После обычных «кому, что и куда» он вдруг сказал голосом помягчевшим: