Текст книги "Убитый, но живой"

– Слышь, мужики… Я из-за крысятника механика нашего ругал с понтом, для убедительности. Вы и сами видите, парень он молодой, но с головой, толк будет.

Малявин после этих слов выскочил в коридор, озадачив старателей. Лишь Таманов, похоже, угадав его состояние, сказал:

– Ничего, пусть. Сейчас вернется.

Малявин вскоре вернулся с таким сияющим от улыбки лицом, что остальные невольно тоже заулыбались, а Тимошкин не удержался, пошутил:

– Ты, Иван, что там, водку надыбал?

И все захохотали, заухали, смягчая напряжение минувшей ночи. Вместе со всеми смеялся легко и беззаботно Малявин, готовый после тамановской похвалы работать по две смены, не подозревая, что до ареста осталось несколько дней.

Глава 25
Арест

Малявин помнил отчетливо того крутолобого резкого зэка в черной молескиновой робе, помнил затемненный квадрат отстойника, удар в скулу, расчетливый, хлесткий. Хорошо запомнил, что лицо осталось спокойно-презрительным, лишь затвердели, закаменели скулы да сузились глаза.

– Вытряхай торбу! – скомандовал зэк.

Торопливо, почти на ощупь из-за того, что в голове гудело, Малявин развязал тесемки, вывалил всё на грязный пол.

Зэк ногой разворошил вещи.

– Рубаху давай. Платок не новый?.. Нет!

Мазанул взглядом.

– Свитер снимай!

Лобастый раскинул свитер, как в меняльной лавке, крутанул раз-другой, буркнул: «Ништяк. За пятеру уйдет».

В перекрестье десятка пар глаз Малявин собрал с загаженного пола вещи, сложил их в наволочку с жирным квадратным штампом «АлдГОК» и, придавленный общей враждебностью, потому что молчали все, не выразив ни одобрения, ни осуждения, притерся к стене у самой двери.

Со шмона запустили очередную четверку. Зэк молча вышел из камеры, скользнув по лицам презрительным взглядом.

Иван Малявин ненавидел его в тот момент!.. А позже зауважал этого зэка, когда понял, что у тюрьмы жестко-выверенные, отшлифованные законы, которые сразу понять не дано никому. На первый взгляд они дурны, пакостны, безрассудны, но другими не могут быть здесь, в постоянном надрыве, в освещенном днем и ночью пространстве, где нужно в любую минуту знать, что и как делать, если к шее приставили бритву, если «вяжутся», зазывают в игру, подставляют «шнырю» или грозят карцером.

Он начал с Алданского изолятора временного содержания – ИВС, с этакой домашней тюрьмы, где надзирателей все кличут по именам, обеды приносят из ближайшей кафе-столовой «Ветерок». Арестованные – шоферня, старатели, промысловики, залетевшие на пьяном дебоше, поножовщине или женских кознях, якутские бичи женско-мужского пола. Реже – мелкие начальники, хапнувшие через край, и совсем редко рецидивисты. Камера не испугала. В армии отсидел больше двадцати суток на гарнизонной гауптвахте, где деревянные лежаки-вертолеты заносили с мороза ставили на холодный бетонный пол и ночевки получались веселые: то полежишь, то попрыгаешь. А здесь высокий дощатый настил, камера маленькая и поэтому тепло, сухо. Только воздух тяжелый, густой от табака, немытых человеческих тел и тоски, которая тоже имеет свой цвет и запах. Так же, как на гарнизонной «губе», здесь стояла параша – двухведерный бак, который самим надлежало выносить перед прогулкой. В подшлемнике, бушлате, теплых сапогах Ваня чувствовал себя не хуже, чем в передвижной электростанции, где в промывочный сезон ночевал иногда на деревянном топчане в гари и грохоте дизельного движка.

Вот только мозги дали сбой, потому что не ожидал, что арестуют и сунут в камеру. Раскис, когда захлопнулась за спиной железная дверь, разделив жизнь на две части. В этом не было наигрыша или позерства, такое ощущают все нормальные люди. Среди сотен людей, встречавшихся на этапах и в камерах, лишь азербайджанский мальчик Ильяс, ему едва исполнилось восемнадцать, старательно убеждал, что обрадовался, оказавшись в тюрьме. В родной Нахичевани крутые парни не брали в стаю, не принимали всерьез. За ограбление ларька ему присудили два года химии, а он обиделся и не раз говорил, что будет бегать с химии до тех пор, пока не отправят в лагерь. Другого способа стать сильным Ильяс не знал.

Худощавый, верткий, он несколько дней спал рядом с Малявиным на верхней шконке и был до отвращения искренен. Любил болтать о девках.

Малявину после десятка этапов девки не снились, снились кошмары. Мучили насекомые, у него прижились вши двух мастей – черные и белые, хотя почти каждый день раздевался донага на верхней шконке и старательно давил насекомых. Потом стирал нижнее белье холодной водой под раковиной, но вши, казалось, были неискоренимы, как и его болезненная тоска.

Ильяс постоянно кого-нибудь задирал, спорил, ввязывался со смехом во все тюремные злые игры-розыгрыши, спрашивал, какие принять таблетки, чтобы забалдеть. Он словно не понимал разницы между свободой и несвободой, этот странный мальчишка Ильяс. Раз ночью под большим секретом он признался Ване, что хочет стать вором: «Не тот, что в карман лазит, а большим Вором».

В те сентябрьские дни Ваня не мог по достоинству оценить неспешный ритм алданской тюрьмы, обозначенной изолятором временного содержания, потому как не с чем было сравнить. Он не оценил четвертину белого хлеба на завтрак, плов с кусочками сала, и даже нудил, что котлеты поедают дежурные. В этой простецкой тюрьме позволяли держать книги и ручку с бумагой. Артельщики в субботу принесли передачу: белый хлеб, сахар, сигареты. Просто и без затей, ибо знал бывший колымский зэк Таманов, что колбаса и прочие деликатесы в тюрьме вызывают лишь зависть, распри и впрок не идут. Когда ушел очередной этап на Якутск, а следом на Благовещенск, Малявин остался один в камере и быстро созрел для письма в любимую газету. Ничего в письме не выдумывал, но кое-где пережал, изобразил себя страдальцем. «Прочтет главный редактор и сразу пришлет корреспондента», – решил простодушно, приободренный еще и адресом редакции: улица Правды, как-никак.

Один из надзирателей – светлолицый, прыщеватый Витек – выпускал прогуляться в бетонный дворик, посидеть на осеннем припеке. Ночью выдавал жизненные истории через открытую кормушку, и Ваня ответно рассказывал, что надо и не надо. Сказал про письмо, и надзиратель поклялся опустить «слезницу» после смены в почтовый ящик.

На следующий день Малявин получил кличку Писатель. Особо жалостливые места надзиратели читали вслух и хохотали. А Витек клялся и божился, что письмо выпало у него из кармана, когда прилег в дежурке покемарить… Ваня ему снова поверил, потому что смысла слова «подсучить» не знал. Не знал надзирательской игры в кошки-мышки и того, что слащавый Витек сдавал задарма подсудимых, ему обмануть человека было всласть, как и многим другим на этой грешной земле.

В изоляторе задерживали до следующего этапа лишь по письменной просьбе следователей, и только Малявина держали четвертую неделю, никуда не вызывали, не отправляли, ничего не отменяли. Ему представилось, что про него совсем забыли. Этим он себя ночью так распалил, что утром с непреклонной суровостью в голосе объявил о голодовке.

– Брось, Малявин, дурить. Сегодня на обед будут коклеты, – сказал надзиратель с глумливым хохотком. – Всем хватит. Этап-то собрали уже.

Он настаивал, хлебную пайку не взял. Надзиратель вздохнул, недоумевая, и пошел за начальником. Толстомордый начальник по кличке Бубен глянул через кормушку и сказал равнодушно: «Хрен с ним».

– Ты пиши заявление, тля-мля, на имя начальника… Опосля его в крайнюю одиночку, чтоб он там тля-мля!

Одиночка примыкала к дальней, торцовой стене. Эта часть изолятора, построенного с запасом, не заселялась подсудимыми. Глухота. Немота. Холодно, сыро. Единственное развлечение – мокрицы на стенах. Сквозь прорези в наморднике (тогда он называл их кокетливым словом «жалю-юзи») Малявин видел кусок мокрого асфальта, заляпанного палыми листьями. Он считал их, делил по видам и родам, пока арестант-суточник метлой не переворошил, не смел листья. Потом они снова нападали…

Однажды громыхнули металлические ворота, проехала машина, видимо, «воронок», протопали гулко сапоги надзирателя – и снова глухая ватная тишина. На третьи или четвертые сутки ему показалось, что начался необратимый процесс, желудок жует кишки, потом начнет есть печень и легкие. Плеснул внутрь воды, и боль поутихла, но решил покончить с голодовкой. Взялся кричать, но никто к двери так и не подошел до вечерней пересменки.

– Малявин, живой? Вода есть? Ну, отдыхай, – пробасил в кормушку угрюмый надзиратель, не дожидаясь ответа.

«Вот гад, хоть бы спросил про голодовку», – окончательно обиделся он. К окну уже не подходил, не считал опавшие листья, и не устраивал гонки двухвосток, которых содержал в спичечном коробке. Курить передал опять же Витек.

Малявин лежал пластом и все больше напитывался холодом, сыростью, превращался в сизовато-лиловую мокрицу. Время ползло по стене медленно-медленно, а порой, казалось, останавливалось. Малявин понял, что систему не прошибить. Ждал надзирателя, чтобы сообщить об отказе. Громыхнули засовы, противно загундосила разбухшая дверь. Вместе с надзирателем в камеру вошли двое.

– Сериков, начальник отдела республиканского управления внутренних дел, – отрекомендовался подполковник.

Спросил про самочувствие. Малявин смотрел удивленно и ничего не мог ответить.

– Принесите теплого чая с сахаром.

– Так уж отзавтракались, – пробурчал надзиратель.

Подполковник даже не взглянул на него. Поджарый, среднего роста, он был деловито сух, мрачен.

– Товарищ капитан, помогите сотруднику вскипятить чай…

– Да найдем, сделаем, товарищ полковник, – заторопился начальник ИВС, толкнув локтем в бок надзирателя.

Малявин забулькал сипло про голодовку, но Сериков тут же укорил, что из-за пустяков объявлять голодовку нельзя.

– Документы твои, Малявин, я просмотрел, считаю, что нет оснований держать под стражей.

В маленькой комнатке без окон с привинченным к полу стулом Ваня заново пересказал историю ереванских мытарств… «Да и, вообще-то, гады они!» – сказал в сердцах. Теплый чай с сахаром его приободрил.

Подполковник сидел молча, поигрывая спичечным коробком, с таким странным выражением на лице, что не разобрать, зол на кого-то или ему опротивел разбор жалоб в следственных камерах.

– Ты здесь, выходит, почти месяц… Хорошо, подумаем. До завтра, Малявин, – попрощался подполковник Сериков, а от двери как бы нехотя добавил: – Я читал ваше грустное письмо в газету.

Само сочетание «грустное письмо» не вязалось с атмосферой тюрьмы, как и пирожки в кульке из плотной бумаги, которые принес молоденький сержант.

– С мясом, еще теплые. Восемь штук.

Ваня не мог отказаться. Сержант еще отскребал от грязи сапоги перед входом, а он уже учуял запах общепитовских жареных пирожков.

Один пирожок проглотил, как удав, пока вели по проходу меж камер, с остальными пришел в камеру, где парились два откровенных якутских бича. Они знали про голодовку и подполковника, который устроил «попкарям» разнос. «Тем проще», – подумал Малявин и дал им по пирожку. Все остальные смолотил сам, хотя мужички остерегали. Узнав, что на пирожки дал деньги подполковник, молодой бич глубокомысленно произнес:

– Это он тебя вербует.

– Я б за такой кулек тоже завербовался, – сказал пожилой бич.

В обед наскребли супа и каши.

– Чего уж там, – расщедрился надзиратель. – Поделимся. – Сказал как о своем, кровном.

А утром после чая в кормушку просунул морду Витек и пропел:

– Вань-ка-а! За тобой подполковник пришел, собирайся быстрей.

Подполковник Сериков оглядел оценивающе, дивясь, как обмусолили, поистерли за месяц деревянные настилы-лежаки. Спросил с едва приметной улыбкой:

– Не сбежишь? А то я поручился за тебя головой.

Когда вышли на улицу, Малявину показалось, что поселок стал другим. Не потому, что за месяц отчетливо подступила зима, припорошив землю снегом. Другими были воздух, прохожие, звуки.

– Положено освободить тебя завтра, но прокурор мой давнишний знакомый, обошлись без формальностей, ведь завтра суббота, – объяснил Сериков. – Теперь срочно доставай билет на Якутск – и в Москву. Из Еревана прислали постановление о твоем аресте, наши исполнили и послали ответно телетайп с запросом: приедет за тобой конвой или отправить этапами? Ответа до сих пор нет. Максимальный срок задержания – тридцать дней. Завтра последний день. Так что торопись в Москву. Денег нет – займи. Там найми толкового адвоката… В Москве этих контор уйма. А уж адвокат сообразит, как завертеть ходатайство, чтоб российская прокуратура запросила твое дело в порядке надзора. Запомни: в порядке надзора. Это важно. Иначе Ереван не пришлет дело. И сиди там, как мышь. Я лет в двадцать чуть было не влетел. И сейчас страшно вспомнить. Вот мой телефон в Якутске. Возвратишься – звони, расскажу тебе, очень поучительная история.

Барак, где жили старатели, находился на нижнем краю поселка. Но изолятор Малявина так подсушил, что он взмахнул руками и полетел над землей.

В бараке колготился артельный завхоз, кадровик, кладовщик и кассир в едином лице по фамилии Мороз.

– Наволочку принес? – спросил он первым делом.

– Принес! – ответил Малявин и взмахнул торбой.

– Молодец. Таких уважаю. Ну и вид у тебя! – заблажил он, замахал по-старушечьи руками, что никак не сочеталось с его бандитской рожей и широченными плечами.

– У тебя выпить найдется?

– У меня все есть, – гордо ответил Мороз. – Но ты, Ванька, иди-ка мойся, а я подумаю. Сухой закон в артели не отменен.

Скинув грязную пропотелую рванину, он с удовольствием умылся холодной водой и тут же прибился к столу в комнате Ивана, да еще и Мороза.

– Пиши заявление с двадцатого сентября, – приказал Мороз.

– Это зачем?

– А че ж, увольнять тебя в связи с арестом?

Пока Малявин писал заявление, он кратенько рассказывал, что Таманов поехал в Якутск выколачивать новый бульдозер, что двое суток простояли из-за сломанной мехлопаты…

– Ждем не дождемся Таманова. Надо бы совет артели собрать, а то все старатели встали. Мы последние моем металл. Тяжело. За ночь лед намерзает на два пальца… А тут еще моторист Дроздов облопался водки. Теперь потеряет половину зарплаты.

Он принес из кладовки бутылку спирта, налил полстакана:

– На, пей! Теперь тебе можно.

Малявин не стал разбавлять, выпил так. И начался у него великий жор: две банки тушенки, остатки копченой колбасы, кус засохшего сыра, затем выскоблил до донышка остатки сгущенки и только после этого успокоился.

Под чаек поговорили-порядили, как лучше на Москву выбираться.

– У меня знакомый есть, он тебя завтра на почтовый Ан-2 посадит, – твердо пообещал Мороз. И, не меняя своего командирского тона, приказал не мельтешить и сходить первым делом в поселковую баню.

Мылся и парился Малявин неторопливо, всласть. Мечтал меж тем о лучшей доле, о столице. Вдруг голос мужской: «Малявин здесь есть?» Сердчишко сразу запрыгало. Вышел в предбанник: кто там Малявина ищет?

А чего там спрашивать, когда стоит в дверях сержант милиции:

– Подполковник Сериков прислал за тобой. Срочно нужно.

– Так хоть… трам-па-па-ра, домоюсь!

– Домывайся. Я в уазике буду ждать.

Какое уж тут мытье? Вся охота пропала. Вышел вскоре из бани с тяжелым предчувствием. И не ошибся.

Подполковник Сериков ждал в гостиничном номере обеспокоенный, злой, что проглядывало в порывистых движениях, когда резко хлопал кулаком по ладони, словно вколачивал туда чью-то ослиную морду.

– Сегодня переслали из Якутска на райотдел телетайпограмму: тебя надлежит отправить в Ереван общим порядком.

– Каким таким порядком? – просипел испуганно Ваня.

– Этапами. От тюрьмы к тюрьме… Поверь, я пытался, но лишь получил нагоняй с криками и матерщиной. На флоте, где я начинал мичманом, такого никогда не позволяли, а здесь!.. Ладно, я перетопчусь. Жаль, что на сутки еще не протянули с ответом, тогда бы все законно – тридцать суток, и баста!

Малявин молчал, еще на что-то надеясь.

– Если дашь честное слово, то поедем сдаваться завтра с утра. Ночку переспишь на белых простынях… Даешь слово?

– Даю. Ну а если меня не найти? Уехал, мол. Нетути.

– Нельзя! Объявят во всесоюзный розыск, выловят в первом же аэропорту или на станции. К тому же накажут меня. Строго накажут. А у меня, друг, семья.

– Я понял.

– Вот и хорошо. Машина за тобой придет в девять. Жаль, конечно… Давай хоть по маленькой зачалим, как военморы говорят.

Подполковник Сериков налил в тонкие стаканы водки. Открыл бутылку минеральной воды. Молча чокнулся, выпил, страдальчески морщась, с привычным: «Го-орька, стерва, а ведь пьем». Только теперь Малявин понял, насколько ему скверно, неловко. Говорить было не о чем. Торопливо распрощались. Малявин особо не тяготился, не переживал до тех пор, пока не увидел в углу кучу грязной одежды, которую хотел было сжечь.

– Эх, нет Таманова, – вздыхал Мороз. – Он придумал бы каку штуку.

А что тут придумаешь, если слово дал подполковнику милиции?

В изоляторе утром равнодушно-заторможенного Малявина больше всего поразило заплаканное лицо женщины в милицейской форме. Она открыто ругала начальников: «Сволочи! Как над человеком измываются!..» А начальник изолятора, сухонький капитан, ругался, что нет покою даже в субботние дни. Ругался и подполковник Сериков. Лишь Малявин молчал и неторопливо готовился к обыску, потому что не знал, не ведал, что такое настоящая тюрьма.

Глава 26
Этапы, этапы…

 
Под колесный стук
Трое суток глух
Мой конвойный,
Мой конво-о-йный.
Хочешь, песни пой,
Хочешь, плачь навзрыд.
Лишь один ответ:
«Не положено!»
 

Весь этап, собранный из поселков Южной Якутии вдоль Амуро-Якутской магистрали, с отростков БАМовской трассы, с самой Тынды: черных и белых, мастевых и блатных, робких подсудимых и крутых строгачей – человек полста впихнули в большую полуподвальную камеру. Тусклый свет зарешеченной лампочки, по периметру – скамейки, намертво вделанные в стену. Пол с бугристым слоем грязи, словно ее не соскребали с основания тюрьмы. Такого же грязно-коричневого цвета стены. Вонючая лужа возле умывальника и замурованного в бетон толчка. И настороженность звериная, разговоры вполголоса с оглядкой. «Отстойник» – фольклор тюремный емок и точен.

Малявина удивила дверь, обитая железом, которое предварительно издырявили пробойником, чтоб острые края торчали наружу – этакий еж. «Зачем?» – спросил он пожилого мужика, сидящего рядом.

– А чтоб не стучали, елы-палы! – ответил тот сердито. И нельзя было понять, сердится он на него или на тех, которые издырявили железо.

– Стучат, один черт, кружками или шлюмками. Первый раз? Понятно. А кружка у тебя есть?

– Есть.

– Дай-ка гляну.

Он повертел кружку, убедился, что ручка на месте, сунул в свой мешок.

– А мне-то как?

– Обойдешься, – ответил мужчина с ленцой, даже не повернув головы.

– Вовка, тут мужик один борзеет.

Вовка – с ним Малявин познакомился в Алданском изоляторе – рассказывал, что держит верх на Алданском ГОКе, что знает многих среди блатного люда. Вовка – этот здоровенный битюг, оглядел своими кабаньими глазками мужика, его руку с наколками и сказал, клоня голову к плечу: «Не связывайся, видно, что прибурелый». Он курил третью или четвертую подряд сигарету, и, когда подносил ее к губам, было заметно, что пальцы подрагивают.

Вдоль скамеек бродил вихлястый хмырь и канючил: «Хлопцы, подогрейте дедушку». С виду ему было не больше сорока лет. К алданским он уже подходил, и они отдали по пачке «Примы», так нет – Вовка дал еще одну…

Хмырь приостановился, осклабился в улыбке и вдруг руками, плечами, животом исполнил такой жест, будто хотел вывернуться наизнанку.

– А сало? Сальца дедушке…

Вовка достал кусок сала, хотя в дороге ели гольный хлеб. Малявин ничего не дал, ничего не сказал, лишь смотрел угрюмо хмырю в переносицу, и он потянулся дальше со своим напевом:

– Ну-ка, хлопцы, подогрейте. Изморозила тюряга душеньку мою…

Так подходили раз за разом. Что-то просили, что-то предлагали на обмен. Особенно просили носки, конверты. Один из таких насел на Малявина.

– Поделись, братан. Ноги сопрели в портянках. А у тя есть, я знаю…

Когда отдал пару хэбэшных носков, он сразу заговорил жестче и уже не просил, а требовал:

– А корешу моему?!

– Да пошел он! – буркнул Малявин обиженно, потому что отдал последнее.

– Куда-куда?..

Памятуя рассказы сокамерников, что не очень удачно пославшего могут избить, поостерегся, сказал:

– А туда! К Макару…

Мужик хохотнул, блеснув фиксами, поднялся со скамьи, пробухтел как бы недовольно:

– Так бы и сказал, что пустой.

Время тянулось медленно. Все, с кем пришлось познакомиться в изоляторе и на этапе, – дерганые, суетливые. Смотреть неприятно, какие тут разговоры. Себя-то со стороны не видно. И чего они опасаются, Малявин не понимал. Как не понял, почему рослый зэк, с головы до ног черный, как ворон, выбрал именно его. В дальнем от двери углу их сидело на корточках, как умеют сидеть подолгу лишь зэки, человек пять-шесть, и один из них подошел, сказал, как о давно решенном:

– Малыш, нужно десять рублей на плиту чая. Выручи, будь корешом.

– А нету у меня.

– Да ты подумай, парень, не торопись, подумай.

– Так нету, я второй месяц…

Он больше ничего не сказал, развернулся и спокойно пошел к своим.

Этап большой, поэтому стали водить на шмон, сразу по четверо. Перед дверью выстроилась очередь. Малявин же особо не торопился, вперед не лез, пристроился одним из последних. Вели два надзирателя. Головной сразу послал команду: «Руки за спину!» – и повел по переходам.

Разделся одним из последних, получив кулаком по спине, потому что все не мог сообразить, что надо не только трусы снять, но и показать все отверстия, вплоть до анального. Он ничего тогда не знал, лишь поторопился вытащить из пояса два червонца. Подал сержанту: «Оприходуйте деньги». Сказал, как учили в алданской камере, чтобы иметь две отоварки в ларьке, когда привезут в Ереван.

Сержант-надзиратель хмыкнул, молча принял деньги. Крикнул:

– Эй, Семеныч, выпиши парню приходный ордер на двадцать рублей!

То ли взгляд, то ли кивок лобастого зэка, подходившего в отстойнике, его напугал так, что он запутался в штанине, задергался, стараясь не смотреть в его сторону, хотя знал, что теперь осужденных и подследственных разведут по разным камерам.

После обыска ему не вернули шариковую ручку, общую тетрадь, тюбик «Поморина», а главное – книги.

– Как же так? – пробовал отстоять он учебники, которые выручали в алданском изоляторе, и он надеялся вытребовать хотя бы самоучитель немецкого языка, который зачем-то был нужен ему, он не знал зачем, лишь где-то в подкорке пряталось воспоминание о бельгийском подданном Андре Малявте.

– Вы мне покажите инструкцию, где запрещены учебники? Покажите! – напирал Малявин голосом, а надзиратель подталкивал в спину. – Настаиваю! Пригласите начальника!.. – закричал он, готовый впасть в истерику.

И настоял бы, если бы не смотрел с лютым презрением крутолобый зэк.

Когда вывели в сумрачным переход, зэк что-то сказал надзирателю, а тот отрицательно покачал головой. Зэк продолжал что-то тихонько буровить ему в спину, и, уже подведя к камере, надзиратель кивнул утвердительно, оглядел всех четверых, вылавливая взглядом Малявина, самого последнего. Распахнул дверь, и сразу погасла громкая разноголосица. В дверном проеме забелели лица, висевшие в воздухе. Все остальное, задрапированное серо-черным, на фоне серой стены в сером полумраке не просматривалось, а только лица с застывшим на миг испугом, обидой в глазах. Вошел последним, на ватных ногах, ожидая вопросов, угроз… Но лобастый зэк ударил молча, расчетливо и так хлестко, что отлетел к противоположной стене…

Теперь Малявин стоял у двери один, трогал разбухшую половину лица и ненавидел лобастого зэка. Труcливой заячьей ненавистью ненавидел, потому что не понимал выверенных за многолетие законов тюрьмы. Да и свитер было жалко. Подступала зима одного из тех многих годов, которые гигантской помпой выкачивали кровь из России. А он, плоть от плоти ее, маялся в вагонзаке. Уговаривал прыщеватого русачка-солдата выбросить на станции через окошко письмо в надежде, что попадется душа сострадательная, прочтет под обратным адресом «Благовещенская тюрьма» и опустит конверт в почтовый ящик, и поедет оно к милой матушке, которая знать не знает, ведать не ведает, что сынок ее катит по Транссибу в тюремном вагоне. Что ему страшно и голодно, что его ждет очередная пересылка… А сколько их там впереди, если кто и знал, сказать об этом не хотел.

«Меня везут на расправу, на судилище! Не дайте погибнуть в адовище этом!» – хотелось ему завопить… Но некому было услышать, как не слышал он сам крик безвинно осужденных, избитых, замученных. Как не слышали все остальные. Потому что строили гигантскую помпу, чтобы качать и качать кровь из тела России. А она, бедная, вопить не могла, лишь смотрела мутно-голубыми глазами озер, страдала от закупорки вен, лысела, паршивела, одышливо кашляла продымленными легкими тысяч заводов и фабрик, взбухала гнойниками ядерных полигонов и рожала все больше и больше ублюдков. Именно здесь, в вагонзаке, под перестук колес, в мерклом свете, табачном дыму, ругани и дележе-правеже Малявин ощутил себя слабым и маленьким, которому ну ничегошеньки не изменить. А ждать помощи от Бога нехристь не может.

Рядом, в узком проходе меж полок, колготился молоденький парнишка. Толстогубый, лопоухий и несуразный, он приплясывал, приседал, вжимался в перегородку крупным полноватым телом.

– Да что ты там пляшешь? – спросил Малявин, свесившись с полки, хотя каждое слово давалось с трудом.

– Умираю, ссать хочу.

– Так просись…

– Просился. Не пускают. А у меня почки…

– Эй, солдат! Своди парня на толкан.

Солдат не остановился, продолжая вышагивать по проходу, лишь буркнул: «Не положено».

– Ты че, сдурел? Зови начкара!

Солдат встал у решетки, негромко спросил:

– Ты служил? А че шумишь? Сержант не велел будить. Сменщик – старик, я молодой. Нарушу – сам знаешь.

– Так без них, по-тихому.

– Да ты что! Узнают – губа. И ключ нужен.

И он снова пошел по проходу, сонно щуря глаза, а Малявин, обескураженный, отмолчался, а потом сказал со злостью: «Иди в угол!»

– Я ему схожу! – вскинулся на нижней полке мужик лет сорока. – Мы тут за трое суток задохнемся. Не надо было кильку жрать, а потом воду хлебать…

Белесый скорчился внизу у решетки, поскуливая: «Ой, ой, не могу…» Обмочиться в штаны еще хуже, это он уже знал – зачухонят.

Малявин вытряхнул из пакета щетку, мыло, протянул парню, пояснил:

– Найди еще пакет. Один в один вставишь… Потом завяжешь, а утром выбросишь.

Утром Малявин узнал, что зовут белесого Юркой, что ему в августе исполнилось восемнадцать лет и везут его в Липецк из города Свободного, а статья у него сто вторая – умышленное убийство. Статья расстрельная…

Иркутская тюрьма показалась огромным заводом с неостановимым конвейером, где одни тянулись вереницей в прожарку, на обыск, других вели на стрижку, помывку. Пути этих групп пересекались или шли параллельно, режимы смешивались, и с этим ничего, похоже, сделать не могли. В Сибирь, Якутию, на Дальний Восток, туда и обратно шел бесконечный поток подсудимых и осужденных первоходчиков, зэков, перемещаемых из лагеря в лагерь. Здесь постоянно перекрикивались, передавали приветы, случалось, кого-то «нечаянно» ударяли локтем в живот, не обращая внимания на злые окрики надзирателей. Здесь Малявин впервые увидел «особняк» – полосатиков. Продольные полосы на одежде и лица, отличные от прочих общей схожестью, – костистые, со свинцовым оттенком и глаза, обращенные как бы внутрь себя. Похожесть в жестах, в том, как садились на корточки, кашляли. Им отдавали последние утайки не только новички, но и бывалые зэки, хотя сами они ничего не просили. Лишь прятали вещи сноровисто, умело.

Здесь, в Иркутске, он не оценил, точнее, не мог еще оценить, что из подвала подняли наверх, поместили в просторную камеру человек на двадцать. В камере еще висел табачный дым, на столе застыла неоконченная шашечная партия. Только что людей забрали на этап. А они пришли с этапа. Их было пятеро. Они озирались, выбирали шконки, где удобнее примоститься…

Вдруг сверху крик.

– Эй, тридцатая! Тридцатая, елы-палы!.. Коня подтяните.

Все первоходчики, они не знали с чем едят «коня».

– Тридцатая! Елы-палы…

Заметили меж железных полос на окне, прозываемом намордником, нитку с бумажкой на конце.

Как достать? Рука не пролазит – узко. Но все же сообразили. Загнули конец у алюминиевой ложки и крючком зацепили нитку, подтащили. Нитка оказалась не простая – капроновая, да еще умело свитая. В записке карандашом было накаракулено: «Согласны. Четыре “Астры” за кофту».

– Ну че, готовы?

Вертлявый парнишка, совавший всем узкую ладошку: «Сашок», – радостно зашептал:

– А че, ништяк. Три пачки возьмем, а подцепим портянку.

Его никто не поддержал. У Юрки имелся огрызок карандаша, и Малявин на обратной стороне листка написал: «Мы с этапа. Кофты нет. Есть рубашка цветастая, почти новая. Согласны за три пачки».

Начался торг. Сошлись на двух.

– Цепляйте! – крикнули сверху. – Проталкивайте.

Протолкнули рубашку в щель намордника, и она цветастым ярким знаменем поплыла мимо окна. Наверху сразу распознали – «овцы», подсудимые по первому кругу. Сигарет не прислали. Тут бы в крик, тут бы позорить их через намордник на всю тюрьму, но они еще не умели.

Они жались друг к другу, пытались рассказать что-нибудь повеселей, позадорней, а выходило, однако, не смешно. Самому старшему, Назару, сорок шесть лет, он шел за ограбление продуктового магазина и в подробности не вдавался. Тридцатилетний татарин Фагим раз за разом пояснял, как не смог вырулить на повороте, и «Урал» полетел под откос…

– Я царапинами отделался, а лейтенант насмерть. В соплю был пьян! – возмущался Фагим. – Он мне навязал полстакана водки. Они в этой части, где я работал вольнонаемным, только и жрут водку целыми днями. В соплю был пьян! Вот навесят теперь из-за него лет пять-шесть, – вздыхал он и начинал снова: – Там лужа была большая и замерзла на ночь. А я не заметил!..

Вертлявый Сашок шел по самой популярной двести двенадцатой, часть вторая – от двух до пяти лет.

– Махались шобла на шоблу, – рассказывал он, стараясь выглядеть ухарем, которому на все наплевать. – Вдруг налетела милиция. Меня схватили…

– Правильно, поздоровей выбрали, – хохотнул Фагим.

– Нет, просто меня сразу, как махаловка началась, вырубили. Только я из кустов вылез, а тут милиция. И тех двоих, что пострадали, на меня повесили, а я их в глаза-то не видел.

– Года три припаяют, это уж точно, – успокоил Назар. – Поучат, а то развелось вас, бакланов.

Он сразу невзлюбил Сашка и покрикивал на него: «А ну, баклан, заткнись!»

Четвертым был Малявин – простой советский спекулянт, не наживший на этом ни копеечки, что было совсем не важно для советского судопроизводства.