Текст книги "Убитый, но живой"

– Не хочешь сыграть? – Стал показывать, как набираются очки за каждое попадание в корзину.

– Вот это да! – сказал Миша и уцепил игру двумя руками.

Андрей Павлович вновь стал Андре Малявтом, потому что не без гордости рассказывал про своего сына, который является одним из ведущих специалистов не только в Бельгии, но и во всей Западной Европе в области топливной энергетики, а внучка учится в Сорбонне. Так они и менялись: то преуспевающий Андре Малявт, обеспокоенный судьбой сына, который развелся во второй раз, то обыкновенный Андрей Павлович.

– Внука вот, жаль, нет, – посетовал Андрей Павлович.

– Ничего, вы еще и до правнуков доживете.

– Тут уж как Господь Бог порешит. – И он привычно с широким замахом перекрестился, что больше всего удивило Анну.

– А сын, внучка – крещеные?

– А как же! У нас в Брюсселе большая православная община, своя отдельная церковь, куда стараемся ходить если не каждое воскресенье, то в праздники непременно. Приедете, я покажу ее. Красивая, хоть и небольшая.

Миша вскинул голову и допустил два промаха подряд к Ваниной радости.

– Я что-то неправильно сказал?

– Да вы смеетесь? В Бельгию!..

– Нет ничего сложного. Вам нужно будет лишь точно в указанный срок приехать в Москву. Там вас встретит работник посольства. Он же оформит документы, посадит в поезд. А через двое суток вы – в Брюсселе. К Рождеству, а? Вот славно бы погуляли, походили бы по картинным галереям. В Антверпен!.. – Андрей Павлович загорелся этой идеей и легко представил, как это можно устроить. – К Рождеству, а?..

Миша опять вскинул голову и допустил еще промах в игре.

– Да к январю Анну Георгиевну еще высветить не успеют.

– Как это «высветить»?

– А документы все проверить. Справки собрать. Вы, Анна Георгиевна, в Приполярье работали? – спросил Миша, выказывая свою осведомленность. – Так. Да не на одном месте. А еще где?

– На Алтае, в Оренбургской области… правда, совсем недолго. Потом здесь уже в военведовском хозяйстве… Все сразу и не припомнишь.

– Вот видите! А это все – запросы, запросы. А потом все сверить.

– Ну тогда летом, на следующий год, – предположил Андре, так и не поверив до конца этому молодому комитетчику.

– А утвердят ли ее характеристики в обкоме партии? А лимиты на поездки в капстраны, спущенные на область?..

– Но у меня имеются знакомства в российском правительстве, – выложил свой козырь Андре Малявт.

– А вы сейчас, Анна Георгиевна, где, на сорок шестом работаете?.. Вот видите! Номерной завод. Пять лет ограничения по выезду.

– Но ведь она там не главным конструктором.

– А у нас для всех один порядок – от уборщицы до директора.

– Вы шутите, Михаил!

– Какие тут шутки, – ответил Миша-комитетчик, которого задело, зацепило за живое искреннее удивление иностранца. – Мой двоюродный брат второй год не может выехать в Индию из-за того, что когда-то давно служил поваром в войсках ПВО.

– Ладно, разберемся в Москве. А сейчас, – Андре глянул на часы, – мы все вместе поедем обедать в «Интурист».

– Куда? В ресторан?.. Нет, нет, разговору быть не может! – Анна Малявина так энергично замахала руками, так запротестовала, что жиденький румянец проступил на ее блекло-желтых щеках. – Как-то лет пять назад Аркадий, Ванин отец, – он с путины тогда вернулся – уговорил пойти в «Центральный», а сам назюзился, стал шампанским всех угощать. Так ему морду набили и в милицию сдали. А я расплатилась одна и… – Анна осеклась. – Вот вспомнилось! Но не поэтому, нет, извините. Какой из меня теперь ходок? Ночью вон «скорую» вызывали, с утра корвалол глотаю. Да и… – Она сжала кулак и, распрямив кисть, взмахом довершила все недосказанное.

Она как в зеркале увидела себя в коричневом платье, похожем на сутану, и в туфлях со стоптанными каблуками рядом с ухоженным иностранцем, одетым со строгим изыском – такой проглядывал иногда еще в двадцатые годы сквозь простенький ситчик, потертые пиджаки, ушитые по ноге голенища сапог… А потом все подмяла военизированная форма, беспросветно серая, как сама жизнь. Хотя и ее кое-кто умудрялся носить как элегантный костюм от знаменитого Райземанса. Ныне же и военные, и чиновники ходили в жеваных штанах, с одноцветным селедкой-галстуком на груди.

Одеться со вкусом Анна умела. Однажды ей досталась путевка в местный санаторий, так она за два месяца нашила себе таких платьев, костюмов, что ее с порога стали спрашивать:

– Откуда к нам? Не из Москвы ли?..

– Нет, из Парижа, – отшутилась она, и ее шутку поддержали:

– Понятное дело, что из столицы.

А массовик-затейник выискивал каждый раз глазами:

– Где тут наша француженка?

Но тогда было хоть из чего переделывать-перелицовывать, а в последние годы, прежде чем пойти в цех штамповщицей, получала в плановом отделе девяносто шесть рублей сорок копеек на руки, и все они уходили на еду да на редкие обновы сыну. На себя она махнула рукой.

Андре Малявт, силясь хоть на время обернуться Андреем Павловичем, сумел подавить удивление с назойливым «как же так?».

Нищета в двадцатых годах зацепила его на короткий миг, когда они с тетушкой, что называется, прятали под подушку каждый пфенниг, пока прорывались сквозь паутину формальностей со своими нансеновскими паспортами, чтобы получить дивиденды по именным акциям. Он заметил на вешалке заношенное женское пальто с цигейковым воротником, а в сенцах парочку телогреек – рабочую и «выходную». Но только теперь, после ее возгласов, смущения оценил всю бестактность своего предложения. Понял, что Анне пойти в простенький ресторан невозможно, как невозможно ему явиться на прием к королю Бельгии в ненаглаженной рубашке.

Да с такими руками… Ее ладони походили на землю, растрескавшуюся от безводья, а там, где ладони две тысячи четыреста раз шоркались о края бункера-накопителя, пролегал багрово-черный след, не отмываемый никакой пастой…

Анна, заметив его взгляд, сдернула со стола на подол руки, сказала:

– Забыла в обед тумбочку инструментальную закрыть, утащили нитяные перчатки, а их раз в неделю выдают. Год бы еще продержаться до пенсии, – сказала она, как, случалось, уже говорила близким знакомым, и снова ладонью отмахнулась, только уже иначе, расслабленней, и даже губу нижнюю прикусила, так ее захлестнула обида, что ведь молоденькая соседка, скорее всего, уцепила перчатки да заодно маленькую плитку шоколада «Сказки Пушкина», что один ухажер давний «всучил» – так она нарочито грубовато говорила, хотя было приятно. С той поры, как уехал Аркаша Цукан на очередную свою шабашку, только Ваня дарил ей к Восьмому марта самодельные полочки-рамочки.

«Ничего мы там не знаем о сегодняшней России. Да и Россия ли это?» – подумал Андре с горькой укоризной, обращенной к кому-то без имени и лица. Он бы мог еще сто раз приезжать в Москву, ездить по городам, пережевывая «культурные программы», и ничего, совсем ничего бы не увидел, не понял…

– Мы сможем завтра съездить на хутор? – спросил Андрей Павлович.

– Так там ничего не осталось… Разве что само место.

– Тогда я подъеду в десять часов. Да?.. А сейчас мы с Ваней прокатимся по городу. Не против?.. Ну и отлично.

Ваня даже калитку не запер, так ему не терпелось усесться в новую «двадцатьчетверку». Машины оставались его нереализованной страстью. Андре, словно угадав Ванино желание, подтолкнул к передней дверце.

– Где мы сможем хорошо пообедать?

– Только в «Интуристе», – ответил Миша, не задумываясь, как учили.

– А еще? – спросил Андре, заранее сообразив, что Ваня там будет чувствовать себя неуютно.

– А еще дома, – неожиданно подал голос водитель и хохотнул. – Еще в обкоме неплохо и совсем дешево.

– Тогда в обкомовской. Там почти как в «Интуристе», вот только успеем ли до трех?

– Успеем, – ответил непререкаемо водитель-крепыш лет сорока-сорока пяти, утягивая вверх излишне расслабленный узел галстука.

Он вел «Волгу» с профессиональным шиком, стремительно разгоняясь на коротких отрезках. Когда выехали на проспект, попер прямо по осевой разметке, обгоняя всех подряд, пролетая перекрестки на желтый сигнал светофора, словно давно выучил их все наизусть.

На входе в обком партии предупредительный милиционер проверил у всех документы, с усмешкой глянул в Ванино ученическое удостоверение. Показал на вешалку: «Пожалуйста, проходите, товарищи!» Ваня одернул коротковатую курточку, волосы пятерней разгладил, как мог, озираясь, оглядывая, ковровые дорожки, люстры, бронзу. «Как во дворце», – решил он, хотя во дворцах не бывал, но представлял теперь их именно такими.

В столовой – уют, чистота, белые скатерти, официантки в накрахмаленных кокошниках, панели обшиты светлой ясеневой доской.

В меню выбор небогатый, но то, что подали, оказалось отменного качества, даже сдержанный обычно Андре, доедая солянку сборную, вскинул вверх большой палец. Миша, как бы приняв эту похвалу на свой счет, пожал выброшенную вперед руку.

– Фирма! Я зря не болтаю.

Он быстро расправился с обедом и убежал, предупредив, что будет у выхода через пятнадцать минут. «Они и обедать толком не умеют», – отметил про себя Андре, сожалея, что под такой обед нельзя заказать хорошего вина.

– Ваня, давай я тебе закажу мясное, салат? – предложил Андре.

– Нет, не надо! – Ваня слегка покраснел, словно его уличили в чем-то нехорошем. – Я сыт, – соврал он и покраснел еще сильнее.

– Будьте любезны, один салат оливье и одну отбивную с жареным картофелем, – попросил Андре, когда подошла официантка.

– Я же сказал, что не буду! – пробурчал Ваня. Обида отчетливо проступила на его лице.

Андре почувствовал, что допустил промах, но ему хотелось накормить подростка, которому явно недоставало разнообразной калорийной пищи, необходимой для настоящей мужской силы! Оглядев добротную порцию мяса с картофелем, свежими овощами, ничего лучшего не придумал, как сказать:

– Ванюша, давай пополам. Чтоб не пропадало. Давай…

– Ну ладно, помогу, – нехотя согласился Ваня.

Отбивную Андре разрезал пополам, переложил в свою тарелку.

– А салат? – строго спросил Ваня.

Он отложил и салат. Приняв эту игру, надо играть до конца, тут Ваня был прав, хотя у Андре позванивало что-то внутри, готовое выскочить наружу руганью. Заказал одну рюмку коньяка – «большую», и официантка, никогда рюмками коньяк не носившая, на секунду сбилась с ритма, заново оглядывая «этого странного мужчину», и пошла к заведующей за рюмкой.

– Так что же купить Анне Георгиевне? – продолжая прерванный в машине разговор, спросил Андре. – Может, туфли? Нет. Их надо непременно мерить. Парфюмерию?.. Платки какие она любит – вязаные, гладкие или расписные, шалевые?

– Да что я, покупал когда? – искренне удивился Ваня.

– Но стипендию вам дают в колледже…

– Так я не получаю. Немецкий пересдавал, да и пропустил много.

– Что так?

– А то уголь привезли, то мать заболела… А весной приятели на рыбалку уговорили на два дня, а мы там всю неделю пробыли – лодку унесло. Вот шумиха поднялась! Чуть не отчислили… – Последнюю фразу он произнес с задором.

– Эх, Ваня! – укорил Андре. Ему казалось, что, будь у него жива мама, он бы и по сей день дарил ей подарки. – Плохо. Ведь не хочется покупать разную дребедень, чепуху.

– Да ладно… есть у нас все, – ответил Ваня так, будто являлся прямым наследником нефтяного магната.

– Что есть?! Ничего у вас нет, – не сдержавшись, выговорил Андре. – В Бельгии нищие лучше живут.

– Зато у вас там безработных тьма. А наркоманы, проституция…

Андре рассмеялся и стал пояснять, что наркоманы и проститутки бытуют в каждой стране, только в России об этом не пишут, не говорят открыто… Однако Иван вновь насупился, с таким выражением на лице, будто хотел сказать: знаем мы ваши сказочки, не проведете!..

Андре ощутил себя инопланетянином, который рассказывает, что на его родной планете все замечательно, а вместо воды пьют углекислый газ. Внучатый племянник – что-то в нем сквозило малявинское – знал только такую жизнь, беспросветно нищенскую, но ему изо дня в день доказывали, что это и есть величайшее достижение социализма. По странной, непонятной кривой вывернулся счет за обед в ресторане советского внешторговца, опубликованный в газете. Почти двенадцать тысяч марок за рядовой обед не мог себе позволить ни он сам, ни его знакомые, что тогда его удивило. Зато теперь он знал, что от Токио до Лондона и от Афин до Кельна прошвыриваются в ресторанах, шопах, бардаках нитяные перчатки Анны, Ванины обеды, асфальтовое покрытие Нижегородки… Перед глазами колыхались длинные шеренги рабских спин, а кто-то в белой тоге или, быть может, длиннополом пиджаке шел по ним и шел, посверкивая улыбкой на голубоглазом светлом лице, обрамленном бородкой. Уж не Брут ли?..

Андре вдруг расхотелось ехать на хутор, а потом в Москву, с кем-то встречаться, спорить, подписывать контракт. Хмарное, темное наползало огромной тучей, и не было сил улыбаться, как приучили его за последние десятилетия в добропорядочной маленькой Бельгии.

Глава 14
Таможня

Рейс из Москвы в Брюссель с посадкой в Берлине, но зато удобный, дневной, поэтому к ночи Андре Малявт намеревался быть дома. Возраст сказывался, он устал за две недели от тягучих переговоров, чужих кроватей, запахов, лиц и самой обстановки, похожей на помпезную декорацию. Особенно раздражали шумные гостиницы, где горничные перекрикивались из одного конца коридора в другой, а ночью мог раздаться звонок:

– Привет, Вовик!..

А потом грудной воркующий голос слал долгие извинения.

В уфимской гостинице «обзавелся» крупным рыжеусым прусаком. И теперь с улыбкой представлял, как опешит жена, если вдруг пара таких незнакомцев выскочит из чемодана.

В посольстве вечером состоялся скромный фуршет в его честь, хотя русские были им недовольны, но пожаловали, а один из министерских чиновников с гадливой улыбкой намекнул на плохие последствия, что его ни малейше не могло испугать.

Последние рукопожатия, заполнена декларация, остается таможенная формальность…

Симпатичный рослый таможенник сделал приглашающий жест, показывая на столик: «Битте зии, герр Малявт», – приняв его за немца.

Попросил открыть кейс, что было неожиданно, до этого ни разу не подвергался досмотру. Он положил кейс на стол, перекинул пальто с правой руки на левую и отщелкнул замки с неожиданно промелькнувшим: «А вдруг подсунули гадость вроде наркотиков?»

Таможенник вежливо попросил выложить вещи из кейса. Потрепанная папка из толстой свиной кожи с темной патиной на медных уголках и застежке выглядела среди ярких блескучих деловых бумаг и скоросшивателей телом инородным, что углядел Андре только теперь.

– Что в ней? – спросил таможенник строго.

– Рукопись моего брата – Георгия Малявина.

– Она залитована?

– Что значит зали-то-тано?

– Залитована! – поправил таможенник. – Это значит проверка в государственном комитете по цензуре. После чего ставится штамп, число, подпись ответработника.

– Но это рукописный текст. Черновики. Это написано до революции братом. Это как письма, которые никого, кроме моих родственников, интересовать не могут. Тем более цензоров!

Таможенник снова улыбался, кивал как бы одобрительно, а ответил неожиданно:

– Орднунг ист орднунг! Пройдите к начальнику поста.

Гюнтер стоял сзади, дожидаясь своей очереди, с недоумением, а может быть, и осуждением.

– Гюнтер, я привез рукопись брата из Уфы. На ней нужен штамп – залитовано. Пожалуйста, позвони в посольство, получи консультацию.

На бумажке написал слово «zalitovano» и отдал ее Гюнтеру. Дотошно и медленно, как объясняют детям, отставшим в развитии, Малявт объяснял русским чиновникам про рукопись брата в кабинете начальника аэропорта. Сюда же перезвонил официальный представитель объединенного королевства Бельгия, но начальник таможенного поста в Шереметьевском аэропорту твердил неуступчиво:

– Нет, не могу пропустить.

Начальник аэропорта Смирнов, настороженный поднявшимся перезвоном, отвел в сторонку таможенника, сказал:

– Василий, выпусти ты его к чертям собачьим!

– Рад бы, но начальство мое не велит, – ответил тот с виноватой улыбкой, потому что портить ему отношения с аэропортовским начальством совсем не с руки.

Оставалось пятнадцать минут до вылета самолета, когда позвонил сотрудник посольства, попросил к телефону Малявта и с тяжким вздохом выговорил:

– Я здесь скоро начну ругаться, как портовый грузчик! Андре, оставьте рукопись у начальника аэропорта. Мы все сделаем. Рукопись отправим диппочтой.

Малявт стоял, устало опустив голову. Рукопись оставлять на этом казенном столе не хотелось, словно живое дитя.

– Через пять минут, господин Малявт, мы обязаны отвести трап! – напомнил Смирнов, и в его голосе не прозвучало сочувствия, так часто присущего русским, когда приходится исполнять нелепые формальности. Спокойный и патриархальный бельгиец, но Смирнова угнетало, что рукопись не залитована, и, скорее всего, из-за антисоветчины, на которую так падки иностранные господа.

А Малявт все не мог решиться. Он знал, что его приедет встречать кто-нибудь из представителей фирмы. А может быть, сын, если выберет время… Внизу маялся и в сотый раз прохаживался вдоль стеклянных огромных окон Гюнтер, которому он сказал: «Лети один». А тот наотрез отказался.

– Хорошо, господин Смирнов, летим без рукописи.

– Вот и отлично! Прошу поторопиться. Автобус подадут.

Малявт не сдержался, от двери обернулся, сказал:

– Это единственное, что сохранилось от старшего брата…

Через таможенный пост их пропустили мгновенно. У выхода ждала сотрудница, а по тому, как она теребила списки пассажиров, угадывалось, что ей хочется сказать: «Да шевелитесь же вы!»

Но Малявт идти быстро не мог. Сердце плюхалось в горле, на лбу выступила испарина, что Гюнтер заметил и отобрал кейс:

– Потерпите, осталось немного.

Андре терпел как мог, но последние ступеньки трапа поплыли перед глазами.

Гюнтер плюхнул мешком его огрузневшее тело в ближайшее кресло, срывающимся голосом прохрипел:

– Нужен врач…

Стал выговаривать по-английски, но по проходу уже двигался торопливо толстячок с добродушным курносым лицом.

Он молча приподнял веки, прощупал пульс и неожиданно грубым басом скомандовал стюардессе:

– Срочно аптечку! Кислород, если можно… А вы, – обернулся к Гюнтеру, – пригласите сюда командира.

Когда иностранец вышел, Смирнов отдал по телефону необходимые распоряжения и потянулся за папкой, чтобы убрать ее в сейф, она оказалась незастегнутой, и несколько листков вывалились на пол. Он собрал их, аккуратно сбил в стопку и невольно стал пробегать глазами текст с потаенным сарказмом и одновременно жгучим интересом: «Что ж там за крамола?»

Марк Юний Брут взошел на пятый десяток лет, как на подиум, не растеряв светлых кудрей, густой синевы глаз, силы мужской. Взгляд его – цепкий, пронзительный – набрал с годами победительной силы, словно предстоящих пышных триумфов. Порция, дочь знаменитого консула Катона, – женщина миниатюрная, с виду слабая, изнеженная, – боготворила мужа именно за эту пылкость с нерастраченной юношеской самоуверенностью, и каждый день (став городским претором по воле императора, Марк Брут последний год неотлучно находился в Риме) ждала встречи с Марком. Она готовила к встрече с ним свое лицо, волосы, а особенно тело, доставлявшее ей немало хлопот после рождения Теренция.

Слабость свою она выказала только однажды. Вскоре после родов. Она долго разглядывала обезображенный живот, неузнаваемо распухшее лицо с искусанными лиловыми губами, ощупывала дряблую кожу на бедрах… Бессильная злоба ожгла ее, она решила, что Марк, вернувшись из Заальпийской Галлии, где наместничал по просьбе Цезаря, сразу разлюбит такую уродину. Ей захотелось придушить маленького крикуна…

За неосознанной вспышкой злобы тут же последовали раскаяние и страх, что это может повториться, поэтому приказала служанке Рахосон не оставлять ее ни на йоту.

От первых гимнастических упражнений темнело в глазах, подступала дурнота, но Порция, стиснув губки, продолжала делать их изо дня в день. Даже когда болел и капризничал по ночам маленький Терц. Постепенно она обрела в этом успокоение и радость. Гимнастика, бассейн, массаж с умащиваниями египтянки Рахосон, получившей за великое уменье свободу, сказочно помогли, преобразили тело. Тело в тех же формах приобрело некую новизну, законченную округлость и красоту.

Наградой для нее стал восхищенный взгляд Марка, когда он сказал:

– Ты необычайно расцвела после рождения Терца!

В день мартовских календ Порция с продуманной тщательностью убрала и украсила волосы, проблеснувшая седина ее не огорчила, скорее наоборот – она теперь украшала, как нитка жемчуга. Провела тыльной стороной ладони по щеке, шее, слегка приподняв подбородок, убеждаясь в идеальной гладкости кожи, с удвоенным старанием подкрасила глаза. Каждый раз она испытывала легкое волнение оттого, что маленькая неточность может сделать лицо некрасивым, ей не раз показывала Рахосон, уродуя то один, то другой глаз с помощью кенийской краски разных оттенков и белил. Надела белую тунику с тонкой ярко-желтой отделкой, похожей на лучик солнца, скользнувшей вдоль плеча, и прошла в триклиний. Взяла из вазы, стоявшей на столе, веточку винограда, полюбовалась сочной спелостью на просвет, съела несколько ягод, тяготясь отсутствием Марка, и решила, что он еще у себя в кабинете. Порция прошла вдоль анфилады комнат, окружавших по периметру атрий с вечнозелеными пальмами. Услышала мужские возбужденные голоса, приостановилась в нерешительности.

– Так, значит, ты с нами, Марк Брут? И до конца?

– Я по-другому не умею, в отличие от названных тобой – Цимбра, Долабеллы, Креона… Мне слишком дорога свобода. Со щитом или на щите! Другого не дано.

Порция вернулась к выходу в зимний сад и стала ждать, а когда мужчины вышли, то отвернулась, делая вид, что разглядывает свой замечательный сад с искусственным водопадом. Гай Кассий и Децим Брут слишком старались быть незамеченными, это бросалось в глаза: они ставили ноги на мозаичный пол, как в лесной чаще, нелепо вздергивая колени.

– Красавица меня ждет?

Марк смотрел с восхитительной улыбкой светло и спокойно, но Порция угадала, почувствовала, что он взволнован разговором. И не смогла отшутиться, тревога передалась ей. Сказала без смущения, лишь немного приглушив голос:

– Вы так громко беседовали… Ты в заговоре против Цезаря? – Догадка озарила ее прямо сейчас. – Ты снова против него?..

– Успокойся, ненаглядная. Нет… Они просто выпили много вина. Болтают разное. Пойдем отсюда, здесь прохладно.

Порцию обидел этот обман, но, подчинясь легкому нажиму ладони, закрывшей ей полспины, она прошла следом в триклиний, но не прилегла на покатое ложе головой к столу, как того хотелось Марку, а осталась стоять – маленькая, как изящная статуэтка, которую боязно даже трогать руками. В пышных аспидных волосах горела бордовая роза, подбородок был гордо приподнят, что выражало крайнюю степень обиды. Это Марк знал, но не открылся потому, что боялся за нее, а не за себя.

– Ты подумал обо мне как о болтливой слабой женщине, перемывающей с подругами в бане дела мужа?.. Ты мне не доверяешь?

Марк молчал. Что тут ответить? Он выбирал старательно косточки из граната, раздумывая, как ему загладить неловкость, свой отказ.

Порция ждала. Затем с присущей ей стремительностью схватила со стола нож и полоснула себе по руке, сделав глубокий надрез. Она даже не ойкнула, когда обильно потекла кровь, лишь смотрела напряженно округлившимися от боли глазами.

Марк промыл рану белым вином и ловко, сноровисто запеленал руку. Хотел позвать служанку, но Порция, угадав это его желание, прикрыла ему рот свободной рукой.

– Ты веришь мне?

– Верю, верю, – выдохнул он. – Извини, бесстрашнейшая моя. Извини. Да, я сегодня дал согласие стать во главе заговора против Цезаря. Да, он мой друг. Да!.. Но Римская республика и честное имя Брутов мне дороже. Мне неприятны некоторые из сенаторов, которые проявляют недовольство и дали согласие. Но что же делать? Свобода дороже личных симпатий и антипатий. Твой отец Катон Утический тоже бился за это и умертвил себя после поражения при Тапсе от Цезаря. Мы наметили исполнить приговор в Сенате в день мартовских ид.

Порция оценила всю глубину опасности: стоило проговориться одному из нескольких десятков заговорщиков – и тогда верная смерть и позор. Но виду не подала, сказала спокойно, будто речь шла о поездке на виллу близ Аримина на побережье Адриатического моря:

– Если нужда возникнет передать или забрать что-либо, то я сделаю это лучше других, не вызывая подозрений.

– Да, ненаглядная, да. Мне захотелось охладиться, поплавать. А ты полежишь в атрии?.. Тогда я позову слуг.

– Но ведь ты не можешь проиграть, Марк?

Он лишь кивнул, готовый от прихлынувшей силы взмыть вверх, и в три мощных прыжка взбежал по ступеням атрия, прошел к торцовой стене, где у него в нише, запирающейся хитроумным ассирийским устройством, хранились деньги и важные документы. Достал золотую печатку с искусно вделанной в отполированную поверхность крохотной слезинкой необычайно твердого камушка. Подавая Порции, изобразил на лице таинственность, сказал:

– Отнеси эту печатку Пизону Старшему. Скажешь, что от меня. И больше ни слова.

Лицо Порции просияло, вновь заалело, словно упал на него отсвет зари, он же, чтобы не рассмеяться, громко, с напористой силой, будто ударяя рукоятью меча по щиту, заворачивая легион, позвал рабов, стал отдавать распоряжения.

Порция прилегла на толстый ковер возле мраморного стола, заставленного серебряной посудой с тонким и сложным узором в переплетении птиц и зверей, сработанной известным чеканщиком Рима Куспием Пансой. Правее стояла статуя самого Марка в боевом облачении. Бронзовый лик с плотно сжатыми губами, лишенный игры светотени, был непроницаемо строг, горделив, каким и надлежит быть победителю.

Порция была одной из немногих, кто знал, что во время праздника в честь богини юности Ювениты ее Марк, побившись об заклад с Публием Сципионом, вышел в маске на арену цирка, чтобы сразиться с непобедимым гладиатором Фортунатом. И победил. Правда, сам едва смог, опираясь на меч, пройти к выходу с арены, где уже тянули руки рабы. А она, сидевшая вместе с другими женщинами на самом верху амфитеатра, как ни сдерживалась, все же заплакала, пояснив родственницам, что ей жалко красавца Фортуната. Когда Марк разделся, она вновь увидела этот багрово-лиловый рубец, рассекавший бедро, и ей захотелось провести по нему осторожно рукой, чтобы снять боль, которую доставляла ему давняя глубокая рана.

Постаревшая, но все же сильная любимица Рахосон размотала набухшую от крови повязку, ласково выговаривая ей за неосторожность. Затем присыпала рану густо-коричневым порошком – и боль сразу угасла, а сама ранка прямо на глазах начала подсыхать. Затем Рахосон расстелила простыню, жестом пригласила ее перелечь на живот и стала делать легкий оздоровительный массаж, как всегда с необычайным спокойствием, полным внутреннего достоинства, каким обладала только эта египтянка, бывшая рабыня, так и не выучившая за двадцать лет латинского языка; к этому она совсем не стремилась, обходилась сотней-другой обиходных слов, но не раз при этом удивляла своей проницательностью, похожей на колдовство. Все ее предсказания сбывались. Только ей, как ни уговаривала, предсказать судьбу Рахосон не бралась, объясняя это тем, что людям, которых сильно любишь, предсказывать нельзя во избежание гнева бога Осириса. Хитрила, как предполагала Порция, но настоять на своем не могла.

Марк выбрался из бассейна, тяжело отдуваясь, багрово-красный от холодной воды. Завернулся в услужливо наброшенную на плечи толстую простыню и повалился рядом на ковер.

Порция жестами показала рабам и Рахосон, чтобы они вышли из атрия. Лежали молча в полной тишине, среди подступающих сумерек, приметных сквозь узкие прорези в стене.

Марк слегка прикоснулся рукой к шее, огладил подушечками пальцев, тронул ушко, его извивы, снова шею, плечи… У нее набухли, затвердели соски, которые он непременно должен был потрогать. Ток крови отхлынул от лица, и тело как бы разбухло, стало больше в размерах, и каждая клеточка уже тянулась, просилась под ласковую руку Марка.

Ей снова и снова нужны были доказательства его безграничной любви. Лежа рядом с ней, обессиленный, Марк сквозь розовое блаженное забытье тихо выговорил:

– А если проиграю?

– Нет! Ты победишь, Марк. Ты станешь величайшим римским консулом…

Если бы Марку понадобились печень или сердце, то Порция вырезала бы у себя, без промедления…

Зазвонил телефон внутренней связи. Семенов поднял трубку, продолжая глазами пробегать последнюю фразу…

– На берлинском шестьдесят один девяносто иностранец в тяжелом состоянии. Придется задержать вылет! – выговорил начальник по управлению полетами так сердито, будто он, Смирнов, был виноват в этом.

– Понял тебя. Высылаем «скорую помощь» к самолету борт шестьдесят один девяносто.

– Трап не забудьте подать.

– Да пошел ты!.. – пробурчал Смирнов, кидая трубку на аппарат. – А все рукопись, черт бы ее побрал! – ругнулся он привычно, словно верил в подобную глупость.