Текст книги "Убитый, но живой"

– Сколько вас? – первым делом спросил этот толстый казах. – Мне во как, – он чиркнул ладонью по горлу, – нужда вот ту домину разобрать.

Директор показал на типовую шестнадцатиквартирную двухэтажку, построенную лет десять назад. Такие дома с «удобствами во дворе» стояли по всему Казахстану, зияя черными глазницами разбитых окон, выломанных дверей, потому что местные селиться в них отказывались, а молодые специалисты не приживались.

– Берись, дальше буду смотреть. Другой дам работа. Я тут хочу магазин ставить.

– Сколько платишь за эту махину? – спросил Шурухан.

Директор – он был изрядно плешив, потерт, хотя не прожил и сорока полных лет, – пожевал толстыми красными губами, словно подсчитывал, сколько стоит такая работа. Сказал:

– Плачу две тысячи!

– Маловато, – подал негромко голос Шейх.

– Конечно, мало, – поддержал Шурухан. – Здесь миллион досок и дощечек, а в каждой – по десятку во-от таких гвоздей!

Директор многозначительно промолчал.

– Мы-то не против, – заторопился Шейх, опасаясь, что все может рухнуть. – Но, может, по аккордным нарядам пропустим эти две тысячи?

– Якши. Пойдет. Месяц сроку. Доски, шифер сложить в стройдвор!

– Да мы!.. Конфетка будет, – загудел басом на радостях Шурухан.

Малявин близко не подходил, чтобы лицом разбитым не светиться. Смотрел издали. Казах ему не понравился: дерганый, суетной, а играет в хозяина, бая. Так и сказал вечером, но все вскинулись: че, мол, трезвонишь впустую, когда договор в кармане лежит?

Вкалывали полный световой день без оглядки, перекуров и затей. За двенадцать дней управились с двухэтажкой красиво и аккуратно. Уже денежки виделись и новая большая работа… Но директор наотрез отказался подписывать наряды, ахинею понес про обман, побитый шифер. Унижались, просили, уговаривали, потом грозить стали, а он этого как ждал.

– Нет у меня денег! Нет! Идите, жалуйтесь…

Вмиг все перекосилось. Середина июля, у добрых шабашников дела к завершению, а тут все сначала, снова мотаться, как перекати-поле, по жаркой и пыльной Тургайской степи.

Однажды ночь застигла вдали от поселка. Ладно, милостив Бог, попалась на обочине березовая горбылятина, ее, видимо, ветром с машины сорвало. Кто бывал в южноказахстанских степях, знает, как там быстро надвигается темнота, а затем, словно загустев, становится непроглядной. Разломали горбыль покороче, будыльев нагребли, травы сухой, и, когда вспыхнул маленький огонек, затрепетал на ветру, сразу тьма отступила и вместе с нею страх, возникший невольно. В такой ночи костерок – это спасенье, да разговоры о женщинах, богатых шабашках, деньгах, которые непременно нужно добыть.

Ринат Шайхутдинов, а попросту Шейх, жил с женой и детьми в родительской малометражке. Ему очень хотелось вырваться на волю из тесноты, обид ругани…

– Место нашел – зур якши! Чернозем – метр глубиной, лес рядом, и от города недалеко, – рассказывал Ринат с простодушным восторгом, вставляя иной раз татарские слова. – Продают малый дом, так иной сарай лучше, за тысячу рублей. Не дом, короче, продают, а место. Дал задатка сто рублей. А осенью расплатился, фундамент залил, кирпича подвез. Думал, тысяч пять привезу, и якши!

Он рисовал палочкой дом в двух уровнях, с островерхой крышей, и пояснял, что низ сделает кирпичный, там будет кухня и просторный подвал. А верх хорошо бы из бруса пиленого. Под самой крышей – летняя комната. Красиво это у него получалось на песке.

Он расчувствовался, достал фотографию: дети, он сам и жена. В жене проглядывала порода.

– Ты, Шейх, бичара, а жена – прямо красавица. Да еще Наташку за нос водишь.

– Нет, она знает.

– А как ты потом?

Шейх ухмыльнулся, пожал плечами:

– Тебе какая забота?

– Просто так, удивительно, – промямлил Малявин и смутился.

Он вспомнил, как перепугались на третий или четвертый день в совхозе «Маяк» и чуть не уронили с крыши лист шифера, когда увидели, что от остановки с большой сумкой топает Наташка.

– Как сумела найти? Шейх, ты, видно, телеграмму дал. Засветил перед Рамазаном, подлец!

Вечером пристали к Наташке:

– Как же сумела нас разыскать?

– Проще простого, – отвечает она. – Подружка у меня в районном узле связи работает. Обзвонила местные почтовые отделения, а в хозяйствах о новеньких на второй день каждая собака знает.

Так все просто у женщины, когда она хочет и знает, чего хочет…

Как не удивляться: ведь не шмонда облезлая, все при ней, смазливая, приличная женщина. Семен хоть и говорил: «Че ты, Ванька, лирику развел, обыкновенная сучка…» – но говорил так со зла. Как-то раз, когда Шейх пьяный валялся, полез Семен внаглую к Наташке, но получил крепкую оплеуху. Чтоб растерянность свою скрыть, стал орать: «Дура! Я просто пошутил. Я тебя даром не стану!»

– Чем же ее охомутал? – спросил Малявин, подразумевая, что с виду ты, Шейх, пень осиновый.

– Да понятно, не языком…

Ринат, отсмеявшись, выговорил: «Ну, ты и пацан, Ванька!» Хотел Иван начать привычно: да знаешь, сколько я девок имел… Но не вязалось это с настроением и той надеждой, которую обрел после встречи в аэропорту с Лизой, а особенно с этой темной ночью, звездным небом, криками неведомой птицы, похожими на глухой стон. Оттого думалось: может, это вовсе не птица кричит, а чья-то душа мечется над степью, как мечемся мы в поисках работы – любой, только бы без обмана, по совести, если осталась, если не выдуло ее ветром лихих перемен.

Костер из обломков березового горбыля прогорал, ночь опять подступала вплотную, обволакивала осязаемо густой темнотой. Можно лишь ворошить угли, подбрасывать клочья травы, терпеть и ждать утра с надеждой, что этот день ляжет удачнее предыдущих.

Совхоз, куда они пришли поутру, назывался «Радушный». Первым делом отыскали колодец, помылись горько-солоноватой водой, почистились, причесались. Малявин вытащил из сумки легкую импортную куртку, нацепил «селедку» – галстук на резинке, взятый напрокат у Толяна, чтоб несколько уверенней чувствовать себя перед совхозным начальством. Без труда отыскали столовую. Попросили чая и хлеба.

Столовские бабы посматривали с интересом, их явно смущал внешний вид, хотя им хотелось подначить: что, мол, соколики, пропились в край? Когда Ринат понес на мойку стаканы, пухленькая краснощекая молодуха не выдержала, спросила:

– Не объелись с чаю?.. Может, вам второго положить, все одно останется?

Ринат особо не отказывался, и подавальщица щедро набухала вермишели в глубокие суповые тарелки, а сверху по паре котлет, и они впервые за несколько дней прилично поели.

В контору Шейх идти наотрез отказался: «Невезучий я… Давай-ка ты сам». Малявин же лоб перекрестил в коридоре: «Эх, не подведи, “Радушный”». Рывком распахнул дверь и громко, излишне громко от смущения спросил:

– К вам можно?

– Да, пожалуйста! – ответил директор и вышел из-за стола с любезной улыбкой. Похоже, принял Малявина за инструктора райкома, потому что спросил с приметным подобострастием: – С чем пожаловали к нам?..

Вскоре улыбка съехала с его лица, он стал грубоват, но врать не стал, как это делали другие, честно признался, что шабашников не взял по весне из-за материалов: не было цемента, солярки… А теперь все завезли. При этом он приводил цифры объемов, стоимость работ, проценты на зарплату, не заглядывая в бумажки.

– Всего-то один дом? – спросил Малявин недовольно, чтобы не сбиться с принятого тона. – Пять-шесть человек хватит…

– Нет, почему же? Еще ремонту много, столовую нужно до ума довести.

– Хорошо, добавим людей, – слегка приврал он. – А сегодня бы с жильем определиться, площадку под дом осмотреть, с прорабом переговорить. И аванс надо бы выписать.

Хорошо начатый разговор скособочился, смотрел теперь директор иначе, и зеленовато-желтые разводы вокруг левого глаза заметил. Он знал по опыту прошлых лет, что соберутся ханыги в шоблу, работать путем не умеют, мотаются из совхоза в совхоз, получат деньги и сразу в загул с драками, поножовщиной. Он решительно пьяниц не любил, потому что сам срывался и пил отчаянно, глухо, по целой неделе, и все говорили: «Фирсыч-то заболел».

– Ладно, устраивайтесь, – пробурчал директор. – Подпишу заявление на аванс.

Возникшую отчужденность Малявин не прочувствовал, не оценил и, пока добирались в «Маяк», излишне много болтал, светясь улыбкой, с детской непосредственностью радуясь маленькому успеху.

– Ну что, что? Нашел работу? – орали разом четыре мужика, – забородевшие, давно не стриженные, в грязной рванине.

– Ну и видуха у вас! – присвистнул Малявин и умышленно медлил с объяснениями. – Да и воняет – спасу нет.

– Ишь, барин! Завоняет, в бане месяц не мылись.

– Да нет, чем-то другим…

– Это сурком. Жиром сурчиным. Жрать-то нечего, вот и охотимся, – взялся объяснять Толян.

– Ты, гад, что тянешь? – перебил Семен. – Нашли хоть что-то?

– Все нормально, только вкалывай. Заявление на аванс подписал, – начал он пересказывать разговор с директором и прорабом. – Сам поселок много лучше, чем эта дыра.

– А здесь к директору ходили?

– Был я позавчера, – откликнулся Шурка-Шурухан. И понес матюгом, давая понять, что в «Маяке» ничего не светит.

– Я тоже раз сунулся, так он разорался, словно я бабу у него отбил. – Семен делано хохотнул. – Он, по-моему, того, с прибабахом. Я ему: «Не ори, не дома!» Он пуще того.

– Без этих денег туго будет…

Вошел Шейх с буханкой хлеба и пачкой «Памира», купленными на оставшуюся мелочь, заблажил дурашливо:

– Налетай, мужики, пока дешево! Закуривай!

– Тут дело важное решить надо, – начал он позже с подходом. – У Ивана диплом есть, язык хорошо подвешен. Пока мотались по хозяйствам, я решил: надо его делать бугром.

На миг стало тихо. Шейх с самого начала, как перебрались в «Маяк», завел такой разговор, но от него отмахивались: ладно, бугруй, как умеешь.

– Да кто ее знает, – раздумчиво выговорил Шурухан. – Я не против, парень он грамотный, шустрый.

Следом поддакнул Ленька Сундуков. Толян же дурашливо хохотнул:

– Ништяк! Ваньку бугром – я согласен.

Лишь Семен промолчал, потому что втайне надеялся, что предложат его.

– Ты, Семка, против, что ли? – спросил Ринат без обиняков.

– Да как тебе сказать… Думаю, не потянет. – И ехидно ухмыльнулся, как умел, после чего надо бы обидеться, но Малявин свеликодушничал:

– Не справлюсь – тебя выберем. Верно, мужики?

Ответили одобрительным гулом: «Заметано. Магарыч, Ванька, после поставишь».

Ночью долго не давали заснуть клопы, презиравшие связки полыни и миски с водой. Они, похоже, пикировали прямо с потолка. Хотя причиной бессонницы были не насекомые. Он разволновался с вечера и теперь лежал, выдумывал про коммуну трудовую, где все будет поровну, по совести, и как они заживут в этом «Радушном», загребая большие деньги благодаря его, малявинскому, уменью.

Утром «бугру» вбили гвоздь: нужны деньги на проезд до Джангоя.

Первый серьезный вопрос, на который Малявин, хоть умри, но обязан ответить. На глаза попались две книжки, что брал в библиотеке в дни вынужденного безделья: нудный роман Льва Толстого «Воскресение» и книжица по кибернетике, поразившая тем, что сложная наука зарождалась в родной стране.

Библиотекарша – худенькая женщина с удивительно бледным для здешних мест лицом и с такой неизживной печалью в глазах, что в них лучше бы не заглядывать, – смутилась, отчасти из-за своего короткого застиранного халата, в нем она выглядела вовсе девочкой-подростком, если не замечать морщинок у глаз, в краешках губ.

– Извините… – Он даже не смог вспомнить, как ее зовут. – На днях отъезжаю.

– Уже? – выдохнула она.

От этого вздоха его проняло, сразу вспомнилось робкое приглашение на чай, когда проводил случайно к дому, о чем теперь можно было лишь сожалеть, зато это придало решительности, чтобы попросить десять рублей в долг.

– Я обязательно вышлю или передам… – начал торопливо, сбивчиво, а женщина, которую забыл, как зовут, замахала руками, кинулась к сумочке, лежавшей на простенькой старомодной этажерке.

– Мы ведь увидимся? – спросила она. Малявин торопливо поддакнул.

У двери обернулся и встретился с грустным, похожим на протяжный вздох взглядом, который словно бы говорил: «Сбежала бы отсюда, но не зовет никто».

Каждая метельная злая зима ей казалась последней… Поэтому она плакала молча, без слез, глядя, как все дальше уходит туда, к автобусной остановке, от ее дома, похожего на солдатскую казарму, этот симпатичный парень. А Малявин, словно робот, переставлял ноги, спиной ощущая ее взгляд, потому что до отвратительности честен и не понимал, как для нее спасителен этот обман, как она будет прихорашиваться и ждать его вечером. Он спешил к автобусной остановке, где поджидала бригада.

Когда стали прощаться, Шурухан вдруг сказал:

– Наташка звонила, передала, что Рамазан дознался, где мы прижились… Так что поосторожней.

Лучше бы не говорил, запрыгало сердце, как теннисный мяч.

– Значит, вовремя трах-да-бабах! – ругнулся Малявин, стараясь унять подступивший вновь страх.

В полутемных коридорах совхозной конторы пахло привычно лежалой бумагой, навозом и ленью распаренных тел. Здесь пояснили ему, что директор уехал в клуб. Клуб всего метрах в ста, и он заторопился, решив, что хорошо бы на людях подсунуть эти неподписанные наряды.

Клубный фасад украшали две огромные колонны, они поддерживали массивный балкон с облупившейся штукатуркой, на него никогда не ступала нога человека, потому что забыли вставить балконную дверь, а если бы вставили – все одно никому он не нужен, как и буфет с мраморной стойкой, и широкая парадная лестница на второй этаж, где давно проржавели замки в бильярдной, кружковой комнате бальных танцев с единственным уцелевшим зеркалом. В зале на семьсот мест, изукрашенном алебастровыми звездами, серпами, молотками и барельефами, который в лучшие времена заполнялся наполовину, Малявин с удовольствием постоял в прохладе, оглядывая бордовые бархатные портьеры, грубо залатанные кумачом, рампу, ряд изломанных кресел, бюст с всенародно любимой плешью, и пошел к заведующей.

Заведующая – женщина солидная, громкоголосая, близкая родственница директора – проводила планерку с клубными работниками, коих числилось больше дюжины. Самого директора не было, и пожилая женщина, сидевшая у двери, пояснила, что он побеседовал и поехал в «мэтэмэ».

На небольшой высотке, покато стекавшей к поселку, располагались машинно-тракторные мастерские, большие, как самолетный ангар, построенные вместе с клубом в пик расцвета совхоза. Огибая низину, пробитую талыми водами, он пошел к мастерским, привычно оглядывая длинную вереницу ржавых комбайнов. «Нивы», «Сибиряки» громоздились на огромном пространстве вместе с тракторами – от гусеничных «Алтайцев» до колесных «Кировцев», жатками, сеялками, измятыми кусками какой-то неведомой техники с колесами и без колес, с разутыми гусеницами, смятыми дверцами. МТМ пытались огородить забором, но быстро устали и бросили, не сделав и половины. Малявин не раз разглядывал эти гигантские кладбища механизмов, напоминавших фантастическую войну металлических исполинов, вышедших из человеческого повиновения, и думал о странности бытия.

Директор совхоза технику не любил и не понимал, он равнодушно смотрел, как таскают «Кировцем» по кругу новый комбайн, пытаются завести, а он не заводится и, может быть, не заведется вообще и тогда будет стоять до зимы здесь, под стенкой. Но это его не огорчало. Любил он лошадей, овечек, ягнят и всегда с удовольствием уезжал на дальние пастбища. Здесь чувствовал себя знатоком и хозяином. Директор знал, что пастухи за литр водки продают баранов, за что их ругал, стыдил, угрожал, а потом ел с ними мясо и знал, что они все одно будут продавать совхозных баранов, как и он – жрать каждый день свежанину, и ничего не изменится в этой, навязанной кем-то без имени и лица, как он полагал, действительности, потому что степь и бараны были и будут всегда.

Увидев Малявина рядом с машиной, директор скомандовал:

– В контору, Турсун. Быстро!

Ему не хотелось платить за двухэтажку. Он решил, что бригада не управится за месяц, и оказалься дураком, обманутым, так как работа не стоила и половины той суммы, что определил. Это его и бесило.

– Да пошли они!.. – вырвалось у директора вслух.

– Кого ругаешь, Аскер-ага, шабашников?

Директор кивнул, прикидывая: «А не натравить ли на строителей местных парней? Турсун организует, только водки нужно купить».

Вернулся в «Радушный» Малявин поздней ночью, проехав на попутках без малого двести километров, а последние шесть от поворота с трассы прошагал пешком, и они в ночной темени показались двадцатью. Чудом отыскал гостиницу, где временно поселили бригаду, и принялся ломиться в дверь, как милиционер.

Открыл Ленька, самый чуткий и всегда как с похмелья на почве многолетнего пьянства.

– А-а, это ты, – только и сказал, отставив к стене железяку, сошел с крыльца, поеживаясь от ночной прохлады, чтобы справить нужду. Малявину хотелось поднять всех, разбулгачить, похвалиться деньгами, ради коих брел на ночь глядя.

– Я деньги привез!

– Вот и хорошо, – буркнул Ленька, умащиваясь под одеялом. – Вон в углу койка свободная.

Утром, он едва приподнял голову, загрохотал импровизированный гребеночно-губной марш.

– Начальнику кофе в постель! – закричал Толян. Он перекинул через руку полотенце и, клоня по-лакейски голову, засеменил к кровати со стаканом воды.

– Начальнику утку в постель! – Семен подбежал к кровати с тазом в руках, что вызвало дружный хохот.

Деньги в радужной упаковке, похожей на орденские ленты, отлично смотрелись на блекло-голубом одеяле, после продолжительного безденежья.

Малявина обхлопывали, толкали, теребили, пытаясь выразить то, что не проговаривается вслух. Его любили все в эту минуту, а он – их и даже зловредного Семена, и торопился рассказать, как прятался директор, как он высидел целый день в приемной…

– В конце дня зашел в кабинет, а его нет. Пусто. Окно – настежь. Поэтому на следующий день я прямо к шести – в контору. Жду. Только увидел директор меня, аж перекосился. «Планерка у нас», – говорит и от двери теснит. «Ладно, – думаю, – будем ждать». Еще пару раз пытался зайти, а он визжит кабаном: «Жди! Я занят».

Жара. Мухи допекают. Аж придремал. Перед обедом не выдержал, дверь распахнул: «Разрешите?» А он мне:

– Пошел вон! Я же сказал!.. – И русским матюгом с казахским акцентом понес. Я стою у двери и думаю со злостью: «Ох и козел же ты!» Стою и уходить не собираюсь.

Вдруг этот плешивый директор хватает графин, размахивается с воплем: «Вон! А то!..»

Думал, пугает. А рядом уже – трах-бах-тара-рах! Осколки в разные стороны, один вон немного руку просек, а так ничего, испугался слегка. Тут же нагнулся, поднял с пола горлышко с торчащим острым отколом, понянчил в горсти и говорю этак спокойно:

– Охамел? За такое наказывают.

Только шагнул к столу, а директор проворно к окну – и заблажил:

– Турсун, кель манда! Турсун, кель!..

Водитель при мне доложился, что на склад поедет. Обед. Ни души перед конторой. Тогда директор, как и подобает восточному человеку, оборачивается, ставит перед собой стул, как бы загородившись, и, ощерясь в улыбке, говорит:

– Извини, нервы сдают. Работа такой тяжелый, все просят: дай, дай!

Что его так напугало – не знаю: может, мое спокойствие, а может, отбитое горлышко, похожее на пику. Положил я этот кусок на стол как вещественное доказательство. Рядом – наряды и договор с обмахрившимися краями. Ни слова не говоря, подаю ему ручку. Директор так же молча подписывает, черт меня подери! Говорю:

– Позвоните главному бухгалтеру, чтоб сегодня начислили.

Думал, заартачится. Нет. Домой ему позвонил.

Дальше – проще. Пообещал я бухгалтеру и кассиру по четвертной за скорость, так они деньги с утра привезли. С ними расплатился, по мелочи раздал долги…

– А библиотекарше сполна вернул? – спросил Толян-Клептоман. – В охотку и худая баба за первый сорт. – И захохотал, за ним – остальные.

Малявин не знал, что ответить. Ругаться бесполезно, скажут: «Что ты из себя девственника корчишь?» А подладиться, кинуть сальную шуточку или прихвастнуть не получалось. Глуповато-восторженные девчушки, расчетливые кокетки и не первой свежести потаскушки угадывали это и поэтому бывали предельно откровенны, ища сочувствия, простенькой ласки, чем он тяготился, и цену этому знал, и не раз зарекался, обещал сделаться напористым, жестким, но каждый раз что-то мешало. А что, он и сам не понимал. Поэтому отмолчался, спорить не стал.

– Осталось две тысячи триста восемьдесят шесть рублей, – строго, по-бухгалтерски пояснил Малявин, оглядывая всех поочередно. – Как будем делить?

Они сразу умолкли, напряглись.

– Поделить-то нетрудно. Да как бы того… загула не вышло, – подал голос Шейх, повернув голову вбок, к окну, словно стыдился своих слов.

– Верно. Я за себя не ручаюсь, – поддержал Ленька. Потер щетинистый подбородок, сказал: – А водочки трахнуть хочется! – И сморщился по-стариковски, давясь смехом, от предвкушения, от хотения своего.

– Я думаю, помимо долга, еще сотню надо Наташке отдать: стирала, продукты возила… – предложил торопливо, опасаясь, что они снова начнут реготать. Поддержали все, кроме Семена, так и не простившего ей жесткой пощечины.

После этого спазм прошел, стало веселее. Решили, что тысячу восемьсот рублей он положит на сберкнижку, остальные – на прожитие.

Праздник начался, когда Малявин увидел в тенечке возле автобусной остановки Шурухана и Леньку. Они подхватили сумки, набитые щедро, под завязку в райцентровских магазинчиках, потащили, показно охая: ну ты и нахапал! Попутно рассказывали, как устанавливали растворомешалку и даже опробовали… «Семен подключил!»

Он словно фокусник вытаскивал из сумок трусы, рубашки, тапки и прочую жизненно необходимую мелочевку. Обновки подошли всем, кроме Шейха: такой рукастый, что ни одна рубашка не подходит. Когда малость разобрались, кому что, стал Малявин доставать подарки: Семену – зажигалку, Ринату – мундштук наборный, Шурухану – станок для бритья импортный. Леньке – большой расписной бокал под чай, без него, казалось, он не проживет и полдня. А Толяну – ножик перочинный в кожаном футлярчике.

– Я о таком в детстве мечтал, – едва слышно выговорил Толик-Нолик и полез обниматься, чего никто не ожидал. Трехрублевые подарки, а шуму, разговоров!.. Передавали с рук на руки с острасткой: «Поаккуратней!»

– Эх, заладим мы коммуну трудовую на зависть! Докажем! Эх, заживем!.. Елки-моталки!

Всем верилось, что так и будет.