Текст книги "Убитый, но живой"

Глава 18
Нищий

Малявин не знал о необычной атмосфере южных городов, где значимее не перепад климатических зон, а отношение к деньгам, инородцам и самой жизни, где нет места идеализму, распахнутости северян, чем они любят похваляться. И к Богу здесь тоже отношение иное…

Ограбление стало умалением собственного «я», которое он старательно взращивал, разочарованием, когда невозможно додуматься до простого – зачем? «Зачем нужно было убивать там, у недостроенного дома, если деньги выгребли в машине?»

Он снова улегся на кровать, снова принялся перебирать, подробности минувшего дня. Вдруг вспомнил, что называл Алику гостиницу, где поселился, и как ерничал над казенной убогостью шестиместного номера…

Из гулкого коридора доносились размеренные жесткие шаги. Все явственней, громче и ближе. Вот грохот подошв уже рядом, вот он оборвался на миг. И дверь, словно ойкнув, подалась внутрь. Малявин увидел Алика-Блондина, увидел направленный в грудь автомат. Вколоченный пулями в стену, он оглох от треска автоматной очереди и стал умирать.

– Ты че?.. Что с тобой, парень? – спрашивал пожилой прапорщик, а подойти не решался, смотрел изумленно, как корчится на кровати человек.

Малявин молча жевал губы, силясь что-то сказать. Затем провел рукой по груди, окончательно убеждаясь, что придремал и возникла галлюцинация, страшная, но всего лишь галлюцинация, и наконец вышепнул:

– Чертовщина привиделась…

Долго сидел, подперев голову руками, смотрел в багрово-темный щелястый пол, вслушиваясь в разговоры постояльцев гостиничного номера. Малявин каялся, ругал себя и тупо, как дятел, бил по одному месту: что делать-то? Что? Оглядел раз и другой жильцов, словно они могли подсказать. Долго не мог решиться, и первое «граждане!» вышло хрипатым, неразборчивым.

– Граждане, я остался без денег! Может, кто-то одолжит червонец?..

Первым откликнулся лейтенант, пытавшийся, как и Малявин, казаться старше своих двадцати двух лет:

– Я вот понакупил барахла… Едва на обратную дорогу хватит.

И покраснел, потому что соврал торопливо, нерасчетливо. Пожилой усатый прапорщик, сидевший напротив своего зеленого командира, хмыкнул, кривя губы. Он заранее знал, как и что ответит, если пацан начнет приставать. Угрюмый, заросший черной щетиной до самых глаз из-за сорокадневного траура армянин из Кировакана привстал, оглядел мужчин, соображая: шутка это такая или всерьез?.. Инженер из Киева, привычный к бедовости командировок, поначалу притих. Как любой инженер, он имел несносимое пальто и пару таких же потертых костюмов, а если удавалось что-то купить жене или детям, то возвращался домой с рублевкой в кармане, экономя на собственном желудке.

– Держи… Коли так вышло, – выдохнул киевлянин, даже не стараясь скрыть, как ему не хочется отдавать две пятирублевки.

В четверг утром Иван Малявин отправил с главпочтамта срочную телеграмму матери и на завод – Ситникову.

Но денежных переводов не было ни в пятницу, ни в субботу.

Он пытался продать плащ, а его не понимали, смотрели удивленно. Администратор оттолкнул в сторону, закричал: «Тэбэ что тут, барахолка?!» Правда, и сам плащ, испачканный в битуме, смотрелся срамно, Малявин это понимал.

Валяться в опустевшем номере Малявин больше не мог, а бродить бесцельно по городу, где теперь углядел неимоверное множество кафешек, столовых, продуктовых ларьков невмоготу. Всюду витали запахи, люди жевали, пили, а не то, развалясь на скамейках, в сытной истоме смачно курили пахучие сигареты, отчего они стали ему ненавистны. Он спрятался в парке неподалеку от гостиницы, но и здесь возникали запахи шашлыков, хлеба, отчего рот наполнялся тягучей слюной. Возле одной из скамеек Иван заметил недоеденный пирожок, глаза липли, тянулись к этому объедку, и схватил бы, но жирная зеленая муха забегала по нему, словно примериваясь, откуда начать…

В понедельник рано утром строгая и дородная, как большинство пожилых армянок, женщина в отделе «до востребования» ответила дважды: «Вам нет ничего…» Иван не поверил, даже перепросил: «А может, не туда положили? «

Когда вышел на монументальное гранитное крыльцо главпочтамта, в ослепительную яркость весеннего утра, то сразу озлобился. «Трясина! Проклятый город!..» – шептал он, шагая через площадь. Он ругал дома, людей, живущих в них, саму командировку и тех, кто направил сюда. Только бы денег на обратную дорогу. И никогда больше не приезжать сюда! Чтобы отвлечься, сбить наплыв жалости, Малявин рванул широко, почти побежал. Возле хлебного магазина приостановился, сглатывая слюну и по-собачьи раздувая ноздри.

Он вошел в булочную, такую маленькую, что три человека занимали все пространство перед полками. Его подмывало схватить с полки что подвернется и броситься наутек. Но показалось, будто покупатели и продавщица примолкли, угадав его желание. Самое простое – вежливо попросить буханку хлеба, пусть черствого, лишь бы настоящего хлеба. Не отказали бы, скорее всего, дали в придачу сыра, зелени… Но для такой простоты нужно прожить еще много лет.

Хлебный дух тек вдогонку по улице, которая тянулась от центральной площади мимо «Детского мира» едва приметно под уклон, затем горбатилась и от перекрестка круто забирала вверх, в гору, как многие улочки в этом необычном южном городе. Спасаясь от запахов, многолюдья и собственной остервенелости, Малявин свернул в подворотню.

Тихий дворик перегораживал дощатый забор, в глубине стоял двухэтажный особняк, некогда красавец, а ныне общественное жилище, доведенное до непотребного состояния. На солнечной стороне в тени тополя на дощатой самодельной скамейке сидел мужчина – пожилой, сухонький, в том возрасте, когда старость переходит в устойчивое состояние и не важно, семьдесят лет или за восемьдесят.

Иван попросил закурить, и старик вежливо, словно боялся обидеть, подал пачку сигарет с коронованным львом и бастионами крепости, затем поднес зажженную спичку и глянул радостно, по-доброму, как будто знал много лет. От сигареты на голодный желудок парень стал оплывать, как свечка. Едва дурнота отхлынула, он пристально всмотрелся в старика, подметив некую странность: от ботинок до гладкой веснушчатой лысины, обрамленной завитками седых волос, все в нем было приятно, и молчал он с устоявшимся спокойствием, ненавязчиво. В просверке глаз, затаенной приглядке и самом выражении лица угадывался быстрый ум и желание поговорить с незнакомым человеком, что так естественно… И все же странность ощущалась. Присмотревшись, Иван вдруг решил, что перед ним подпольный миллионер, отошедший от темных дел. Мозг заработал с обостренной четкостью: применить шантаж, угрозы или просто-напросто удариться в плач? А вдруг за углом охранники? Требовался неожиданный ход… Почти неосознанно спросил, потыкивая пальцем в пачку сигарет:

– Странный у армян шрифт…

– О да! Непростой, – охотно откликнулся старик. – Создан гениальным Месропом Маштоцем полтора тысячелетия назад. А странности в нем не больше, чем в слявянской вязи. Кроме того, некоторые принципы заимствованы из греческого письма.

– А вы не могли бы написать пару фраз на армянском?

– С удовольствием, если…

Малявин достал гостиничную квитанцию и ручку.

– Вот тут, на обратной стороне… – попросил он. – Ну, хотя бы так: «Я приехал в Ереван в командировку, а меня ограбили. Помогите собрать на билет до Уфы».

Старик написал и глянул пытливо.

– Вы серьезно? Тогда вот возьмите… Больше у меня нет сегодня. – Он как бы извинялся, подавая бумажный рубль и пачку сигарет. – Но если вы придете завтра, я смогу принести больше…

– Жаль! Я вас принял за подпольного миллионера.

– Миллионер не дал бы и рубля. Тем более подпольный. А я много лет работаю со старыми рукописями. Меня деньги не вдохновляют…

– Видимо, вы один такой на весь этот город, – дерзко пошутил Иван.

– Вы молоды, да и человек приезжий, и не можете знать Ереван, Армению… Да, сегодня наш древний город похож на гнилую дыню… Но в этой дыне еще сохранились целые, годные семена. Они, я верю, вознесут вновь древние традиции и культуру армянского народа. Возвеличат, но не на крови и жадности, а на основе социальной справедливости, разумных дел. До встречи, молодой человек.

Малявин с неприязнью смотрел на залоснившиеся рукава, стоптанные ботинки. Сбоку, у арочного основания подворотни, куда вышел этот странный старик, заметил коробку из-под обуви. Долго не мог отвести взгляд от кипенно-белого пятна, необычайно броского на фоне замусоренной серой земли. Обыкновенная коробка… картонная, очень белая, наверное, импортная… И вдруг все четко определилось, нарисовалось. Такое Иван часто видел по телевизору, в обзоре международных новостей, где главной новостью всегда считалась безработица и бастующие на улицах Вашингтона, Лондона, Парижа. Где капиталистический прагматизм проглядывал у страждущих работы и пропитания, когда они вешали на себя спаренные плакаты.

Пока Иван старательно перерисовывал надпись на армянском языке, связывал шнурками картонки – ни страха, ни угрызений совести он не испытывал. Наоборот, распаляя злость, похохатывал сипло и твердил: «Ничего, они оставили меня без денег. Чертов город!» И совсем искренне, без прежней натуги, рассмеялся, вспомнив Кису Воробьянинова и приговариваемое им: «Месье, же не манж па сис жур», – с нажимом на «манж». Это добавило смелости, пригасило дрожь, и он, как в петлю, сунул голову меж картонок, поправил их, с отчаянной напористостью пересек двор.

«Это произошло около полудня. В тот понедельник…» Хотя понедельник ничем не выделялся в многотысячной череде дней, отпущенных для человеческого существования. Но для Малявина словно пропасть…

День этот, яркий до рези в глазах, с тягучим, размягченным от весеннего припека людским потоком на улице Спараяна, мог запомнить и кто-то из ереванцев, потому что такое случается редко. Поперек движения стоял светлый розовощекий парень в синем приличном костюме, с кусками картона на груди и спине, где было старательно выведено: «Я приехал в Ереван в командировку, а меня ограбили. Помогите собрать на билет до Уфы». В обращении проглядывался вызов, пусть не прямой, но все же вызов. Люди, сбиваясь с ритма, приостанавливались, читали, удивлялись, смеялись, жалели его, простофилю, некоторые бросали в потрепанную шляпу – ее Малявин подобрал на мусорной куче – кто мелочь, кто рубль бумажный.

После первых же шагов, сделанных из грязной подворотни на шумную улицу, тщательно политую и прометенную ранним утром, с блескучей молодой листвой, яркими нарядами женщин, отчего она казалась праздничной, ему стало не по себе. Пять-шесть шагов в середину тротуара он сделал почти машинально. Бравада и тщательно растравляемая злость на город, где ограбили и пытались убить, испарилась, исчезла. Малявин ощутил нелепость ситуации, в которую вогнал себя сам, не подозревая, как непреодолимо тяжко стоять с протянутой рукой… А здоровому совестливому человеку почти невозможно.

Необычайно обострились зрение и слух, он помнил мельчайшие оттенки, подробности: как загустел людской поток, образуя пустоту, и как сутулый крепыш небрежно швырнул мелочь и один гривенник со звоном упал на асфальт. Он видел отчетливо, как монетка, посверкивая, покатилась по асфальту на проезжую часть, а девочка в синем платьишке с кружевной отделкой кинулась за ней. А потом подала с радостным возгласом…

Чуть позже набежали подростки. Они что-то выкрикивали по-армянски, словно стая галчат, дергали его за пиджак, старались раздразнить, а Иван упрямо отмалчивался, не сдвигаясь ни на шаг и глядя поверх голов.

А потом подошли двое – одетые старательно в самое престижное, модное. Девушка с большими черными глазами хотела что-то спросить и в уме уже переложила фразу с армянского на русский… Но не решилась, лишь внимательно посмотрела и достала из сумочки рубль. Иван запомнил, что сумочка была бежевой, полукруглой, с размашистой надписью «Мисс Диор». Хотя, казалось бы, зачем ему помнить сумочку и саму девушку, и как она положила в шляпу новенький рубль, после чего – взмах ресниц и коротенький лучик-взгляд.

Потом они приостановились в нескольких шагах, стали спорить. Девушка, похоже, хотела вернуться, спросить: сколько ему надо на билет?.. И отдать под честное слово. Но молодой муж или близкий родственник держал ее за локоть и, видимо, убеждал, что это обыкновенный мошенник, который собирает на водку, таких нужно топить в унитазе.

Иван ждал презрения, ждал ругани, насмешек, особенно от подростков, потому что сам оставался флюгером, способным смеяться над родным отцом. И все обошлось бы, не подойди та женщина, рано огрузневшая, с уставшими руками и спиной, грубовато-полновесным лицом (такие лица любят рисовать художники, пытаясь передать национальный характер). Седина в черных густых волосах придавала женщине трагичную красоту. Она сунула ему в нагрудный карман три рубля, постояла, оглядывая, затем произнесла что-то по-армянски с протяжным горестным вздохом. Тут-то его словно схватили за яблочко, и захотелось громко крикнуть: «Милостивцы вы мои!..»

Сочувствия, грубоватого и порой неосознанного, но все же сочувствия, разноликого, как и люди, проходившие мимо него, он не ожидал. Простоял около получаса, а в шляпе топорщились рубли, густо пересыпанные мелочью, и сама шляпа весомо отяжелела, а люди все бросали и бросали и могли бы за день набросать целый холм денег. А он стоял и плакал под этот металлический перезвон монет.

Возглас «милиция!» раздался рядом, его повторили сразу несколько человек, но Малявин не пытался убежать. Тело одеревенело, он ощущал себя немощным. Рядом позвали: «Эй ты, парень!» Малявин повернулся. Фотограф, привычно изогнувшись, расстреливал его в упор, быстро взводил затвор и щелкал, щелкал в азартном упоении, мгновенно оценив кадр, который купит любой иллюстрированный журнал. Малявин же смотрел молча, бесстрастно на милиционеров, точнее на их фуражки, плывшие поверх людских голов.

Один из милиционеров, отчаянно-рыжий, с лицом разудалым из-за множества конопушек, выдернул из рук шляпу, сказал: «Снимай вывеску!» И оба сержанта рассмеялись, словно над придурком, который уселся справить нужду на центральной площади перед постаментом любимого вождя. Второй низкорослый, чернявый, явно заигрывая с прохожими, спросил громко:

– Ну, на что вымогаешь?.. На вино или водяру?

Из толпы стали кричать, чтоб сержанты оставили парня в покое. На что чернявый милиционер ответил привычно, как говорят они по всей стране: не суйтесь, мол, не в свое дело. А то!.. Ответил по-русски и тут же стал доказывать по-армянски, что они приехали по вызову: кто-то позвонил из телефона-автомата в дежурную часть. Они кричали так громко и размахивали руками так отчаянно, что Малявину, языка не разумевшему, казалось, что они вот-вот раздерутся до крови. Но нет, двое мужчин и женщина отошли в сторону как ни в чем не бывало.

Рыжий сержант хапнул Малявина за плечо.

– Пошли к машине. Ты че, оглох?! Да сними ты этот дурацкий плакат! – закричал он, озлобясь нарочито, как настоящий южанин. Тут же рванул на себя картонку. Рванул нерасчетливо – слишком сильно и повалился вбок, взмахнув руками.

Монеты с веселым перезвоном запрыгали по тротуару, по улице… А рубли, подхваченные ветерком, разлетелись, закружились в воздухе под радостный галдеж пацанов. Этот звон вывел Малявина из оцепенения. Он резко присел, уходя из-под клешни чернявого сержанта, и прыжками скакнул вбок, вонзился в толпу, оказавшуюся податливой, реденькой. Не было тычков в спину и подставленных ног, наоборот, ощущалось немое одобрение.

Бежал он споро, стремительно. Пронесся через захламленный двор, мимо покосившегося особняка, а дальше – по узкой щербатой улице. Затем полез по крутому откосу вверх… хотя за ним не гнались.

На пологом склоне, уходящем далеко вверх, Малявин уперся в чащобник, какой можно обнаружить лишь близ Еревана, обуженного горными кряжами. Выбравшись на проплешину, огляделся. Справа высился огромный кукурузный початок молодежного центра, а рядом, огибая скалу длинной петлей, ползла дорога. Едва приметно виднелось знаменитое хранилище древних рукописей – Матенадаран, простиралась лепнина частных домов. А впереди растекался центр города с фонтанами, бульварами и той нарочито броской розоватой красивостью, на которую ему сейчас было наплевать. Он упал на сырую землю, ткнулся лицом в пожухлую траву, подбитую молоденькой колючей травкой. Лежал, пытаясь отдышаться после бега, и заново переживал жуткий позор, который, как казалось, не изжить никогда, и не знал, что на главпочтамте к обеду рассортировали почту, пришедшую за выходной, сунули в ячейку с буквой «М» два денежных перевода на его имя.

В двадцать два года Малявин оставался во многом наивен и прост, как бывают наивны дети, выросшие в слезливой, нервной атмосфере, которую вольно или невольно создают матери-одиночки. Следователь Вартанян, усадивший его за длинный полированный стол, оказался умен, прозорлив и циничен, как бывают циничны многие милиционеры и врачи, что не мешало Вартаняну с некоторой иронией, усмешкой относиться к «сыщикам» и разным легендам, создаваемым вокруг них.

Задача представлялась предельно простой: добиться признания вины в письменной форме и сделать это быстро. Радовала незамысловатость нового дела, которое пойдет в зачет отделения транспортной милиции, улучшая и без того стабильные показатели с растущим числом раскрытых преступлений. Там, в аэропорту, когда сдали с рук на руки свидетельские показания, ящик с цветами, задержанного, соблюдая необходимые формальности, огораживающие плотным частоколом любое расследование, Вартанян слегка пожалел этого парня, почти мальчишку, но лишь на короткий миг, и теперь, словно охотник, который, подсвистывая и улюлюкая, ведет гон азартно, безжалостно, хотя ему совсем не нужны два килограмма костлявой зайчатины, – он работал вдумчиво, выстраивая допрос так, чтобы давление на психику задержанного имело спады и подъемы, но шло по восходящей. «Гнуть, но не ломать», – любил он повторять стажерам из следственной школы.

Малявин, конечно же, себя ни глупым, ни наивным не считал. Наоборот, ему казалось, что техникум, служба в армии, завод, командировки – это большой опыт, да еще жизнь на городской окраине с ее шишкарями, корешами, махаловками, где про ментов рассказывали с надрывом, с рисовкой… «В натуре, они меня, падлюки, расколоть хотели! Да не на того упали». Где часто наставляли, как можно дурить легавых, чтоб не вложить подельников, корешей. Поэтому Иван упрямо тянул свое, что цветы вез себе и только себе.

– Я, может, их все невесте хотел подарить! Что, нельзя, да?..

– Все триста штук? – вроде бы удивился следователь, принимая эту игру в простака.

– А что тут такого?

– Тогда скажи адрес невесты. Ага, замялся. Выходит, соврал про невесту?

– Да нет же, есть у меня, – слегка покраснев, ответил Иван, потому что возникал оттенок ущербности. Поторопился назвать произвольно придуманный адрес. Он не подозревал, что следователь позже снова спросит про невесту, но повторить точно адрес у него не получится. А Вартанян будет ловить на малейших ошибках, будет укорять, сетовать, заставит писать одну за другой объяснительные, зная по опыту, что утомление – вернейшее средство воздействия. Возникает желание покончить с этой милицейской тягомотиной, отмахнуться, сделать крошечную уступку: ладно, мол, чего уж там, пишите…

– Давай честно, – заводил следователь, не уставая, много раз подряд. – Хорошо, пусть есть невеста, пусть ты ей вез два десятка тюльпанов. Пусть. Но куда остальные две с половиной сотни?..

– Ну, кому еще? – спросил следователь так, словно готов был расписать все тюльпаны на родственников. – Тетка у тебя есть?.. Хорошо, тогда на нее еще десять штук. А кому еще?..

– Кому, кому? Себе! Есть их буду с солью, – неожиданно дерзко ответил Иван, показав зубы.

Вартанян, словно ждал этой вспышки, ответил тут же:

– Отлично! Давай попробуем, соль у меня найдется. Только придется съесть все до последнего. Иначе я тебе не завидую, – сказал с угрозой, с нажимом. – Я с тобой по-хорошему, а ты – вон как!

И снова, в который раз, начал: «Давай, Иван, честно…» Он жал методично, вдалбливая свое: не бойся, не бойся, тебе ничего не будет.

– Я вижу, что ты не дурак, поэтому нянчусь. Пойми, запишем на свата, на брата, на бабку… Говоришь, нет бабушки. Это неважно, можно на сестру… некую там, двоюродную. Но как ни крути – двести штук остается… Вез ты их на продажу! Так ведь?.. Не отнекивайся, будь мужчиной. Я ничего не записываю. Просто прикидываю, как тебе лучше помочь. Любому понятно: суетился человек в командировке, поиздержался, надо как-то оправдать расходы, дороговизну нашу. Решил пару сотен тюльпанов перепродать. Выручки-то рублей триста. Ерунда. Кто же тебя посадит за такое? Заплатишь штраф… или еще что по мелочи, и дело с концом. Поэтому пиши, друг, подробно: купил их там-то, тогда-то. А на листе вверху напиши: начальнику линейного отделения транспортной милиции города Еревана. Дальше, как я тебе объяснил.

Вартанян вышел в коридор, прошел в дальний конец, где рядом с туалетом в небольшой комнатке отсиживались выпускники милицейской школы, стажеры и практиканты. Подозвал прикрепленного к их группе дипломника Вануша, стал медленно наставлять, будто диктовал машинистке, что в кабинете сидит парень, которого задержали в аэропорту с тюльпанами, что надо за ним присмотреть, поспрашивать как положено…

– А я подойду через час, – сказал Вартанян и глянул на практиканта строго, как бы подчеркивая, что задание серьезное.

Теперь он мог спокойно пообедать в ближайшей хинкальне, что сразу за кинотеатром «Арагац» в переулке. Здесь его знали в лицо, обслуживали без очереди и сдачу отдавали всю до последней копейки, потому что заходил он сюда пару раз с однокурсником Сашико. Приятель работал в ОБХСС, курировал общепит, и его всегда здесь кормили по высшему разряду бесплатно, как и десяток других должностных лиц, в число коих Вартанян не входил. Но у него имелся свой заповедный участок, где он без особого риска подкармливался… «Иначе прожить в Ереване нельзя, не получится». Такое вслух не произносили, но принимали без оговорок так же естественно, как и суммы откупных, похожие на ведомость к получению зарплаты, где рядовой следователь получает всегда меньше начальника. Почему так, а не иначе, Вартанян особенно не задумывался, хотя иной раз, когда начисто кончались деньги, он поругивал эту дурацкую жизнь, где на первом месте стоит престижность, имитация преуспеяния, начиная от пачки сигарет, поездки на Севан жрать форель и кончая «мерседесом». «Бог свидетель, как тяжко было на первых порах!» – восклицал он иной раз, но не помышлял объяснять, насколько велик был соблазн после пяти лет крутого безденежья, когда деньги сами плыли в руки, он не поддался, пересилил искушение легкого, примитивного хапанья, на чем ломались многие новички. Зато теперь это окупалось. Работал Вартанян старательно, что опять же скрывал от остальных, создавая сказку, что дается ему все легко, запросто. За очередную удачу принял дело «цветочного коммерсанта» – так обозвал Малявина в аэропорту Норик Назаретов, его давний приятель, и посетовал, что по-горячему, с ходу, выбить из парня признание не получилось… А хотелось – это они оба понимали, поэтому Вартанян не удержался, съехидничал: видимо, крепкий орешек попался?

Едва спустился по каменной лестнице в квадратный полуподвальный зал, а на раздаче уже заметили, приветствуя улыбкой, выкриком: «Сколько?..» Вартанян на миг заколебался, прикидывая, десять взять или пятнадцать… Но вид парящих, оплывающих жирным соком и густо наперченных хинкалей, их резкий, привычный с детства аромат не позволили справиться с искушением, сократить норму, как обещал себе каждодневно, и он выбросил вверх левую руку, показывая раздатчику – двадцать. Купил в буфете зелени, без нее садиться обедать считал неприличным, да и сам терпковатый запах кинзы, латука будоражил, и, пока нес тарелку к столу, раз за разом сглатывал слюну, предвкушая простую животную радость. Его радовали в эту минуту раздатчик Ашот, простые мужики за соседним столиком, привычный обед с половинкой хорошо пропеченного лаваша, сам этот день, начавшийся так удачно, и ощущение здоровья в располневшем, но вполне крепком, сильном теле… Беспокоил лишь предстоящий день рождения дочери – пятнадцатилетней девушки, очень красивой, по общему мнению знакомых, как это случается иногда при смешивании разноплеменной крови, словно сама природа вместе с творцом торжествует, восхваляя такой симбиоз вопреки укоренившейся неприязни людской и желания бесконечно делиться на чистых и нечистых.

Его крепко укоряли, что женился на русской, да еще так нерасчетливо. Жена тогда была маленькой худенькой девушкой, попавшей после распределения из сельскохозяйственного техникума в глухую деревню на Орловщине, куда он после службы в армии приехал на «хопан» – на шабашку. Она походила на нераспустившийся цветок и очень любила животных, как любит их большинство городских жителей до тех пор, пока не нужно за ними убирать дерьмо и осеменять для улучшения породы… Сначала хотел лишь побаловаться с этой наивной испуганной девушкой, а вскоре так присох, что женился. И эта женитьба совсем подорвала родственные связи, которые после ареста отца в пятьдесят первом году и без того отмирали, отслаивались, угасали. А так жить для армянина противоестественно, тяжко… Но не смертельно, тем более что мать сумела отстоять квартиру в центре города, рядом с театром музыкальной комедии, куда он так ни разу и не выбрался, хотя по вечерам доносились оттуда звуки веселой музыки, песни. Там шел бесконечный праздник, еще ярче обозначая нищенскую убогость их жизни, в которую вверг он семью своим поступлением в Высшую следственную школу. С тех лет стойко прижилась в нем неприязнь к показушным праздникам, торжествам. Весь год гольный хлеб и сыр, но в праздник выставь стол такой, чтоб у него подгибались ножки, пахло бы в комнатах запеченной индейкой, орехами, шоколадом… А сейчас ему понадобился для дочери подарок, чтоб она могла не просто показать, а похвастаться: «Это мне папочка купил!»

Приоткрыв дверь, Вартанян с порога угадал истеричную атмосферу в своем кабинете. Вануш, увидев его, приостановил пробежку от стены до стены и выкрикнул с искренней злостью: «Не хочет писать показания! Как осел, уперся…»

Вартанян глянул строго, как на провинившегося школьника, и головой покачал: «Вай-вай, какой нервный…» Перевел взгляд на задержанного (пока лишь задержанного), на этого упрямого парня, который гнулся над чистым листом.

– Спасибо, можешь быть свободен, – сказал подчеркнуто официально и сразу же, едва умостившись в кресле, пометил в перекидном календаре: «Поговорить с Ванушем». Посмаковал придуманное выражение, что за каждый неконтролируемый поступок следователя нужно штрафовать. Поэтому, дорогой Вануш, если не можешь владеть собой, лучше шагай подметать тротуары… Представил, как молодняк в комнате оперативных работников загомонит одобрительно, радуясь, что не их в этот раз щелкнули по носу.

– Нехорошо, Малявин! Нехо-ро-шо… Мы же договорились. Напиши, как положено, и я тебя отпущу домой. Это лишь формальность. Раз попался, будь добр, честно признавайся и не морочь людям голову. Из-за чего торговаться, пустяковина ведь… – выговаривал он напористо, сердито, начиная верить в сказанное, а сигарету из пачки выдернул, как чеку из гранаты, давая понять, что его терпение кончилось.

И снова принялся повторять свое «признавайся», похожее на древнее «покайся, сын мой» и столь же небезопасное порой. Убеждая, пристально неотрывно смотрел Малявину в лицо, а когда заметил, что дрогнула закушенная губа, сказал:

– Я хотел как лучше. Выходит, придется отправить тебя в следственный изолятор…

Знал, что ни один помощник прокурора не подпишет санкцию на арест из-за такой пустяковины, но пугнуть бывает полезно, если действовать умело.

Телефон звонил противно, клекотно, и Вартанян угадал, что по внутреннему вызывает начальник. У подполковника это называлось «держать руку на пульсе», а пульс участился после недавнего правительственного постановления «О мерах по усилению борьбы…» Из управления требовали еженедельных отчетов, где отныне спекуляция выделялась особой графой, и счет по ней стал особый, двойной. Поэтому подполковник давил на следователей, требовал роста борьбы… Минувшей осенью капитан Геворкян попытался отбиться, пошутил: что мне, родственников отправить туфли перепродавать, чтоб число раскрытий увеличить?.. И тут же отбыл в долгую командировку на дальнюю станцию у самой границы с Ираном. С начальством вообще шутить опасно, а тем паче если оно лишено не только чувства юмора, но и здравого смысла.

Старательно загасив сигарету, Вартанян клацнул эбонитовой ручкой, и пепельница заглотила очередной окурок, блеснув отполированным никелем. Такой пепельницы не было ни у кого в отделении, даже начальник на нее глаз положил, и теперь деваться некуда… «Нужно подсластить, как привезут фруктовозы из Львова очередную партию», – прикинул он с ехидной усмешкой и двинулся к начальнику быстрым шагом, как и надлежит предельно занятому работнику.

– Что, Акоп, в этот раз пацан на крючке?

– Да, двадцать два года ему.

– И ты помнишь, надеюсь, что у нас конец месяца, квартала? – спросил подполковник, сжимая в куриную гузку безгубый рот. Спросил строго.

– Помню. Я сегодня к ночи должен дожать этого цветочного коммерсанта, – так же серьезно и строго ответил Вартанян. – Тогда послезавтра вылечу в Уфу. Два дня уйдет на разные перепроверки. Потом обратно, и все оформить… Двадцать пятого, думаю, передам дело в прокуратуру.

– Ну, если так, будешь отмечен в приказе. Но смотри не перегни.

Вартанян предупреждение проглотил молча, не стал уверять, что у него оплошности не выйдет… «Береженого Бог бережет». Приобретенный опыт позволял ему быстро анализировать ситуацию. Случалось, что, оценив задержанного, вещдоки, «сказку», Вартанян тут же отпускал махрового спекулянта, уверенный (решение возникало порой подсознательно), что в рамках закона раскрутить задержанного не получится. Но если взялся, пообещал начальнику, тут без дураков, все по крупному счету.

Ивана Малявина мучила жажда, он еще раньше выпил пару стаканов воды, опорожнив в кабинете графин, и теперь, истомившись от ожидания, попытался хоть что-то придумать, решить, как же выбираться из этого тупика, из этой гадости, в которую вляпался неожиданно. Любой вариант выходил на поверку плох. Правда совсем не походила на саму себя, как часто бывает, казалась неправдоподобной, и чем больше он размышлял, тем страшнее виделось ему каждое мало-мальское обстоятельство.