Текст книги "Убитый, но живой"

Аркадий Цукан, неожиданно раздурачившись и желая разговор переменить, подсунул Ване полбокала коньяку.

– Что, Фитиль, прижух? – спросил с нарочитой грубостью. – Может, выпьешь за трудовое крещение? Ведь треть зарплаты твоя – это закон.

Еськов внимательно уставился, ожидая, что пацан откажется или, глотнув, закашляется от крепости коньячной им на потеху. Но Ваня лихо опрокинул бокал и лишь губы скривил, отдыхиваясь. Он выпивал постоянно с тринадцати лет, чего Еськов, конечно же, не знал и не подозревал, но подумал, что быть парню хроническим алкоголиком.

– Ты, Ванька, этим не форси, – пробурчал Аркадий, уже жалея о сделанном. – Дурь это! Правильно говорю, Петрович?

Еськов покивал и стал припоминать, сколько добрых мужиков эта зараза сгубила. После чего с пьяноватой строгостью они решили выпить по последней – и все, баста.

Когда спускались под горку к Нижегородке, Аркадий Цукан под настроение взялся вспоминать поучительные истории, повторяя раз за разом:

– Не боись, Ваня, все будет абгемахт. Мы еще поработаем. Вот тебе и будет мое воспитание.

Он искренне верил, что подучит парня ремеслам мужским. Что кормить его станет по-настоящему, а то совсем худой, шея торчит цыплячья. Когда он так думал, посматривая на сына, то глаза его светлели, а вместе с ними лик его жесткий, горбоносый заметно мягчел. Аркадий огребал сына правой рукой, встряхивал от полноты чувств и совсем не замечал, что тот кривится, пытается отстраниться, потому что ему не интересны эти истории, как он их называл – «помню, однажды». Ваня прикидывал, что сможет сегодня успеть в парк, где кучкуются нижегородские парни, и уже представлял, как они завопят дурашливо, когда он выставит бутылки три вина. Потом можно будет задраться с заполотновскими парнями или навалиться кучей на подвыпивших мужичков. Он шел и прокручивал в голове недавно услышанную песню группы «Битлз» «Естудэй…», перевирая английские слова и мотив, а отец все буровил про какой-то сейнер, треску, адову работу…

После шабашки на кондитерской фабрике Аркадий Цукан устроился на товарный двор такелажником, но проработал недолго. Однажды он тихо в одночасье собрался и уехал, оставив на столе записку с привычным: «Вы простите меня, Аннушка и Ваня. Заехал знакомый якутянин Семен…»

Глава 13
Андре Малявт

Андре Малявт, член Совета директоров бельгийской фирмы «Ноушварц», приехал в Советский Союз для согласования и продления контрактов с восточным отделением «Станкоимпорта» и Министерством путей сообщения.

В «Станкоимпорте» сложностей не возникло, партнерствовали почти десятилетие к взаимной пользе и в новый контракт внесли необходимые поправки, дополнения, учитывая изменившуюся конъюнктуру рынка и запросы российских машиностроителей. А вот в Министерстве путей сообщения, где ему пришлось быть впервые, сразу обескуражили, заставили утомительно долго ждать. Знал, что ошибки быть не может, а все же заставил Гюнтера, молодого инженера, сопровождавшего в этой поездке в качестве секретаря, найти копию письма, сверить число, время. Такое же письмо отыскал и помощник министра, неулыбчивый пятидесятилетний мужчина, тяжеловесный как с виду, так и в разговоре, словно хотел показать, что ему надоели разные иностранцы, советники, министры.

Через двадцать минут следовало бы уйти, ждать дольше неприлично, однако Андре Малявт ждал с расчетливостью картежного игрока, отчасти из любопытства, чтобы увидеть, как поведет себя этот чиновник, похоже, один из героев тех анекдотических историй, каких бытует на Западе великое множество, как и обо всем русском, слившемся, к сожалению, с понятием «советский», из-за чего в добропорядочной Бельгии называться русским – словно заявлять о своей второсортности.

Андре подошел к окну, оглядел широкую площадь, поименованную Колхозной, улицу с густым потоком машин – Садовое кольцо, как пояснил переводчик и даже развернул карту, показывая место, где они сейчас находились в помпезном мрачном здании, казавшемся с фасада нещадно закопченным.

Первый раз он приехал в шестьдесят седьмом году, всему удивлялся, спорил, что-то пытался доказать. Ему тогда предложили купить обрабатывающие центры. «Новинка! Последнее достижение в металлообработке». Он полночи потратил на изучение технической документации, силясь понять, зачем из заготовок точить новые заготовки, производя стружку, а не готовую деталь. Утром взялся доказывать представителям «Станкоэкспорта», что все работают на микронах, внедряют многопроцессорные комплексы, электронику… Никто не возразил, у всех на лицах горела деловая озабоченность, у каждого на груди галстук, в левом кармане, как тут же пояснили, у сердца, партийный билет, вот только в глаза глядели как-то по-бычьи. Он не поехал смотреть новинки, чем обидел всю «шоблу». А словцо это запомнил с той поры, оно точно ложилось, увязывалось с этими крепкими мужичками-бычками, так любившими и умевшими обильно обедать, а особенно проговаривать тосты и рассказывать анекдоты.

Тогда ему предложили приобрести легированную сталь по ценам в полтора-два раза ниже мировых, а он не понимал, переспрашивал: «Это нестандарт, выбраковка?..»

– Обижаете!..

Через полчаса, как большого правительственного чиновника, в сопровождении патрульных машин его везли по пустынной заснеженной трассе на металлургический комбинат, затем при нем определили твердость по Бринеллю, провели в лабораторию химанализа, чтоб доказать: прокат соответствует мировым стандартам.

– Но почему так дешево? – спросил директора, и тот, только что толково говоривший о достоинствах конвертеров, уставился так, будто прозвучала бестактность.

А он дотошничал, искал подвоха, пока не столкнулся с другими подобными ситуациями и не сообразил, что имеет дело с дураками, с ленивыми дураками, которые не желают листать общедоступные каталоги, проспекты или готовы за пару-тройку шуб подписать заведомо убыточный контракт.

Министр опоздал на тридцать семь минут. Им оказался рослый мужчина, грузный, с зачесанными назад прямыми волосами, брыластый, с густой склеротической паутиной прожилок. Он с величественной строгостью извинился и пояснил, как бы делая одолжение, что задержался у председателя Совета Министров.

– А что там, в Совете Министров, нет телефонов? – спросил Андре спокойно, в отработанной за много лет безупречно вежливой манере.

– Телефоны? Телефоны имеются, – сбился с тона министр, – просто не принято с заседаний такого уровня… Да вы проходите. Проходите в кабинет, усаживайтесь.

– Я позвоню, с вашего позволения, в посольство?..

В огромном кабинете министра путей сообщения собралось десятка полтора специалистов. После краткого знакомства один из заместителей взялся пережевывать условия контракта, что надлежало делать в другом составе, лишь после того, как будут устранены взаимные претензии. Из-за чего Андре и приехал. Затем работоспособность электронных систем автоматического управления, их качество, цена и тому подобное, что мог бы обсуждать молодой сотрудник фирмы Гюнтер Фриш, который удивленно, непонимающе смотрел на переводчика, переспрашивал: а зачем, мол, зачитывать все положения контракта?

Министр вскинулся на телефонный зуммер, жестом остановил заместителя.

– Посольство?.. Ах, да, господин Малявт, возьмите трубку.

Советник, встречавший его в аэропорту, сообщил, что заседание проходило два дня назад, а сегодня утром председатель Совета Министров улетел в Венгрию.

Андре Малявт повернулся лицом к сотрудникам министерства, извинился, что вынужден прервать рабочую встречу. Затем, глядя в переносицу министру, сказал:

– Предсовмина утром отбыл в Венгрию. Вы дважды обманули нас, официальных представителей фирмы «Ноушварц», я вынужден заявить, что такое расцениваю как неуважение к самой фирме. После консультации с главой и членами совета мы официально уведомим вас о своем решении.

Лицо министра утратило величавую строгость, как бы оплыло, побагровело. Андре пропустил вперед Гюнтера, уронил от двери подчеркнутое «до свидания», но в ответ ничего не услышал – растерянность полная, обвальная.

Фирме давно рекомендовали отказаться от сотрудничества с Советским Союзом, который использует электронные системы УРМХ-20 на военных объектах. Это же подтвердили в посольстве. Но Андре все равно не предполагал, что начнется такая возня в огромном правительственном муравейнике. Буквально на следующий день его пригласили в Совет Министров, а перед консультативной встречей подвели к жидковолосому господину, представили ответно – секретарь ЦК КПСС, словно речь шла о монархе.

– Развитие экономических связей между Советским Союзом и Бельгией способствует оздоровлению международной обстановки в Европе, не правда ли? И мы надеемся, что дальнейшее…

– Я коммерсант, а не политик, – торопливо перебил Андре. – Поэтому уверен: развитие возможно лишь при честном партнерстве с вашей стороны.

– О да! Я слыхал, как вы расправились с министром, – хохотнул неожиданно басом секретарь. – Мы поправим положение, уверяю вас, дорогой господин Малявт. – Секретарь сказал это с кокетливой доверительностью, которая не вязалась с затвердевшим в официальной угрюмости лицом, лицом чиновника как минимум с сорокалетним стажем.

Один за другим, будто сговорившись, вставали мужчины в черных костюмах и с черными галстуками, говорили, как важно развивать связи с фирмой «Ноушварц», хвалили электронные системы.

– Чем вы дублируете возможные сбои, неучтенные аварийные ситуации? – спросил Малявт у рослого большеголового человека в штатском, настолько нештатского, что хотелось заглянуть под стол, не торчат ли там хромовые сапоги.

– Я в общем-то не электронщик, не готов сразу ответить.

Другой специалист, давая пояснения, заглядывал в бумажку, путался.

«Это откровенный театр, потемкинская деревня, но только не консультативный совет», – подумал Андре Малявт, оглядывая собравшихся. Неожиданно поднялся мужчина, сидевший почти у самой двери, в новом необмятом костюме, с косо подвешенным лопатообразным галстуком, настолько аляповато-ярким, будто им подтирали картины экспрессионистов. Он прокашлялся в кулак и, глядя поверх голов, глуховато начал:

– Мы у себя в Кинеле дублируем, значит, эти «уремиксы» аппаратом, разработанным куйбышевским институтом. Системы легко адаптируются к нашим условиям. Дисплей вот разве что бледноват. Да еще, значит, приходится запараллеливать блок регенерации ультразвуковых колебаний…

Гюнтер Фриш забросал его вопросами, и на все тот отвечал толково, доходчиво, будто являлся разработчиком электронных систем. Эксплуатационник не походил на клоуна, невзирая на сбившийся яркий галстук, и они стали с нарочитым удивлением хвалить советского инженера, не подозревая, что работягу с двухсотрублевым окладом сорвали прямо с наладки и он перед отъездом купил новый росшвейпромовский костюм за сто три рубля. «Как же, раз в Совет Министров вызывают! В старом неудобно…» Жена ему поддакивала, говорила: «Езжай, не беспокойся. Да посмотри там в Москве, в “Детском мире”, костюмчиков спортивных… Знаешь, бывают такие толстые, с начесом, по восемнадцать рублей. И уж не напивайся там, Федя!..»

Как не знали и не представляли они, что за одну лишь шутливо произнесенную Малявтом фразу: «Я предложил бы вам место консультанта», – измытарят вопросами куйбышевского наладчика Федора Сергеевича.

Перед отъездом из Брюсселя в приватном разговоре председатель совета директоров Ингрид Шварц порекомендовал не спешить с решением, потому что, по оценкам экспертов, в России все отрасли связаны с военно-промышленным комплексом. Тут либо полностью отказываться, либо находить компромисс, но не в ущерб общественному мнению. Поэтому, когда в кабинете зампреда остались человек пять-шесть, Андре Малявт дал понять, что дело идет к полному разрыву отношений, и ему, без ссылок на разные ведомства, пообещали показать работу систем на Октябрьской и Куйбышевской железных дорогах. Но не раньше, чем через неделю.

– Пока вы можете побывать в Киеве, Ленинграде. Мы организуем интереснейшую программу. Вот товарищ Мамонтов, – зампред кивком показал на мужчину, – все уладит с документами, билетами.

– Я согласен. Но одно условие: мне позволят побывать в Уфе и Калуге, и без культурных программ.

Жидковолосый секретарь стал убеждать, что это заштатные городки, смотреть там нечего, что лучше бы…

Он слушал и пытался вспомнить забытое выражение: «Нести чушь. Бред… Ах да! Плести околесицу». Он обрадовался, что не забыл, ведь так говаривала калужская тетушка.

В уфимском аэропорту Андре Малявта встречали прямо на летном поле. Поблизости стояли две черные «Волги». Его тискали, обхлопывали, обнимали, передавая из рук в руки, а он не мог понять, зачем. И вовсе обескуражили, когда встречавший подал в бумажку с крупно набранным заголовком: «Программа пребывания бельгийского коммерсанта Андре Малявта в городе Уфе с 14 по 17 сентября».

– Я что, должен это выполнять?!

– А как же! Все подготовлено. В двенадцать часов – возложение венков к памятнику Ленина. После обеда – встреча с рабочими завода «Электросталь», вечером – концерт и банкет. А завтра – поездка в колхоз «Коммунар», прогулка на глиссере, – пояснял улыбчивый пухлощекий мужчина. Его распирало от радости, от предвкушения предстоящих фуршетов, выпивок.

Мидовский сопровождающий сидел рядом с непроницаемым лицом, Андре сообразил, что помощи от него не дождаться, и ему представилось, что он вляпался в грязную вонючую лужу.

– Прошу вас, остановите машину.

Андре вылез и пошел вперед по обочине, а в обеих машинах косили вбок глаза, полагая, что иностранец вышел по малой нужде. Когда увидели, что он голосует проходящим машинам, выскочили все разом.

– Господин Малявт!.. Что случилось? Почему?

– Я разве здесь под арестом?!

– Нет! Что вы! Нет, нет…

– А это? – Он потряс в воздухе программой пребывания. – Я приехал сюда как частное лицо. У меня разрешение Совета Министров. Я вынужден позвонить в посольство!

– Что вы, уважаемый наш! – выдвинулся вперед кучерявый крепыш, завотделом обкома КПСС по работе с иностранцами. – Мы хотели как лучше. А нет, так и суда нет. Воля ваша. Вы лишь должны загодя предупреждать, куда собираетесь ехать, с кем встречаетесь, – пояснял мужчина мягко, с улыбкой, но голос его позванивал от едва сдерживаемого гнева. – Такой у нас порядок. Да! Не обессудьте.

Все, больше ничего не отвоевать – это Андре Малявт сообразил.

В тот сентябрьский день Анна Малявина привычно гнулась над матрицей, как гнулась над ней вчера и позавчера.

Левой рукой она выдергивала отпрессованную деталь, правой брала новую из бункера-накопителя, вставляла в гнездо и тут же давила ногой на педаль привода. Две тысячи четыреста раз пресс устрашающе гукал, обжимка сновала вверх-вниз по станине две тысячи четыреста раз. Детали перетекали из одного бункера-накопителя в другой две тысячи четыреста раз, чтоб выжать за смену восемь с полтиной, если хватит сил, если не остановится заготовительный, если…

Руки двигались автоматически, глаза фиксировали «можно-нельзя», а она размышляла о сыне, которому хотела купить с зарплаты меховую шапку. А себе – суконные боты на замке. «Дешево и сердито», как говорит сын. «Ладно, уголь успела привезти, теперь бы стаскать в выходные, да вновь по заводу приказ: красная суббота, вторая в этом месяце…»

Оставалось полчаса до обеда. Анна прикидывала, кто из молодых станочниц метнется занимать очередь в столовой, чтобы рядом пристроиться. И вдруг мастер: дуй, мол, Малявина, срочно к начальнику цеха. Сердце так и зачастило, и первая мысль: не сокращение ли какое-нибудь? Ей пригрозили зимой «за строптивость».

Начальник прессово-штамповочного, полуобернувшись на ее «здрасьте», прикрыл ладонью телефонную трубку, сказал:

– Переодевайся и шагай домой.

– Что я такого сделала?!

– Гости у тебя какие-то важные… Я сам толком не понял.

– Не поеду! Я на сдельщине, – оправившись от испуга, тут же перехватила инициативу Анна.

– Я дам команду, поставят тебе норму. Ступай!

Трое мужчин, одетых в добротное, сплошь серо-черно-коричневое, как привыкли одеваться начальники, имеющие доступ к базам и спецмагазинам, сгрудились в передней комнате, которая служила одновременно прихожей, кухней, столовой, туалетом (морозными ночами) и баней. И только теперь Анна Малявина по-настоящему оценила, какой же у нее маленький домик. Самый массивный и рослый мужчина, который выделялся широкополой бежевой шляпой, назвался Сидоренковым и посветил краснокожим удостоверением, не выпуская его из рук.

– Я из обкома партии! Позвольте пройти.

Они опасливо расселись на поскрипывающие стулья. Белобрысый мужчина в шляпе котелком, не снимая ее, спросил:

– Анна Георгиевна, кем вам приходится бельгийский подданный Андре Малявт?

– Я не знаю такого.

– Как-то странно? – показно удивился белобрысый. – А он утверждает, что приходится вам дядюшкой. Кто же наводит тень на плетень?.. Отвечайте!

– Так это… Может, это младший брат моего отца Малявина? – неуверенно и едва слышно выговорила Анна, не сообразив, что лучше: начисто отказаться или попытаться вспомнить?

– Вам лучше знать. С какого он года рождения?

– Не помню… Вроде девятнадцать было, когда он приезжал на похороны папы. Теперь, значит, под семьдесят.

– Вадим Фролыч, ты потом побеседуешь с гражданкой Малявиной, – остановил белобрысого тот, что назвался Сидоренковым. – Сейчас важно прикинуть, как не ударить в грязь лицом перед иностранцем. В такой обстановке принимать нельзя. Лучше бы в коттеджике. Эх!.. Да ведь выкинет штуковину опять. Как поступим, Шестаков?

– Я думаю, – начал низкорослый толстяк, – надо создать интерьер. Пару ковров, сервизик, вазочки, столик журнальный…

– Нет, столик не надо.

– Хорошо. А там, где эта грязь, печка, ведра – можно натянуть портьеру.

– Разумно. Народу у тебя в «хозо» хватит. Действуй. И обрати внимание, в сенях доска проломана в полу.

– Вы же, Вадим Фролыч, хорошо объясните Малявиным, чтоб честь и достоинство не теряли. Пусть даже родственник, что с того! Главное, чуждый нам по образу мыслей и самой жизни.

Белобрысый Вадим Фролыч оказался человеком разговорчивым, долго выспрашивал о той единственной встрече в двадцать первом году, задавал вопросы: «Были письма?.. А может быть, звонил?» И совсем дурацкие: «Приходил кто от него? Деньги не передавали?» И нажимал: «Подумайте хорошо! Мы ведь проверим».

– А кто вы такой? Спрашивает, спрашивает… – встрял в разговор Ваня, обиженный тем, что на него не обращают внимания. И мать стало жалко: у нее, он заметил, снова прихватило сердце, и ей хотелось принять корвалол.

– Я-то? – резко крутанулся на стуле белобрысый. – А вот посмотри.

– «Комитет государственной безопасности, старший лейтенант Востряков Вадим Фролович…» А че-то фото не похоже?

– Да ты шутник, парень.

– Нет, я серьезно.

– Что бдительность проявляешь – это хорошо. Значит, парень сознательный. Вот тебе мой телефон. Если господин Малявт будет предлагать деньги или отнести пакет по адресу – сразу звони. Все они – агенты спецслужб. Запомни, парень, все они начинают с подарков, ресторанчиков. Не заметишь, как ты на крючке.

– Аннушка! – полетело заполошно со двора в сени. Соседка Раиса влетела, как всегда, без стука. Она лишь на миг осеклась, заметив гостя, но ее стремление к магазину, куда завезли какой-то дефицит – «вроде белье женское», как сказала подружка, побежавшая занимать очередь и на нее тоже, – было так велико, что она кинулась к Анне без предисловий.

– Посиди с моим зассанцем полчаса. Я быстро. А то трусов на сменку не осталось… Заразы! – ругнула она неизвестно кого.

В другой раз Анна отбилась бы, отговорилась, а тут обрадовалась, быстренько подхватилась, но у двери ее настиг голос кагэбэшника:

– Анна Георгиевна, помните, мы еще с вами увидимся.

У нее дыхание перехватило…

К ночи подскочило давление, но Анна привычно крепилась, глотала таблетки, капли, а к полночи расплакалась, как это с ней бывало не раз: «Все, помираю, никогда так не было…»

Ваня знал, что было не раз, но ничего не сказал, побежал к магазину «Якорь», чтобы вызвать «скорую помощь». Телефон-автомат снова раскурочили, ему пришлось шагать в гору, к трамвайному кольцу. Потом он подавал стулья, грел на электроплитке воду, заваривал чай, и одно утешало, что сможет завтра спать до самого обеда, тем более что стипендию в техникуме ему все равно не платили.

Разбудил бесцеремонно незнакомый дядька в сдвинутой на брови кепке:

– Ты что это, пацан?.. Щас иностранцы приедут. Вставай быстро! А где хозяйка?

– Мама?.. Не знаю. Может, в поликлинику пошла за больничным?

– Черт побери! Далеко поликлиника?.. Ну ладно, найдем.

Мужчина выскочил на улицу, где его ждала раздолбанная «Волга», а двое других взялись прибивать гардину поперек прихожей.

Ваня, стараясь не наступать на ковер, брошенный на пол для примерки, стал одеваться, позевывая и проклиная этих гостей, а заодно рифмуя «иностранец-засранец-палец». В нем с детского сада жила стойкая пролетарская нелюбовь к иностранцам.

Большую городскую деревню, раньше такие назывались слободками, Андре Малявт хорошо разглядел, пока объезжали закрытый переезд. И узкая вихлястая улица, засыпанная черт-те чем (похоже, отходами коксохимического производства), обязательные палисадники, и домик в два окна, маленькие сенцы, скособоченный дощатый сарай, сортир из обрезков досок в дальнем конце двора, куча угля, мокнущая под дождем, – все тут кричало о беспросветной бедности, какую в Западной Европе нарочно не сыщешь. А низенькая грузная женщина с болезненно отечным лицом, что встретила его на крыльце, никак не вписывалась в тот образ дочери старшего брата, который он придумал.

Что-то говорили сбивчиво, невразумительно, а что – и не вспомнить.

В доме его поразил диссонанс вещей: самодельная табуретка и хрустальные вазочки, пальтишко с разлохмаченными рукавами и ковры на полу, на стене. Он подумал, что просто отвык и такое возможно только у русских. Внучатый племянник смотрел настороженным зверьком. А дочь брата Анна настолько старательно улыбалась, что улыбка ее походила на гримасу.

Андре выложил подарки, и ему стало не по себе от бесконечных: «Ну и как?.. Так… Значит… Ага… Ага…» Анна уточкой кружилась по комнате, что-то сдвигала, поправляла, переставляла, пока он не остановил это мелькание, усадил рядом с собой.

– Полсотни лет! Трудно поверить… Как вы жили?

– По-разному жили. Мы-то еще неплохо, нам повезло, хотя всякое случалось, разве теперь перескажешь… А вы знаете, на кого похожи?

– Знаю, уважаемая, знаю. Говорили, что похож на писателя Бунина. Но сам я, разглядывая портреты, сходства сильного не приметил. А вам, Анна Георгиевна, говорили, что я приезжал вскоре после смерти брата… вашего отца?

– Да, бабушка Акулина рассказывала.

– Вам было лет пять, не так ли?.. Маленькая смешливая девочка с ярко-голубыми глазами – это я хорошо запомнил. Мы подошли с калужским дядей Глебом, а вы, странное дело, не отпрянули, не испугались, заговорили с дядей. Потом я надел вам на шею цепочку с ладанкой и вы, придерживая ее рукой, закружились по комнате и так заразительно засмеялись, что все заулыбались, хотя момент не очень-то подходящий. Случаем не сохранилась?

– Нет! – ответила Анна и тут же, как бы испугавшись своей категоричности, добавила: – Ладанка в самом деле золотая, но ее пришлось в тридцать первом году сдать в скупку. Вам трудно понять…

– Отнюдь нет, я много читал о тридцатых годах в России статей, книг.

– Мама сдала обручальное кольцо. Нас начали кулачить, внесли в списки вторично. Первый раз наши откупились… знаю, что прямо ночью пришла Мария Вакуловна, бывшая школьная учительница из Авдона, она работала в ту пору секретарем в сельсовете. Предупредила. Папа наш… точнее, отчим, но как настоящий отец, завез ее в Авдон – и прямиком в город. А там, под залог да под честное слово, дали ему прямо ночью разной мануфактуры. Он первым делом к жене председателя сельсовета – отрез шерстяной, платок шалевый подарил, а кому еще, Жукариха сама подсказала. В тот же день нас добровольно приняли в колхоз, и папа, Тимофей Изотикович, стал работать механиком на мельнице, которую еще раньше сдал в колхоз. А я вам, Андре-е…

– Давайте, Анна, перестанем чиниться, – поторопился улыбкой, мягкой интонацией поправить он замешательство. – Андрей Павлович я для вас… А можно и дядя Андрей. – Он рассмеялся, сам удивившись этому позабытому – «дядя», а тем паче – «дядя Андрей». – Я рад, что тот медальон принес… Как это сказать лучше? Спасение, добро сослужил. Я рад, что отыскал вас. Это оказалось не так сложно. Не думайте, Анна, и ты, Ваня, что это чудачество богатого иностранца. Нет. Я волею судеб бельгийский подданный, но русский человек. Ладно… Объясню проще. Я родился через шесть лет после смерти Павла Малявина. Нонсенс по тем временам. Только теперь понимаю, как трудно было Георгию, старшему в семье, записать меня Малявиным, а тем паче – Павловичем. Особенно после смерти матушки, когда меня называли незаконнорожденным…

Анна Малявина выпрямилась на стуле, словно укоризна могла относиться и к ней, родившей сына под сорок лет от залетного казачка-фронтовичка. И ей ли не понимать ту свою бабку-дворянку, которую не довелось видеть даже на фотографии, как вспыхивает пожар в сорокалетней здоровой женщине. Какой сладкой бывает эта запоздалая, скоротечная и слегка истеричная любовь. Знала и великий счет за нее, часто совсем непосильный – может, оттого и прожила та, далекая бабушка Малявина лишь год при последыше.

Он сидел у стола напротив – холеный, какой-то весь ненашенский от поблескивающих туфель до безукоризненно ровного воротничка, безукоризненно отглаженной рубашки, и запаха одеколона. И называть его Андреем Павловичем не получалось. «А надо бы, чтоб не обидеть», – подумала она.

– Что за деньги оставались у матушки, не знаю, – продолжал рассказывать он. – Явно небольшие. Но разгневались родственники, когда потребовал для меня равной доли Георгий Павлович.

Она слыхала про это когда-то давно и не сразу сообразила, что Георгий Павлович – это ее отец. Не с кем о нем перемолвиться. Мать однажды, когда девчонкой была, отхлопала по щекам со словами: «Забудь и не поминай… такая-сякая!»

– Тебе, Ваня, небось, скучны наши поминки?.. Ты покопайся в подарках. Выбери что-нибудь. Угадкой, трудно было… Но мы поправим это дело. Вы позволите, Анна, я куплю вам меховое пальто?

– Да я не знаю… – Она растерянно отмолчалась, разглаживая платье на коленях. – Хотите, я покажу одну фотографию?..

Анна сняла с полки портретик в твердой картонной рамке, где она, двадцатилетняя, стоит с букетом сирени и беззаботно улыбается, как может улыбаться в двадцать лет девушка в предвкушении яркого праздника. Сноровисто расслоила ножом рамку на две части, вытащила из-под своего портретного снимка еще одну фотографию.

– Это Георгий Павлович перед самой женитьбой. – Подавая, глянула как бы наново коротким ласкающим взглядом и ушла в прихожую-кухню.

Андрей Павлович долго разглядывал фотографию брата, которого помнил смутно. Вживе видел, будучи мальчиком. Последний раз Георгий заехал из Москвы, возвращаясь с сельскохозяйственной выставки. Сделал большой крюк, чтобы повидаться, но из того общения почти ничего не запомнилось – слишком велика разница: одному – двенадцать лет, другому – под сорок. Запомнился лишь подарок – проволочный телефон, которым позже он всем надоел, устанавливая то у тетушки в комнате, то на кухне, и звонил из детской, звонил, пока не сели окончательно батареи. А на этой фотографии брат казался совсем иным, и не потому, что моложе. Что-то лихое проглядывало в позе, словно вот-вот скажет этот узколицый носатый мужчина: «А, была не была!..»

Анна тем временем вытащила из посудника сверток, выложила на стол дюжину разнокалиберных ложек, две вилки. Вилки большие, широкозубые, с витым узорцем по краю ручки. На каждой ложке и вилке красовался ажурный вензель «М», на оборотной стороне выбито заводское клеймо и номер пробы. Рядом поставила необычайно тонкую чайную чашку – она вся просвечивала, как яичная скорлупа, а по кругу от ручки к ручке растекался зимний пейзаж: голубоватые сугробы, темная стена леса, домик на опушке, из трубы вьется дым, оконца светятся.

– Папина, – тихонько, как о больном, сказала Анна. – С щербинкой, поэтому уцелела.

Стала наливать в чашку заварку, кипяток.

– Если не понравится с вишневым и смородиновым листом – скажите, одного индийского налью. Малиновое варенье обязательно попробуйте.

«Малиновое, малиновое…»

В стекло стучала настойчиво синица, и он вскочил с постели, помчался на кухню. Попросил отрезать сальца со шкурочкой и дать ему хлебную корочку. Это была его синица и больше ничья. Пока он болел свинкой, она стала совсем ручной. Через форточку насыпал на подоконник хлебных крошек, подвесил на бинтике кусочек сала. Ему хотелось самому высунуться в форточку, глянуть на заснеженный двор, но тянула за ночную рубашку тетушка, укоряла, что врачи не разрешили вставать. А потом он из большой чашки пил чай с вишневым и смородиновым листом, ел малиновое варенье, а тетушка читала вслух Фенимора Купера…

Так все просто: нужно лишь всыпать сушеный смородиновый и вишневый лист, и хорошо, если не просто вишневый, а с вишни, прозываемой казанской, добавить чайной заварки, залить кипятком, но почему-то ни разу и нигде за полстолетия с той поры, как уехали «на время, на месяц-другой» из Калуги, он не пил такого вкусного чая. Так просто! А почему-то влажнеют глаза, и надо заговорить о чем-нибудь пустяковом, отвлечься, тогда все пройдет.

Ваня показывал матери шариковые ручки с плавающими внутри разноцветными рыбками, симпатичные безделушки, что второпях подвернулись Андре в магазине «Березка» без выбора, спехом, и счастливо восклицал: «Вот это да!.. Ты посмотри, какой баскетбол. Посмотри!»

Андрей Павлович вышел на крыльцо дохнуть осенней свежести. Он как бы наново оглядел черную «Волгу», водителя, припавшего лицом к рулю, сопровождающего, что прохаживался вдоль забора в плащике с поднятым воротником. Сон растаял, и он, снова возвращаясь в реальность, крикнул давно уже обеспокоенному комитетчику:

– Миша, иди чайку попей! Скоро поедем.

Лейтенанту Мише очень хотелось изловить агента иностранной разведки. Он ходил вдоль забора и думал: вот если бы и вправду оказался этот Малявт шпионом! Тогда бы ему… И прикинул, что лучше – орден или внеочередное звание? Решил, что орден лучше, звание так или иначе через два года присвоят. Хотя умом, конечно, понимал: где набрать столько шпионов, чтоб хватило каждому лейтенанту?.. Но все же зоркости решил не терять.

Миша пил чай, пошмыгивая носом, потому что отдал свой носовой платок дочке, когда отводил ее утром в детский сад. Ему очень понравилось малиновое варенье – темноватое, густое. А теща то ли жалела сахара, то ли руки не те – у нее выходило варенье жидкое, кислое. Он поначалу прислушивался к разговору стариков, пытался запомнить имена… Но когда услыхал: «Так ведь они в тысяча девятьсот десятом году поженились…» – ему стало до зевоты скучно. Подошел парень – сын, а может, внук этой пожилой женщины. Показал коробочку со световым табло, с кнопочками.