Текст книги "Убитый, но живой"

Он оглядел привокзальную площадь, жившую своей нескончаемой суетной жизнью. Заметил мужчину возле автобусной остановки, бойко торгующего пирожками… «А мог бы уже обедать дома. Мать такие щи заварганивает! Или ту же пшенку со свининой, томленную в русской печи…» Об Уфе думалось теперь необычайно хорошо, размягченно, со слезой. Иван вдруг решил: пропади оно все пропадом, только бы вырваться домой… И стал понуждать себя написать, как велел следователь. Но дальше: «Я, Малявин Иван Аркадьевич, 19 марта с.г. вез тюльпаны в город Уфу, чтобы…» – продвинуться не мог, хотя круглолицый улыбчивый следователь вполне подходил для портрета об истинном «сыщике», честном и храбром, как в книге «Сержант милиции», которую давала почитать сестра Сашки Борца.

Ему лишь однажды пришлось плотно общаться со следователем, когда ограбили продуктовый магазин на Лесной, после чего двойственность представления о следователях не исчезла, наоборот, усилилась. История с магазином, возникнув на миг, не ушла в подсознание, в отведенные ей ячейки памяти, а закрутилась неотвязно кусками, фрагментами, может, еще потому, что произошла тоже весной, в марте, но не с зелеными листочками и ярким солнцем, как здесь, на юге, а в марте уральском: с настом, хрустящим, как корка у круто пропеченного хлеба, с едва уловимым и от этого еще более будоражащим кровь запахом пробуждающейся плоти земной, подтаявшего навоза, умирающего снега, перетопленного в сосульки. Что-то томило в тот вечер, и они долго стояли на перекрестке, трепались о новой кинокомедии, приятелях, девках и всякой всячине, как трепались нередко здесь с Сашкой Борцом, прежде чем разойтись по домам.

Друзьями они себя не считали, но приятелями – вполне. Малявин дорожил этим приятельством и слегка недоумевал, в чем никогда не признался бы, почему Борец выделил его из прочих парней с ближнего околотка. Разговор тяготил обоих, осталось пожамкать ладони и разбежаться по домам. Но вдруг вывернулась Томка, видимо, шла с автобусной остановки – и затормошила, закрутила, выкрикивая что-то несуразное, с матерком, без чего не могла обходиться, тем более после стакана-другого вина. Она выхватила из сумочки с разудалым «гуляй, Вася!» початую бутылку водки. Сунула Ивану: «Подержи!» – словно откупила водкой право, кинулась Сашке на грудь, дурашливо хохоча и приговаривая:

– Пентюх ты, Сашуля… трам-ап-ра-ра, обабил девочку, а жениться забздел. Но все равно я тебя, красавчика, люблю. Давай водочки трахнем!

Волосы у Томки выбились из-под кроличьей шапки, ярко-красная губная помада размазалась, и даже ее сумочка, как и она вся, казалась растрепанной, и трудно, почти невозможно было поверить, что это Тома Раданова, некогда первая красавица в их школе да и в околотке, что из-за нее Борец дрался отчаянно с Толькой Мордвиновым, а ныне – подменная официантка в «Колосе», в общепитовском гадючнике с ресторанными наценками, где кормят хуже, чем в привокзальной столовой, но зато всегда подают портвейн без ограничения в пузатых, плохо промытых графинах, где ханыжничают посетители, «делая свалы», а официантки беззастенчиво обирают захмелевших мужиков… Впрочем, Малявин, будучи трезвым, иногда становился ханжой. Томка, сменившая двух мужей, постоянно воюющая дома со скупердяем-отчимом, а на работе – с товарками – «волчицами общепита», как их называл Сашка, если была не с похмелья, то смотрелась вполне смазливой стервочкой-душечкой. У нее знакомые забегали перезанять три рубля или пятерку без отдачи, и она давала, кормила винегретом, по доброте своей могла похмелить стаканом портвейна, могла переспать с кем-то, опять же больше из жалости, потому что сама говорила: «Мне это без радости, выскребли до самого копчика… – но тут же добавляла с хрипловатым смешком: – А с тобой, Сашуля, хоть прямо счас. Хоть прямо на снегу».

– А то давай? – дразнила Томка и хохотала с надрывом, когда не понять, смеется она или вот-вот заплачет.

Попутно решили зайти к Томкиной подруге Наташке, грешившей тихо, без огласки. Возле калитки Томка глянула на Малявина с пьяной откровенной усмешкой: что ты есть за топтунишка? А Иван, чтобы скрыть смущение, толкнул ее в бок, выкрикнул: «Че вылупилась?» Ему показалось, что она знает, как однажды Наташка высунулась из окна в легкой ночнушке и стала зазывать в гости. Он испугался, что не сумеет сделать все ловко, – отбился, убежал, а потом обходил стороной, опасаясь, что она станет смеяться над ним, подначивать.

Выпивка их закрутилась с той бесшабашной истеричностью, когда ни ладу, ни радости, но и остановиться нельзя. Пели негромко и вразнобой модный шлягер про листья желтые, что над городом кружатся… Словно бы виноватясь за душевную оскуделость и неумение жить иначе, чище и праведнее, что подступало с надрывной слезой.

Тщедушный испитой мужик, босой, в солдатских кальсонах и с топором в левой руке, вошел в просторную кухню, сработанную расчетливо на большую семью, где они вчетвером сидели за расшатанным столом. Сколько-то оглядывал всех, а потом завизжал истерично, занося топор над головой:

– Поотрубаю всем башки!

– Дурак! Брось топор! Брось… а то врежу по уху, – поднялась и пошла грудью на отчима Томка со сковородкой, что было страшнее, чем занесенный над ними топор.

Васька Вшитой, как его звали по-уличному, попятился, ругаясь:

– Стерва, проститутка! Убирайся отсюда. Все уходите!..

– Принеси четверть браги… и мы уйдем, – пообещала Томка, продолжая надвигаться на отчима.

– Нет у меня. Нет ничего! – взвизгнул Вшитой.

– В подполе под замком фляга стоит. Дай добром!

– Уйди, стервь. Не дам, не дам! – заблажил Вшитой, загораживаясь топором.

– Возьми три рубля… Мало?.. На пятерку, только не ной.

Васька Вшитой взял деньги, и полыхнувший в глазах огонь выдал его затаенную страсть. Тут же он развернулся и вышел из кухни, сжимая в одной горсти пять рублей, в другой – топорище.

Принимая банку из рук Васьки Вшитого, Малявин спросил: «Бражка с мышьяком, небось?» А Борец захохотал громко (он уже спускался с высокого крылечка в непроглядную темень звонкой мартовской ночи) и крикнул оттуда, из темноты: «Откуда у Вшитого мышьяк? Он стрихнину для крепости подсыпал».

Кто предложил залезть в школу, Малявин не мог сказать, но лез через форточку и открывал рамы, как хитрый домушник, именно он. Потом пили мутно-белую брагу из одного стакана под карамельки. Потом Малявин на предпоследней парте, где сам сидел когда-то, принялся тискать Наташку, а она лишь похохатывала, словно от щекотки, подставляясь под его липкие губы и руки.

Мир и свет перестали для них существовать в реальности, сдвигаясь к абсурду, к квадратному хаосу, и они тоже стали частью этого абсурда вместе с уличным фонарем, качающимся на ветру, отраженным на снегу лунным светом, проникавшим в полутемный класс, где, как бы подчеркивая нереальность происходящего, стояли на учительском столе банка с остатками браги, стаканы в растекшейся меловой луже, валялись фантики от конфет «Клубника со сливками», а на беленой стене метались огромные тени.

Сторожиха-татарка кричала издали, не решаясь подойти к окнам. Она отошла, как обычно, пить чай, да заулюлюкалась с внучкой и теперь боялась войти в школу, стучала палкой по забору в надежде, что мимо школы пойдет кто-нибудь из знакомых.

Когда «грабители» по-одному стали вываливаться из класса через окно, то сторожиха, поминая Аллаха, бросилась резво к дальнему концу огорожи. Но и оттуда в свете уличного фонаря она хорошо видела всех четверых. По кипенно-белой меховой шапке, отворотам на полушубке и долетавшим выкрикам сторожиха угадала Сашку, даже пробормотала как бы обрадованно: «Борес, Борес…» – привычно, по-тюркски смягчая букву «ц».

На следующий день Ивана Малявина забрали с работы и на милицейском «уазике» привезли в райотдел, словно солидного грабителя. В закутке рядом с дежуркой и камерами предварительного заключения сидел Борец, что Ивана несколько ободрило. В те короткие две-три минуты, пока не развели по разным кабинетам, Сашка Борец, угрюмый с похмелья, а главное, почуявший серьезную опасность, успел шепнуть самое важное: чтоб Иван и под пистолетом не брал на себя ничего, кроме школы… «А за школу могут лишь двести восьмую не выше первой части», – сказал он, поднятый со скамьи дежурным по отделению, и сделал страшные глаза, в которых замаячили тоска и злость от предощущения допросной мутоты, и возможных пятнадцати суток по суду, и неизбежного вопроса: «За что ранее привлекался?..»

Сначала Малявина допрашивал молоденький и невзрачный, словно обесцвеченный перекисью, лейтенант, который ругался, угрожал расправой, однако и то, и другое у него получалось неумело. Перед обедом на замену пришел начальник следственного отдела – грузный усталый капитан милиции. Его подняли среди ночи вскоре после ограбления нижегородского магазина. Утром, когда вышли на пожилую сторожиху-татарку, когда она рассказала про парней с девками, устроивших пьянку в школе среди ночи, капитан загорелся, решил, что в этот раз повезло, удастся быстро развязаться с магазином…

Но не сходились концы. Ломать первоначальную версию не хотелось. Все мнилось: а вдруг? Капитан заставлял Малявина снова и снова пересказывать ситуацию со школой, с Вшитым и его брагой, требуя подтверждений, фамилий, свидетелей. У него обострился хронический гайморит; тупая ноющая боль донимала последние дни, и он к ней притерпелся, но сегодня с утра боль стала острой. Казалось временами, что переносица и лоб распухли до посинения. Ему хотелось прикрыть лицо ладонями и переждать, посидеть тихо, не двигаясь. А тут мальчишка со своим упрямством и дурацкой бравадой, усмешками… Стараясь не делать резких движений, капитан отворил сейф, вынул наручники, которые ему иметь не полагалось, а он все же имел.

– Руки на стол! – приказал жестко. И тут же сморщился от полыхнувшей боли. Замкнул браслеты на запястьях у Малявина. – Посиди-ка, парнишка, закованный, подумай о лагерно-тюремной жизни, – зло пошутил он и вышел из кабинета.

Вернулся капитан примерно через час, держа исписанную с двух сторон бумаженцию. Сунул Малявину к лицу, сказал:

– Вот и отмучились. Приятель твой похитрей оказался, написал, как вы в магазин пролезли, и все на тебя свалил. Так-то вот…

Увидел наручники, что они лежат на краю стола, как бы напоказ – застегнутые, а парень трет узкие худые ладони, явно не приспособленные под наручники, и улыбается. Улыбается дерзко, ехидно.

– Встать! – гаркнул капитан. Мучительно сдерживаемая злость захлестнула, бросила вперед. Он без размаха, как когда-то учили, ткнул парня в живот на ладонь выше поясного ремня. Малявин повалился вместе со стулом, по-рыбьи разевая рот и гримасничая, будто ему вбили в горло кляп. Капитан смотрел спокойно, без прежней злости. Вдруг охолонуло испугом – не рассчитал удар! Сноровисто поймал дрожащие лодыжки и резко рванул ноги вверх к потолку. Тело тут же обмякло, потеряло свою спазматическую жесткость.

Малявин сидел, ткнувшись лицом в стол, пропахший окурками и плесневелой бумагой. Усталый грузный капитан милиции морщился от головной боли, вздыхал, проговаривая:

– Да будет, будет… Не хотел, да вот сорвался. Что ж, бывает. Работа не мед… Да и вы… Эх!

– За дело бы, а то так. Ведь не лазил я в магазин… Не лазил! – твердил Малявин, размазывая слезы по лицу.

– Выпей водички-то, выпей, – совал следователь граненый стакан. – Знаю, что не ты… Однако проверить надо.

Капитан как бы оправдывался, потому что спектакль с наручниками и признанием Борца устроил напрасно, больше в силу привычки, прижившейся за много лет работы в органах. Он даже в повестке переправил «подозреваемого» на «свидетеля». Отдавая повестку, сказал:

– Ты, Иван, держись дальше от всякой швали, от того же Борца, да и от нас тоже… Это я тебе по-отечески говорю.

Капитан посмотрел в упор долгим обременительным взглядом, который Малявин вынести не мог и почувствовал себя снова маленьким мальчиком, пойманным с папиросой в кармане.

Рабочий день кончился, но Вартанян усталости не ощущал, наоборот, в такие допросные дни с неувязками, беготней, опросом свидетелей он ходил быстро, пружинисто, слегка наклонив корпус вперед, а завершив дело, оформив его для передачи в прокуратуру, вышагивал по коридорам, откинув назад свою массивную голову, вальяжно, будто налитый доверху бокал. В его кабинете худой носатый парень опять гнул голову над чистым листом бумаги и молчал. Что-то выламывалось из сюжета, шло не туда… И все же он не торопил. Достал из правого нижнего ящика пачку «Ахтамара» с черным фильтром, который позволял себе курить дома и лишь изредка на работе, когда приедался сине-зеленый «Арин-берд». Закурил, смакуя каждую затяжку, и стал смотреть на вечернюю круговерть привокзальной площади.

– Нагоняй получил от начальника, – сказал тихо, раздумчиво, поглядывая на площадь. – Зачем возишься, говорит, оформляй его в следственный изолятор – и дело с концом. А я говорю: да, может, парень одумается…

– Товарищ следователь, не отправляйте в тюрьму! – выдохнул Иван, стараясь не высказать ужас, впившийся разом, да такой, будто мошонку захватили в кулак и вот-вот раздавят.

– Да я разве не понимаю. Там, в изоляторе, всякая шваль, подонки, бывает, издеваются над молодняком. Хилого могут запросто в девку превратить.

– Так я же объясню! Расскажу, как есть…

Иван осип от страха перед тюрьмой – «иваси» или «сизуха», как приблатненные парни называли следственные изоляторы и говорили, что там кормить и держать даром не будут, раз попал, то верный срок корячиться, пусть хоть сто раз не виноват, а все одно поселение или «химию» впаяют по суду… Но раньше это проходило занятным трепом, будоражившим молодую глупую кровь, а сейчас он предельно, до самого конца, почувствовал безвыходность ситуации и то, что катить под разбитного парня, которому все до фени, у него не получится.

– Я не знал, что в ящике… Так вышло. Он ведь дядька представительный, в отцы мне годится, работает начальником отдела сбыта. Помог с компрессорными установками.

– Компрессорные установки? – искренне удивился Вартанян. – Брось крутить! По письму ходатайству, говоришь, отдали дефицитные установки?.. Нет, парень, так не бывает.

– Бывает! Я ему заплатил… – Малявин испуганно осекся, ожидая, что следователь не простит, хищно вкогтится.

Вартанян напрягся и, чтобы не показать замешательства, принялся перекладывать папки, вытаскивать бланки, прокручивая вариант с начальником отдела сбыта. Представил тертого, нагловатого – иные в снабженцах не приживаются – делягу, как он наотрез откажется от обвинений, начнет орать с наигранным возмущением, грозить всеми небесными карами. Этот путь был не только опасным, но и тупиковым.

– Я вот не пойму, дурак ты или прикидываешься? – спросил Вартанян обыденно и даже зевнул, оглаживая ладонью лицо. – Допустим, я тебе поверил. Тогда легко затяну на твоей шее удавку. Дача взятки должностному лицу! Представляешь, что это такое?..

Взял с полки том Уголовно-процессуального кодекса, нашел нужную страницу и подсунул Малявину.

– Читай. Вот здесь… «Дача взятки наказывается лишением свободы на срок от трех до восьми лет. Дача взятки должностным лицом или лицом, ранее судившимся…» Дальше не твое, там уже срок до пятнадцати лет, – пояснил Вартанян и перелистнул страницу, уходя от примечания, где было набрано мелким шрифтом: «Лицо, давшее взятку, освобождается от уголовной ответственности… если это лицо после дачи взятки добровольно заявило о случившемся».

Он перелистнул несколько страниц, ткнул пальцем в статью и, подсунув Малявину книгу, процитировал:

– «Спекуляция, то есть скупка и перепродажа товаров или иных предметов с целью наживы, наказывается лишением свободы на срок до двух лет с конфискацией имущества или без таковой, или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до трехсот рублей».

Вартанян аккуратно, как убирает рабочий инструмент столяр, поставил кодекс в шкаф, подбил, подравнял стопку книг, а затем спросил:

– Теперь-то ты понял? Там – от трех до восьми, и баста! А тут имеется штраф в триста рублей. Ты пойдешь через «прим» – статью пятнадцать УК, что означает попытку, значит, и минимум наказания. Да еще признание добровольное, раскаяние… Так что штраф тебе обеспечен. Но это же – тьфу! Двухмесячная зарплата.

– Да, да! Я все понял. Понял, – заторопился Малявин, ему хотелось поблагодарить следователя, который спасал от неминуемой тюрьмы. Теперь Иван верил ему на все сто и приготовился подписать любую бумагу.

– Поясни, зачем ты сказал, что в ящике сервиз? Получается, заведомо скрывал, с умыслом, да?

– Нет, нет! Что-то надо было ответить… Ляпнул первое, что пришло на ум. Я на самом деле не знал, что в ящике. Честное слово…

– Ну и ну! Даже не поинтересовался, когда брал?

– Я пытался. Но Рубен Суренович… Ну, этот, из сбыта, он как-то отмолчался. А я, дурак, переспросить постеснялся. Да и спешили, уже опаздывали…

Ивана Малявина прохватило каленым жаром, теперь он проникся, оценил торопливость Рубена Суреновича, его опоздание и легко произносимое: «Извини, брат. Извини… Клянусь хлебом, не виноват». Его резкая жестикуляция, присущая многим южанам, казалась наигранной.

– Извини, брат, в девять селекторное совещание… Опаздываю! А то бы отвез в аэропорт. Клянусь, директор спросит поставки. Директор не шутит. Ну, бери хоть пять рубль, – говорил и говорил безостановочно этот пожилой начальник отдела сбыта завода «Армпроммаш» и все время двигался: то пробовал на прочность обвязку ящика, то принимался протирать лобовое стекло, капот… Уселся в новенькие «жигули» одиннадцатой модели, прозванной здесь, на юге, почему-то «джори», включил зажигание. Двигатель с полоборота завелся и работал почти бесшумно, лишь ритмично, как кастаньеты, пощелкивали клапаны.

– Твой груз поехал, сегодня мой надо двигать, – старательно пошутил Рубен Суренович и впервые глянул Малявину в лицо, в глаза с неизбывной своей подозрительностью: а вдруг?..

Невнятное, едва ощутимое беспокойство оставалось, тяготило, и он знал, что так будет, пока не позвонит племянник из Уфы, не сообщит о доставке груза. Угасло пощелкивание клапанов, двигатель хорошо прогрелся, Рубен Суренович в последний раз глянул на ящик с цветами, не удержался, повторил в третий или четвертый раз:

– Прошу тебя, дорогой, сразу сдай коробка багаж!

Он упрямо продолжал называть фанерный ящик коробкой, хотя Малявин поправлял его.

– Все сделаю в лучшем виде, – поторопился с ответом Иван, искренне веря, что так и будет, и ощерился в улыбке, подыгрывая ему, прокричал: – Все будет хоп! Век не забудем помощи с компрессорами. Спасибо большое, Сурен Рубенович…

Искренне благодарил Малявин за науку, за то, что взял у него, у Ваньки Малявина, деньги и тем самым поднял на высоту делового партнерства. И денег своих не жалел… К тому же он верил, что большую часть, а может, и все вернут. Сам генеральный директор обещал – член правительства, Герой Соцтруда и еще чего-то. Иван плохо представлял возможности директора объединения: свой самолет – это понятно, любого снять-назначить, наказать, разнос учинить… А что еще? Достать медный шестигранник не может – как не было в цехе, так и нет, ладно, мастер с заготовительного Володя имеет повсюду приятелей и таскает им заводской спирт. Как стояли тридцать лет назад «тэвэшки» и бабы в косынках возле каждого станка, так и стоят. И зарплата у них, хоть расшибись, из месяца в месяц сто семьдесят рублей (если достали пруток). А наладчики как получали свои двести сорок, так и получают что в плохой, что в самой лучшей бригаде. Вот и компрессоры дали в четвертом квартале… Когда он так размышлял, то возникала шальная мысль: исчезнет враз корпус заводоуправления под землю – производственники не заметят, и двигатели, сработанные с допусками и посадками «плюс-минус полпальца», работающие в половину моторесурса, так же будут ежедневно отгружаться в вагоны и расползаться по всей стране, чтобы их потом, проклиная всячески, выдергивали в чистом поле из чрева машины, трактора, танка.

Подобрал частник на «москвиче». Прилаживая ящик в багажник, мужчина спросил ненавязчиво, простецки:

– Что это ты, друг, хапнул?

Иван на мгновение приостановился у распахнутой дверцы, чуть помедлил, будто отыскивал глазами Рубена Суреновича, ответил:

– Сервиз купил. – Хотя намеревался сказать: да черт его знает!

«Москвич» катил по асфальтированной дороге в редком потоке машин к старому ереванскому аэропорту «Северный». Утреннее и поэтому рыжее солнце ласкало щеку сквозь боковое стекло, повсюду пробивалась отчаянно-зеленая трава. «А в Уфе лежит снег, грязно-серый спекшийся снег…» – прикинул Малявин, тут же поправился, что снег останется только на улочках в Нижегородке, в центре же и возле заводской проходной снег выгорит напрочь от дыма и копоти, останутся лишь ледяные раскаты, и он непременно просквозит по ним в понедельник рано утром. На заводской территории, в корпусах его не раз окликнут, спросят: «Где это ты пропадал?» А он выдаст готовую шутку: «Да вот ездил в командировку в США». А потом со смехом расшифрует: «Соединенные Штаты Армении». В цехе после недолгой отлучки запахи сульфофрезола, каленой стружки, машинного масла покажутся резкими, чужими, и только едва уловимый скипидарный дух опилок на дорожке из рифленого железа с их чистой, незатоптанной желтизной согреет, обдаст родным, неизживно знакомым. А потом нужно доложить Бойченко. Все в техотделе притихнут, чтобы не мешать важному разговору. «Ваше задание выполнено!» – прошептал Иван Малявин и улыбнулся.

В полукруглом небольшом зале ожидания аэропорта «Северный» стояла непривычная для вокзала тишина, напомнившая больничный приемный покой. На деревянных гнутых скамейках, сработанных, похоже, лет сорок назад, сидело полдюжины пассажиров, и не было видно ни одного работника аэропорта. Малявин решил, что перепутал время вылета. Засуетился, заметался между стоек, отгородок, кабинок, пытаясь докричаться…

– Что вы расшумелись? – спросила выдвинувшаяся из подсобки женщина с чайной чашкой в руке. – Уфа?.. Так давно идет посадка. Давайте билет, – сказала она недовольно.

– А багаж? – робко спросил Малявин, глядя снизу вверх на дородную грудастую женщину в белой батистовой блузке, стоявшую на возвышении, как на постаменте.

– Багаж увезли… Надо доплачивать теперь, – ответила дежурная, слегка подобрев, потому что углядела бесхлопотный червонец, который оставалось только положить в карман.

– Нет, лучше я сам, – испуганно схватился за ящик Малявин, будто боялся, что унесут и тогда придется объяснять, что у него осталось лишь три рубля с мелочью.

Фанерный ящик валил вбок, бил по ногам, но все это не имело значения – испуг прошел, и Малявин галопом несся по асфальтированной дорожке туда, к выходу на посадку. Он верил, что улетит и больше никогда не попадет в этот южный, очень странный и обманчивый город.

– Что в ящике? – спросил рослый милиционер спокойно, с улыбкой.

– Сервиз, – ответил Малявин, не задумываясь, как отвечал до этого водителю «москвича».

– Открывай! – прозвучало строго и неотвратимо.

Милиционер стоял скалой.

– Я же опоздаю на самолет, – доказывал Малявин, ругался и теребил веревочные узлы, рвал их остервенело зубами, чтобы побыстрее показать, как не прав этот упрямый милиционер.

Крышку сержант оторвал сам, поддевая ее перочинным ножом.

Распахнутый зев фанерного ящика, хруст пергаментной бумаги, огненно-рыжие полосы бутонов, сочная зелень стеблей, листьев – так это и отпечаталось. Тюльпаны, тюльпаны… Однажды Малявин купил на базаре три штуки за пять рублей, но пока нес, один цветок обломился, и он долго стоял у подъезда: не дарить же две штуки? И денег больше нет… Самым простым было: принести и рассказать со смехом, как получилось с цветами. Но такой простоты очень недостает в двадцать лет. С тех пор осталась неприязнь к этим цветам, к тем, кто их продает и к самому их нерусскому названию – тюль-паны.

Сержант Карапетян (его фамилия будет значиться в протоколе) захлопнул крышку, посмотрел в упор на Малявина выжидающе… или, может быть, оценивающе. И после долгой тягучей паузы сказал: «Бери и пошли». А Иван идти не мог. Прислонился к стене и стал смотреть на летное поле, на пассажиров, которые медленно, как на похоронах, поднимались по трапу в самолет.

Сержант подергал его за рукав, приказал: «Пошли!» А он все смотрел и не мог оторваться, словно ждал чуда, словно хотел увидеть себя там, на трапе. Или очнуться… Для этого надо лишь мазнуть рукой по глазам – и окажешься в самолете. Или же милиционер хлопнет по спине, скажет: «Ладно, лети уж в свой Уфа…»