Текст книги "Убитый, но живой"

Эмма Васильевна прошла так близко, возвращая учебник, и стремительно, что он не успел посторониться, невольно подпал лицом под облачко рыжеватых подзавитых волос, успел разглядеть веснушки и услышать запах духов, губной помады. «Но ее не портит рыжеватость, скорее, наоборот…» – подумал Иван, а она почувствовала этот оценивающий взгляд, развернулась лицом, словно бы намекая: я не боюсь, рассматривай хорошенько.

Иван заторопился к стремянке. Тут же они вызвались помогать. Принимали плафоны, перегоревшие лампы, а потом вперехват торопились подать матовые цилиндры ламп, отвертку. На них сыпались кусочки побелки, а они отмахивались от них, как от снежинок. Смеялись. Неуклюжая скованность исчезла.

– С вас, Эмма Васильевна, причитается.

– Понятное дело, – легко откликнулась она на шутку. – Я чайник поставила.

Чай растормозил, выпускница Лиза легко вошла в разговор о новом фильме Данелии, мартовской капели, школе, с необязательной чепухой, сдобренной легкими остротами.

– Приходите в четверг к трем, Иван Аркадьевич… Мы с Елизаветой вновь будем заниматься, она тянет на золотую медаль. Вам, я думаю, небесполезно при такой работе…

Он уловил в ее глазах, похожих на два спелых подсолнушка, заискрившийся смех и еще что-то, что не смог определить до конца, почему и смутился.

В четверг зашел в кабинет физики с ножовкой и молотком. «Да вот, проходил было мимо…» Но Эмма Васильевна искренне обрадовалась, и его уловка с инструментом и само оправдание оказались ненужными.

Объясняла она толково, с энергичным посылом, и постепенно втянула ненавязчиво в свои логические построения, увитые гирляндами формул. И снова искрились глаза-подсолнухи…

На школьное крыльцо Иван вышел первым. Постоял, удивляясь заново, как обманчива и коварна улыбка весны: днем припекает на солнышке, а к вечеру морозит, прохватывает ветром холодным. Обрадовался, что вышла Лиза и можно с ней поболтать.

– Как настроение, двоечница?

– Отличное, товарищ завхоз! – ответно поддела эта бойкая и смазливая старшеклассница в белой пуховой шапочке. – Вы не пропускайте занятия.

– А чего обеспокоилась?

– Я столь потрясной лекции от нашей Физички не слышала. Она прямо-таки пела… Вы ее ждете?

– Нет, просто любуюсь… Сосульками.

Он пошутил, смущенный тем, что девушка легко угадала желание дождаться Эмму Васильевну, но не ответил прямо из-за промелькнувшей в ее вопросе не то чтобы укоризны, а какой-то ревниво-завистливой интонации.

– Ладно, ждите. Пойду домой…

Лиза всего на секунду-другую замешкалась, но этого оказалось достаточно, чтобы возникло нераспознанное физическое явление, когда два тела начинают сближаться независимо от их желания и хотения. Древние называли это судьбой, ныне – биоэнергетикой, разностью потенциалов, а что происходит на самом деле, никто не знает. Он не смог бы остановиться, потому что «залип» то ли на плюс, то ли на минус и поэтому воскликнул:

– Так нам же по пути!

На следующем дополнительном занятии по физике Эмма Васильевна снова увлеченно и толково объясняла, но Иван уловил перемену, почти необъяснимую, ее можно угадать интуитивно во взгляде, улыбке. Теперь стало понятно приглашение на занятие, тенью легкой проскользнула досада: почему сразу не сообразил… Но не изменить, не перекроить.

Неожиданное увлечение разрасталось, в апреле так закрутилось, завертелось, что можно свихнуться, помереть и нельзя лишь остановиться. Им грезилось, что любые преграды преодолимы, что они всегда будут вместе, а когда исполнится!..

В субботу, когда Лизин папа привычно дежурил в военном городке, а мама привычно повытничала в адвокатской конторе, они встретились, чтобы заняться физикой перед выпускным экзаменом. Они относились к этому очень серьезно, но физика не заладилась. Да и не могла заладиться. То нападал смех из-за какого-нибудь пустяка, то нечаянно рука к руке прикоснется и щеки обдаст жарким огнем, а следом – вроде бы невинный поцелуй. Потом и вовсе устроили возню на диване.

Когда хлопнула входная дверь, торопливо метнулись за стол. Лиза взялась читать главу из учебника вслух, а Иван – чиркать на листочке разные закорючки. Но Жанна Абросимовна, скользнув цепким взглядом, распознала фальшь ученической идиллии.

Вскоре пригласила пить чай, а под чаек завела разговор с вопросами: где живешь, кто родители? Иван отвечал с простодушной искренностью. Начал рассказывать про отца, но поймал укоризненный взгляд Лизы и осекся.

– А я думала, вы одноклассники. – Жанна Абросимовна щедро улыбалась, но в ее удивлении таился скрытый подтекст, непонятный ему.

– Мам, ты представляешь, он в прошлом году, служа в армии, умудрился сдать вступительные экзамены в авиационный!

– На какой же вы факультет поступали? – спросила с усмешкой Жанна Абросимовна.

– На ДВС. Один балл недобрал, чтобы попасть на дневное.

– Странно! У меня муж кадровый офицер, но я о таком не слыхала, чтобы солдат в армии… А сейчас, я слышала, вы завхозом?

Малявин не ожидал столь откровенного презрения и слегка поперхнулся чаем. Ответил:

– Так по нужде, временно.

На том с чаепитием и расспросами покончили.

Жанна Абросимовна умело оттерла дочь на кухню, понуждая убрать со стола, сама пошла провожать. Открыла дверь, пропустила вперед, а когда он перешагнул порог, спросила, продолжая широко улыбаться:

– Ваня, вы ничего не забыли?.. Вот и хорошо. Очень надеюсь, что вижу вас в последний раз.

Он стоял, вежливо униженный, силясь понять, чем обидел эту солидную… правильнее сказать, авантажную женщину, которой старался понравиться? Однако не уразумел и вышепнул от досады: «Вот так жаба!»

Несколько дней старательно не замечал Лизу, а она подолгу сидела на школьном дворе одна, прямо напротив угловой каморки, заваленной граблями и лопатами. Когда столкнулись в школьном коридоре, Иван первый не выдержал, спросил сердитым шепотом:

– За что она так?

– Ты сам виноват, стал рассказывать все подряд. Ведь ты не знаешь ее совсем… А я не виновата. Ты веришь мне, веришь?

Они встретились, как обычно, с предосторожностями, на автобусной остановке и поехали к реке, как давно загадали.

Река входила в полный разлив, заглатывая низинки, прибрежные луга, и катилась мощно с пеной, мусором, ветками под самый верх дамбы, отделявшей Нижегородку от реки, готовая перехлестнуть через нее и затопить большой массив частных домов.

Апрельское половодье, движение соков земных, вкусные запахи клейких березовых листочков, черемухи, прелых листьев и, конечно же, костра, который он быстро развел, запалив бересту. В магазине возле остановки Иван купил хлеба и сыру, больше ничего не нашлось. В ближней низинке насобирали дикого лука и щавеля. Посыпали хлеб этой зеленью, сыром и запекали на углях. Позже Ивану казалось, что не ел ничего вкуснее и не видел столь чудного лица с измазанными сажей губами и такого апрельского вечера с припавшим к реке солнцем.

Они могли встречаться лишь изредка, с оглядкой, потаясь, может, поэтому невзрачная поначалу влюбленность, как прихваченная морозом ягода, становилась все слаще.

Двадцать четвертого мая для Лизы прозвенел последний школьный звонок, и они собрались отметить это событие вдвоем, и только вдвоем. В ресторан идти Лиза наотрез отказалась, поэтому выбрали кафе «Урал» при гостинице, сохранившейся с дореволюционной поры. Иван чувствовал себя вполне уверенно, потому что имел в кармане больше двадцати рублей, и с ходу заказал бутылку шампанского, все пять наименований пирожных, что значились в меню, и два сорта мороженого.

После бокала шампанского глаза у Лизы заблестели, стали шалые. Она вдруг проговорила жеманно:

– Ах, не смотрите на меня с укором, Иван Аркадьевич, я уже окончила школу!

Она пробовала на разные лады: «Что вы, я давно окончила школу!.. Не удивляйтесь, школу я окончила». Он просил ее остановиться, а она продолжала дурачиться: «Ах, Иван Аркадьевич!..» Когда увидела, что он в самом деле рассержен, чмокнула в щеку: «Не сердись, милый мой Ванечка… Пойдем потанцуем».

В центре зала стоял диковинный музыкальный аппарат. Они долго спорили, что включить, и остановились на Эдит Пиаф. Иван бросил монету, нажал нужную кнопку, в аппарате что-то задвигалась, зашумело, они приготовились услышать картавый мелодичный распев француженки, но из агрегата выплеснулся слащавый баритон Льва Лещенко с истерзанной песней о зиме, от чего в центре зала их разобрал такой громкий смех, что начали оглядываться посетители, официанты.

Они много, очень много смеялись в тот вечер, но даже на такси не успели к девяти, как она пообещала родителям. Лизу упрятали под домашний арест, о чем Малявину с непонятной радостью сообщила ее одноклассница.

На следующий день вызвали к директору. Он сразу, без предисловий, бухнул:

– Приходила мать Лизы Емелиной, жаловалась, просила меры принять… Так вот, еще раз подойдешь к ней – уволю по статье!

Иван попробовал возразить.

– Нет, ты понял или нет? – заорал директор, что случалось с ним крайне редко. – Пока она школьница!

Лизу на экзамены и с экзаменов сопровождали поочередно родители, а он маялся, как больной, и не знал, что предпринять. И отступиться не мог. На последний экзамен привел отец. Малявин подсел к нему, поджидающему Лизу во дворе на лавочке. Закурил.

– Меня Иваном зовут, фамилия…

– Так я знаю, – бодро откликнулся Емелин и привычно огладил редкие волосы, прикрывавшие обширную лысину. – Лизка рассказывала, да и во дворе не раз видел. Мог бы шугануть, так я ж понимаю. Возраст такой.

– При чем здесь возраст? Мне двадцать два года, и мы по-настоящему любим друг друга, – выплеснул все без обиняков.

– Я разве против любви?.. Но и ты пойми нас. Мне год до пенсии, жена ждет не дождется, чтобы переехать в Москву, где у нее квартира родительская пустует. А главное, она давно решила, что выдаст Лизку только за москвича и желательно из еврейской семьи, хотя сама наполовину татарка. Коль решила, то ее переупрямить не удавалось никому.

Но что-то, видимо, гвоздем торчало в Ивановом лице, почему Емелин и выговорил удивленно:

– Что ты к Лизавете прилип? Девчонка она хорошая, но ведь семнадцать лет. И упряма. Тут уж в мамочку… Не тоскуй, Иван. Будь мужиком. Вон в газете я читал, что в Скандинавии мужчина до тридцати лет и не помышляет о женитьбе. Это толково. А в кино?.. Что ж, сходите. – Он тяжело вздохнул, возможно, представив Жанну Абросимовну в гневе. – А я подожду у кинотеатра, пивка успею выпить.

Свое зависимое положение в семье он не скрывал и давно оставил мысль о каком-либо бунте. Отслужил двадцать пять лет, застарел в майорах, но твердо знал, что перед пенсией присвоят подполковника, и к службе давно относился, как к тягостной повинности. Любил он только дочь, а уважал командира полка и пиво.

В первых числах июля нужда заставила Жанну Абросимовну уехать в Москву по делу одного из своих клиентов, что ей на руку, потому что требовалось проверить и пристрожить квартиросъемщиков, побывать в университете, где работала давняя подруга, обещавшая помочь с поступлением Луизы. Она полдня давала наставления мужу, чтоб не забыл то и это, долго стращала дочь, но не успел самолет оторваться от взлетной полосы, тюремные оковы разом пали.

Иван узнал об этом по телефону из радостной скороговорки Лизы, и про папу, заспешившего с бидончиком за пивом, и что она будет варить клубничное варенье. «А вечером… если хочешь, можешь прийти».

– А сейчас нельзя?

– Ах, Иван Аркадьевич!..

В воскресенье, зная пристрастие майора Емелина, Иван принес с утра пораньше рыбной вяленой мелочи. Долго уговаривали отпустить в Холопово до вечера, а майор отец показно негодовал: «Ах ты, Лиза-подлиза! Вдруг мать узнает?..» Однако разрешил поехать. Ивана жестко кулаком в спину ткнул в прихожке: «Смотри там!»

Да разве мог не отпустить, когда в Холопове всё изготовилось: тихая речка Дрема, духовитая свежеобкошенная луговина с искрами земляники, плакатно-величественные кучевые облака, полуденная истома, стрекот кузнечиков – все это для их простодушной любви.

Потом ночная гонка в город на мотоцикле. Ближе к полночи, когда расставались у подъезда, Лиза шепнула:

– Завтра папка заступает на суточное дежурство. Приходи…

– А мать?

– Она звонила, сказала, что задержится еще на пару дней.

Сквозь тягучий утренний сон с провалами, взлетами и парениями над землей Иван ощущал великую радость, горячий ток крови и худенькое девичье тело, которое хотелось прижать к себе и баюкать, баюкать на своих необычайно возмужалых руках. Тихая спокойная радость прижилась в нем оттого, что переневолил себя в последний момент, отстранился, шепча: «Чуть позже… Потом». Чем обидел ее в первый миг до слез, решившуюся на страдание, на боль, лишь бы это, тайное и такое пьянящее, продолжалось как можно дольше…

Сон качал, баюкал его неизлитую нежность, восторг и обильную чувственность, какая возможна в двадцать лет. Тревога возникла разом. Он различил тихие шаги и безошибочно угадал, что это крадется Жаба, но лишь выдернул из-под Лизы руку, а другой натянул на себя пододеяльник, не открывая глаз, словно это могло спасти.

В рывке было столько злой силы, что пододеяльник затрещал по швам. Следом Иван оказался на полу. Это длилось несколько секунд, и он отчетливо представил со стороны свое худосочное голое тело на голом красном полу, и как эта дородная женщина в строгом костюме перешагивает через него, что стало навсегда неотвязным кошмаром. В те секунды нагота парализовала.

Жанна Абросимовна, не мешкая, сгребла в охапку одежду и вышла в прихожую. Номер райотдела милиции значился прямо на перекидном календаре, и она сразу вбила дежурному:

– Тут парень задержан. Пролез в квартиру, пытался изнасиловать дочь! Срочно приезжайте!

Завернувшись в разорванный пододеяльник, Иван выскочил в прихожую, когда она уже диктовала домашний адрес, чтобы нырнуть мимо нее в туалет, куда со сна хотелось нестерпимо, но Жанна Абросимовна, не отрывая трубки от уха, толкнула к стене с криком:

– Не сметь в моем доме! На парашу будешь ходить! На парашу…

Иван больно ударился затылком, но сквозь обиду просквозила здравая мысль, что в рукопашной схватке Жаба непобедима.

– Ладно, отдайте одежду.

– А это видел? – Жанна Абросимовна выбросила вперед кулак – о господи! – изображавший обыкновенную фигу, что слегка приободрило его.

– Мама, что ты делаешь? Мама! – закричала выбежавшая из комнаты Лиза.

– Маа-алчать, тварь такая! На веревке буду держать…

– Вот и хорошо. Будет чем удавиться.

Лиза выговорила это спокойно и так решительно, что обескуражила Жанну Абросимовну, умышленно разжигавшую злой скандал к приезду милиции.

– Ты свихнулась!.. – ахнула Жанна Абросимовна и развернулась на стуле к ней лицом.

Иван в два прыжка проскочил прихожую так стремительно, что женщина отпрянула, загораживаясь руками. Удачно отщелкнул замок, успел что-то хапнуть с вешалки и в чем мама родила выскочил на лестничную площадку. Босой, в майорской шинели с развевающимися полами, он выбежал из подъезда до приезда милиции. Со страху несся, не разбирая дороги, напрямик, пока не уперся в дощатый забор. Тут остановился, огляделся по сторонам. Облегчил страдание, оросил травку и только теперь начал приходить в себя, додумывать, что обвинят еще и в воровстве шинели, первый встречный милиционер отведет в КПЗ.

В глубине двора увидел серый дот бойлерной с бойницами окон из стеклоблоков. У входа стояли два затерханных мужика, и Малявин решил, что это сантехники, значит, не продадут. Подошел к ним, простецки поздоровался, спросил, кивком показав на дверь:

– Там кто есть?

– Ага, седня Степка заступил, – ответил рослый мужик в синей спецовочной робе с застывшим на лице изумлением.

– Откель ты сдернул? – спросил второй, в пиджаке, надетом поверх майки. Он вонзил пальцы в густую щетину и пошкрябал напористо, с удовольствием.

Иван ничего не ответил, лишь глянул настороженно и прошел в бойлерную. Степка – тщедушный испитой мужичок с оловянными глазами – регулировал подачу воды, когда он вошел. Без обиняков, напрямую Иван объяснил ситуацию, и мужик отнесся с пониманием. Принес спецовочные штаны и грязно-серую рубашку с разорванным рукавом. Рукава можно подвернуть, это не беда, главное, штаны пришлись впору. С обувкой хуже, ничего на сорок четвертый размер не нашлось. Степка вытащил откуда-то старые валенки, покрутил их в руках, хотел предложить, но потом вспомнил, что на дворе июль.

– Может, эти? – смущенно спросил он и подал глубокие калоши из великанского комплекта химзащиты.

Калоши пришлось подвязывать веревками.

– Я потом приду за шинелью. С меня пузырь, – пообещал Иван легко, непринужденно, потому что страх отпустил и стало полегче.

У выхода его поджидали теперь три мужичка. Тот, что в спецовке, подмигнул заговорщицки, спросил:

– Как ты ушел от мужа? Через окно?

– Не-е, он, видно, моль изображал – в шкафу прятался.

И они забулькали, захрипели, давясь смехом.

– Глянь, калоши как… как… кие!

Да! Калоши были на слона. Иван привередливо оглядывал на свету себя со всех сторон, прикидывая, как бы не угодить в бомжатник.

Рослый кивком показал на парня, пробасил:

– Плесни ему от нервного стресса.

Разливальщик, подавая стакан, налитый расчетливо на палец выше середины, произнес веско: «Портвейн три семерки», – как говорят о породистой лошади.

Директор школы Стригалев, едва увидел обиженное лицо Жанны Абросимовны, лохматый ком одежды, который она поторопилась вытащить из сумки, сразу решил: «Опять Малявин!» И пока она гневливо высказывалась, прокручивал вариант с подсудным делом: каким это пятном ляжет на двадцать восьмую школу и что его могут погнать не только из директоров, но даже из партии.

– Мне понятен ваш гнев, – сказал Стригалев с подчеркнутой любезностью, некоторой подобострастностью. – Я сам Малявина предупреждал неоднократно, а в июне не выдержал. Хотел уволить по статье, а потом пожалел. Уволил по собственному желанию. И не зря. Нам такие работники не нужны.

Не давая опомниться Емелиной, набрал домашний номер телефона. Спросил в трубку:

– Марья Сергеевна, подскажите, пожалуйста, с какого числа у нас уволен Малявин?.. Ага, понятно, помечаю, с двадцатого июня. Хорошо, это мы обсудим в рабочем порядке, – перебил он недоуменные возгласы жены. – С двадцатого уволен. Рад бы, но ничем помочь не могу… А узелок можете оставить в приемной, чтоб не таскаться, Малявин придет за расчетом. Вот тогда я ему всыплю. Его теперь ни к одной школе не подпустят. Таких надо!.. – Стригалев осекся, чувствуя, что начинает переигрывать.

Проводив Жанну Абросимовну до парадного входа и любезно распахнув перед ней тяжелую дверь, Стригалев ощутил, что вспотел, и рубашка прилипла к спине. «Неужели пытался изнасиловать? – подумал он. – Да уж, станет насильник раздеваться догола!» Его рассмешила такая предельно простая мысль. Он слегка завидовал этому балбесу, который может себе позволить черт-те что, и ведь не боится!.. Примерно так размышлял Стригалев, поднимаясь по лестнице на второй этаж, а столкнувшись в коридоре с завучем, годами не менявшей выражение священной строгости на лице, решил: «Она первая и настучит в райком партии».

Он перенес в свой небольшой кабинетик машинку и отпечатал приказ в трех экземплярах. Затем заполнил трудовую книжку…

Утром в вестибюле директор ухватил Малявина за локоть и потащил на второй этаж. Заставил тут же написать заявление «по собственному желанию» задним числом. Вспомнил, как пугала его судом Жанна Абросимовна, как он едва отбился…

– Эх, дурак ты, Ванька! В самый разгар ремонта! – Стригалев выговорил это, страдальчески морщась, видимо, представляя, как ему снова ругаться со строителями, доставать краску, мел. – А ведь предупреждал!

– Так я люблю ее! И она меня…

– Вот заведет Емелина на тебя дело о растлении малолетней – она же юрист, да еще татарских кровей – будет тебе тогда «люблю». Бога моли… Что мог, я сделал, одежду твою отбил.

– Спасибо! Я понимаю, большое спасибо… – мямлил Иван в тот момент, а надо бы сказать, как должно: извините, плохо думал о вас, а вы настоящий мужик!

Он настолько увлекся, что пропустил объявление диктора о посадке в самолет по маршруту Уфа – Москва и тот момент, когда Лиза вышла из буфета, так и не допив свой чай или кофе. Побежал к выходу на посадку, где клубилась витая очередь. Она уже протягивала билет и паспорт, когда Иван закричал поверх голов:

– Лиза! Лизавета!..

Она замерла, угадав его голос, обернулась и в веренице голов разглядела его, запрокинутое вверх лицо.

– Ваня, мой телефон двести девяносто, сорок, семьдесят два. Звони! Двести девяносто, сорок, семьдесят два. Звони, звони!.. – кричала она из-за голов.

Людской поток тащил ее по узкому проходу все дальше и дальше, а он не мог пробиться к контролеру, увязнув в гуще тел, сумок, злых окриков, подставленных локтей.

Помчался на второй этаж и стал толкаться в стеклянно-алюминиевые двери, чтобы выйти на балкон, опоясавший зал ожидания, но двери лишь грохотали звонко и неподатливо. Видел ее внизу в небольшом проходе-отстойнике, но не мог даже крикнуть, помахать на прощанье рукой. Он метался по залу, как окунь в огромном аквариуме.

Рядом в багажном отделении грузили чемоданы на электрокар. Без раздумий Иван перепрыгнул через барьер, побежал мимо грузчиков к металлическим воротам под чье-то удивленное: «Куда ж ты? Стой!» Проскочил ворота, увидел слева вереницу людей возле автобуса.

Лиза увидела его издали, выбежала навстречу, больно стукнула углом сумки по ноге, что Ивана как бы приободрило. Обнялись. Иван молчал, шумно отдыхиваясь после длинной пробежки.

– Ты запомнил мой телефон?

Он повторил, как повторял всю дорогу.

– Я прилетала к папе, он лежит с инфарктом в больнице. Скоро сдавать сессию… Потом буду переводиться в Уфимский универ.

– Молодой человек, – дергала дежурная, – отпустите девушку.

Острили желчно недовольные пассажиры, а Иван все не решался ее поцеловать. Она стояла такая красивая… Еще красивее, чем раньше.

– Пусть остаются, – посоветовал кто-то из автобуса.

– Девушка, ну нельзя же!..

Лишь водитель, неторопливо-расчетливый, был на их стороне и двери не закрывал. Лиза сама поцеловала в губы с горестным: «Ах, Ванечка!»

Дверь захлопнулась, цапнув его по кисти, и она поехала к своему самолету. А он махал ей рукой и не мог понять, почему же Лиза плачет, ведь они скоро, очень скоро увидятся.