Текст книги "Убитый, но живой"

Глава 30
Полковник

Ему представлялось, будто самое страшное позади, что он тертый калач, повидавший много тюрем, блатных, надзирателей, зэков. Ввалился с дурацкой ухмылкой: «Привет, мужики!..»

– Иван Малявин, статья сто пятьдесят пятая, иду из Якутии на Ереван.

В ответ – ни звука.

Камера полуподвальная – потолок на макушку давит, размером три на восемь, металлические нары в два яруса от стены до стены без прохода. Нижний ярус – в двух пядях от пола. Лампочка в сетчатом наморднике над дверью, дальний конец камеры – в темноте. Строго напротив двери – «толчок» и умывальник.

Молча взяли в кольцо. Четверо.

– Рассказывай! – скомандовал низкорослый крепыш с голым торсом, густо размалеванный жирно-лиловыми татуировками, особенно выделялись наколотые на каждом плече полковничьи погоны с крупными звездами.

Малявин заново пересказал про статью, Якутск… «Иду этапами. Замордовали. Счас вон на шмоне дубиной огрели, гады!» – даванул на жалость и вскинул руку, ощупывая опухоль на затылке.

Но никто не выразил участия.

– Кем ти там робил? – спросил вислоусый мужчина. Спросил без нажима, с улыбкой.

– В артели работал на Алданском прииске. Золото мыл…

– Га-а, га-а! Так вин же золотарь!

– То-то чем-то воняет, – в тон ему сказал сухощавый красивый парень лет двадцати пяти-шести с приметными васильковыми глазами. – Похоже, козлом.

Так жестко его еще не встречали. Он растерялся.

– Конь губастый, масло-сыр тебе дают! – рявкнул, придвинувшись вплотную, голопузый крепыш. – Добром колись, все одно на тебя уже позвонили.

Малявин отмолчался, понимая, что оправдываться – себе дороже.

– Сколько шел ты этапов? – спросил рослый кругломордый парень с добродушно-ленивым выражением на лице, как у многих рыжих полнотелых людей.

Иван стал считать, загибая пальцы:

– Семь получается.

– И все семь стучал, падла! – заорал неожиданно Рыжий.

– Пусть дятел стучит, а мне голова не позволяет, – ответил Малявин, не опуская глаз, как учил старый зэк в Иркутской пересылке. – Зря вы, мутит кто-то напрасно, мужики.

– С Якутии, говоришь? А на рукаве что? А-а! – снова вскинулся приблатненный. – БАМ написано. Комсомолист, значит, коммуняка будущий. Че ж ты пургу метешь? А-а? Якутия, Якутия…

– Спецухи такие всем выдавали. Мне плевать, что там написано, БАМ или «Агдам».

– Темнишь, комсомоленыш. Темнишь… Пытать будем, как коммуняки нашего брата пытают! – истошно заблажил он, ухватился за эмблему, рванул вниз. Но не получилось. Тогда сообразил, поднес раскуренную сигарету и стал выжигать надпись БАМ, рельсы и комсомольский значок с профилем Ленина.

Малявин сорвал чадящий лоскут с лохмотьями ваты, затоптал, уверенный, что берут на понт, что разборка на этом закончится. Но блатной верховод по кличке Полковник продолжал наседать:

– Колись, сука! Колись! Наводку точную кореша дали.

Ему бы отмолчаться, а он взъерепенился.

– Кто же? Не надзиратели, что нас после этапа молотили?

– Козлина! Ты мне попкаря в кореши?.. Попишу! – Выдернул из-за голенища заточку. – Мося, прикрой глазок! – скомандовал блатной рыжему парню и присел, как перед прыжком.

Малявин попятился, пока не уперся в стену. Заболели сломанные ребра и все тело от неминучей расправы.

Грохнула кормушка.

– Что тут у вас? – с ленивым потягом в голосе спросил выводной. – Ты, Рыжий, еще раз прикроешь глазок – отдубасю!

Полковник улыбчивой обезьяной, раскачиваясь корпусом, вихлясто двинулся к кормушке, бубня про земляка, про должок, про чай, обещанный за свитер. Малявин напрягся до испарины, соображая, как выкрутиться. Проблеснуло лучиком, вспомнилось, как крикнул в переходе строгач по кличке Чача, что если встречу ростовских, чтоб передал непременно, что его чалят в восьмерку, а сейчас опустили в карцер.

Поймал глазами лицо сухощавого парня с васильковыми глазами – его раскованность и руки, густо замутненные наколками, подсказали, что он в камере тоже авторитет, – спросил:

– Случаем, не ростовский будешь?

– Нет, но многих знаю. А чего тебе?..

– Да строгач шел в этапе ростовский по кличке Чача…

Пошли новые расспросы. Помягчело. Мося оставил покурить щедро, почти полсигареты. А когда рассказывал про этап, про Смертника, он не раз восклицал простодушно: «Во дают! Эх!..»

Лишь Полковник не хотел успокоиться, «давил косяка», как говорят блатные, пригрозил:

– Я завтра проверю. Если блефанул – кляксой станешь! – И с верхнего яруса торбу скинул, хотя внизу и без того было понатолкано много народа.

Вечером выхлебал Малявин жидкую перловую кашу без хлеба – пайку выдают утром и только утром – ополоснул шлюмку и тут же повалился мертвяком на голое железо, к чему уже притерпелся, а после пережитого за последние сутки, казалось, готов был спать на гвоздях. Однако вскоре проснулся. Лицо и руки горели, словно облитые кипятком, даже в полумраке он разглядел, как шевелится на левой руке багрово-черная перчатка. Клопы, невиданное дело, сыпались как шелуха. Они набились в рукава, под штанины, поэтому долго возился, вытряхивая, вычесывая их. Его удивило, что остальные, человек десять, ворочались, взбрыкивали, но все же спали и даже похрапывали.

Днем, когда попытался прилечь ближе к свету, клопы все одно быстро нажгли лицо и руки. Полковник – он требовал, чтоб все к нему так обращались, – заметил эти мучения, расхохотался, раскатился на всю камеру: «Вишь, мля-тля, тебя, мля-тля, даже клопы, мля-тля-мля, дрючат». Злоба в нем клокотала, как в майском скорпионе, готовая излиться в любую минуту. Затерханному сорокалетнему мужичонке он бросил бычок с верхнего яруса прямо за шиворот и долго смеялся, глядя, как тот ужом извивается на металлических полосах. Другого, сидящего на толчке, сбил ногой на пол с криком: «Что, курва, порядку не знаешь?!»

Раздетый до пояса, Полковник подолгу простаивал возле кормушки, переговариваясь с выводным, корпусными, хозобслугой, что-то им передавал, а те передавали ему. Еще большую деятельность он развил, когда вывели на прогулку. Малявин думал, конвоир осадит, а не то лишит всех прогулки, как это случалось не раз, однако Полковнику попускали, что не вязалось с правилами игры, установленными в гулаговской жесткой системе.

В прогулочном дворике двое сокамерников пристроились на круге, который выхаживали неторопливо и настороженно, с расспросами о золоте. Как моют, что платят, какие условия?.. Их внимание Малявина приободрило, принялся старательно рассказывать о вскрышных полигонах, пробуторах, отмытом шлихе, который долго надо обрабатывать, чтобы превратить в металл. Однако худосочный носатый кавказец перебил своим: «Что притырить успел?»

Стал объяснять, как легко на этом попасться, что в артели не украдешь, все на виду.

– Брось лапшу вешать! Ты просто не знаешь, – сказал второй, серый и неприметный лицом и одеждой, как тюремный быт. Сказал так уверенно, что спорить было бессмысленно. Отошел в сторону, бурча негромко, что такой хмырина недели бы не продержался на золоте, да таких в путную артель и не берут.

После вечерней формальной проверки баландер передал Мосе полную, с горкой шлюмку картошки, похоже, отцеженной из супа, который разносили в обед. Полковник суетливо задергался, пританцовывая на месте:

– Давай, Мося, шеметом. Сало режь, лучок… Эх, заварганим!

Через полчаса по камере растекся неистребимый дух жареной на сале картошки. Запах этот, дразнящий, сладчайший, памятный с раннего детства, казался в тот момент пыткой злее клопиной.

С клопами в камере народ боролся так: штанины – в носки, рукава – на завязки, на кисти рук – запасные носки, если имеются, лицо заматывают тряпкой, после чего можно забыться, пока клопы не просочатся в какую-нибудь щелку.

Среди ночи Малявина грубо толкнули в бок: «Подвинься!» Сдвинулся, а сон-то отлетел. Лежал с мечтой о табачной закрутке. Дабы табачный зуд усмирить, стал он внушать, какая гадость этот табак, в нем стронций и кадмий, и черт-те что еще, от него зубы крошатся и вонища. Но курить все одно хотелось нестерпимо.

Вдруг услышал гугнявый шепоток Полковника:

– Так ты, Инженер, решил?

Инженером кликали в камере пятидесятилетнего брыластого мужчину с обширной плешью в венчике кудреватых волос. Он что-то невнятно ответил.

– Больно не будет. Не впервой. Зато тебя ни одна тварь пальцем не тронет. Мое слово – закон. Открывай пасть! Ты, Мося, челюсть держи, тля-мля.

– Нет, нет! – взвизгнул Инженер. – Нет, я умоляю вас, я прошу…

Дальше – лишь клекот придушенного человека.

– Ах ты, тля-мля-тля! Жлобишься?.. Не хочешь нашего братана из беды выручить? Я ж объяснял, он инвалид, его за штуку в зону с крытки опустят. Понял?!

– Да, я понял. Возьмите пальто… С каракулевым воротником, почти новое. Ботинки возьмите.

– Обещал, тля-мля? Да?.. Значит, петуха из тебя сделаем… Да!

– Ой, ой, больно! – засипел Инженер, видимо, подколотый острой заточкой. Затем: «Гы-ы-ы-ы…» Металлические полосы запрыгали, зазвенели.

– Жуп, жуп опломили, – прошепелявил Инженер.

– Утрись. Теперь ты нам кореш. Кто вякнет против тебя – сразу уроем. На, закуривай. Отдай, Мося, ему всю пачку. Отдай корешу.

Потянуло табачным дымком. Попросить бы курнуть, да боязно высовываться лицом из-под тряпки, а курить хочется – мочи нет. Начал кашлять. Ох и раскашлялся! Выполз ногами вперед, как рак из норы, и к умывальнику. Долго пил воду, а когда влез на нары железные, то Полковник и Мося сгинули. Лишь огонек светился, где лежал Инженер.

– Мужик, оставь покурить, – попросил как бы невзначай, прикинувшись простачком.

Инженер отбурчался недовольно, но огонечек поплыл к нему. Затянулся раз-другой торопливо и тут же подумал: эх, весь конец обмуслякал, паразит! Чувствуя, как сквозь табачную горечь пробивается солоновато-сладкий привкус. И противно, и выбросить невмоготу. Подвернул клочок бумажки, а все равно отдает то ли кровью, то ли невыплаканными слезами. И впору тут самому заплакать под тихие всхлипы пятидесятилетнего Инженера, который завышал объемы по отчетам, чтоб кормить людей из главка, тачать себе и начальству сторублевые премии на выпивку. Ему мало перепадало с того стола, он был рядовой, сто тысяча первый исполнитель, каких понатолкано по всем камерам.

Утром Мося с Полковником не отходили от Инженера. В завтрак щедро отрезали белого хлеба и отсыпали рафинада к чаю. Малявин старался не смотреть, но черная впадина рта Инженера, где до этого блестели золотые коронки с литком, притягивала взгляд.

– Какого вылупился?! – резко хрипанул у самого уха Полковник, по-рысьи подкравшийся сбоку. – Без шнифтов хошь остаться? – Он, видимо, угадал, что парень ночью не спал, и теперь смотрел выжидающе.

– Хлебца белого не видел давно, – примитивно соврал Малявин, замирая от страха и уже не желая ничего, даже каши овсяной, разваренной в клейстер, что стояла перед ним.

Полковник присвистнул, сказал с наигранной веселостью:

– Так бы и гутарил, бамовец. Эй, Мося, отрежь комсомоленышу хлебца. Всем отрежь. И по сигарете всем дай.

После обеда Полковника и Мосю выдернули из камеры с вещами. Малявин подумал, на этап, но через пару дней услыхал в прогулочном дворике гугнявый голос Полковника. Он перекрикивался с кем-то на жаргоне, и среди словесной шелухи, непонятной с разбегу, хорошо разобрал повторенное раз за разом слово «рыжье». Он снова пас кого-то из этапников с золотыми коронками, переходя из камеры в камеру, поэтому жрал белый хлеб с маслом и жарил картошку на сале.

С уходом Полковника в камере стало спокойней. Малявин перебрался на второй ярус, где впервые за несколько дней смог отоспаться, хотя и здесь припекали ночью клопы, что пикировали с потолка.

В этой камере не имелось ни стола, ни скамеек; ели, сидя по-турецки на нарах; здесь же штопались, давили вшей, делили хлебные пайки. Различный мусор, куски ваты от раздрызганных телогреек, крошки и пот человеческий – все падало вниз и копилось годами. Клопы там жировали, отчаянно плодились. Даже днем эта нечисть колыхалась среди мусора, лениво переползая с места на место, словно бы дожидаясь команды: «Отбой!» И тогда кто-то погибнет, но кто-то ведь насосется всласть, чтобы породить новую сотню кровососов.

Тишайше лют беспредел исправительно-трудовых учреждений, но основа его едина: чем ни хуже, тем лучше. В этой ростовской камере услыхал Малявин странную сказочку. Что есть-де страна некая, ИТУЧРия, о которой каждый Иван-дурак знает, да не помышляет. Ему некогда, он зерно сеет, потом холит, потом урожай собирает. Но у него непременно все отберут раз и другой… А на пятый или десятый идет Иван-дурак наш в сельпо и покупает на остатние деньги вина, там же выпивает пару бутылок.

Вдруг навстречу идет тот, что отбирал… А может быть, похожий. Ну, на! Получай в рыло красное, толстомясое!

А главный казнокрад давно для Ивана указ подписал, по коему судья-взяточник мигом осудит, после чего жадный ворюга в хромовых сапогах стеречь будет, а грабитель и здесь ограбит, да еще иной раз покалечит куража ради.

Выйдет годков через пять наш Иван-дурак на свободу, весь больной, искалеченный – где уж ему зерно сеять, только воровать остается. Без сноровки месяц-другой – и попался.

А мест уже не хватает на всех Иванов да Жиганов. Надо новые тюрьмы строить, надо новых воров в штат набирать, новую работу взяточникам давать. Так вот и растет, жиреет страна ИТУЧРия.

Когда смерть подступит к Ивану-дураку, кинется он церковь искать, чтоб хоть в смертный час помолиться да покаяться. Ан нет, на том месте, где церковь была, тюрьма возвышается.

Вот и он, похоже, один из таких дураков. Сизую пшенную кашку покушал, сказочку маленько послушал, а тут уж кричат: «Малявин, с вещами!»

Рассказывали про конвой ростовский, да пока не попробуешь – не поймешь.

Собаками травят, прикладами тычут, пихают и матерят всяко.

– Да за что?

– Да вот два брата-акробата в побег ушли.

– Но я тут при чем?

– А так, на всякий случай.

Бурчал Малявин негромко: «Кретины, зачем меня бить, я и так шатаюсь. Я после полуподвальной камеры с кровососами сел бы и сидел полдня, отдыхивался. И куда мне бежать? Разве что за границу?.. Так видел я одного китайца, его как иностранца отдельно возили, да ведь в спешке этапной чего не случается! “Воронок” обломался, вот и успели мы с ним пообщаться со скуки. “Меня, – говорю, – зовут Ваня Малявин”. Он отвечает: “Осень каласо, моя Вань Лянь”. – “Очень, – говорю, – даже похоже”».

Вот и рассказал Вань Лянь, как подался от хунвейбинов в страну советскую, пионерскую. Восемь лет прожил в резервации на берегу Амура. Паспорт так и не выдали, гражданство не оформили. Рабство – хуже китайского. Прознал Вань Лянь от людей “хороших”, что границу можно легко перейти в Азербайджане. Поехал, таясь.

И правда, вот она, полоса незапятнанная, из окна поезда видно. И никакой охраны. Сошел Вань Лянь с поезда поздно вечером на маленькой станции Минджевань. До края платформы дойти не успел, как взяли его под желтые рученьки. Пять лет вскоре ему судебные попрошайки отмерили «за попытку перехода советской границы». Везли его в ту пору в спецлаг под Рязанью, где таких же Ванов, Данов, Куртов на белых простынях, но за колючкой держат.

Где он ныне, бедный Вань Лянь – маленький несчастный китаец, пообещавший все одно сбежать из «толпаной Советити»? За те полчаса, что они просидели вместе в «воронке», он его полюбил как брата. Потому что тоже из Иванов, из дураков…

Утром выдали в ростовской тюрьме по две с четвертью буханки мокрой чернушки, из такой хорошо зверюшек лепить или кубики. Малявин сразу обе буханки повдоль разломил, разодрал, чтоб немного из них кислота и сырь вышли. Загрузили прямо 31 декабря, перед обедом, тут напрасно удивляться, что конвой злой – Новый год на носу.

– Вам плевать, где Новый год встречать! – сказал один из солдатиков. – Вы не люди, вы – зэки.

Черт с ним: со жратвой, с выпивкой, последнее отдал бы за пачку сигарет, да отдать нечего. Сонная одурь – одно лишь спасение.

Вдруг тормошит парень.

– Иван, глянь! Брюки путячие нашлись. Поторгуйся.

Они знали в камере-купе, что он тащится восьмой или девятый этап от Якутии. Натаска есть, чего уж там. Вошел грамотно в преступную связь с конвойным. Уговорил позвать старичка, что на дембель весной собирается.

Пришел. Глянул. Брюки ему понравились, по глазам видно. «Дай примерить», – говорит. «Нет, браток, – ответил Малявин. – Щупай, смотри, на пояске бирка имеется. Твой размер, без обмана! Два “Тройника” и две “Примы”».

Солдат руку к виску вскинул:

– Ты че, рехнулся? «Тройника» вообще нет.

Малявин знал, что подзагнул, но как не поторговаться? Ушел солдат. В купе шуметь начали:

– Эх ты! Загнул. Теперь жуй брюки.

Одного, самого шумливого, ботинком пуганул:

– Тихо, суслики! Ждать надо. А задешево мы всегда отдадим.

Заступил будущий дембель на охрану прохода и сразу к камере.

– Эй, ты! – Малявина подзывает. – Один флакон одолжили. Согласен?

– Плюс три пачки сигарет и буханку белого хлеба…

– Да, да.

А видно, надуть хочет. Долго у решетки канались, а потом Малявин сказал напрямую:

– Я, парень, девятый этап дую, всякого насмотрелся. Давай без туфты.

Смеется. Пошел звать молодого. Обменялись.

Мог Малявин себе пачку сигарет взять, никто бы и не вякнул. Но все шестьдесят штук честно разделил на семерых, потому что один оказался некурящим. Единственно, не удержался, неделимый остаток – четыре сигареты – себе взял. С хлебом проще, раскромсал заточенной ложкой на восемь частей. Правда, и тут себе горбушечку сладенькую прихватил.

Некурящий парень, а было ему на вид лет девятнадцать, наотрез отказался одеколон пить. Впрочем, свою долю из горлышка смог осилить лишь один заматерелый бомж лет сорока. Остальные лишь рот пообожгли да весь пол заплевали. А во флаконе еще больше половины. Но разве мог он – Ваня Малявин – не погеройствовать, не показать себя отчаянным размондяем, каким старался казаться с пятнадцати лет и доблести другой в жизни не знал?! Зато знал, от разведенного водой одеколона будет подташнивать полсуток, что это дерьмо и никакого кайфа не будет, нет, выпросил кружку воды, влил ее в полиэтиленовый мешок, туда же одеколон. Вонища пошла неимоверная, но все же осилил свои два-три глотка. Тут главное – первые пять минут перетерпеть, хлебцем зажевывая. Потом – пару сигарет одну за одной на голодный желудок. Вроде и ничего, вроде захорошело на короткий миг.

Отлично Новый год встретили, один суслик даже наблевать умудрился. Все взаправду…

Ранним первоянварским утречком в проход вышел начальник конвоя в чине лейтенанта и заорал дурным голосом, осипшим от водки:

– Зэки поганые, встать, смирно! Поздравляю с Новым годом, кость вам в горло! Желаю!.. Желаю вас, чертей, больше не видеть. Раздать гадам подарки.

Кто-то, перетрусив, пустил слух, что, наверное, обыск учинят и молотить начнут…

Однако вскоре сержант залязгал кормушками, а самый молоденький, наголо остриженный солдатик с торчащими розовыми ушами начал раздавать пригоршнями галеты из сухпая.

Галеты малость заплесневели, но есть можно. Вскоре начался хруст такой, будто двинулся по реке ледоход. Некурящий и непьющий парнишка лежал напротив Малявина на второй полке и шмыгал носом.

– Ты чего? – попытал он тихонько. – Новогоднюю елку, что ль, вспомнил?

Парень голову повернул, мазнул рукавом по глазам:

– Представляешь, что мне отец на минувший Новый год подарил?..

Отмолчался. Парень был, судя по одежде и разговору, из семьи с достатком.

– Прихожу я вечером домой, а рядом с елкой «Ява-350» стоит, сверкает. Я во двор выкатил, бензину залил и поехал к дружкам.

Он поднес было ко рту галету, но скривился от душка плесневелого.

– Будешь? – спросил парень, протягивая свою порцию – пять или шесть штук.

Малявин усмехнулся, ответил:

– Ты сунь их в карман. Через пару дней вспомнишь летехин этот подарок.

Парень отвернулся, сколько-то лежал молча, пережевывая эти слова, а потом заплакал, споткнувшись, похоже, на слове «подарок».

А чем его утешить? Малявину было легче и проще, ему нечего было жалеть, кроме стандартных профкомовских подарков с набором конфет и яблок. И сколько он ни тужился, не мог вспомнить, чтобы кто-то сделал хороший подарок на Новый год. Ну хоть бы один раз! Да и зачем вспоминать? У него оставалось еще десять сигарет, четыре галеты, небольшой обломок белого и полторы буханки черного хлеба, его никто не гнобил, не стращал. И он радовался этому первоянварскому утру, мечтая об одном: чтобы не стало хуже, чем сейчас.

Он разузнал, что второго января выгрузят в Тбилиси. «Ну и черт с ним! Тбилиси так Тбилиси», – думал отрешенно и безбоязненно, так как понимал, что хуже, чем в Ростове, быть не должно.