Текст книги "Убитый, но живой"

А пятым – Юрец-огурец со своей сто второй, часть вторая, от восьми до пятнадцати или расстрел. Статья эта страшная и белесый лопоухий парень жили порознь. За день Юрка разрисовал стену возле своей шконки. Особенно хорошо у него получались конские морды и лихие наездники, они сшибались в отчаянной рубке и гибли по прихоти Юрки. А стол он изрисовал профилями и анфасами сокамерников, женскими лицами. С каждым наброском таял в его руках огрызок карандаша, что больше всего и печалило Юрку в этот момент. Он даже забыл про статью свою ужасную, но его затеребили, задергали: «Как же ты убил? За что?» А ему не хотелось рассказывать, потому что сразу возникала окровавленная лысина отчима. Он не мог объяснить неприязнь этого рослого истеричного мужика, велевшего называть его папой, что у Юрки никак не выговаривалось, а отчим негодовал, ругался: «Я тебя кормлю, а ты!..» Хуже всего, что брал из папки рисунки, незаконченные наброски и раздаривал их за стакан вина.

«Если бы не отчим!..» – думал он часто с обидой, недоумением, злостью, но не с покаянием, нет.

– В августе собрала мне бабушка денег, значит, на билет до Липецка в плацкартном вагоне. Да своих полсотни, я их в столовой заработал, стенды оформлял. Хорошо было ехать – сам себе хозяин.

Последние годы мы жили у отчима в частном доме под Липецком. И вот я приехал, а дом на замке. Пошел к соседям, значит, они-то и рассказали, что мамка лежит в больнице. И вот, значит, поехал я в больницу. Разыскал ее в травматологии. Страшно смотреть: лицо в синяках, значит, рука в гипсе. Стал уговаривать подать на отчима в суд, ведь не первый раз уже.

– Оклемаюсь, видно будет, – отвечает она. – Но жить с ним больше не буду. А ты съезди к нему, забери документы мои, пальто осеннее и туфли черные… – Это она мне, значит, говорит.

Раз приехал – заперто, нет отчима. Второй раз прождал полдня. Вот и решил залезть через форточку. Раньше-то по нужде я не раз лазил. Собрал необходимое, хотел обратно вылезть, а тут, значит, отчим! Крепко поддатый пришел, и при нем полбутылки вина.

– Показывай, – говорит, – что украсть хотел.

Вина в кружку налил, мне протягивает: хлебни, мол, перед разборкой. Я это, значит, пару глотков сделал, чтоб время оттянуть, а сам думаю: ведь изобьет до полусмерти.

– Да ты бы в морду ему вином – ха! – встрял Сашок.

– Нет, я не сообразил. Когда он кружку взял у меня и сам стал глыкать, тут уж я метнулся к двери. А отчим меня, значит, за куртку успел ухватить. У двери дрын стоял. Я до него дотянулся и с разворота огрел отчима по голове. Он даже не упал, а только присел и руки в стороны развел. Тут я его саданул второй раз!

– И что?..

– Да схватил материны вещи и убежал. Я думал, он оклемается.

Юрка рассказывал без подробностей, торопливо, но слушали его внимательно и как бы с недоумением: ведь телок телком, а отчима порешил.

– Статья-то у тебя сто вторая, а не сто третья. Ты хоть разницу понимаешь? – насел на Юрку Назар.

– Нет, – ответил Юрка и виновато потупился.

– Сто вторая – это умышленное убийство. И шьют тебе его потому, что ты отчима второй раз огрел. А ему, может, одного раза хватило. Эксперты такое определяют. Зачем ты второй раз-то саданул?

– Мать стало жалко… Я второй раз – за нее.

– А в третий раз бил? – дотошничал Назар.

– Нет, дрын обломился.

– Ой, засудят! Тебя одно может спасти: если адвокат толковый будет и добьется, елы-палы, чтоб на сто пятую статью – превышение самообороны.

Он прямо-таки настоящим законником оказался, этот невзрачный мужичок Назар. Толково обьяснял, как и что нужно сделать, что говорить, что не говорить следователю…

– Так я уже рассказал там, в Свободном.

– Ах да, они же с тебя взяли предварительные показания и к делу пришили… Откажись, Юрка. Бить будут – откажись. Тут, парень, многими годами пахнет. Дави на самооборону. Говори, что после первого удара он кинулся на тебя.

Фагим с Сашком тоже пытались поучать, но куда им до Назара! Сразу видно – тертый калач.

– А что ж ты молчал, когда мы с «конем» мучались? – спросили его в лоб.

– На вас, дураков, решил посмотреть. – И тут же, углядев сердитую насупленность: – Представь, глянул бы корпусной в глазок, а я «коня» вылавливаю. Так за это в карцер могут опустить. Или к делу красную полосу налепят за нарушение тюремного режима. Ты вот и не знаешь, что это такое.

Да, Малявин много чего тогда не знал, не понимал. А он, плешивый, с мягкой светлой бородкой, круглыми щечками, подбородком, похожий на обкатанный речной голыш, походил на крестьянского дедушку с лубочной рождественской картинки. Однажды поздно вечером Назар под большим секретом поведал о побеге из лагеря в шестьдесят третьем году. Как прорыл километровый тоннель с напарником. Как скрывался пятнадцать лет под чужими фамилиями, а взяли на мелочи. Красиво рассказывал, сочно. Советы давал.

В иркутском изоляторе кормили сносно по тюремным меркам, иногда каши наваливали столько, что не съесть разом. И все бы оно ничего, кабы не железные полосы шконок. Только «прописанным» выдают матрас, подушку и одеяло, вафельное полотенце и наволочку. А этапник чужой – лишняя обуза, скорей бы спихнуть, выдав перед этапом буханку хлеба и десять граммов сахара на сутки. Ему даже газету, обязательную для всех, и то не дают, из-за чего ему, бедолаге, порой махорочную закрутку не из чего сделать.

Первым отправилили по этапу Сашку-баклана, затем Фагима. А на запад все не было этапа, все держали. В камеру постепенно набили десятка три человек, спали на нижних шконках по двое. После завтрака дым повисал от махорки такой, что слезы из глаз. Поговаривали, что в осеннее время возвращаются военные с уборки, гонят зерно, не до прицепных тюремных вагонов.

В ноябре Малявина, Назара и Юрку выдернули на этап, и они снова оказались в одном вагонзаке, в одной камере, чему больше всего радовался Юрец-огурец, попадавший постоянно в неловкие ситуации. Дармовую хамсу теперь он не ел, воду почти не пил, а все одно едва-едва дотерпливал до очередной оправки и первым вылетал в коридор. Страдальчески морщился… Его бы в санаторий почечный пристроить в Ессентуках, а он, бедолага, шел этапами в родной Липецк, где, пожалуй, не раз получит и по почкам, и по голове.

Этап, поначалу резиновый, с матерщиной и тычками, раззадорился, развеселился. Одну камеру занимали женщины, что всех осужденных будоражило. Верхом из камеры в камеру шли послания-записки, зэки искали «заочниц», перекрикивались, выставлялись, срамили друг друга, конвой ничего сделать не мог да особо и не старался, пока все оставалось в рамках общепринятой конвойной службы.

Под вечер навалились, пристали из соседних камер:

– Зэчки вы или нет? Забацайте песню, елы-палы!..

– Дураки, что за песня всухую? – отбивались, отшучивались женщины. Потом все же негромко затянули: «По Дону гуляет казак молодой…» Спели на заказ «Таганку». Одна из них хорошо, чисто выводила, остальные лишь подтягивали, нестройно, а все одно слушал бы и слушал, да вспоминал, да думал бы о том, как хорошо там, на воле…

Высадили зэчек ночью в Красноярске. Притих вагон, у многих, вроде Юрки, хлеб пайковый, выданный на трое суток, кончился. А состав тащился все медленнее и медленнее, стоял подолгу на станциях, а они вслушивались в перекличку по громкой селекторной связи, стараясь угадать название станции. В вагон никого не подсаживали, подхарчиться не у кого. К исходу третьих суток задергали конвой: «Да когда же Новосибирск?..»

– Мариинск проехали. Полсуток осталось, – успокоил всех сержант.

Всем есть хочется – спасу нет! Да еще запахи с солдатской кухни ползут.

После вечерней оправки увидел Малявин в проходе сухолицего помятого начальника и вспомнил, что тоже лейтенант. Крикнул:

– Старшой! Как лейтенант лейтенанта выручи хлебцем, хоть куском…

– Так вам же выдали пайку, – бросил через плечо старший лейтенант.

– Дали на трое суток, а уже четвертые в пути. Выручи! – заторопился Малявин прокричать ему вслед.

Старлей ушел, а народ взялся ехидничать:

– Нашел кореша, сейчас котлет тебе прикажет нажарить.

Однако появился сержант с буханкой хлеба в руке, отомкнул кормушку: «Держите».

Тут завопили из соседних камер: «А нам? Нам!..»

Снова появился старлей, рявкнул:

– Тихо! Хлеба больше нет. Разнесут сухари.

Когда он подошел ближе, Малявин сказал:

– Спасибо. Быть тебе скоро капитаном.

Он обернулся, ответил с полной серьезностью:

– Я уже был…

И только теперь Малявин догадался, почему у него такие измятые, потертые погоны.

Глава 27
Ты – дерьмо, ворюга, зэк!

 
Под колесный стук
Трое суток глух
Мой конвойный.
Мой конво-о-йный.
Хочешь, песни пой,
Хочешь, плачь навзрыд.
Лишь один ответ:
«Не положено!»
А мне маму жаль,
А себя ничуть.
Кинь письмо, мой друг,
На перроне в круг
Сарафановый…
 

Быт тюремный начинается с вопроса: «Статья?» А потом уже: «Откуда и куда? Как взяли и на чем?..»

Насели на подсудимого-повторника с простым и обязательным:

– В какой, говоришь, зоне сидел?

Тот ответил, что в тридцать шестой.

– Так это же в Тюмени, да?

Он поддакнул. Его тут же взяли раскручивать жестко, въедливо, потому что «тридцать шестая» – под Новосибирском. Все просто, соврал, значит, боишься. «А чего боишься? Наследил?»

Малявин думал, случайность, просто взяли на понт. Но зэк с большим стажем в боксике перед отправкой на этап пояснил, как делается проверка на вшивость, он перечислил номера лагерей и где находятся. По всей России. Он сразу оговорился, что в республиках знает лишь некоторые, а в России – все. Кроме того, какой режим, кто начальник зоны. На удивленное малявинское: «Как же ты помнишь все?!» – ответил простецки:

– В году триста шестьдесят пять дней, да умножь их на четырнадцать годов отсидки. И каждый день – одно и то же… Поэтому не завидуй, пацан, не завидуй. Лучше помнить не номера лагерей, а имена девах, которых ублажил.

Малявин проникся и подарил ему вафельное полотенце, выданное перед этапом. А он ответно – несколько штук папирос.

– Уважаю папиросы. Я только их курил на воле. Но на воле для форса – «Казбек» или «Северную Пальмиру».

Выводной крикнул:

– Малявин, на выход!

Он быстро вскочил, крикнул ответно:

– Здесь Малявин!

А зэк хапнул за плечо. Развернул к себе.

– Так я ведь тоже Малявин… – И захохотал. Он, видимо, давно не смеялся всласть.

Выводной орал:

– Имя-отчество? Статью хоть скажи… такой!

А зэк все хохотал. Ваня стоял рядом и улыбался натужно, не понимая, уловка это или всерьез.

– Мож, папашка общий. Как по очеству?.. Нет. У меня Лексей. Чего орешь? – гаркнул зэк на сержанта. – Не видишь, двое нас, Малявиных. Какого тебе, выбирай! – И снова засмеялся, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Вот ты и отвечай.

– Петр Лексеич Малявин, сто сорок пятая, часть вторая, восемь лет, режим усиленный.

– Выходи!

Зэк Малявин глянул вполоборота от двери и пробасил:

– Не сифонь, Малява. Моя кликуха Нос. Ссылайся, кой-где помнят.

Дверь захлопнулась. Иван стоял столбом, не понимая, почему зэк так хохотал. Не потому ли, что серо, беспросветно и тягостно, а тут вдруг пацан-первопроходчик – и тоже Малявин? И, как в зеркале, зэк в черной робе, изжеванный тюрьмой, со стальной улыбкой и коротко остриженный, увидел себя, молодого, рослого, полного нерастраченных сил…

Что-то отшелушилось, забылось за долгие месяцы, примелькались вагонзаки, конвои, лица осужденных, но крепко запало звериное чувство голода после трех суток этапа на черном пайковом хлебе, когда руганый-переруганый изолятор словно спасение. Ждешь на четвертые сутки завтрака или обеда, а тебя все мусолят, все водят из отстойника на шмон, со шмона в отстойник, с отстойника в боксик, где держат часами, а тебе кажется – сутками, потому что ты, молодой, двадцатилетний, готов откусить у сапог голенища, чтоб хоть как-то перетерпеть, дождаться ужина, этой миски холодной каши, сваренной на гольной воде, без жиринки, холодной всегда, раз ты этапник, и тебе в последнюю очередь, что останется. Но ты и этому несказанно рад и думаешь: «Лишь бы побольше». А тебя держат и держат…

В тюрьмах спешат надзиратели разве что за довольствием денежным и на окрик большого начальства, а во всех остальных случаях – перебьешься! Ты – дерьмо, ворюга, зэк! Радуйся, что тебя не избили, и молчи.

Иван с Юркой негодовали, стучали в дверь, а Назар невозмутимо сидел в маленьком безоконном боксике на откидной узкой скамейке, давно уяснив для себя, что есть только терпение и терпение в этом перевернутом вверх ногами мире.

Малявина, Юрку, Назара, немца Йохана, эвенка Николая и затертую личность по прозванию Бомж, который утверждал, что не помнит ни имени, ни фамилии, а в формуляре значилось: «Бомж из Верхнереченска», характерные приметы, и больше ничего, поместили в камеру на десять шконко-мест. Оставшееся до ужина время они жили ушами, ожидая лишь скрипа тележки и команд баландера. Когда захлопали кормушки, зазвенели алюминиевые шлюмки, они взялись считать, сколько камер до них.

Давали овсянку, вязкую, клейкую, такую путные зэки и подсудимые в камерах, куда идут передачи – «подогрев», не едят, брезгуют. А они кричали баландеру: «Сыпь, сыпь, не жалей!» И он набухивал щедро, с горушкой.

– А ложки?.. Ложки!

– Я же сказал, нет у меня ложек. Нет!

– Сука, гад, давай ложки! – закричали и принялись молотить в дверь. – Ложки давай! Ложки!..

Дверь распахнул рослый мордастый надзиратель. У него к тридцати годам вырос второй подбородок, а лет через десять вырастет и третий, еще больше округлится брюшко, и он станет наглым до омерзения, а сейчас еще походил малость на человека, почему и приказал без злости, с ленцой:

– Кончай орать! Сказано – ложек нет. Жрите так.

– Как – так? – искренне удивился Юрка.

Он сидел на ближней к двери шконке и держал на коленях перед собой миску. Мордастый шагнул вдруг к нему, ухватил пятерней за голову и ткнул Юрку лицом в миску.

– А вот так! – И захохотал, глядя на измазанное кашей, растерянное лицо парня.

Малявин сказал ему в спину:

– Дай хоть пару ложек на всех!

– Так сожрешь! – ответил мордастый, полуобернувшись, с порога.

– Что мы, свиньи тебе?

– Ты хуже свиньи!

В необузданном истеричном порыве Малявин заорал: «Подавись, гад!» Миска глухо шмякнулась в дверь.

Надзиратель стремительно выскочил в коридор, захлопнул дверь. Он ничего не сказал, он был обескуражен и соображал, как половчее отмыть со штанов кашу, висевшую скользкими лохмотьями.

Хохотали они вместе, а кашу стали есть поврозь. Первым приноровился Назар, ловко орудуя зубной шеткой. Немец Йохан загребал куском черствого хлеба. Узкоглазый эвенк Николай и бомж из Верхнереченска выскребали кашу картонками от сигаретной пачки. Только Юрка, самый молодой, самый голодный, ел торопливо через край, подталкивая кашу указательным пальцем.

Малявин поднял с пола шлюмку, обмыл, уже сожалея о проделке, и будь бы один в камере, то соскреб бы с двери прилипшие комки каши.

– Ваня, тебе отделить? – спросил Йохан машинально, потому что и спрашивать было не обязательно. – Дай сюда миску.

Хлебным сухарем он откидал ровно половину того, что у него оставалось. Отломил половинку горбушки.

– Давай тоже добавлю? – опомнился Юрка.

– Ты хоть руки вымой! – ответил с нескрываемой злостью.

Назар приподнял голову от миски, выговорил:

– За такое, Юрка, в путной камере зачухонят. – Сам-то он руки, лицо помыл первым делом, как только ввалились в камеру.

Потом они ждали чай – это теплое, замутненное жженым сахаром пойло, такое желанное после нескольких суток сухомятки, после липкой овсяной каши. Но так и не дождались, о чем стали обиженно выговаривать корпусному начальнику во время вечерней пересменки, а он вдруг неожиданно завизжал:

– Молчать, гниды!

Через полчаса надзиратель из новой смены скомандовал Малявину:

– Выходи!

И он, полураб, полузэк, шаркая по бетону подошвами, выполз из камеры.

В глухом безоконном боксике поджидал мордастый. Удары посыпались молча с двух сторон, очень тяжелые удары для его шестидесяти пяти килограммов, и он лишь сжался, прикрывая руками лицо, а коленями – пах. Сбитый на пол, он заблажил дико, безысходно:

– Убив-аа! Фашисты! А-ааааа!..

– Эй, народ! Дубаки зэка молотят!

Следом загрохотала, зазвенела под ударами обитая железом дверь. Малявин завопил истошнее:

– Убивают! Ой-ее-ей!

Он даже расслышал, как кричит пронзительно эвенк Николай:

– Мюзики! Это нашего бьют.

Сменный надзиратель выскочил в коридор, успокаивать камеры. Мордастый, тяжело сопя, отошел, отступил, а Малявин разогнулся, стал подниматься с коленок, тут-то надзиратель с неожиданной ловкостью прыгнул вперед и нанес удар яловым сапогом. Вместе с оглушительной болью он услышал внутри себя треск. И – умер.

Очнулся на шконке с мокрой тряпкой на лбу, где прощупывалась приличная шишка, и все бы ничего, если бы можно не дышать.

– Ребра сломали, – сказал всезнающий Назар. – Стянуть, обмотать бы тебя мокрой простынкой.

Йохан смачивал тряпку холодной водой, под бок сунул две тощие торбы. Руки его походили на корни дерева: темно-коричневые, с узловатыми шишками наростов, с приплюснутыми, большими, в пятак, ногтями. Пахло от рук конским потом, навозом, овечьей шерстью – он весь хранил в себе этот неискоренимый пастушеский запах.

Овечий пастух Йохан!..

– Иоган? – переспросил, свесившись с третьей полки.

– Нет, Йохан, – твердо повторил он.

Среднего роста, сухолицый, лицо неприметное и уж совсем не немецкое, скорее рязанское, как это себе Малявин представлял. Его подсадили на маленькой станции Конная, когда до Новосибирска оставалось около суток пути, если судить по хлебной пайке, выданной в дорогу. Йохан сразу же раздал свой овечий кисло-соленый сыр, кусковый сахар и самые дешевые в мире сигареты «Памир» по полкопейки за штуку.

Поздно вечером, истомившись от бесцельного лежания на полке, Малявин попытался говорить с Йоханом по-немецки, составляя простенькие конструкции. А тот с трудом понимал, переспрашивал, а потом отвечал такое, что трудно осилить, не понять, пока не сравнишь ходовые «геен нах хаузе, ком цу мир», которые проговаривал Йохан. Его разговорный язык совсем не походил на тот, который учили ин ди шулле. Это всех забавляло, удивляло. Как и его начальное образование.

Овечий пастух Йохан!

Берги, Флуги, Гольманы, переселившиеся двести лет назад на Волгу, на черноземы близ Камышина, не могли предположить, что праправнуки будут жить в дощатых бараках, славить деспотов, пасти скот, едва умея писать по-русски и совсем не умея писать по-немецки. Что один из них по имени Йохан будет мотаться по тюрьмам, понуждаемый сознаться в убийстве, которого не совершал…

«Они приехали втроем. Незнакомые. Стали просить барана. Я не дал. Я дал им сыр, хлеб, сало, что ем. Они стали пить водку. Предложили, я тоже выпил. А утром никак не мог найти разделочный нож, он мне понадобился. Вечером приехала милиция. Меня забрали. Овцы разбрелись по степи.

Следователь показал нож. Спрашивал: «Твой?» Я говорил: «Мой». Он все писал и писал. Сказал, что нож нашли рядом с убитым хохлом. «Признавайся, – говорил он мне, – признавайся. Бил по голове. Третий месяц возят туда и обратно и каждый раз бьют».

Предельно прост его рассказ. Он сидит на шконке и силится вспомнить подробности, как его все просят.

– Нет подробностей.

– О чем-то эти трое говорили?

– Не знаю, я баранов смотрел.

– А номер был на автомобиле? – продолжают наседать осторожно.

– Не знаю, они близко не подъезжали…

– Какой марки?

– Легковая… Я их не понимаю.

Малявин представил, как эти искренние ответы бесят следователя, как он матерится из-за того, что не удается закрыть дело, когда все так просто… Ему наплевать, что стадо баранов разбрелось по степи, что мальчик восьми и девочка тринадцати лет ждут папу домой, ему главное – доказать.

– Еще раз не выдержу, – говорит Йохан. – Признаюсь. Следователь говорит, что тогда дадут три-четыре года, не больше, за убийство по неосторожности… А не признаюсь – дадут десять. Так он говорит.

Все молчат, знают, как они умеют уговаривать, но нет права сказать: «Терпи, Йохан, терпи», потому что задним числом все молодцы

– Откажись на суде от показаний. Заяви, что били. Покажи спину и требуй врача, – неожиданно вмешивается в разговор Назар. – Жалобы писать бесполезно, да ты и не умеешь.

– Снова будут бить.

– Дурак ты, немчура! Тебе дадут другого следователя из прокуратуры. Откажешься наотрез – будут бить, но больше трех месяцев в тюрьме держать не имеют права. Забегают. Вот и считай, немчура, три месяца продержаться или семь-восемь годков в зоне?

Молчит Йохан, немецкий тезка Малявина, думает что-то свое. Малявин тоже молчит, но когда думает, как бы ему помочь, становится легче и не так больно дышать, и Ереван не пугает. Он знает, потому что сказал один опытный юрист, сидевший в соседней камере, – дадут полтора-два года.

Вскинулся с гневным: «Так ведь ни за что!»

– Всегда есть за что.

Малявин сначала не понял этой формулы, но когда призадумался, то вспомнил, как воровал на дачах клубнику, как украл спортивный велосипед.

Он даже помнил двадцать копеек, добытые в автобусе обманным путем. Они жгли ладонь, пока стискивал монету в кулаке, а приятель откручивал билеты. Нужно было набрать на два билета в кино восемьдесят копеек. И с каждой новой порцией монет он думал: вот в следующий раз, когда будет больше беленьких, а то тут одни пятаки, и все не мог сунуть в карман этот двугривенный.

«Так что мне и двух лет мало, я вполне тяну на трешник, – так он размышлял, лежа на шконке, стараясь не шевелиться: – А воровал ли Брежнев?.. Сталин-то, говорят, обворовал товарищей в туруханской ссылке. А Брежневу зачем? У него все есть. Вот разве раньше, когда был при комсомоле, а там не воровать нельзя…»

Он перебирал родственников, знакомых по техникуму, по работе, армии, о ком мог бы сказать: «Этот чист».

Вспомнил, как с мамой воровал в первую нижеслободскую зиму уголь с товарного склада и как дядя Веня, подвыпив, любил рассказывать, что однажды подменил канистру со спиртом канистрой бензина, и хохотал до слез… А Ольга Лунина как-то призналась, что в детдоме украла заколку для волос у любимой воспитательницы – «на память».

Вот разве что Андре Малявт – Андрей Павлович по-нашему. Этот, возможно, не крал, потому что давно иностранец. А дедушка Шапкин рассказывал про набор австрийских метчиков, про «шалость». Может, он и не украл метчики, точно нельзя было припомнить, но ему хотелось, чтоб это было именно так.