Текст книги "Кукловод"

На то, что боевики отобьются, надежды практически не было: с серьёзным спецназом, да ещё при неожиданном нападении, им не тягаться. У Мадруева был пистолет, но ввязываться в бой он не собирался. Люди его ранга воюют с помощью денег, связей, адвокатов, наконец. В том, что адвокаты ему понадобятся буквально сегодня, чеченец не сомневался. Похищение женщины доказывалось легко – дело дрянь… А сарай-то, сарай… Однако сейчас главным было сберечь себя, не попасть под пули. А там будет видно…

Мадруева ждал неприятный сюрприз. Когда в его кабинет ввалились три спецназовца (Мадруев встретил их, сидя за столом, на который демонстративно положил пустые руки), выяснилось, что своим вниманием его почтило Управление безопасности президента. Это было намного хуже генпрокуратуры или даже ФСБ. В этой структуре связей не было, а деньги не работали.

Спустившись вниз под конвоем, чеченец горько оглядел своё разбитое войско. В горах родной Ичкерии они воевали бы успешнее. Какой-то верзила, по виду – мент, тут же опознал его, что было не удивительно: ведя крупный легальный бизнес и возглавляя группировку, Мадруев был широко известен в обоих качествах, и скрывать имя в любом случае не собирался.

В свою очередь, он тоже кое-кого признал. Если память не подводила, высокий светловолосый человек, в упор сверливший его тяжёлым взглядом, был тем самым журналистом. Фотографию Авилова ему в своё время передал Вадим Натанович Лозовский.

– Мадруев, говоришь? – сказал Сергей с интонацией Сухова из «Белого солнца пустыни». – Понимаю…

Неожиданно Алёна, стоявшая рядом, всхлипнула и кинулась к чеченцу с явным намерением вцепиться ему в лицо. Сергей с трудом удержал её.

– Ну что ты, родная, не надо. Он своё получит, я тебе обещаю. Всё уже, всё, – ласково шептал он ей на ухо, обняв и гладя по голове. – Давай-ка знаешь что? Давай-ка ты сейчас отдохнёшь. Пока следствие из Москвы приедет, пока осмотр, формальности, то да сё – это песня на несколько часов …

Он увёл Алёну в одну из комнат, уложил на диван, заставил выпить рюмку «Хэнесси», найденного им в стенном баре (сам еле удержался от соблазна – ещё было не время расслабляться), и посидел с ней четверть часа. Когда жену перестала бить нервная дрожь, и она, закрыв глаза, начала дремать, он легко поцеловал её пересохшие губы и вернулся к своим.

– Ребята, – сказал он, отведя Колесникова с Аликовым в сторону, – мне надо потолковать с этим Мадруевым. Предметно потолковать. Желательно с глазу на глаз. Нет возражений?

– Лично у меня – ни малейших, – утомлённо сказал Саша. – Хоть с кашей ешь.

– А что ты от него хочешь услышать? – насторожено спросил майор.

– Я догадываюсь, кто и зачем заказал жену, а через неё меня, – коротко сказал Сергей. – Вот пусть он мне это подтвердит. А заодно поделится кое-какими подробностями. Для меня лично поделится, не для следствия.

Майор скептически покачал головой.

– Так он тебе всё и расскажет…

– Мне – расскажет…

Колесников заглянул Сергею в глаза и нахмурился.

– Ты это брось. Драка закончилась, начинается нормальный юридический процесс. Беспредела не допущу. Он задержанный, понимаешь? Ты его пальцем тронь – и завтра тебя самого по судам затаскают. И меня за компанию…

– Юра, – негромко произнёс Сергей, – ты знаешь, чьим полномочием тебя ко мне прикомандировали?

– Мне сказали, – нехотя ответил Колесников.

– Ты знаешь, что человек этого Мадруева чуть не изнасиловал мою жену, и если бы она не вышибла ему глаза… Молчи… Но я тебе клянусь: речь сейчас не о ней и не обо мне. Есть вещи посерьёзнее. Поэтому я в любом случае допрошу Мадруева. И если у него хватит ума всё выложить без протокола, я его и пальцем не трону. Ну, конечно, если не хватит…

– Он прав, Юра. Не кочевряжься, – неожиданно сказал Аликов. – Не до церемоний. Для твоего спокойствия могу лишь сообщить, что господин Авилов и маркиз де Сад – совершенно разные личности…

Поколебавшись, майор махнул рукой.

– Чёрт с вами, не возражаю… Даже помогу.

Он полез в один из многочисленных карманов куртки и достал из него плоскую коробочку, в которой была какая-то ампула с бесцветной жидкостью и одноразовый шприц.

– Что это? – спросил Сергей, уже догадываясь.

– Спецсредство, – скупо сказал Колесников. – Вкалываешь его человеку, и через пять-шесть минут он готов с тобой беседовать на любые темы. Откровенность гарантируется. Побочных явлений нет. Разве что голова поболит.

– А как вы его между собой называете? – спросил Саша с интересом.

– «Исповедь на заданную тему…»

Допрос Мадруева продлился примерно полчаса.

Оставив Сашу с чеченцем, Авилов и Колесников быстрым шагом, почти бегом, покинули комнату, вышли во двор и кинулись к гаражу.

Отстрелив замок торцевой двери, они проникли внутрь, нашли люк, ведущий в подвал, и спустились вниз.

Там лежали мешки, прикрытые ветошью. Вспоров один, Колесников извлёк горсть белого порошка. Он потёр его между пальцев, понюхал и несколько растерянно посмотрел на Сергея.

– Могу ошибиться, не сапёр, но вроде бы не соврал, – произнёс он, вытирая со лба мгновенно выступивший пот. – Мать честная! Да этим всю Москву взорвать можно…

– Ну, всю не всю, а десяток домов – запросто…

Сергей сел на земляной пол, обессилено привалился спиной к мешку и, закрыв глаза, произнёс:

– Ну что, майор, верти дырку в кителе. Дело пахнет орденом. А может, и не только… Теракты не каждый день предотвращают…

21

Закрыв глаза, расслабленно вытянув ноги и положив руки на подлокотники кресла, Вадим Натанович Лозовский в ночной тишине рабочего кабинета отстраненно анализировал ситуацию.

Блестящий успех операции с Немировым, и следом, один за другим, три провала.

Уцелел Бунеев. Уцелел Авилов. Уцелели московские дома и москвичи.

Разгромлена сильная боевая структура – группировка Мадруева. При всех недостатках, Руслан был надёжным подручным со своими каналами влияния в деловой и криминальной сферах не только столицы, но и всей России.

В объявленной войне не на жизнь, а на смерть, Лозовский потерпел три поражения кряду.

Плохо…

Обиднее всего было, что провалилось нападение Мельникова. Когда Лозовский впервые смоделировал в уме ситуацию, при которой действующий президент России падёт от руки бывшего, он испытал эстетическое удовольствие. Изящно получалось, хоть самого себя по головке гладь. Ради этой комбинации он совершил массу рискованных телодвижений. Он прилетел в Москву, проник в резиденцию Мельникова и зомбировал его… Он сделал это с наслаждением. В ужасе экс-президента, неожиданно увидевшего рядом врага, Лозовский искупался, как в озоновой ванне.

Но, в общем, операция далась ему непросто. Его слишком хорошо знали в России, поэтому он должен был сконструировать свой виртуальный образ, не имеющий ничего общего с истинным, и непрерывно внушать его окружающим – в самолёте, в аэропортах, на улицах и в гостинице. На территорию резиденции ему пришлось телепортироваться. Всё это, не говоря уже об исполнении древнего, глаза в глаза, ритуала зомбирования, было настолько энергозатратным, что до гостиницы Лозовский добрался с трудом, и три дня практически не выходил из номера: ел, пил, спал и с помощью специальных манипуляций восстанавливал энергетический баланс организма.

И вот – всё зря…

Прожив по человеческой мерке чудовищно долгую жизнь, причём прожив её в разных ипостасях, Лозовский умел не только праздновать успех, но и спокойно воспринимать неудачи. В конце концов, проиграв несколько сражений, вполне можно выиграть войну в целом. Советские генералы времён Великой Отечественной доказали это. И не только они… Стало быть, ничего не потеряно. Враг – тот же; цель – та же; остаётся выбрать новую тактику со стратегией и перегруппировать силы.

От размышлений Лозовского отвлёк негромкий зуммер телефона внутренней связи. Поморщившись, Лозовский снял трубку. Звонил Андрей, секретарь.

– Вадим Натанович, я могу быть свободен? Сейчас двадцать два тридцать.

– Конечно, Андрей, – откликнулся Лозовский. – Езжай домой, отдыхай. Или ещё не домой?

Секретарь негромко засмеялся.

– Угадали, Вадим Натанович. Хочу немного посидеть в баре, послушаю музыку.

– Ах, молодость, молодость… – ворчливо произнёс Лозовский. – Ну, смотри, не засиживайся там. Завтра сложный день.

– Я понял, Вадим Натанович. До завтра.

Андрей положил трубку. Лозовский знал, куда он едет. Через полчаса у секретаря было свидание с его, Вадима Натановича, женой Ольгой.

Об их любовной связи Лозовский узнал несколько месяцев назад. Время от времени, по привычке, он сканировал мысли окружающих. Так, на всякий случай. И вот однажды, слушая доклад Андрея, машинально проник в его сознание. Лишь огромное умение владеть собой удержало Вадима Натановича от падения с кресла. В уме Андрея возбуждённо пульсировали пикантные картины, в которых Ольга была главной героиней.

Вот она, обнажённая, лежит, раскинувшись на широкой постели, и нетерпеливо протягивает к Андрею руки. Вот её длинные ноги крепко обхватывают мускулистый торс Андрея. Вот он жадным штурмом берёт её тело. Вот они, не прерывая любовных игр, перебираются на пол и продолжают исступлённо заниматься сексом на ковре… Делая доклад патрону, секретарь подсознательно вспоминал вчерашнее свидание с его женой!

Должно быть, Лозовский изменился в лице, потому что Андрей, прервавшись, заботливо спросил:

– Что с вами, Вадим Натанович? Вам нехорошо?

– Да нет, всё в порядке. Продолжай, – велел тот.

В тот же день Лозовский прощупал сознание Ольги, и убедился, что она точно так же полна вчерашним свиданием и мечтает о новом. Лозовского это позабавило и… успокоило. Ни о какой ревности, разумеется, речь не шла. У Вадима Натановича в жизни было столько женщин, включая законных жён, что к взаимоотношению полов он привык относиться философски. А вот то, что умница Ольга нашла любовника в собственном доме, не связываясь с посторонним мужчиной, можно было только приветствовать. Поэтому Лозовский мысленно простил коварного секретаря и неверную жену, регулярно с удовольствием исполнял супружеский долг и вообще выбросил эту историю из головы.

Сейчас отсутствие в доме Андрея и Ольги было как нельзя кстати. Лозовскому предстояло то, что в шпионских романах называется сеансом связи. Так сказать, Юстас – Алексу. Рацией служил мозг Лозовского, генерировавший и направлявший ментальные импульсы за тысячи километров от Ниццы, в страну заснеженных гор, в ледяную глубину древней пещеры. Именно там обитало существо, которое создало Вадима Натановича, и воплотилось в нём, сделав его своей активной частью. Алгоритм отношений был прост: существом-родителем изначально была поставлена глобальная цель, а практические шаги к ней определял и делал сам Лозовский. В затруднительных случаях существо, обладавшее необъятной информационной базой, корректировало и направляло действия Лозовского. Были, конечно, и постоянные рутинные отчёты, но сейчас наступил именно затруднительный случай.

– Здравствуй, – беззвучно произнёс Вадим Натанович.

– Здравствуй, – услышал он в ответ. Впрочем, слово «услышал» здесь было условным: ответы-импульсы поступали непосредственно в мозг, минуя обычные слуховые каналы.

– Ситуация осложнилась.

– Докладывай.

Лозовский сделал краткий точный доклад последних событий, с анализом общего положения.

– Интересно, – бесстрастно заметил собеседник. – Значит, рано мы радовались, убрав Рябухину.

– Получается так. В лице Авилова появился новый фактор. И счёт пока не в нашу пользу. Но не это главное.

– А что же?

– У меня такое ощущение, что они пытаются выйти на тебя.

Наступила пауза.

– Почему ты так решил? – спросил, наконец, собеседник.

– Никаких фактов нет. Авилов и Бунеев заэкранированы, я ничего не могу выяснить. Но есть предположения и общая логика. Захаров успел написать Авилову письмо, в котором, почти наверняка намекнул на свою теорию. Это во-первых. Дальше. Перед смертью Рябухина несколько минут разговаривала с Авиловым. Что она сказала ему? Это во-вторых. В обоих случаях могла просочиться информация о твоём существовании, и, боюсь, так оно и случилось. По крайней мере, это вполне вероятно.

– Допустим, – произнесло существо. – Но меня им не найти. Даже он не знает точного места, где я нахожусь.

– Зато место могут вычислить люди, которых он взял под защиту.

На секунду Лозовскому представилось то, чего не могло быть в принципе: собеседник нахмурился…

– Я не понял тебя, – жёстко произнесло существо.

– Я и сам пока ничего толком не понимаю. Но вот какая штука… Сегодня я решил прощупать эфир над Юго-Западом, где научно-технический комплекс УБП. Хотел выяснить, что там происходит после смерти Немирова. Но над комплексом тоже появился защитный купол! Зачем ему экранировать эти здания? У меня есть только одно предположение, и оно мне не нравится. Именно там находится архив «Н». Ты знаешь, я тебе о нём говорил. В этом архиве подобрана и классифицирована информация по необъяснимым явлениям. Чекисты по всей стране собирали.

– Помню.

– Так вот: предположим, что сейчас в этом архиве, под его защитой, кто-то ищет ниточку к тебе…

– Каким образом?

– Фантазирую дальше. Ты здесь базируешься примерно лет полтораста. Всё это время у входа в пещеру действует защитное поле. Человек, оказавшийся рядом, или бежит в диком ужасе, или даже сходит с ума. И хотя место у тебя глухое, мало ли народу могло здесь перебывать за сто пятьдесят лет? Да оно уже наверняка легендами обросло. И если одна из них попала на карандаш какому-нибудь энкавэдэшнику, да ещё с обозначением места…

– Велика важность, – равнодушно сказал собеседник. – Да тут весь край оброс легендами. Здесь и Шамбалу искали.

– Не спорю. Может, я действительно перестраховываюсь. Но ты же понимаешь… Доберутся до меня – и хрен с ними: Лозовским больше, Лозовским меньше, – Вадим Натанович хмыкнул. – Но если доберутся до тебя…

– Доберутся – встретим, – сухо произнесло существо. – Мы отвлеклись… Будем полностью менять план. Если не удалось убрать Бунеева, работаем по варианту «Пётр Первый». Ни на что другое времени больше нет.

– Насчёт времени я понимаю… Только ведь в этом варианте мне надо оказаться рядом с Бунеевым. Не дальше сорока-пятидесяти метров, а в идеале – впритык… И потребуется минуты три-четыре, не меньше. Это я к Мельникову был вхож, а к Бунееву поди, подберись. Особенно теперь…

– Деградируешь, – констатировал собеседник. – Лишний раз боишься голову напрячь. Ладно… Действовать будешь так. Через три недели запланирован российский визит президента США. Они будут встречаться с Бунеевым…

Уже через несколько минут Лозовский был вынужден признать, что вариант «Пётр Первый» выполним. Схема, предложенная собеседником, была изящной, и, в общем-то, несложной. Вот и оспаривай после этого, что всё гениальное – просто. Лозовский был частью этого существа, в каком-то смысле существом в миниатюре, но иногда, вот как сейчас, в общении с ним чувствовал себя первоклассником.

Когда все детали были обсуждены и согласованы, собеседник неожиданно вернулся к прежней теме.

– А всё-таки, почему заблокировано здание архива? – спросил он как бы сам себя.

Лозовский мысленно развёл руками: дескать, всё, что думаю, уже сказал.

– Может быть, ты и прав… Недооценивать его – глупей глупого. А мы с тобой идиотизмом не страдаем. Ведь если даже на секунду предположить, что доберутся до меня… Как это можно выяснить?

– Напрямую никак, – повторил Вадим Натанович. – Но я сделаю по-другому. Завтра я отправлю Никиту в Москву. Пусть сядет на хвост Авилову, отследит контакты и прочее. Возможно, что-нибудь удастся выяснить обычным путём, – он усмехнулся, – по-простому.

– Может быть, Никита ещё раз попробует убрать этого Авилова?

– Не стоит, – отрезал Вадим Натанович. – На него покушались четырежды, в том числе дважды Никита. В первом случае Авилов сумел выкрутиться… понятно, с чьей помощью… а во втором случае выкручивался уже Никита. Авилов становится всё сильнее, рисковать Никитой нельзя.

– Согласен. А если ликвидировать сам архив?

– А смысл? Организовать поджог или взрыв, пожалуй, технически можно. Но даже если я прав, даже если в архиве найдут какие-то следы, подготовить и отправить экспедицию по твою душу смогут лишь по указанию Бунеева. Не забывай, что Авилов с ним в контакте, и даже спас его от Мельникова. Но когда сработает наш вариант, бояться будет нечего.

Собеседник помолчал.

– Предположим худшее: вариант не сработал, – наконец произнёс он.

– Тогда, – медленно сказал Вадим Натанович, – Авиловым займусь я сам.

Сеанс связи продлился дольше обычного, и Лозовский устал. План действий был выработан, всё как будто складывалось, но чувство неясной тревоги не оставляло Вадим Натановича. Почему-то в памяти то и дело всплывало лицо Авилова, каким оно запомнилось Лозовскому: решительное, худощавое, с чертами резкими, даже грубоватыми, но привлекательными. Такие мужские лица нравятся женщинам. Тоже, Ален Делон…

Чтобы отвлечься, Лозовский сосредоточился и настроился на волну своего секретаря. Через несколько секунд он увидел картину, которую и ожидал увидеть. В полумраке спальни, среди смятых простыней, распалённый Андрей, стоя на коленях, готовился атаковать нагое женское тело. Прелестное тело Ольги.

Лозовский усмехнулся. Он действительно не был ревнивцем. К званию рогоносца относился спокойно, даже с юмором, находя в ситуации некоторую пикантность. Но ему не нравилось, что холоп покусился на хозяйское добро. Пожалуй, надо его проучить.

Вадим Натанович мысленно произнёс на древнехалдейском языке короткое заклинание и сильным импульсом послал в мозг Андрея.

Широко раскинув руки и ноги, Ольга с закрытыми глазами ждала, когда Андрей приступит к делу.

– Иди, иди ко мне, – шептала она, тяжело дыша. – Ну, давай, жеребец, давай…

Однако ничего не происходило.

Удивлённая Ольга, открыв глаза, посмотрела на Андрея.

Он по-прежнему стоял на коленях между её раздвинутых бёдер, и, судя по выражению лица, чуть не плакал.

Ольга перевела взгляд ниже, всё поняла и оторопела. Ведь только что…

В этот момент из сумочки у изголовья постели донеслось тихое верещание, – зазвонил мобильник.

Ольга машинально достала трубку.

– Алло, – произнесла она, не в силах отвести взгляд от скорбного зрелища.

– Привет, милая, – раздался бодрый голос мужа. – Как дела? Не заскучала в клубе?

Ольга невольно прикрылась простынёй.

– Пожалуй, что и заскучала, – тихо сказала она.

– Заехать за тобой?

– Да нет, не надо. Я уже собираюсь домой.

– Вот и умница. А я что-то по тебе затосковал. Очень сильно затосковал. Ты понимаешь, да?

Ольга ещё раз посмотрела на обескураженное лицо Андрея.

– Так за чем дело стало? – сказала она. – Сейчас еду.

22
Рукопись – V
(1923 год, Подмосковье)

Данила столько раз ходил по этому коридору днём, что теперь, ночью, в почти полной темноте, шёл вполне уверенно. Первый этаж усадьбы по настоянию врачей был погружён во мрак, – именно здесь поселился больной, чья поражённая нервная система уже не переносила громкого шума и яркого света.

Пост охраны располагался в прихожей, которая вела в кабинет и спальню. Сутки были разбиты на три вахты, каждый сотрудник дежурил по восемь часов один раз в два дня. Ожидая Данилу, его сменщик сидел за столом и рукой, больше привычной к стрельбе, чем к письму, коряво заполнял вахтенный журнал.

– Девятнадцатое августа одна тысяча девятьсот двадцать третьего года, двадцать четыре часа, – бубнил он под нос, медленно водя пером по бумаге. – За время дежурства происшествий не было… Пост сдал Петренко Вэ А… Пост принял Коньков Дэ Фэ… Распишись.

– Как он? – спросил Данила, кивая головой на спальню.

Петренко пожал могучими плечами.

– Да вроде всё путём… Ты же знаешь, он с месяц, как на поправку идёт. Врачи уже неделю по ночам не дежурят. Сегодня вот ел с аппетитом, по комнате с палочкой прогуливался, говорить пытался. Под вечер его на автомобиле катали… Глядишь, так и оклемается.

Проводив Петренко, Данила сел за стол, машинально плеснул себе остывшего чая и с ненавистью посмотрел на дверь, ведущую в спальню.

«Глядишь, так и оклемается…»

Простодушный хохол вслух произнёс то, о чём Данила и сам думал. Ещё месяц-другой назад в исходе болезни сомневаться не приходилось, надо было только ждать. Но в июле вдруг наступило резко улучшение. Похоже, нечеловеческие усилия медицинских светил России, Германии и Швейцарии сделали, наконец, своё дело, и пациент начал воскресать на глазах. Он стал хорошо есть и самостоятельно передвигаться; мычание сменилось односложной, простой, но всё-таки уже понятной речью; он пробовал писать, и, самое главное, вознамерился приступить к работе. А этого допустить было нельзя. По всему выходило, что пришло время решиться. Решиться – и применить крайнее средство…

С холодком в груди Данила прислушался. Во всём доме царила тишина, лишь где-то стрекотал сверчок, да ночная бабочка, залетевшая в открытую форточку, шелестела крылышками о настольную лампу. Не было ни души.

Данила встал, неслышными шагами подошёл к спальне, беззвучно открыл дверь и с оглушительно стучащим сердцем проскользнул внутрь.

В спальне пахло лекарствами и луговыми цветами, которые так любил больной. В окно лился бледный свет полной луны, так что Данила без труда различил широкую кровать и спящего на ней человека под лёгким тканевым одеялом. Он тихо похрапывал. Приблизившись, Данила окинул взглядом лежащую на подушке голову: большой лоб, обширная лысина, высокие татарские скулы, аккуратно подстриженные усы и острая бородка… В тысячный раз Данила невольно подумал, что человек всего один, а крови-то, крови сколько! Оглянувшись, Данила перекрестился и решительно потянул наган из кобуры.

Неожиданно голова широко открыла глаза и немигающе уставилась на Данилу.

– Что же это вы, товарищ Коньков, сознательный член партии, а креститесь? И с револьвером в полночь разгуливаете, – произнесла голова скрипучим высоким голосом, ощутимо картавя. – Нехорошо, батенька, архискверно…

Взгляд широко открытых глаз багрово блеснул, и наган со стуком выпал из рук остолбеневшего Данилы. В этот же миг он почувствовал, что куда-то проваливается, теряя сознание…

Крестьянский сын, подавшийся в город на заработки, Данила Коньков к семнадцати годам вступил в большевистскую партию, восемнадцати лет от роду штурмовал Зимний, а ещё через несколько месяцев партия направила его работать в ЧК. Данилу рекомендовали за сметливость, грамотность, недюжинную силу, умение точно стрелять, и, само собой, за идейность. Немного нашлось бы людей более преданных делу революции, чем Коньков.

В 1918 году, сразу после покушения на Ленина, Дзержинский резко усилил службу личных телохранителей вождя. В неё отобрали лучших чекистов, среди которых оказался убеждённый и преданный Данила, успевший хорошо зарекомендовать себя в Чрезвычайной Комиссии. Новая служба, конечно, была почётной и сверхответственной, однако, следуя тенью за вождём, он ощущал себя человеком, переведённым из горячего цеха на тихую конторскую должность. В ЧК любой день был, как на передовой, а здесь – усиленный паёк, иногда выходные, а главное, после покушения Ленин изменил образ жизни.

Он стал много отдыхать за городом, постоянно лечился, почти перестал выезжать «в массы», ограничиваясь, в основном, кабинетной работой. Отныне круг общения председателя Совнаркома составляли члены ЦК и правительства, работники аппарата, партийно-комсомольские функционеры, врачи – словом, публика, от которой подвохов ждать не приходилось. Другими словами, служба складывалась довольно спокойно. Диво ли, что первый раз в жизни Данила отъелся, отоспался, и… заскучал. Трепет от общения с вождём и его соратниками прошёл быстро; заступая на дежурство, Данила здоровался с Лениным без особого волнения. Со временем невысокий, плотный, рано облысевший вождь, начал даже вызывать у него лёгкое раздражение своим высоким сварливым голосом, суетливыми манерами и привычкой употреблять крепкие словечки, чего Данила, воспитанный в крестьянском целомудрии, не любил и не одобрял.

Но, конечно, не это раздражение привело Данилу Конькова к решению убить Ленина.

Первым толчком послужило письмо из родной деревни Буерачной Псковской губернии. Писала мать, и писала она о том, что в деревню приезжал продотряд с пулемётами. Зерно у кулаков и середняков красноармейцы вымели подчистую, те начали сопротивляться, и более двух десятков мужиков расстреляли. Побоище пытался остановить сельский священник отец Тимофей, который вышел к продотрядовцам с иконой Божьей матери – нашли пулю и для него, а церковь спалили, после чего укатили в соседний уезд. «Нету у нас теперь на селе ни хлеба, ни церкви, ни справных мужиков. Они хоть и богатеи были, а всё ж православные души, – горестно писала мать. – Ты, сынок, в своей весточке говорил, что стал партийцем и служишь самому товарищу Ленину. Так спроси у него: в каком законе разрешено отнимать и убивать? Или теперь и законов нет?..»

Не передать, как потрясло Данилу материнское письмо. Он знал убитых людей и помнил отца Тимофея, который учил его грамоте. Спрашивать Ленина, Данила, конечно, ни о чём не стал. Хлеб отнимали, крестьян расстреливали, церкви жгли по всей России: уж кому-кому, а вождю это было не в диковинку. Такие сообщения стекались в Кремль отовсюду, их печатали газеты. Читая «Правду», Коньков частенько внутренне ёжился. Как дисциплинированный член партии, он убеждал себя, что так и надо, что с врагами иначе поступать нельзя… Но кому был врагом добрейшей души отец Тимофей? Его-то за что?

От возникающих вопросов брала оторопь, а они всё множились. Вообще-то сомнения – штука опасная: только начни сомневаться, и уже не остановишься. На политзанятиях втолковывали, что изобильная светлая жизнь не за горами, но идти к ней почему-то приходилось по колено в крови. И голод, страшный голод, накрывший Россию, как чумная эпидемия… Голодал город, голодало село. Вымирали целые деревни, в Поволжье началось людоедство. При царе такого не было и в худшие годы.

Люди, взявшие власть в России, не голодали. Икра, копчёности, мясо, птица, фрукты, овощи – всё это было к их услугам в кремлёвской столовой. Среди войны и разрухи норму их жизни составляли сытость, отдых и забота о здоровье. Дежуря в приёмной предсовнаркома, Данила украдкой, новыми глазами, разглядывал вождей. Резкий в словах и движениях Троцкий. Постнолицый Бухарин с жидкой бородкой. Низкорослый Сталин. Смахивающий на ожившую статую Молотов… Диктатуру пролетариата осуществляли семинаристы-недоучки, литераторы, юристы, профессиональные революционеры. Рабоче-крестьянским происхождением верхушка рабоче-крестьянской власти похвастать не могла.

Однажды, сидя на партсобрании и слушая очередного оратора, истошно кричавшего, что республика в опасности, Данила вдруг подумал: почему он вообще когда-то решил вступить в партию? Да, наверное, потому, что поверил в слова о лучшей доле, захотел выбиться из бедности. А получилось, что из плохого угодил в страшное, из бедности попал в нищету, разруху, кровь, голод… Ну, положим, сам-то Коньков не голодал, вождям нужны сытые телохранители; он даже мог делиться пайком с соседскими ребятишками. Но что это меняло? Как сберечь душевный покой среди общей беды?

По совести, Данила решил написать заявление Дзержинскому с просьбой о переводе на фронт. В службе охраны он считался одним из лучших, поэтому заранее продумывал доводы, чтобы убедить благоволившего к нему председателя ВЧК. Но когда заявление было написано и оставалось лишь вручить его Феликсу Эдмундовичу, какой-то внутренний голос посоветовал Даниле не торопиться. «Ты ужасаешься тому, что вокруг делается? Ты видишь, что тебя и других обманули? Ну, так не горячись. Толку-то, что пошлют воевать с Врангелем? Убьют в первой же атаке, и ничего не изменится. Ты лучше прикинь холодным умом, где корень зла, и можно ли что-нибудь с ним поделать», – нашёптывал внутренний голос.

Порвав заявление, Данила начал прикидывать. И постепенно, сначала со страхом, а потом всё более и более спокойно, он приходил к выводу, что вся беда российская коренится в том самом человеке, охранять которого ему доверила партия.

Другого вывода быть не могло. Именно в ленинской голове родились мысли о перевороте. Именно Ленин со товарищи разорил страну. Именно ленинская Красная Армия воевала с собственным народом. И люто воевала: по всей России восставших крестьян косили из пулемётов, рубили шашками, травили ядовитыми газами. В Самаре десятки взбунтовавшихся от голода рабочих загнали на баржу, вывели на середину Волги и затопили вместе с людьми, расстреляв из пушек…

Ну, хорошо, а что будет, если не станет Ленина? Изменится ли что-нибудь, если исчезнет этот маленький упитанный человек со скрипучим бабьим голосом и жестоким прищуром раскосых глаз?

Изменится. Должно измениться. Тело с отрубленной головой неминуемо падает. Другие вожди и умом слабее, и духом пожиже. Без Ленина либо передерутся, либо власть не удержат, либо придётся им гайки ослабить, чтобы только у этой самой власти остаться. И то хорошо…

Так, шаг за шагом, отслужив четыре года личным телохранителем предсовнаркома, Данила пришёл в мысли, что должен убить Ленина. Нет, не убить. Казнить. И хотя к тому времени закончилась гражданская война, и с вводом НЭПа в стране стало немного легче, в мысли своей Данила только укреплялся. Чем сильнее становилась власть большевиков, тем скорее надо было приводить казнь в исполнение. За отца Тимофея. За тамбовских крестьян. За самарских рабочих. За чудовищный обман и надругательство над Россией.

Решиться по-настоящему Даниле мешало только одно. Умом он давно уже всё продумал, но душа, душа сопротивлялась – не хотела брать на себя грех… Потому-то он так обрадовался, когда часто болевший вождь в конце двадцать второго года слёг совсем, практически переселился в Горки, и стал угасать. Годы в партии не смогли до конца убить в Даниле извечную крестьянскую веру в Бога. Недуг вождя он воспринял как небесную кару и впервые за много лет начал украдкой молиться. Теперь оставалось только ждать…

Но когда Ленин, против ожиданий, не умер, и, больше того, обнаружил признаки выздоровления, Данила понял: пора.

И – не получилось.

Данила приходил в себя мутно и тяжко. Невыносимо болела голова, а грудь ломило так, словно по ней проехалась тачанка. С телом вообще творилось что-то непонятное. Прошло несколько мгновений, прежде чем он осознал: он, собственно, и не стоит, и не лежит. Он точно парит в воздухе, прижатый спиной к стене какой-то непонятной силой в позе распятого Христа. При этом Данила не мог пошевелить ни руками, ни ногами. Двигалась только шея.