Текст книги "Кукловод"

– Хрен с ним, с мирным временем и Евросоюзом, – буркнул рафинированный Сеньшин. – Пардон, Елена Павловна… К этому паранормалу ещё подобраться надо, с его-то возможностями. Это вам не триллер с Арнольдом.

По лицу Немирова скользнула тень.

– Да, – сказал он. – Подобраться к Лозовскому, судя по всему, тяжело. Сверхтяжело.

Он посмотрел на часы.

– Однако, господа, полдня прозаседали, пора закругляться, – произнёс он. – Резюмирую: время прошло не зря. Обменялись данными, проанализировали ситуацию, определили задачу – это всё хорошо. Правда, пока абсолютно неясно, как её решать, однако…

– Подождите, – сказал вдруг Сергей. – У меня есть мысль.

Немиров с интересом посмотрел на него.

– Излагай, – распорядился он.

– Дело в том, что последними словами Рябухиной… совсем последними… были такие, – Сергей сосредоточился и прикрыл глаза, пытаясь вспомнить как можно точнее: – «Надо готовить экспедицию в Гималаи. Гнездо Лозовского там. Уничтожишь гнездо – уничтожишь его. Или беда никогда не кончится…».

Немиров покрутил головой и сел.

– Вот оно как, – пробормотал он. – Гималаи… А где именно?

– Не успела сказать. Появился Хряков, ну, а дальше вы знаете…

– Понятно, – сказал Немиров, и, после короткой паузы, со вздохом добавил: – Так что мы будем иметь с этой информации?

– Боюсь, ничего, – заявила Алёна, пожимая плечами. – Гималаи вообще, без указания конкретного пункта, – это как пальцем в небо. Слишком большая территория. Навскидку – пустой номер.

– А может, и не пустой, – пробормотал Сеньшин.

Сжав лицо ладонями и полуоткрыв рот, он уставился куда-то поверх голов отсутствующим взглядом. При этом он слегка раскачивался и что-то еле слышно мычал про себя, ни на кого не обращая внимания. Так продолжалось несколько минут, в течение которых все остальные переглядывались и терпеливо ждали. Наконец Сеньшин отчётливо крякнул и спросил Немирова:

– У вас есть контакты со штабом РВСН?

– Ракетных войск стратегического назначения? Смотря для чего, – ответил слегка оторопевший Немиров.

– Допустим, надо будет выдать ракетчикам техническое задание по линии спутников связи…

– Понадобится – выдадим… Да не томи ты, говори, что придумал?

– Пока рано, – отмахнулся безо всякого пиетета Сеньшин. – Дайте мне дня три-четыре, надо кое-что проверить. Вроде бы есть одна зацепка в нашем, – он покосился в сторону Сергея, – архиве.

– А при чём тут РВСН?

– Я же сказал: дайте дня три-четыре, – сказал Сеньшин раздражённо.

Немиров хлопнул по столу рукой.

– Добро, – сказал он. – Все свободны. Соберёмся, как только у Валерия Павловича будет новая информация. И давайте как-то осторожнее, что ли. Не знаешь ведь, чего ждать от этого Кукловода…

В тот день генерал засиделся допоздна.

Звонок мобильного телефона раздался около десяти вечера. Этот номер знали только пятеро, и в их числе…

– Слушаю, – хрипло сказал Немиров.

– Здравствуй, это я.

– Пашка! – прошептал в трубку Немиров. – Сынок!.. А я уже… Куда ты пропал? Где ты?

– Я в Москве, отец. Только что прилетел. Звоню из Шереметьева-два.

Голос Павла звучал смертельно устало.

– Как ты? – спросил Немиров и глубоко вздохнул, пытаясь унять сердцебиение.

– Я в порядке, только с ног валюсь. Но это ерунда… Я всё выполнил, отец.

– Ты хочешь сказать, что…

– Да. Семь часов назад. И сразу на самолёт. Первые сообщения, думаю, появятся уже к утру.

Мысли Немирова окончательно пришли в состояние хаоса, и вместе с тем он мгновенно испытал чувство невероятного облегчения: Лозовского больше нет!..

– Встретимся немедленно, – возбуждённо сказал он.

– Мне приехать к тебе?

– Нет, приезжай в пятиэтажку возле станции метро Вернадского.

– Помню её. Буду через час.

– Какой же ты молодец, Паша…

Генерал вызвал дежурную машину, сунул в портфель извлечённую из сейфа бутылку коньяка (не удержавшись, сделал крупный глоток) и поехал на конспиративную квартиру.

Авантюрное решение о ликвидации Лозовского Немиров принял на свой страх и риск, и не считал это преступлением. Ситуация не укладывалась ни в какие правовые рамки, а узел надо было разрубать – генерал не сомневался, что пока это существо дышит, Россия и её президент будут жить, как на вулкане. Дело было сверхщекотливое, поэтому Немиров мог довериться одному-единственному человеку – сыну. В «боевом» подразделении УБП Павел Яковлев считался лучшим из лучших, так что и с этой точки зрения выбор был вполне оправдан.

Но одно дело целесообразность, продиктованная разумом, и совсем другое – душа… Когда Павел кружным путём улетел во Францию и в установленный срок не вышел на связь, а Лозовский, по разведданным, продолжал существовать и плести интриги – тогда Немирову стало по-настоящему плохо. Да, в те дни он был уверен, что операция провалилась, но разве дело в этом? Генерал буквально сходил с ума, считая, что сын погиб. Немиров не просто любил Павла, он жил с ощущением неизбывной вины перед ним и его матерью, которая умерла, так и не став женой Владимира Александровича. Милая кроткая женщина чего-то ждала, всё терпела, и ни в чём не упрекала Немирова… Её любовь и преданность идущий в гору чекист воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Но когда её не стало, Немиров уже через неделю пожалел, что не ушёл вместе с ней… Он приблизил к себе Павла, насколько это было возможно, учитывая обстоятельства, направил на свою стезю, опекал и любил даже больше, чем законных дочерей.

Приехав на квартиру, Немиров поставил чайник, накрыл на стол и выпил ещё одну стопку коньяка. В ожидании Павла, генерал нетерпеливо мерил комнату шагами. Первое чувство радости и облегчения прошло, вернулась привычка размышлять и анализировать. Ситуация была вообще-то странная. Предположим, Павел долго не мог подобраться к Лозовскому и ликвидировал его только сегодня. Но почему он в таком случае не выходил на связь? Где был и чем занимался всё это время? Непонятно… Впрочем, в таком деле нештатные ситуации более чем вероятны. Павел сейчас приедет, и всё прояснится. Главное – Лозовский ликвидирован…

Когда в дверь позвонили, генерал ринулся в прихожую, открыл замок и обнял сына прямо на пороге.

– Паша… – только и мог он сказать.

Потом, не выпуская сына из рук, Немиров отстранился, любовно оглядел Павла – и оторопел. Что-то было не так. Павел выглядел ужасно. Он очень осунулся, под глазами легли широкие тёмные круги, и он отводил взгляд в сторону. Немиров нахмурился.

– Что с тобой, сынок? – тихо спросил он.

Павел поднял глаза, и генерал в страхе отшатнулся: из глубины сыновних зрачков ему широко улыбалось лицо Лозовского.

Павел взял голову парализованного ужасом отца в руки. Наклонился к нему. Спокойным, ровным голосом произнёс:

– Тебе привет от Вадима Натановича.

И одним сильным движением свернул отцу шею.

Часть вторая
Архив «Н»

17
Рукопись – IV
(1881 год, Петербург)

Карета императора Александра Второго в сопровождении казачьего эскорта мчалась по набережной Екатерининского канала. Государь возвращался с военного парада в Манеже, который традиционно проходил там каждое воскресенье. Четвёркой лошадей уверенно правил кучер Фрол Перфильев. Было 1 марта, и солнце, словно радуясь приходу весны, ярко сияло в полуденной синеве неба. Сидя на козлах, Перфильев блаженно щурился: хорошо-то как, Господи!..

Откинувшись на подушки, император меланхолически вспоминал, что ещё утром канцлер Лорис-Меликов настойчиво просил его не ездить в этот день в Манеж.

– По сведениям полиции, ваше величество, исполнительный комитет «Народной воли» готовит на вас очередное покушение, – докладывал канцлер, застыв в почтительной позе.

– Это вы хорошо сказали: «очередное…» – произнёс Александр, ероша пышные бакенбарды. – В меня уже стреляли, пытались взорвать в собственном доме… Чего ждать на сей раз?

Лорис-Меликов кашлянул.

– Точных сведений о плане покушения пока что нет, ваше величество, – произнёс он виновато, – но все агенты на ногах, мы работаем, это только вопрос времени. А пока умоляю вас, государь, ограничить выезды из дворца.

Александр вплотную подошёл к премьеру и посмотрел на него сверху вниз.

– А вы уверены, что в собственном дворце я в безопасности? – негромко спросил он. – Было уже пять покушений, граф. Слышите? Пять! Самодержца всероссийского травят, словно зверя, он живёт, как на войне, в осаждённой крепости.… А, впрочем, нет. На войне, по крайней мере, известны друзья и враги. А здесь? Камер-лакей с чашкой утреннего кофе может быть на службе у нигилистов и всыпать в неё яду. У истопника, пришедшего чистить камин, подозреваю за пазухой адскую машину. До чего я дожил, граф… Где жандармы? Где армия? Неужели всей мощи государства недостаточно, чтобы раздавить кучку цареубийц?

Голос императора повышался с каждым словом и постепенно перешёл на крик, что случалось крайне редко. Лорис-Меликов побледнел. Каждый упрёк Александра отзывался в его сердце болезненными толчками.

– Ваше величество, я всего лишь ваш покорный слуга, и вы вольны казнить меня или миловать, – пробормотал он. – Однако теперь я вынужден повторить свою покорнейшую просьбу не покидать Зимний без крайней на то нужды. Поберегите себя, государь…

– Пожалуй, что и поберегу, – неожиданно сказал Александр. – Да только не так, как вы полагаете.

Засунув большие пальцы рук за витой пояс бархатного шлафрока, император молча прошёлся по кабинету. Лорис-Меликов почувствовал, что это затишье перед бурей, и приготовился к худшему.

– У меня ощущение, граф, что в своих либеральных начинаниях мы чересчур далеко зашли, – заговорил наконец Александр. – Вам так не кажется?

– Не совсем понимаю вас, ваше величество, – осторожно сказал канцлер.

– Я начал своё царствование с уничтожения крепостного рабства и по сей день считаю, что это было необходимо, – продолжал Александр. – В девятнадцатом веке нельзя править, как сто, тем более двести лет назад, и я не хочу остаться в истории монархом-тираном или самодуром. Но всему, даже самому хорошему, должен быть разумный предел. Я, увы, забыл эту простую истину. В последние годы, по вашему понуждению, я расширил права земства, смягчил цензуру, ввёл суды присяжных. И что, общество стало от этого счастливее? Может быть, меня, по крайней мере, благодарят? Ничуть! Сейчас вот у меня на столе ваш проект выборного собрания – это что? Парламент, затем конституция, а там, глядишь, мои дети доживут уже и до республики… Но Россия не Англия, канцлер, вы отдаёте себе в этом отчёт? Все играют в либералов, рассуждают о республиканском строе, а того не помнят, что и двадцати лет не прошло с отмены крепостного права. Не успели глотнуть свободы, а на пороге уже анархия. До того дошло, что эта мерзкая Засулич стреляла в генерал-губернатора, но суд присяжных её оправдал. И, к тому же, судейские произносят филиппики в защиту нигилизма. Диво ли, что самодержца пытаются убить?.. Устои расшатаны, воздух Петербурга пропитан запахом революции, – гневно добавил Александр.

Лорис-Меликов подавленно молчал. Возразить императору было нечего.

– Поэтому я всё больше склоняюсь к мысли, что все эти либеральные конвульсии надобно пресечь, – жёстко закончил Александр. – Может быть, лет эдак через пятьдесят-сто Россия и созреет для свободы и цивилизованного пользования ею, а пока что – нет. Это для меня теперь очевидно. Очевидно и то, что пришло время закручивать гайки…

Канцлер осмелился подать голос.

– Государь, – взволнованно сказать он, – умоляю, не поддавайтесь минутному раздражению! Либеральные реформы вашего царствования жизненно важны для России, они уже снискали вам имя Александра-Освободителя и всенародную любовь…

Александр нехорошо рассмеялся.

– Вы в уме, граф? – грубо спросил он. – Хороша любовь! Да я ложусь в постель и не знаю, проснусь ли поутру. Вы боевой генерал, вы храбро воевали, но можете ли вы понять, что значит жить с дамокловым мечом над головой? Нет, пора этому положить предел! И если полиция не в силах справиться с нигилистами, я подниму армию, введу в стране осадное положение с военно-полевыми судами, и верну порядок любой ценой, даже если для этого потребуется перевешать другой-третий десяток анархистов. Тогда, может быть, я смогу спокойно ездить по собственной столице… В конце концов, чтобы спасти жизнь больному, порой требуется ампутировать тот или иной орган. А Россия больна, граф, очень больна…

От возбуждения и гнева красивое лицо с правильными чертами покрылось багровыми пятнами, холёные седые усы нервически подёргивались. Выпрямившись во весь гвардейский рост, царь изливал на склонённую голову министра всю боль, усталость и отчаяние сильного человека, загнанного в угол и стремящегося найти хоть какой-то выход.

– Государь, – убито произнёс канцлер, – ваши слова звучат приговором делу, которому я отдал все последние годы. Что ж! Если речь обо мне, я готов теперь же написать прошение об отставке. Новый курс потребует нового правительства… Всё, о чём прошу, ваше величество – будьте справедливы! Пусть я заслужил высказанные вами упрёки. Но признайте, по крайней мере, что деятельность моя направлялась не только собственными побуждениями и мыслями, но в первую очередь волей и желаниями известной вам персоны. И пренебречь ими я был не вправе…

Император, шагавший по кабинету в состоянии крайнего раздражения, внезапно остановился. Его плечи ссутулились, и весь он стал как будто ниже и меньше, точно из него вышел весь воздух. В глазах мелькнуло жалкое, загнанное выражение.

– Это правда, – сказал он, понижая голос. – Я всё понимаю, граф. Однако же…

В этот момент кто-то постучал, и в кабинет вошла молодая, русоволосая, очень красивая женщина небольшого роста, который, впрочем, совсем не портил её точёную фигуру. Это была княгиня Юрьевская.

– Добрый день, господин канцлер, – произнесла она, приветливо улыбаясь. – Что это вы с утра пораньше спорите на повышенных тонах? В коридорах, право, и то слышно…

– Здравствуйте, ваше высочество, – сказал, кланяясь, бледный от пережитого волнения Лорис-Меликов, взглядом испросивший у императора позволения говорить. – Ничего особенного. Я делал доклад, но, кажется, имел несчастье расстроить его величество…

– Чем же это вы огорчили моего венценосного супруга? – спросила женщина, зорко переводя взгляд с одного на другого.

– Да вот, княгиня, Михаил Тариелович уверен, что мне следует остаться дома и не ездить в Манеж на парад, – нехотя сказал Александр, целуя жене руку.

– А что так? – удивлённо спросила она.

– Есть сведения, что «Народная воля» готовит очередное покушение на государя императора, – ответил канцлер, чуть замявшись. – И пока мы не выясним детали заговора и не сумеем его пресечь, было бы разумно воздержаться от выездов из дворца. Здесь-то безопасность обеспечена…

Княгиня сморщила прелестный носик и покачала головой.

– Надо полагать, я не меньше вашего дорожу безопасностью его величества, – заметила она. – Однако мы не должны пренебрегать и мнением общества. Отсутствие императора на традиционном смотре неминуемо вызовет кривотолки. В лучшем случае станут говорить о его нездоровье, а в худшем – что из-за страха перед заговорщиками он просто прячется в Зимнем. Тяжелее удара по репутации государя нельзя даже представить.

Сделав паузу, она добавила, словно размышляя вслух:

– С другой стороны, конечно, было бы непростительно забывать об угрозе покушения…

– Так что же, ехать мне или не ехать? – спросил Александр с каким-то неудовольствием.

Шурша складками пышного платья, княгиня подошла к нему и порывисто взяла за руку.

– Поезжайте, ваше величество, – взволнованно сказала она. – Только надо позаботиться о дополнительных мерах безопасности. Может быть, увеличить эскорт… Впрочем, я уверена, что господин канцлер отдаст необходимые распоряжения. Бог и моя любовь будут хранить вас.

– Воистину, – холодно произнёс Александр, крестясь. – Ты права, душа моя. Среди Романовых бывали всякие, но только не трусы. Негоже мне отсиживаться, точно зайцу в норе…

Он позвонил в колокольчик и приказал появившемуся камер-лакею готовить выезд в Манеж.

– Чем будешь заниматься без меня, Катя? – рассеянно спросил он, видя, что жена хочет удалиться.

– Детьми и письмами, ваше величество. А через час придёт модистка, – громко ответила княгиня, улыбаясь. – Я буду тебя ждать, Саша, – нежно добавила она ему на ухо, когда Лорис-Меликов отвернулся.

Вернувшись в свои покои на третьем этаже дворца, княгиня уединилась в кабинете, села за письменный стол, и, опершись на него, задумалась. С её лица исчезло привычное выражение доброты и приветливости: глаза сузились, губы плотно сжались, угол рта прорезала жёсткая складка. Сейчас княгиня более напоминала мужчину, чем женщину.

– Значит, гайки хочешь закручивать, – пробормотала она, поигрывая кольцом с бриллиантом, украшавшим левый мизинец. – Порядок наводить, устои укреплять… И ведь всерьёз намерен… Дурачок, кто же тебе позволит? Все эти покушения ещё не покушения вовсе, а так – театр. – Она сняла кольцо и невидящим взглядом уставилась на бриллиант. – Псы пока что лают, но не кусаются. А если пора?.. Вот-вот выйдет из-под контроля. Так, может, не ждать?

Она двумя пальцами без видимого напряжения смяла золотой ободок, отбросила сплющенное кольцо, и, сжав ладонями голову, закрыла глаза. На виске под нежной кожей тревожно запульсировала жилка. Через несколько минут, словно откликаясь на беззвучный зов, кто-то поскрёбся в дверь кабинета и тихо проскользнул внутрь. Это был невысокий плотный человек лет сорока, одетый в дворцовую ливрею. Любой, кто случился бы сейчас рядом, узнал бы в нём слугу и доверенного человека княгини Юрьевской Митрофана Агапова.

– Ну, – сказала княгиня, не открывая глаз, – что будем делать? Что посоветуешь?

Агапов поклонился и развёл руками.

– Тебе видней, – негромко откликнулся он. – Как решишь, так и будет. Ну, а я уж, если что, не подведу.

– Похоже, дело идёт к концу, – продолжала княгиня сквозь зубы. – Он становится неуправляемым. То хочет отречься от престола в пользу цесаревича и уехать жить со мной и детьми в Ниццу. То, наоборот, заявил, что будет вводить в стране чрезвычайное положение и наводить порядок. А ведь может… И прямо дал канцлеру понять, что очень им недоволен. Стало быть, со дня на день жди отставки. Тогда вообще всё пойдёт наперекосяк. А главная беда – он всё меньше считается со мной.

– Ты лаской, лаской воздействуй, – озабоченно посоветовал Митрофан.

Княгиня махнула рукой.

– Какое там! Лаской моей он пресытился. Да и стар уже, будуар мой всё реже навещает, – она коротко, шипяще засмеялась.

– Тогда, – решительно сказал Митрофан, – мозги ему переверни. Как ты умеешь. Взглядом.

Княгиня покачала головой.

– Мне ширма с перевёрнутыми мозгами не нужна. Заметят, разговоры начнутся, пересуды, на меня коситься станут…

– Эка важность, – возразил Агапов. – Разговором больше, разговором меньше… Тебя и так здесь не любят. И канцлера твоего.

– Да плевать мне на разговоры! – фыркнула княгиня. – Коли заметят, что он не в своём уме, слушаться перестанут, решения начнут оспаривать, слабоумным объявят – вот беда. И что я тогда буду делать? Куковать женой сумасшедшего императора? Вся работа пшиком закончится…

Она оскалилась и грохнула кулаком по столу. Чашка из-под кофе подпрыгнула, свалилась на пол и не разбилась лишь благодаря персидскому ковру. Агапов невозмутимо поднял чашку, и, протерев рукавом, поставил на место.

– Ну да ладно, – неожиданно спокойно сказала княгиня. – Здесь, похоже, ничего уже не исправишь. И если дело заканчивать пшиком, то пусть уж будет пшик – на весь мир.

Она ещё немного подумала, потом, окончательно отбросив колебания, потянула к себе лист веленевой бумаги, взяла перо и быстро набросала несколько строк. Сложив записку, отдала её слуге.

– Кому и куда отнести, знаешь… Да на словах передай, что другого случая уже не будет: император в ближайшее время всерьёз намерен искоренить нигилистов. Пусть работают с тройным запасом. Наверняка.

– Всё сделаю… государь!

– Спускай псов… Никита!

Император выглянул в окно кареты. Лёд на Неве красиво и холодно блестел под лучами первого мартовского солнца… Император зябко поёжился. Красиво и холодно… По какой-то ассоциации он подумал о княгине. Ну не ирония ли судьбы! Боевой генерал, старый рубака Лорис-Меликов сделал всё возможное, чтобы отговорить Александра от опасной поездки. А вот княгиня Юрьевская, жена и мать его троих детей, напротив, заговорила о чести и храбрости, фактически толкнув на риск. Император был покороблен и уже не впервые с горечью подумал, что перестал понимать княгиню.

Никто не посмел бы обвинить его в недостатке личной смелости, и нигилистов он скорее презирал, чем боялся. Десятилетия власти измучили и смертельно утомили его. В сознании Александра не единожды возникал план отречься от престола в пользу цесаревича, чтобы провести остаток дней частным лицом вместе с княгиней и детьми. Но в душе он понимал, что это невозможно. По крайней мере, два обстоятельства хоронили его заветные намерения.

Романовых воспитывали хозяевами земли русской, и ответственность за судьбу гигантской империи Александр впитал с молоком матери. Он просто не мог бросить всё и удалиться от дел теперь, когда из-за допущенных ошибок, главным образом – поспешных либеральных шагов, Россия с налитыми кровью глазами устремилась к хаосу. Прежде чем оставить престол наследнику, надо навести в государстве порядок, не стесняясь даже применить крайние меры и рискуя утратить репутацию Освободителя. Поэтому слова насчёт военно-полевых судов и закручивания гаек, сказанные поутру Лорис-Меликову, произнесены были вовсе не сгоряча. Напротив, такое решение вызревало в императоре все последние месяцы. И решение это, единственно верное с точки зрения высшего долга, прямо противоречило мечтам Александра о личном счастье.

Но это бы ещё полбеды. Само счастье не складывалось, ускользало из рук, рассеивалось, как дым на ветру – вот беда…

Вечером 4 июля 1880 года, когда сумерки уже сгустились, и окна Большого Царскосельского дворца озарились жёлтым электрическим светом, император пригласил в покои министра двора графа Адлерберга.

Склоняясь перед императором, граф отметил про себя, что обычно сдержанный Александр чем-то взволнован, и приготовился услышать нечто неординарное. Однако действительность превзошла все ожидания.

– Послезавтра я намерен обвенчаться с княжной Долгорукой, – произнёс император безо всяких предисловий.

Адлербергу показалось, что он ослышался.

– Простите, ваше величество? – запинаясь, пробормотал он.

Император с неудовольствием посмотрел на графа.

– Я хочу, чтобы послезавтра состоялось моё венчание с книжной Долгорукой, – отчеканил он. – Потрудитесь отдать все необходимые распоряжения. Я подготовил список членов царской фамилии, которых надо пригласить на церемонию…

– Но это невозможно! – вырвалось у графа.

Александр вскинул голову.

– Что, собственно, вы считаете невозможным? – осведомился он ледяным тоном. – Приглашение членов царской фамилии?

– Нет, государь… Я имею в виду бракосочетание. Ещё не истёк траур по вашей безвременно ушедшей супруге, императрице Марии Александровне. Боюсь, новый брак, заключаемый с нарушением правил и приличий, вызовет в обществе возмущение…

– Это касается только меня и Бога, – отрезал император. – И я вовсе не намерен слушать ваши комментарии. Идите и выполняйте то, что я вам сказал. Завтра после обеда я жду вашего доклада с планом предстоящей церемонии.

Адлерберг умоляюще простёр к нему руки.

– Ваше величество, не губите себя! – вскричал он в необыкновенном смятении. – Этим роковым поступком вы оттолкнёте от себя всю Россию! Ни ваша семья, ни подданные ваши, не примут морганатического брака!

– Мне стыдно слушать из ваших уст подобную чушь, – неприязненно сказал Александр. – Княжна принадлежит к старейшему русскому роду, он восходит к Рюриковичам, и ни одна династия в Европе не сочла бы такой брак мезальянсом.

– Ах, государь, что нам Европа?.. Лучше вспомните святого старца Иофанаила. Он ещё двести лет назад предсказал преждевременную смерть тому из Романовых, который женится на девушке из Долгоруких. И что же? Разве не скончался скоропостижной смертью Пётр Второй чуть ли не в самый день бракосочетания с княжной Долгорукой? Разве не пытались его спасти лучшие доктора?.. Тысячу раз прошу извинить меня, государь, но подумайте о монаршем престиже. Ведь вы разменяли седьмой десяток, и княжна годится вам в дочери. К лицу ли вам в эти годы вести её под венец? Какая пища для злых языков! Пожалейте себя и свою репутацию!

Александр поднял глаза, и Адлерберг запнулся.

– Вы забываетесь, граф, – устало сказал император. – Прощаю только потому, что говорите от сердца. Однако брак – дело решённое, и обсуждать здесь нечего. Разве не знаете вы, разве не знают всё, что княжна многим пожертвовала ради меня? От нашей связи родились дети, и жениться мне велит чувство долга…

Адлерберг вышел от императора, пошатываясь, в сильнейшем потрясении.

Через два дня Александр обвенчался с княжной Долгорукой. Обряд совершился в походной церкви, размещённой в одном из залов Большого Царскосельского дворца.

В тот же день Александр подписал в сенате акт, извещающий о вступлении в морганатический брак с княжной Долгорукой с предоставлением титула Светлости и имени княгини Юрьевской. То же имя и титул получили дети: сын Георгий восьми лет, и дочери: Ольга семи лет и двухлетняя Екатерина – со всеми правами законных детей, следуя статьям Свода законов Российской империи.

Адлерберг оказался абсолютно прав. Реакция общества на брак императора была мгновенной, бурной и резко отрицательной.

Разумеется, о связи Александра с Долгорукой, длившейся тринадцать лет, знали все. Нельзя сказать, что его за это осуждали. В конце концов, где монарх – там и фаворитки. Родитель Александра, покойный император Николай Павлович, отличавшийся невероятным пылом, перетаскал в постель добрую дюжину фрейлин своей супруги, не говоря уже о прочих придворных дамах. И на здоровье! Пассии императора дарили ему ласки, знали своё место и ни на что не претендовали. Ну, разве что просили о привилегиях для своих мужей…

Однако здесь был другой случай.

Вскоре после того, как завязался роман Александра с Долгорукой, придворные начали замечать в поведении императора всё больше странностей. Он стал потрясающе терпим к разводам и внебрачным связям в своём окружении. Адюльтерные скандалы при дворе, число коих росло как на дрожжах, больше не вызывали его гнева. «Уж такое нынче время», – сетовал Александр, узаконивая внебрачных детей. Да и как было не узаконить, если ему самому Долгорукая родила сначала сына, а спустя ещё год, и дочь.

Петербург с изумлением наблюдал, как, в нарушение всех приличий, Александр появляется со своей фавориткой на людях. Он перестал скрывать свою связь даже от императрицы. Тяжело больная Мария Александровна мужественно восприняла страшную для неё весть и ни словом не упрекнула мужа. Молчала даже тогда, когда обезумевший от страсти Александр тайно переселил Долгорукую в Зимний дворец, где она заняла комнаты прямо над покоями государыни. Достойное поведение императрицы составляло резкий контраст с безнравственным поведением императора; её очень жалели, его осуждали. И, разумеется, общественное возмущение не могло не затронуть княжну.

С годами губительное влияние Долгорукой на Александра возрастало, делалось всё заметнее: теперь с нею были вынуждены считаться даже члены императорской семьи. Правительственные назначения и раздачу наград Александр осуществлял с подачи княжны, государственные решения принимал в её будуаре. Это не значит, что она открыто вмешивалась в управление империей. Напротив, княжна держалась подчёркнуто скромно. Она просто открывала Александру свои объятья, утешала и успокаивала его, шаг за шагом становясь единственным человеком, с которым он по-настоящему считался. Если бы ему сказали, что с некоторых пор страной реально правит его фаворитка и назначенный по её протекции канцлер Лорис-Меликов, Александр только посмеялся бы. Он был всё ещё ослеплён своей поздней страстью, и видел в княжне только очаровательную женщину, подарившую ему на склоне лет восхитительную иллюзию силы и молодости.

Мало-помалу свободные нравы, свившие гнездо при дворе, стали распространяться в обществе. Подняли головы нигилисты. На улицах Петербурга начали открыто появляться подозрительные личности в широкополых шляпах, в тёмных очках, с длинными волосами, всклокоченными бородами и непременными пледами поверх изношенных пальто. Их не трогали, – понимали, что это так, накипь. Настоящие революционеры из партии «Народная воля» были глубоко законспирированы, и втайне от чужих глаз разрабатывали планы цареубийства.

Впервые в Александра стреляли ещё в 1866 году. Затем в 1870-м. И спустя девять лет последовало сразу несколько покушений: выстрелы, два взрыва – один на железнодорожных путях, по которым ехал поезд с царской семьёй, затем в Зимнем дворце… Пока Бог миловал, но что дальше? Александр устал жить с ощущением загнанного зверя. Конечно, в российской истории бывало всякое, но чтобы целенаправленно охотиться на императора – такое случалось впервые. Почему именно теперь? Почему именно с ним? Эти вопросы неотступно терзали Александра, доводя до отчаяния. И всё чаще приходила мысль, что виноват, как ни крути, он сам. Он дал слишком много свободы народу, который был к этому не готов.

Записным реформатором император себя не считал. На отмену крепостного права пошёл только потому, что выбора не было – деревня гибла, грозя в недалёком будущем погубить всю Россию. Освободил крестьян – казалось бы, довольно… И всё-таки в последние годы шаг за шагом делал уступки либералам. Происходило это словно против его собственной воли. Впрочем, в минуты прозрения он ясно видел, что своей воли у него давно уже нет. Вместо неё были желания Долгорукой.

Нет, княжна вовсе не просила что-либо для себя. Однако она многого хотела для государства. В её прелестной головке роились планы реформирования общественной жизни. Осторожно и ласково, исподволь, княжна внушала Александру, что он может и должен войти в историю как великий монарх, подаривший России счастье и процветание. Для этого надо лишь дать обществу законы, людям – гражданские права, судам – независимость, газетам – свободу слова. И тогда народы Российской империи заживут единой семьёй под благодетельной сенью трона Романовых…

– Никогда не подумал бы, что ты у меня отпетая вольтерьянка и вольнодумка, – однажды сказал Александр, лёжа в постели и любуясь точёной грудью княжны, едва прикрытой брюссельским кружевом батистовой сорочки. – Какие права, какие свободы? Опомнись! В России на сотню людей едва ли найдётся десять-пятнадцать грамотных. Если уж о чём-то всерьёз думать, это о простейшем просвещении, о приходских школах. Всё прочее – утопия…