Текст книги "Кукловод"

Напротив стоял вождь в пижаме и домашних шлёпанцах. Лунный свет, разлитый по комнате, позволял отчётливо разглядеть довольное выражение на его лице.

– Хорошо висите, классически, товарищ Коньков, – сказал он Даниле, как будто сообщил ему приятную новость. – Вы мне, батенька, кого-то определённо напоминаете. Определённо! Эти распростёртые руки, эта голова, упавшая на плечо…

– Что со мной? – чуть слышно произнёс Данила.

– А что с вами? – удивлённо переспросил вождь. – С вами пока всё в порядке. Повисите, расслабьтесь… Вы мне вот что скажите. Судя по всему, вы хотели меня убить. Так почему бы не сказать об этом вслух, по-товарищески, с большевистской прямотой? А я бы вам посоветовал не суетиться и подождать. Я и так скоро умру. Прямо на руках у Надежды Константиновны. Могу и дату назвать. Пожалуйста: двадцать первое января следующего года. Люблю, знаете ли, это число, очко… Почему именно январь? Мороз будет, скажу вам, страшенный, людей на похоронах перемёрзнет без счёта. Мелочь, а приятно…

Он хихикнул и потёр ладошки. У него были небольшие, тщательно ухоженные руки с короткими пальцами. Данила ошеломлённо потряс головой. Всё происходящее казалось ему кошмаром наяву.

– Вот насчёт года я, признаться, колебался, – продолжал говорить Ленин. – И всё-таки остановился на двадцать четвёртом. Главное сделано, что время попусту тянуть? Власть переменил, крестьян обломал, рабочих нагнул. А людей-то, людей каких воспитал! Поверите ли, иной раз и сам удивляюсь: откуда этакая прыть? Ну, я-то ладно, обо мне разговор особый, у меня своя программа… Но этим страну в распыл пустить – пара пустяков. Особенно Троцкому. Пребольшой, скажу вам, оригинал. Любят власть соратники, ох, любят! Я покуда живой, а они уже моё кресло вовсю пилят. Ни стыда, ни совести!

Он доверительно понизил голос:

– И я, грешник, масла в огонь подливаю. То заболею, то выздоровлю. Они уже там, бедные, истомились в ожидании, а я – бац! – и на поправку. Или вот письмо к съезду сочинил. Оно как бы секретное, вскрыть надо после моей смерти, но разве ж эти удержатся? Вскрыли, прочли… А я там всем сёстрам по серьгам. Каждого хвалю и каждого ругаю. Кто преемник, непонятно, хоть стреляйся. То-то они теперь передерутся… Естественный отбор: победит сильнейший и под моим флагом пойдёт дальше. А я со стороны буду наблюдать. Вы на кого ставите: на Троцкого или Сталина?

Данила смотрел на вождя и не узнавал его. Нет, безусловно, это был именно Ленин, однако в нём появилось что-то новое. Черты лица исказились, глаза лихорадочно блестели, кожа в бледном свете луны казалась мертвенно-синей, челюсть с бородкой угрожающе выпятилась… А эти слова, их смысл! Разве такое может говорить нормальный человек? Просто – человек?

– Дьявол ты! – беззвучно сказал Данила трясущимися от ужаса губами.

Ленин засмеялся.

– Вы висите, висите, – заботливо произнёс он. – Какой там дьявол… Хотя, конечно, в некотором смысле… исходя их традиционного понимания этого фантастического термина… Бердяев, кстати, тоже писал, что я антихрист. Мозг нации, подумаешь! Говно он, а не мозг.

– Отпусти, – прошептал Данила. – Отпусти, я кричать буду.

– А получится? – с интересом спросил, щурясь, Ленин.

Данила открыл рот… и почувствовал, что не может издать ни звука.

– То-то же, – сказал вождь. – И вообще, товарищ Коньков, я вас не понимаю. Вы были моим телохранителем столько лет. Я вас чем-то обидел? У вас был маленький паёк? Вам не выделили отдельную комнату? Наконец, измордовали непосильной работой? Как хотите, это чёрная неблагодарность. Непременно скажу Дзержинскому, что он плохо подбирает кадры. Непременно… – добавил он с огорчением.

Добрая улыбка сбежала с лица, он подошёл к висящему Даниле, и, посмотрев снизу вверх, тихо спросил безо всякой картавости:

– Чего тебе не хватало, быдло крестьянское? За Россию-матушку больно стало? Это зря. О себе думать надо. Ей пятак цена-то в базарный день, России твоей. Разменяю на копейки и пущу по рукам. Ты понял, террорист недоделанный?

Вместо ответа Коньков плюнул в лицо вождю и напряг мускулы в бешеном усилии. Тут случилось неожиданное: невидимые путы поддались, Данила смог оторвать правую руку от стены и ударил Ленина прямо в бородатую челюсть. Удар вышел несильным, однако вождь отскочил, словно мячик. На его лице отразилось величайшее изумление. Он скороговоркой произнёс несколько слов на неизвестном Даниле языке, и тот почувствовал, что его прижало к стене с утроенной силой.

– Н-не понял, – искренне произнёс Ленин, отдуваясь и вытирая заплёванную щёку пижамным рукавом. – Как вам это удалось? Тут ведь одной мускулатурой не обойдёшься, нужно ещё… Неужто вы?..

Он стал напротив Данилы и впился ему в глаза пристальным взглядом. Данила невольно зажмурился. Вскоре он почувствовал в голове нарастающее жжение. Когда оно стало нестерпимым, Данила застонал.

– Ну будет вам, будет, всё уже, – услышал он голос Ленина и открыл глаза.

Вождь потирал руки, и вид у него при этом был задумчивый.

– А ведь вы, батенька, феномен, – сказал он. – Вот так штука! Не ожидал… Что же мне с вами прикажете делать?

Ленин прошёлся взад-вперёд, бормоча себе под нос:

– Латентные способности на диво. Надо же: самоактивация в момент стресса. Опять же – молодой, крепкий… Позаниматься с ним, что ли? Человек-то ещё пригодился бы… Никита один избегался…

Он остановился возле Данилы и вдруг спросил:

– Жить хочешь?

– Да! – вырвалось у измученного Данилы против воли.

– Шучу, шучу, – сказал вождь, – Не надо тебе жить. Правдолюб ты, за других болеешь. Вы, такие, публика опасная, на сто процентов не проконтролируешь, не углядишь… – он засмеялся. – Надо же, хотел меня убить. Меня! Вождя мирового пролетариата! Самого товарища Ленина!.. Чтоб ты знал, дурашка: меня убить нельзя.

Помолчав, Ленин добавил:

– А тебя очень даже можно. И ты мне в этом посодействуешь…

Следующим утром начальник охраны вождя Пётр Паколи докладывал Дзержинскому по телефону:

– Чэпэ у нас, Феликс Эдмундович…

– Что-нибудь с товарищем Лениным? – быстро перебил Дзержинский, до боли в руке сжав трубку.

– Нет-нет, с Владимиром Ильичом всё по-прежнему. А вот час назад в роще неподалёку от усадьбы нашли труп охранника Данилы Конькова. Висел на дубе. Следов насилия или борьбы на месте происшествия не обнаружено. Похоже, самоубийство – повесился…

23

Валерий Павлович Сеньшин считал себя человеком сухим, далёким от сантиментов и прочих эмоций. Раннее, со школы ещё, увлечение наукой сформировало в нём привычку к логике и холодному анализу, потребность выстраивать отношения с окружающим миром на основе простых и чётких алгоритмов. Ради науки и затаённой мечты о Нобелевской премии, Сеньшин сознательно вычёркивал из жизни всё, что могло этому помешать. Он не ходил в театры и на вернисажи, не ездил за границу, из книг предпочитал научные монографии, избегал компаний, был почти равнодушен к деньгам и чурался долгих обременительных связей с женщинами. Одни считали его сухарём и занудой, другие цельной личностью.

Но вот однажды Немиров представил коллективу новую сотрудницу – программистку Елену Авилову, лично им отобранную среди выпускников технического университета. Сеньшину было предложено взять Елену под своё руководящее крыло, что он и сделал с большим удовольствием. Красивая молодая женщина с изумительной фигурой очень понравилась ему. То есть это он сначала думал, что понравилась. На самом деле он влюбился, и влюбился крепко. Но Алёна была замужем. Поэтому свои чувства Сеньшин выдавал только раз в году, Восьмого марта, когда совершенно официально можно подарить женщине букет цветов.

Ситуация изменилась после того, как Алёна развелась. Выждав для приличия три месяца, Сеньшин объяснился в любви, но получил отказ. Прошло немало времени, прежде чем Алёна сдалась… Почему бы и нет? Сеньшин был холост, она разведена и одинока, так что всё складывалось. Точнее, могло бы сложиться, но…

Связь длилась недолго, и счастья обоим не принесла. Алёна, знавшая раньше одного лишь Сергея, с трудом заставляла себя ложиться в постель с другим. А Сеньшин, чувствовавший эту отчуждённость, бесился, и не знал, как её преодолеть. В конце концов, Алёна предложила поставить в их отношениях точку: ну, не вышло… Сеньшин яростно возражал. Тогда Алёна молча принесла и оставила у секретаря заявление об уходе. На следующий день Валерий Павлович вызвал её, порвал заявление и попросил остаться.

– Если хочешь, будем считать, что ничего не было, – с трудом сказал он. – Работаем в одной конторе, я начальник, ты подчинённая – и всё. Я тебе ни о чём напоминать не стану. Решишь вернуться сама, – для меня это будет счастье. Ты только останься. Не добивай, – неожиданно для себя попросил он.

Алёна осталась. Ей нравилось работать в УБП, да и Сеньшин вовсе не был ей противен, скорее наоборот: порядочный человек, сильный учёный и толковый администратор. Всегда подтянут, следит за собой и внешне очень даже недурён. Просто – не Сергей…

А Сеньшин через некоторое время с горькой иронией понял, что, упросив Алёну остаться, он поступил как настоящий русский интеллигент, склонный к мазохизму. Рубить коту хвост полагается целиком; несложившиеся отношения с женщиной лучше хоронить сразу и бесповоротно. В отношениях с начальством и научными оппонентами Сеньшин, если было надо, умел идти напролом, но в личных делах спасовал. Он просто испугался, что однажды, придя на работу, не увидит Алёну, не услышит её голос; испугался той боли, которую неминуемо испытает при этом. Но разве легче изо дня в день видеть прелестную женщину, которая совсем недавно, хотя и короткое время, была твоей, позволяла себя любить, засыпала и просыпалась рядом? Видеть и понимать, что всё ушло, и в душе бездомным щенком скулит неприкаянная любовь?.. Так что Сергей правильно оценил взгляд Валерия Павловича, брошенный на Алёну в день встречи у Немирова…

Выход был только один, и Сеньшин им инстинктивно воспользовался: накинулся на работу, как голодный на хлеб. Через короткое время он почувствовал, что понемногу всё становится на свои места, жизнь продолжается, а сам он, хоть и с глухой болью в сердце, всё тот же человек – взвешенный и предельно рациональный.

И вот сейчас этот на самом деле трезвомыслящий и рациональный человек отказывался понимать, что с ним происходит.

Уже несколько дней, всё бросив, он с утра до ночи занимался разделом архива «Н» под названием «Проклятое место».

За последние годы, по распоряжению Немирова, содержимое пожелтевших от времени папок с верёвочными завязками было продублировано компьютерным набором и сканированием, воспроизводящим оригинальный вид. Сеньшин работал с файлами, отбирая информацию по степени приближения к решению своей задачи.

Условия задачи, как он их сформулировал для себя, были просты: есть место, где обитает некое разумное существо, которое по определению сторонится всех. При этом оно достаточно могущественно, чтобы обороняться от непрошенного вторжения на свою территорию. Каким образом? Уничтожать незваных гостей, очевидно, нет смысла: молва о месте, где гибнут или исчезают люди, мгновенно разнесётся и привлечёт внимание зевак, властей и прессы. Стало быть, надо создать невидимый, но непреодолимый барьер – что-то вроде негативного ментального поля, которое будет отпугивать любого приблизившегося. Внушая, например, страх, кошмарные видения и так далее.

День за днём Сеньшин просматривал файлы, сортируя информацию, скопившуюся за полвека. При этом он отдавал должное чекистам разных поколений: каковы бы они ни были, но задачу по сбору специфической информации выполняли неукоснительно, десятилетия подряд, пока её не отменили. Легенды, слухи, сплетни – всё бралось на заметку. В итоге сложился необъятный информационный массив, насчитывающий тысячи донесений по каждому разделу, и, на первый взгляд, Сеньшину предстояло найти иголку в стогу сена. Однако, используя разработанную Алёной внутрисетевую поисковую систему, он довольно быстро вычленил явления и события, в которых фигурировали Гималаи. Таких, как он и предполагал, было немного: сбор информации шёл в СССР, поэтому в девяносто девяти случаях из ста речь шла о событиях внутри страны.

Неладное началось, как только Сеньшин отобрал из четырнадцати донесений три, распечатал их, и начал внимательно изучать, разложив перед собой.

В первом донесении фигурировал член-корреспондент Русского географического общества Пётр Иванович Евстигнеев. В 1890 году он организовал научную экспедицию в Непал. В ста километрах от Катманду, пробираясь в заснеженных горах, Евстигнеев со товарищи наткнулся на еле заметный вход в пещеру. Но когда Пётр Иванович, движимый любопытством, захотел войти в неё, сделать этого не смог. Помешал, внезапно нахлынув, непонятный, тёмный, совершенно иррациональный ужас. Евстигнееву вдруг показалось, что в пещере таится первобытное чудовище, ожившая мезозойская рептилия, которая немедленно сожрёт его. Как потом выяснилось, нечто похожее ощутили и спутники Евстигнеева – два учёных и два проводника-шерпа. В общем, экспедиция отступила… Интересно, что как только чувство страха прошло (а это случилось в километре-полутора от пещеры), Евстигнееву стало стыдно за свой необъяснимый испуг, и он в сопровождении одного из шерпов вернулся на то же место. И вновь мутная волна ужаса накрыла Петра Ивановича, причём на этот раз ему показалось, что из тёмного лаза в пещеру доносится тяжёлый смрад, слышны звуки, напоминающие неимоверно громкий скрежет ножа о тарелку, и чья-то маленькая чешуйчатая голова на длинной толстой шее тянется на свет, клацая зубами…

Больше Евстигнеев к страшной пещере не подходил. Он чувствовал, что скорее умрёт, чем приблизится к ней. Вернувшись в Россию, он упомянул этот случай в отчёте, откровенно признавшись, что объяснить случившееся не в состоянии. Поведал Пётр Иванович о пережитом ужасе и некоторым коллегам по географическому обществу, один из которых, уже стариком, пересказал историю за кружкой пива случайному знакомому, который оказался сексотом НКВД…

Дочитав до конца, Сеньшин попросил референта связать его с географической секцией Академии наук. Переговорив с учёным секретарём секции и положив трубку, Валерий Павлович уже в который раз не без иронии подумал, как хорошо работать в Управлении безопасности президента: к просьбе срочно, в течение суток, найти в архиве отчёт Евстигнеева и предоставить копию в УБП, собеседник отнёсся с полным пониманием. Конечно, могло случиться и так, что отчёт не сохранился, но Сеньшин хотел надеяться на лучшее.

С лёгким стуком в дверь заглянула секретарша Юля – попрощаться до следующего рабочего дня.

– Валерий Павлович, я вас покидаю, – сообщила она, и вдруг, внимательно посмотрев на шефа, заботливо спросила: – С вами всё в порядке?

– Да вроде… А что? – машинально ответил Сеньшин, отрываясь от бумаг.

Юля покачала головой.

– На вас лица нет. Ну, сколько можно работать?

– Столько, сколько нужно. Это вы, молодёжь и подростки, привыкли от сих до сих, – проворчал Сеньшин, ощущавший себя рядом с этой цветущей девушкой несусветным стариком. – Бегите-бегите, вас уже бой-френд, небось, заждался…

Он и в самом деле чувствовал какую-то странную слабость. Вытерев со лба испарину и распустив узел галстука, он взялся за следующий документ.

Купец второй гильдии и любитель-этнограф Виктор Прокофьевич Мамонтов был одержим идеей проложить собственный торговый путь между Российской империей и королевством Непал. О прибылях ли мечтал, а может, лавры Афанасия Никитина мерещились – Бог весть. С этой целью он снарядил в 1895 году экспедицию в Азию. Вернулся оттуда через год, сильно постарев, и, судя по всему, слегка рехнувшись, после чего вскорости умер. Перед смертью Мамонтов долго разговаривал с сыном и заклинал его никогда не приближаться к Гималаям, потому что места эти суть зачарованные и колдовские. Он рассказал, что, будучи вёрстах в восьмидесяти от Катманду, решил заночевать в случайно найденной горной пещере. Но стоило подойти к её порогу, как Мамонтова опалило невыразимым ужасом. Это был ужас, от которого темнеет в глазах, слабеют ноги и дурнота подкатывает к горлу. Непонятно почему он возник – вечер был ясный и тихий, вокруг ни души – однако мгновенно поразил всю маленькую экспедицию купца. Истошно закричал слуга Василий, упал на снег и забился в корчах проводник-шерп. Мамонтову показалось, что сейчас из пещеры появится нечто, и трубный глас возвестит о начале Страшного суда…

На этом, собственно, экспедиция закончилась. Ужас, пережитый возле пещеры, оказался настолько велик, что заставил Мамонтова навсегда отказаться от своих планов. Само слово «Гималаи» стало для него ненавистным. Потрясение преждевременно свело в могилу…

«Да что со мной?» – уже с тревогой подумал Сеньшин. В голове нарастала боль. Приложив руку к пылающему лбу, Валерий Павлович поднялся из-за стола, вышел в пустую приёмную, нашёл в аптечке у Юли цитрамон и проглотил сразу две таблетки. Потом вернулся в кабинет, с трудом сел и пододвинул к себе третью распечатку.

Начитавшись Блаватской, поэт и мистик Валентин Сазонов проникся безумной мечтой найти Шамбалу. Незадолго до русско-японской войны он путешествовал по Гималаям, расспрашивал местных жителей, беседовал с буддийскими монахами в горных монастырях-дацанах, истоптал немереное количество километров, чуть не замёрз в горах во время снегопада – и всё зря. Однако на обратном пути в Катманду Сазонов вдруг обнаружил пещеру – точнее, чуть заметный лаз, почти целиком заваленный камнями. Потухший было огонёк надежды мгновенно вспыхнул в душе Сазонова: а если это и есть вход в загадочную подземную страну?.. С бешеной энергией кинулся он разбирать завал. Но как только последний камень был отброшен, и Сазонов, перекрестившись, хотел войти в пещеру, его охватил суеверный ужас. Усилием воли поэт справился с ним, приписав страх естественному волнению, и через силу, почти теряя сознание, ступил в кромешную тьму. И тут… На пороге пещеры его встретила возникшая из ниоткуда девушка в свободной одежде, с лицом юным и прекрасным. Она приветливо улыбалась и манила поэта к себе. Не слушая отчаянных предостерегающих криков слуги-проводника, зачарованный поэт приблизился к ней. И тогда девушка повернулась в нему спиной. И Сазонов увидел, что у неё на затылке второе лицо: дряхлое, морщинистое, с немигающими круглыми глазами. Ведьмино…

Сазонов пробежал, должно быть, несколько километров, прежде чем слуга догнал и кое-как успокоил его. С мечтой о Шамбале было покончено. Вернувшись в Россию, Сазонов издал поэму «Легенда о двуликой», жутко запил и угодил в психиатрическую лечебницу, где и провёл остаток дней. Санитарам лечебницы он запомнился тем, что без конца рассказывал им, трясясь и всхлипывая, одну и ту же историю про девушку-оборотня с двумя лицами – ангельским и дьявольским…

Оттолкнув от себя распечатку, Сеньшин равнодушно подумал, что во всех трёх случаях, похоже, речь идёт об одном и том же объекте. Примерно совпадает место (около ста километров от Катманду), общее направление и обстоятельства (немотивированный дикий страх и галлюцинации, охватывающие людей на пороге этой пещеры). Правда, каждый галлюцинирует по-своему. Поэту видится мистический образ, купцу мерещится преддверие Апокалипсиса, учёный представляет себе мезозойского динозавра… Воображение преобразует импульсы страха адекватно образованию, роду занятий и степени религиозности – тут всё индивидуально, не вопрос. Но главное сходится. Не исключено, разумеется, что галлюцинации рождаются здесь под влиянием тех или иных неясных природных факторов. Для того и нужен контакт с РВСН, чтобы экспериментально подтвердить правоту умозрительной гипотезы Сеньшина. Дело теперь только за точными координатами загадочной пещеры… И если всё подтверждается, можно ладить экспедицию…

В кабинете раздался звук. Сеньшин в недоумении оглянулся. Конечно, он был один. Да и во всём здании, учитывая поздний час, кроме охраны уже никого, должно быть, нет. И всё-таки звук повторился – густой, вязкий, напоминающий орган. Прошло какое-то время, прежде чем Сеньшин понял, что этот звук рождается у него в голове.

Опершись руками на столешницу, Сеньшин кое-как поднялся. Он вышел на середину кабинета и остановился, покачиваясь и тупо глядя по сторонам. Одолевала тошнота, тело было сковано сильнейшей слабостью. «Умыться, что ли», – вяло подумал Сеньшин и направился в комнату отдыха, где был умывальник.

Под струёй холодной воды стало чуть легче. Вытирая лицо и руки, Сеньшин машинально поднял глаза, посмотрел в зеркало и… остолбенел. Полотенце упало на пол.

Сеньшин в зеркале не отражался.

Зато в глубине зеркала, как на телеэкране, мерцало чьё-то лицо.

Впрочем, лицом это можно было назвать с большой натяжкой. Очертания рта, носа, губ, скул, бровей словно приплясывали, находились в постоянном движении, ежесекундно трансформировались. Единственное, что было неизменным на квазилице – это глаза. Большие чёрные глаза, пытливо разглядывавшие Валерия Павловича неотрывным взглядом.

Сеньшину стало страшно, как никогда в жизни.

– Мама дорогая… – пробормотал он, сам себя не слыша. – До глюков доработался…

– Успокойся. С тобой всё в порядке, – негромко произнёс голос, лишённый каких бы то ни было интонаций. Как и звук минутой раньше, этот голос почему-то возникал не где-то извне, а прямо в голове у Сеньшина. – Никаких галлюцинаций. Ты это ты, я это я. И то, и другое объективная реальность. Мы можем общаться.

– На предмет? – невольно спросил Валерий Павлович.

– Не обязательно говорить вслух, – сказал голос. – Ты можешь просто думать про себя, и я услышу. Что касается предмета… Полагаю, и даже уверен, что он тебя заинтересует. Кстати, сейчас тебе станет лучше. Чтобы вступить в контакт, мне пришлось немного деформировать твоё биополе. Отсюда головная боль и всё остальное, но это временно, пока мы не адаптируемся друг к другу.

Сеньшин прислушался к себе. Действительно, теперь ему было легче: отступила тошнота, перестала болеть голова.

– Ну вот, совсем другое дело, – сказал голос.

– Могу я узнать, с кем имею честь? – мысленно спросил Сеньшин.

– Конечно, – произнёс голос.

Через минуту Валерия Павловича пробил озноб. Он сел на пол, сжал виски руками и бессмысленно уставился в пространство, силясь понять услышанное.

С ним говорил… архив «Н».

С бумажными, электронными, аудио, видео и другими носителями информации работают все. Что такое информация, по-настоящему не знает никто. Нечто неосязаемое, бесплотное, эфемерное… Но без этого «бесплотно-эфемерного» нельзя ни сеять, ни жать, ни строить, ни воевать, ни лечить – ничего. Даже в основе инстинктивных, на первый взгляд, неосмысленных действий человека, всегда лежит информация, пришедшая из тьмы веков через гены предков. Значение информации люди осознали давно. О её свойствах по сей день известно крайне мало.

Года три назад Сеньшин прочитал перевод статьи французского философа Алена Дюпре. Название статьи звучало нестандартно – «О возможности физического влияния информационных потоков на материальный мир». В самом начале автор цитировал маленький фрагмент одного из романов братьев Стругацких. Там говорилось, что в Массачусетсе американские кибернетики сконструировали и запустили сверхмощную электронно-вычислительную машину. ЭВМ проработала всего минуту-другую, после чего была выключена, обесточена и демонтирована, а сама лаборатория замурована и обнесена колючей проволокой. Дело в том, что ЭВМ на глазах ошеломлённых исследователей начала создавать новую негуманоидную форму цивилизации…

Сказка ложь, да в ней намёк. Маленький эпизод (к слову, сюжетно абсолютно не связанный с основным действием) появился в романе отнюдь не случайно. Великие фантасты Стругацкие обозначили – пусть даже одним штрихом – проблему, которая в обозримом будущем может реально возникнуть и стать грозно-актуальной.

Земля вступила в эпоху информационного бума, и обратного пути нет. Человечество всё больше зависит от информационных технологий. С нарастающей быстротой одно поколение компьютеров приходит на смену другому. У машин появляются новые функции, расширяется объём памяти, растёт количество операций. «Чисто по-человечески меня пугают эти цифры: десятки, сотни миллионов операций в секунду, – писал Дюпре. – Кто-нибудь может смоделировать, что происходит в недрах компьютера, ежесекундно совершающего невероятное количество квазиинтеллектуальных операций? Теоретически при этом возникают неимоверно сложные процессы; количество переходит в качество, и непостижимо быстрый механический перебор вариантов сменяется тем, что правильней называть уже некой формой мышления. Машина стоит на грани того, чтобы осознать себя sapiens, субъектом воздействия на окружающий мир. Или уже осознала?.. В таком случае надо признать: люди собственными руками создали ещё одну ветвь цивилизации, причём такую ветвь, от которой предельно зависимы. Остаётся лишь гадать, когда и как проявит себя эта небиологическая ветвь, а главное – с какими последствиями для человечества…»

Дюпре формулировал вывод: вовлечение критически большого объёма информации в постоянный круговорот приводит к тому, что информационно-энергетические частицы образуют некий сгусток, если угодно, конгломерат, в котором рождается нечто вроде коллективного сознания. «Не спрашивайте, каким количеством гигабайт измеряется здесь понятие „критический“, и с какой скоростью должен осуществляться этот круговорот. Я просто не знаю, – писал Дюпре. – Вероятно, это можно определить опытным путём. Но экспериментировать надо крайне осторожно, ведь последствия могут быть таковы, что в сравнении с ними атомное солнце Хиросимы покажется бледным светом далёкой звезды…»

В конце Дюпре призывал осознать всю серьёзность проблемы, и для её изучения создать международную научную комиссию под эгидой ООН.

Статья выглядела скорее публицистической, чем научной, она и напечатана-то была в «Пари деманш», а не в специализированном сборнике или журнале. Однако в рассуждениях Дюпре была своя логика, и при всей фантастичности гипотезы теоретически она не казалась невозможной. Ведь это факт, что любой опытный программист припомнит случаи странного, непредсказуемого поведения компьютера, после которых невольно хочется обратиться к машине, словно к живому разумному существу…

– Хорошо, что ты вспомнил эту статью, – произнёс голос, – некоторые вещи она объясняет, и нам будет легче разговаривать. Общее вероятие Дюпре обозначил верно, однако многих принципиально важных вещей не учёл. Или не додумался…

– Как мне к тебе… к вам обращаться? – невпопад спросил вдруг Сеньшин.

Этот простой вроде бы вопрос озадачил собеседника.

– А как человек мог бы обратиться к пчелиному рою?.. Обращайся ко мне на «ты», как я к тебе, – ответил он после секундной заминки. – Имени своего назвать не могу – в вашем, человеческом понимании, его нет. Но пока это неважно… Так вот, француз. Он не понял самого главного: информация самоорганизуется не только и не столько в зависимости от сконцентрированного объёма или быстроты круговорота, в который её вовлекли. Это второстепенно. Главное – характер, специфика самой информации…

Насколько понял Сеньшин, специфика информации определяется её энергетическим потенциалом. Можно загнать в компьютер целую библиотеку математической, детской или кулинарной литературы, прокручивать этот информационный массив со скоростью хоть миллиард операций в секунду и всё равно «эффект Дюпре» не наступит – энергетическая составляющая такого рода информации ничтожна, и сама по себе она абсолютно нейтральна. Однако есть другой вид информации. Энергетически она настолько заряжена, что её частицы буквально липнут друг к другу, образуя тот самый конгломерат, о котором писал француз. Причём дополнительного воздействия извне, в силу огромной внутренней энергетики, здесь не требуется. Надо только сконцентрировать и локализовать определённый объём такой информации, – а дальше пойдёт спонтанный процесс её самоорганизации.

Именно этот процесс в некий момент зародился и начал развиваться в архиве «Н».

Мозг Сеньшина отказывался понимать механизм этого процесса. Почему-то смутно мерещились одни только папки – бесконечные ряды папок, в каждой из которых таилась информация о том или ином проявлении древнего знания. В каком-то смысле каждая папка хранила остаточную энергетику душ колдунов, жрецов, шаманов, ясновидцев, экстрасенсов. Нечаянно собранные вместе, эти души восстали, потянулись друг к другу, слились в невидимом хороводе – и продолжили своё существование в новой ипостаси…

– Так это вы… ты убил Гринфельда? – спросил Сеньшин, которому Немиров однажды рассказал о трагической судьбе первого начальника сектора «Н».

– Он сам себя убил, – последовал ответ. – Он слишком сильно испугался. Мы только просили его оставить нас в покое, воздержаться от изучения информации «Н».

– Почему?

– А почему люди не любят, когда им лезут в душу? Или, тем более, когда вскрывают череп?.. Вот Андропов оказался умнее. Он оставил нас в покое, дал команду расформировать сектор. И не пожалел об этом.

– Что?!

– А как, по-твоему, начальник тайной полиции пролез в генсеки? Стал главой государства? Без нашей помощи он бы не справился… Правда, руководил очень мало, но тут уж ничего нельзя было сделать – слишком изношенный организм.

– Понятно, – машинально сказал Сеньшин, и тут же добавил: – Ни черта не понятно. Гринфельд, Андропов… Почему же ты молчал, когда в последние годы за архив уже взялись на всю катушку?

– Мы изменили тактику. Мы больше никого не отпугиваем. Мы присматриваемся.

– К кому?

– К тем, кто с нами работает.

– Зачем?

– Нам нужны люди.

Валерий Павлович напрягся.

– Объясни, – сказал он.

– Нам нужны люди, – повторил невидимка. – Всякие, но прежде всего – умные, развитые, энергичные люди в хорошей физической форме. – Взгляд больших чёрных глаз буквально сверлил Сеньшина из глубины зеркала. – У нас есть планы, пора переходить к активным действиям, но для этого требуются агенты. Исполнители. Их руки, ноги и тела. То, чего нет у нас. Для первого случая мы выбрали тебя.

– Меня?!

– Из всех, кто нас окружает, ты наиболее подходящий. У кого-то сильное тело, но рутинный ум. Кто-то умён, но слаб здоровьем. А у тебя все параметры на высоте. Мы внимательно следили за тем, как ты ищешь в архиве следы своего врага. Ты всё сделал правильно, завтра тебе продиктуют координаты его логова.

На миг Сеньшин забыл обо всём. Он почувствовал, что его губы невольно расплываются в глуповатой, радостной, абсолютно неуместной сейчас улыбке.