Текст книги "Соратники Иегу"

Все четверо склонились над произведением Кассини.

– Знаете, что я посоветовал бы вам по части топографии, – заметил курьер. – Вы засядете в скрытое место, чуть не доезжая Массю, – там имеется брод, как раз напротив Рисея… вот здесь!

И он показал место на карте.

– А потом поскачете к Шаурсу, вот он; от Шаурса до самого Труа идет департаментская дорога, прямая как стрела. В Труа вы пересядете в свою карету и поедете по дороге в Сане, а не по дороге в Куломье. Зеваки, – а их в провинции хоть отбавляй! – глазевшие на вас, когда вы проезжали накануне, ничуть не удивятся, увидав, что вы возвращаетесь на другой день. В Опере вы появитесь не в восемь, а в десять часов, а это самый высший тон! И знать не знаю, ведать не ведаю!

– Принято!

– Принято! – воскликнули в один голос трое молодых людей.

Морган открыл часы – одни из двоих, цепочки которых висели у его пояса. Миниатюру на эмали – шедевр кисти Птито – предохраняла двойная крышка, на которой сиял бриллиантовый вензель. Родословная этой чудесной драгоценности была установлена столь же точно, как у какой-нибудь арабской лошади: часы были заказаны для Марии Антуанетты, которая подарила их герцогине де Поластрон, в свою очередь подарившей их матери Моргана.

– Час ночи, – заметил Морган. – В три часа, господа, мы должны переменить лошадей в Ланьи.

Этот момент был началом экспедиции, во главе которой встал Морган. Он уже больше не советовался с товарищами, он приказывал.

Д'Асса, командовавший в его отсутствие, теперь первым ему повиновался. Через полчаса карета, в которой сидели четверо молодых людей, закутанных в плащи, была остановлена у заставы Фонтенбло; начальник поста потребовал у них паспорта. Один из молодых людей высунулся из окошка.

– Вы шутите, милейший! – сказал он, подражая модному выговору. – Неужели нужны паспорта, чтобы охотиться в Гробуа у гражданина Ба'аса? П'аво слово, вы не в своем уме, мой до'огой! Эй, возница, погоняй!

Кучер хлестнул лошадей, и карета помчалась.

XXVIII. НАЕДИНЕ

Расстанемся с нашими четырьмя «охотниками», направляющимися в Ланьи, где они предъявят паспорта, полученные от любезных чиновников гражданина Фуше, и обменяют своих лошадей на почтовых, а кучера – на почтового возницу, и посмотрим, с какой целью первый консул вызвал Ролана.

Простившись с Морганом, Ролан поспешил к своему генералу.

Бонапарт в раздумье стоял у камина.

Услышав шаги Ролана, он поднял голову.

– О чем же вы с ним говорили? – спросил он без всяких предисловий, зная, что Ролан поймет его мысль.

– Мы обменялись любезностями, – сказал Ролан, – и расстались добрыми друзьями.

– Какое он произвел на тебя впечатление?

– В полном смысле слова воспитанного человека.

– По-твоему, сколько ему лет?

– Он никак не старше меня.

– В самом деле, голос у него совсем молодой. Слушай, Ролан, я не знаю, что и думать. Может, и в самом деле существует молодое поколение роялистов?

Ролан пожал плечами.

– Э, генерал, по-моему, это лишь остатки старого.

– Ну что ж, Ролан, надо создать новое поколение, которое было бы предано моему сыну… если только у меня будет сын.

Ролан сделал жест, означавший: «Я ничего не имею против». Бонапарт уловил смысл этого жеста.

– Еще недостаточно, что ты ничего не имеешь против, – ты должен этому содействовать.

По телу Ролана пробежала дрожь.

– Как же я могу этому содействовать, генерал? – спросил он.

– Ты должен жениться. Ролан расхохотался.

– Это с моей-то аневризмой? Бонапарт посмотрел на него.

– Милый друг, – сказал он, – мне думается, твоя аневризма только предлог для того, чтобы остаться холостяком.

– Вы так считаете?

– Да. Я придерживаюсь строгой морали и хочу, чтобы люди женились.

– Ну, а я человек безнравственный, – возразил Ролан, – то и дело меняю любовниц и вызываю всеобщее негодование.

– Август, – продолжал Бонапарт, – издал законы против холостяков: они лишались прав римского гражданства.

– Август…

– Что?

– Я подожду, пока вы станете Августом, – сейчас вы только Цезарь.

Бонапарт подошел к адъютанту и положил руку ему на плечо.

– Есть громкие фамилии, которые мне дороги, в том числе род Монтревелей, и я не хочу, чтобы он угас.

– Но если я такой чудак, ветрогон, сумасброд, что отказываюсь продолжать свой род, то у меня есть брат.

– Как! У тебя есть брат?

– Ну да. Почему бы мне не иметь брата?

– Сколько ему лет?

– Одиннадцать-двенадцать.

– Почему же ты никогда мне о нем не говорил?

– Я полагал, что вас не заинтересует такой мальчишка.

– Ты ошибаешься, Ролан, – меня интересует все, что касается моих друзей. Тебе следовало попросить меня кое о чем для брата.

– О чем же, генерал?

– Устроить его в какой-нибудь парижский коллеж.

– О! Вас и так со всех сторон осаждают просьбами, и я не хотел вам докучать.

– Слышишь, он должен приехать и поступить в парижский коллеж. Когда он подрастет, я переведу его в Военное училище или в какое-нибудь другое учебное заведение, которое я учрежу к тому времени.

– Честное слово, генерал, – ответил Ролан, – можно подумать, что я угадал ваши намерения, – брат уже в дороге или вот-вот отправится в путь.

– Как так?

– Три дня назад я написал матушке, чтобы она привезла мальчика в Париж, я выбрал бы сам для него коллеж, ни слова вам не говоря, а через несколько лет попросил бы вас о нем… если только аневризма уже не спровадила бы меня на тот свет. Но на этот случай…

– Что на этот случай?

– Я написал завещание, поручая вам мать, ее сына и дочь, все семейство.

– Дочь?

– Ну да, мою сестру.

– Значит, у тебя есть еще и сестра?

– Так точно.

– А сколько ей лет?

– Семнадцать.

– Хорошенькая?

– Прелестная.

– Ну, я берусь ее устроить. Ролан рассмеялся.

– Что с тобой? – спросил первый консул.

– Я прикажу, генерал, вывесить над главным входом в Люксембургский дворец дощечку.

– И что на ней будет написано?

– «Брачная контора».

– Послушай! Если ты отказываешься жениться, это не значит, что твоя сестра должна остаться в девушках. Я терпеть не могу как старых холостяков, так и старых дев!

– Я не говорю, генерал, что сестра останется старой девой. Достаточно того, что один из Монтревелей заслужил ваше неудовольствие!

– Ну, так что же ты хочешь мне сказать?

– А вот что: поскольку дело касается моей сестры, надо спросить ее согласия.

– О-о! Уж не влюбилась ли она в кого-нибудь у вас в провинции?

– Я вполне это допускаю. Когда я уезжал из дому, бедняжка Амели была свеженькой и веселой, а возвратившись, я застал ее бледной и печальной. Но я все у нее выпытаю и, с вашего разрешения, доложу вам.

– Да, по возвращении из Вандеи.

– А! Так я еду в Вандею?

– Ты питаешь к ней отвращение? Как к женитьбе?

– Нисколько.

– В таком случае ты отправляешься в Вандею.

– Когда же?

– О! Это не к спеху, и если ты выедешь завтра утром…

– Великолепно! Могу и раньше. Что же вы мне поручаете?

– Нечто очень важное, Ролан.

– Черт побери! Надеюсь, это не дипломатическая миссия?

– Вот именно, дипломатическая, но для этого мне нужен отнюдь не дипломат.

– О! Тогда я как раз вам подхожу, генерал. Но вы понимаете, поскольку я не дипломат, я нуждаюсь в самых точных указаниях.

– Я тебе их и дам. Видишь эту карту?

И он указал на большую карту Пьемонта, разостланную на полу и освещенную лампой, подвешенной к потолку.

– Вижу, – отвечал Ролан, привыкший следовать за причудливым полетом гениальной фантазии Бонапарта. – Но ведь это карта Пьемонта.

– Да, это карта Пьемонта.

– Так, значит, речь идет об Италии!

– Речь всегда идет об Италии!

– А я думал, речь пойдет о Вандее!

– Она на втором плане.

– А что, если вы, генерал, отошлете меня в Вандею, а сами возьмете да и направитесь в Италию?

– Нет, будь спокоен.

– Очень рад! Но знайте: если вы так поступите, я бросаю все и устремляюсь вслед за вами!

– Я тебе разрешаю… Однако вернемся к Меласу.

– Простите, генерал, но вы только в первый раз о нем упомянули.

– Да, но я давно о нем думаю. Знаешь, где я разобью Меласа?

– Еще бы, черт возьми!

– Где же?

– Да там, где вы его встретите. Бонапарт рассмеялся.

– Дурачок! – сказал он с какой-то нежной фамильярностью.

Бонапарт лег животом на карту.

– Подойди сюда, – обратился он к адъютанту. Ролан растянулся рядом с ним.

– Смотри, – продолжал Бонапарт. – Вот где я его разбиваю!

– Под Алессандрией?

– В двух или трех льё. В Алессандрии у него склады, лазареты, артиллерия, резервы: он никуда оттуда не подастся. Я должен нанести ему сокрушительный удар, иначе я не добьюсь мира! Я перехожу через Альпы, – он указал на Большой Сен-Бернар, – внезапно обрушиваюсь на ничего не подозревающего Меласа и разбиваю его наголову!

– О! В этом-то я не сомневаюсь.

– Но, понимаешь, Ролан, я не могу спокойно отправиться в поход, пока страну разъедает эта язва, пока у меня за спиной Вандея!

– Ах, вот в чем дело: долой Вандею! И вы посылаете меня в Вандею, чтобы я ее уничтожил!

– Этот молодой человек рассказал мне про Вандею много важного. Вандейцы – храбрые солдаты, и командует ими человек с головой – этот самый Жорж Кадудаль. Я предложил бы ему полк, но он, конечно, откажется.

– Он чертовски зазнался!

– Но он кое о чем не подозревает.

– Кто? Кадудаль?

– Он самый. Дело в том, что аббат Бернье сделал мне важные предложения.

– Аббат Бернье?

– Да.

– Что это за аббат Бернье?

– Сын анжуйского крестьянина; сейчас ему тридцать два или тридцать три года. Он был кюре в церкви Сен-Ло в Анже. Во время восстания он нарушил присягу и переметнулся к вандейцам. Два-три раза Вандею усмиряли. Раз или два считали ее умершей. Не тут-то было: Вандею усмирили, но аббат Бернье не подписал мира, Вандея умерла, но аббат Бернье был жив. Однажды Вандея проявила к нему неблагодарность: он хотел, чтобы его назначили генеральным уполномоченным всех роялистских войск, сражающихся внутри страны. Но под давлением Стофле на этот пост был назначен граф Кольбер де Молеврье, его бывший сеньор. В два часа ночи совет был распущен, аббат Бернье исчез. Что он предпринял в эту ночь, ведомо только Господу Богу и ему самому; но в четыре часа утра отряд республиканцев окружил ферму, где ночевал Стофле, безоружный и без всякой охраны. В половине пятого Стофле был схвачен и через неделю казнен в Анже… На следующий день д'Отишан встал во главе войск и, не повторяя ошибки своего предшественника, сразу же назначил аббата Бернье генеральным уполномоченным… Понимаешь, в чем дело?

– Еще бы не понять!

– Так вот, аббат Бернье, генеральный представитель воюющих держав, наделенный полномочиями от графа д'Артуа, сделал мне важные предложения.

– Как! Он соизволил сделать предложения вам, первому консулу?.. А знаете, аббат Бернье хорошо поступил! Что ж, вы принимаете предложение аббата Бернье?

– Да, Ролан. Пусть Вандея заключит со мной мир, и я открою ее церкви и верну ей ее священников!

– А что, если они запоют: «Domine, salvum fac regem!»? note 18Note18
  «Боже, храни короля!» (лат.)


[Закрыть]

– Это все же лучше, чем совсем ничего не петь. Бог всемогущ, и от него все зависит. Я тебе объяснил, в чем Заключается твоя миссия. Подходит ли она тебе?

– Я в восторге от нее!

– Вот тебе письмо к генералу Эдувилю. Как главнокомандующий Западной армией он будет вести переговоры с аббатом Бернье, и ты будешь присутствовать на всех совещаниях. Он будет всего лишь моими устами, а ты – моей мыслью. Отправляйся немедленно: чем раньше ты вернешься, тем скорей будет разбит Мелас.

– Генерал, разрешите мне только написать матушке.

– Где она остановится?

– В Посольской гостинице.

– Когда она должна приехать?

– Сейчас ночь двадцать второго января. Она прибудет двадцать третьего вечером или утром двадцать четвертого.

– И она остановится в Посольской гостинице?

– Да, генерал.

– Я все устрою.

– То есть как вы все устроите?

– Твоя матушка, конечно, не может оставаться в гостинице!

– Где же она будет проживать?

– У одного друга.

– Но она никого не знает в Париже.

– Прошу прощения, господин Ролан: она знает гражданина Бонапарта, первого консула, и его супругу, гражданку Жозефину.

– Неужели вы хотите, генерал, поместить мою матушку в Люксембургском дворце? Имейте в виду, что она будет там плохо себя чувствовать.

– Нет, я ее устрою на улице Победы.

– О! Генерал!

– Хорошо, хорошо! Значит, решено. Поезжай и возвращайся как можно скорее!

Ролан взял руку первого консула и хотел было ее поцеловать, но Бонапарт привлек его к себе.

– Обними меня, милый Ролан, – сказал он. – Счастливого пути!

Спустя два часа Ролан уже мчался в почтовой карете по дороге в Орлеан. Через день, в девять часов утра, после тридцати трех часового пути, он прибыл в Нант.

Часть вторая

XXIX. ДИЛИЖАНС ИЗ ЖЕНЕВЫ

Почти в тот же час, когда Ролан приехал в Нант, тяжело нагруженный дилижанс остановился возле постоялого двора «Золотой крест» на главной улице городка Шатийон-сюр-Сен.

В те времена дилижансы состояли всего из двух частей – закрытого купе спереди и общего отделения. Ротонда была добавлена позднее как новейшее изобретение.

Лишь только дилижанс остановился, кучер соскочил на землю и распахнул дверцы, открыв пассажирам выход с обеих сторон.

Пассажиров было всего семь человек.

В общем отделении – трое мужчин, две женщины и грудной младенец.

В переднем купе – мать с сыном.

Мужчины были: врач из Труа, часовщик из Женевы и архитектор из Бурка. Одна из женщин была горничная, направлявшаяся в Париж к своей хозяйке, другая – кормилица с грудным ребенком на руках: она везла малыша к его родителям.

В переднем купе ехала мать, женщина лет сорока, сохранившая следы былой красоты, и ее сын, мальчик лет одиннадцати-двенадцати.

Третье место в купе занимал кондуктор.

Завтрак, как обычно, был приготовлен в большом зале гостиницы; это тот самый дорожный завтрак, который путешественники никогда не успевают доесть, потому что кондуктор – вероятно, по сговору с трактирщиком – немилосердно торопит их.

Горничная с кормилицей зашли в булочную, чтобы купить свежих хлебцев, а кормилица – еще и чесночной колбасы, после чего обе женщины вошли обратно в дилижанс и преспокойно уселись закусывать, из экономии отказавшись от завтрака, который, должно быть, был им не по средствам.

Врач, архитектор, часовщик и мать с сыном отправились на постоялый двор и, обогревшись у большого кухонного очага, уселись за стол в столовой.

Дама взяла только чашку кофе со сливками и немного фруктов.

Мальчик, стараясь показать, что у него аппетит как у взрослого, принялся уплетать завтрак.

Несколько минут все пассажиры молча утоляли голод.

Первым нарушил молчание часовщик из Женевы.

– Честное слово, граждане, – воскликнул он (в общественных местах все еще было принято обращение «гражданин»), – признаюсь откровенно, сегодня утром я был очень рад, когда наконец рассвело!

– Вам плохо спится в дороге, сударь? – осведомился врач.

– Напротив, сударь, – возразил земляк Жан Жака, – обычно я сплю как убитый; но в эту ночь страх был сильнее усталости.

– Вы боялись, что дилижанс опрокинется? – пошутил архитектор.

– Вовсе нет, в этом отношении мне везет: я уверен, что ни один экипаж не опрокинется, если в нем еду я. Опять-таки дело не в этом.

– А в чем же? – спросил врач.

– Да у нас в Женеве ходят слухи, будто дороги во Франции далеко не безопасны.

– Это смотря по обстоятельствам, – заметил архитектор.

– Вот как? – удивился часовщик.

– Нуда, – продолжал архитектор, – если бы, к примеру, мы везли с собой казенные деньги, на нас бы непременно напали, вернее, это давно бы уже произошло.

– Вы полагаете? – ужаснулся женевец.

– Это неизбежно. Уж не знаю, как этим чертям Соратникам Иегу удается обо всем пронюхать, но они не пропускают ни одного случая.

Врач кивнул в знак согласия.

– А вы? Вы тоже разделяете мнение моего соседа? – спросил доктора уроженец Женевы.

– Безусловно.

– А вы решились бы сесть в дилижанс, если бы знали, что там везут казенные деньги?

– Признаюсь, я бы еще подумал, – засмеялся доктор.

– А вы, сударь? – обратился часовщик к архитектору.

– Ну, у меня настолько срочное дело, что я бы все-таки поехал, – ответил тот.

– Ох, меня так и тянет выгрузить свои чемоданы и сундуки и подождать завтрашнего дилижанса! – заявил испуганный швейцарец. – Ведь в сундуках у меня карманных часов на двадцать тысяч франков; до сих пор нам везло, но не следует искушать Господа Бога.

– Разве вы не слышали, сударь, – вмешалась в разговор пожилая дама, – что нам грозило бы нападение лишь в том случае, если бы мы везли казенные деньги; так, по крайней мере, утверждают ваши соседи.

– Вот именно! – воскликнул часовщик, с тревогой оглядываясь по сторонам. – В том-то и дело, что мы везем казенные деньги.

Пассажирка слегка побледнела, бросив взгляд на сына: каждая мать прежде всего беспокоится за своего ребенка, а потом уже думает о себе.

– Что такое? Мы везем деньги? – вскрикнули в один голос, хотя и с разной степенью волнения, врач и архитектор. – Вы уверены в этом?

– Совершенно уверен, господа.

– Тогда вам следовало бы сказать нам раньше или, по крайней мере, говорить об этом шепотом.

– Но, может быть, ваши сведения не совсем точны? – допытывался доктор.

– Или вы просто пошутили? – добавил архитектор.

– Боже меня упаси!

– Ведь женевцы – большие охотники посмеяться, – подхватил врач.

– Сударь, – возразил часовщик, крайне оскорбленный тем, что его принимают за шутника, – сударь, я сам видел, как их грузили.

– Что?

– Деньги.

– И много их было?

– При мне погрузили изрядное количество мешков.

– Но откуда же столько денег?

– Это сокровище бернских медведей. Вам, должно быть, известно, господа, что бернские медведи имеют ренту не менее пятидесяти-шестидесяти тысяч ливров?

Врач расхохотался.

– Право же, наш сосед нарочно нас пугает! – воскликнул он.

– Господа, даю вам честное слово! – возмутился часовщик.

– Скорее, господа, по местам! – крикнул кондуктор, распахивая двери. – Пора ехать, мы и так опаздываем на три четверти часа.

– Минутку, кондуктор, одну минутку! – сказал архитектор, – мы совещаемся.

– Насчет чего?

– Затворите дверь, кондуктор, и подойдите сюда.

– Выпейте с нами стаканчик вина, кондуктор.

– С охотой, господа; от стаканчика вина не откажусь. Кондуктор поднял стакан, и трое пассажиров чокнулись с ним.

Не успел он поднести стакан ко рту, как доктор удержал его за руку.

– А ну-ка, кондуктор, говорите начистоту, это правда?

– Что такое?

– А то, что сказал этот господин. И он кивнул на женевца.

– Господин Феро?

– Я не знаю, так ли зовут этого господина.

– Да, сударь, это моя фамилия, я весь к вашим услугам, – подтвердил женевец, поклонившись, – Феро и компания, часовая мастерская, улица Рампар, номер шесть, в Женеве.

– Садитесь, господа, скорее! – снова произнес кондуктор.

– Но вы же не ответили.

– А на что я должен отвечать, черт подери? Вы ни о чем не спрашивали.

– Ну как же, мы спрашивали: правда ли, что вы везете в дилижансе крупную сумму денег, принадлежащих французскому правительству?

– Экий сплетник! – проворчал кондуктор, обернувшись к часовщику. – Это вы все разболтали?

– Нуда, дружище…

– Садитесь, господа, по местам!

– Но ведь прежде чем сесть в дилижанс, мы хотим знать…

– О чем? Везу ли я казенные деньги? Ну да, они со мной. Теперь, стало быть, если на нас нападут, молчите, сидите смирно, и все обойдется как нельзя лучше.

– Вы уверены?

– Я сам улажу дело с этими молодцами.

– Как вы поступите, если нас задержат? – спросил врач у архитектора.

– Черт возьми, я последую совету кондуктора.

– Это лучшее, что вы можете сделать, – поддержал тот.

– Тогда и я буду сидеть смирно, – сказал доктор.

– И я тоже, – поддакнул часовщик.

– Ну, господа пассажиры, садитесь, да поживее! Мальчик слушал их разговор, нахмурив брови и стиснув зубы.

– Что до меня, – повернулся он к матери, – если на нас нападут, уж я знаю, что мне делать.

– А что ты сделаешь?

– Сама увидишь.

– О чем говорит этот милый ребенок? – спросил часовщик.

– Я говорю, что все вы трусы! – решительно ответил мальчик.

– Полно, Эдуард, что с тобой? – испугалась мать.

– Мне бы даже хотелось, чтобы на дилижанс напали! – со сверкающим взором воскликнул мальчуган.

– Скорее, господа, ради Бога, садитесь поскорее! – в последний раз крикнул кондуктор.

– Надеюсь, кондуктор, у вас нет с собой оружия? – еле вымолвил доктор.

– Как же, есть пистолеты.

– Экая беда!

Кондуктор нагнулся к нему и шепнул на ухо:

– Не беспокойтесь, сударь, – они заряжены только порохом.

– Слава Богу!

Кондуктор захлопнул дверцы дилижанса.

– Эй, кучер, погоняй!

Пока возница хлестал лошадей и тяжелый экипаж раскачивался, трогаясь с места, он затворил дверцы купе.

– Разве вы не сядете с нами, кондуктор? – спросила дама.

– Благодарствуйте, госпожа де Монтревель, я поеду на империале, – ответил кондуктор и прибавил, проходя мимо оконца: – Последите, чтобы господин Эдуард не трогал пистолетов в моей сумке: это опасно.

– Вот еще, будто я не умею обращаться с пистолетами! – возмутился мальчик. – У меня есть пистолеты куда лучше ваших, те, что мой друг сэр Джон выписал из Англии; ведь правда, мама?

– Все равно, прошу тебя, Эдуард, ничего не трогай, – сказала г-жа де Монтревель.

– О, не беспокойся мамочка, – сказал мальчуган и тут же прошептал сквозь зубы: – А все-таки, если Соратники Иегу нападут на нас, я знаю, что мне делать!

Дилижанс наконец сдвинулся и покатил дальше на Париж.

Стоял один из тех ясных зимних дней, когда даже люди, верящие в смерть природы, вынуждены понять, что она не умерла, а только заснула. Человек живет семьдесят или восемьдесят лет, ночи его долгой жизни длятся по десять-двенадцать часов, и он сетует, что продолжительность этих ночей сокращает его и без того краткие дни; а у природы, существующей вечно, и деревьев, живущих многие века, сон длится всего пять месяцев; для нас это зима, для них – только ночь. Поэты с завистью воспевают бессмертие природы, которая будто бы умирает каждую осень и воскресает каждую весну. Но поэты ошибаются: осенью природа не умирает – она засыпает, весною природа не воскресает – она пробуждается. В тот день, когда наша планета действительно умрет, она погибнет навеки: улетит в просторы вселенной или низвергнется в бездну хаоса, безжизненная, безмолвная, одинокая, без деревьев, без цветов, без зелени, без поэтов.

Но в тот чудесный день 23 февраля 1800 года уснувшей природе как будто грезилась весна. Под сияющими радостными лучами в траве, окаймлявшей дорогу с обеих сторон, сверкали искры инея, те обманчивые жемчужины, что тают в руках ребенка и радуют взор земледельца, когда они трепещут на ростках пшеницы, едва показавшихся из земли.

В дилижансе растворили все окна навстречу нежданной улыбке небес и люди говорили солнечному лучу, радующему их после столь долгого отсутствия: «Будь благословен, желанный гость, мы боялись, что ты заблудился в густых тучах запада или в бурных волнах океана».

Через час после стоянки в Шатийоне дилижанс внезапно остановился возле излучины реки без всякой видимой причины, вот только навстречу медленно ехали четыре всадника, и первый из них, обогнав остальных на два-три шага, взмахом руки приказал кучеру остановиться.

Возница повиновался.

– Ах, матушка, какие прекрасные лошади! – воскликнул Эдуард, который, не слушая предостережений г-жи де Монтревель, смотрел на дорогу, высунувшись в раскрытое оконце. – Какие лошади! Только отчего все всадники в масках? Мы же не на карнавале!

Госпожа де Монтревель предавалась мечтам (всякая женщина о чем-то мечтает: молодая грезит о будущем, пожилая вспоминает прошлое).

Выйдя из задумчивости, она тоже выглянула в окошко и громко вскрикнула.

Эдуард быстро обернулся.

– Что с тобой, мама? – спросил он.

Госпожа де Монтревель, сильно побледнев, крепко обняла его, ничего не отвечая.

В дилижансе раздались крики ужаса.

– Да что случилось? – воскликнул мальчик, стараясь вырваться из рук матери, обнявшей его за шею.

Тут в оконце экипажа просунул голову один из всадников в маске.

– Случилось то, мой дружок, – произнес он ласково, – что нам с кондуктором надо уладить одно дельце, которое ничуть не касается господ пассажиров. Попросите вашу достойную матушку принять уверения в нашем почтении и не обращать на нас внимания, будто нас здесь и нет.

Затем он вошел в общее отделение.

– Мое почтение, господа, – сказал он, – не тревожьтесь за сохранность ваших кошельков и драгоценностей и успокойте кормилицу: мы вовсе не хотим, чтобы у нее пропало молоко.

Потом незнакомец обратился к кондуктору:

– Ну как, дядюшка Жером, ведь правда, что у вас припрятано сто тысяч франков в сундуке и на империале, не так ли?

– Что вы, господа, уверяю вас…

– Это казенные деньги, они взяты у бернских медведей; семьдесят тысяч франков золотом, остальное серебром. Серебряные монеты в мешках на империале, золото в сундуке в купе. Все правильно? Мы хорошо осведомлены?

При словах «в сундуке в купе» г-жа де Монтревель снова вскрикнула; значит, ей придется столкнуться лицом к лицу с незнакомцами, которые, несмотря на их любезность, внушали ей настоящий ужас.

– Да что с тобой, мама? Что с тобой? – нетерпеливо допытывался мальчик.

– Молчи, Эдуард, молчи.

– Почему я должен молчать?

– Разве ты не понимаешь?

– Нет.

– Наш дилижанс задержали.

– Но зачем? Объясни, зачем!.. Ах, мама, теперь я понял!

– Нет, нет, – прошептала г-жа де Монтревель, – ты ничего не понимаешь.

– Эти господа просто грабители.

– Берегись, не говори так.

– Почему? Разве это не воры? Вон они отбирают деньги У кондуктора!

В самом деле, один из верховых укладывал на лошадь мешки с серебром, которые кондуктор бросал ему сверху, с империала.

– Нет, нет, это не воры! – сказала мать. И прибавила, понизив голос: – Это Соратники Иегу.

– Ах, вот как! – воскликнул мальчик. – Значит, те самые, которые чуть не убили моего друга сэра Джона?

Мальчик сильно побледнел и стиснул зубы, тяжело дыша от волнения.

В эту минуту один из незнакомцев в маске отворил дверцу купе и обратился к пассажирке с изысканной любезностью:

– Госпожа графиня, к величайшему сожалению, мы вынуждены вас потревожить: нам, или, вернее, кондуктору, надо порыться в сундуке. Сделайте одолжение, выйдите на минуту из экипажа: Жером постарается все закончить как можно скорее.

Потом, с игривой усмешкой, веселым тоном, должно быть всегда ему свойственным, он крикнул кондуктору:

– Верно я говорю, Жером?

С высоты империала кондуктор подтвердил его слова.

Исполняя просьбу незнакомца, г-жа де Монтревель спустилась на землю первая, инстинктивно стараясь загородить собою сына от возможной опасности.

Этой минутой и воспользовался мальчик, чтобы завладеть пистолетами кондуктора.

Веселый молодой человек заботливо помог г-же де Монтревель спуститься по ступенькам, подал знак одному из товарищей поддержать ее под руку и вернулся к экипажу.

В этот миг раздались два выстрела: Эдуард выпалил прямо в соратника Иегу из двух пистолетов, и того заволокло облаком дыма.

Госпожа де Монтревель отчаянно вскрикнула и упала без чувств.

Вслед за воплем матери раздались громкие возгласы, выражавшие самые разные чувства.

Из дилижанса доносились испуганные крики: ведь все сговорились не оказывать никакого сопротивления, и вдруг кто-то вздумал дать отпор.

Трое молодых людей на миг замерли от изумления: такое происшествие случилось с ними впервые!

Они бросились к своему товарищу, думая, что он убит наповал.

Но он стоял во весь рост, целый и невредимый, и покатывался со смеху, между тем как кондуктор, умоляюще сложив руки, жалобно восклицал:

– Честное слово, сударь, там не было пуль, клянусь вам, сударь, это холостые заряды.

– Еще бы, черт подери! – воскликнул молодой человек. – Сам вижу, что это холостые заряды, но у мальчика были серьезные намерения… Не правда ли, Эдуар?

Обернувшись к своим спутникам, он продолжал:

– Согласитесь, господа, что этот прелестный мальчик – истый сын своего отца и вполне достоин своего старшего брата. Браво, Эдуард, ты будешь настоящим мужчиной, когда вырастешь.

И, заключив мальчика в объятия, он крепко расцеловал его в обе щеки. Эдуард, отбиваясь изо всех сил, дрался как чертенок: он был возмущен, что его обнимает человек, в которого он два раза выстрелил из пистолета.

Тем временем один из незнакомцев перенес мать Эдуарда на несколько шагов от дилижанса и уложил ее, подстелив плащ, на обочину дороги.

Молодой человек, с такой нежностью обнимавший Эдуарда, оглянулся по сторонам и увидел лежавшую женщину.

– Однако, – сказал он, – госпожа де Монтревель все еще не пришла в себя. Господа, мы не можем бросить даму в таком состоянии. Эй, Жером, возьми к себе господина Эдуарда.

Передав мальчика на попечение кондуктора, он обратился к одному из своих спутников:

– Послушай, ты человек предусмотрительный, нет ли у тебя нюхательной соли или пузырька с мелиссовой водой?

– На, держи! – отвечал тот, вынимая из кармана флакон английского уксуса.

– Ну а теперь, – продолжал молодой человек, видимо главарь их шайки, – закончи без меня все дела с папашей Жеромом, а я позабочусь о госпоже де Монтревель.

В самом деле, пора было оказать помощь бедной женщине: обморок постепенно переходил в нервный припадок, все ее тело сводили судороги, из груди вырывались глухие стоны.

Склонившись над ней, молодой человек поднес к ее лицу нюхательную соль. В испуге раскрыв глаза, г-жа де Монтревель стала звать сына: «Эдуард, Эдуард!» – и, взмахнув рукой, нечаянно сбила маску с незнакомца, который так заботливо ухаживал за ней.

Лицо его открылось.

Этот любезный и веселый молодой человек, как, вероятно, уже догадались читатели, был Морган.

Госпожа де Монтревель была поражена; она с изумлением разглядывала его красивые черные глаза, высокий лоб, белые зубы, тонко очерченные губы, приоткрытые в улыбке. Она поверила, что от такого человека ей не грозит никакая опасность и что с Эдуардом не могло случиться ничего дурного.

Разбойник, напугавший ее до полусмерти, теперь стал в ее глазах воспитанным светским человеком, который оказал помощь несчастной женщине.

– О сударь, как вы добры! – воскликнула она.

В ее глазах, в ее растроганном голосе звучала горячая благодарность не только за себя, но и за ребенка.

Вместо того чтобы поспешно схватить маску и сразу же надеть ее, оставив у г-жи де Монтревель лишь смутное, мимолетное воспоминание о себе, Морган, из странного кокетства, присущего его рыцарской натуре, галантно поклонился в ответ на ее слова, дал ей время рассмотреть свое лицо, передал ей в руки взятый у д'Ассе флакон и лишь после этого завязал шнурки маски.

Госпожа де Монтревель оценила тактичность молодого человека.

– Будьте спокойны, сударь, – заверила его она, – в каком бы месте и при каких обстоятельствах я бы вас ни встретила, вы мне незнакомы.

– В таком случае, сударыня, – ответил Морган, – это мне надлежит благодарить вас и сказать вам: как вы добры!