Текст книги "Соратники Иегу"

XLIX. МЕСТЬ РОЛАНА

Читатель догадывается, что произошло.

Ролан, не теряя времени даром, провел совещание с жандармским капитаном и командиром драгун.

Эти двое, со своей стороны, тоже горели желанием отомстить разбойникам. Ролан открыл жандармскому капитану тайну подземного хода, соединяющего церковь в Бру с пещерой Сейзериа.

В девять часов вечера восемнадцать жандармов под командой капитана должны были войти в церковь, спуститься в склеп герцогов Савойских и преградить штыками ход из каменоломни в подземный коридор.

Ролан с двадцатью драгунами взял на себя задачу оцепить лес, прочесать его, обложить неприятеля полукругом и, нажимая с флангов, оттеснить к пещере Сейзериа.

В девять часов вечера операцию надо было начать отсюда при одновременном наступлении отряда жандармов с противоположной стороны.

Мы уже знаем из разговора Амели и Моргана, какие планы строили в эти часы Соратники Иегу.

Новости, полученные в одно и то же время из Митавы и Бретани, вызвали у всех бурную радость. Каждый чувствовал себя свободным от обязательств, все понимали, что вели безнадежную борьбу, и радовались своему избавлению.

Друзья собрались вместе в пещере Сейзериа словно на праздник. В полночь им всем предстояло расстаться, и каждый, сообразно своим возможностям, собирался пересечь границу и выехать за пределы Франции.

Мы видели, чем был занят их предводитель в эти последние минуты.

Его товарищи, не связанные, в отличие от него, никакими сердечными узами, ярко осветили подземный зал на перекрестке штолен и устроили прощальный пир перед разлукой, ведь если теперь, после замирения Вандеи и Бретани, после разгрома войск Конде, они уедут из Франции, когда еще им доведется встретить друг друга в чужих краях? Один Бог знает!

Внезапно до них донесся звук ружейного выстрела.

Точно от удара электрическим током все вскочили на ноги.

Раздался второй выстрел.

Потом издалека, из глубин каменоломни, трепеща словно крылья ночной птицы, долетел зловещий возглас:

– К оружию!

Соратники Иегу, привыкшие к превратностям жизни разбойников, даже во время минутного отдыха оставались настороже.

Они всегда держали под рукой кинжалы, пистолеты и карабины.

Услышав крик, которым, наверное, их предупреждал дозорный, все схватились за оружие и замерли, прислушиваясь, задыхаясь от волнения.

В наступившей тишине послышались шаги, кто-то бежал по подземным переходам, торопясь изо всех сил, спотыкаясь в темноте.

Наконец из-за поворота при свете факелов и свечей появился дозорный.

– К оружию! – крикнул он. – На нас напали!

Это он дважды стрелял из охотничьего ружья. Когда он прибежал, ружье еще дымилось у него в руках.

– Где Морган? – воскликнули разом двадцать голосов.

– Его нет, – ответил Монбар, – поэтому я принимаю командование! Погасите свет и отходите к церкви; вступать в бой нет смысла, только даром прольется кровь.

Приказ был исполнен с необычайной быстротой: каждый понимал, какая опасность им угрожает.

Все толпой устремились вперед по темным переходам.

Монбар, которому все изгибы подземелья были известны не хуже, чем Моргану, вызвался быть провожатым и углубился в штольни каменоломни, ведя за собою товарищей.

Вдруг впереди, на расстоянии пятидесяти шагов, он услышал слова команды, произнесенные вполголоса, потом щелкнули взведенные курки нескольких ружей.

Монбар предостерегающе поднял руку и шепотом отдал приказ:

– Стойте!

В ту же минуту кто-то громко скомандовал:

– Огонь!

В подземелье вспыхнуло пламя и загремели оглушительные выстрелы.

Враги дали залп из десяти карабинов.

При вспышке света Монбар и его товарищи успели разглядеть на противниках жандармскую форму.

– Огонь! – скомандовал Монбар.

В ответ грянуло семь или восемь выстрелов. Темные своды подземелья озарились вновь.

Два Соратника Иегу лежали на земле: один был убит наповал, другой смертельно ранен.

– Отступление отрезано! – крикнул Монбар. – Поворот кругом, друзья! Единственная надежда – прорваться к выходу в лес!

Его товарищи взяли налево кругом, как солдаты на маневрах. Оказавшись снова впереди, Монбар повел их обратным путем.

В этот миг жандармы дали второй залп.

Ответных выстрелов не последовало: те, кто уже стрелял, еще не перезарядили ружья, остальные берегли заряды для решающей схватки, которая должна была произойти при выходе из пещеры.

Только слабые стоны раненых доказывали, что жандармы не промахнулись. Через пять минут Монбар остановился. Они уже достигли подземного зала на перекрестке.

– У всех ли заряжены ружья и пистолеты? – спросил он.

– У всех, – откликнулись его спутники.

– Вы помните наше условие? Как мы должны отвечать, если кто-нибудь из нас попадет в руки правосудия? Мы входим в состав отрядов господина де Тейсонне. Мы прибыли сюда, чтобы вербовать сторонников для роялистов. Мы понятия не имеем ни о каких нападениях на мальпосты и дилижансы.

– Помним! Это решено! – отвечали ему хором.

– И в том и в другом случае нам грозит смерть, вам это известно. Но это смерть солдата, а не преступника, нас ждет расстрел, а не гильотина.

– А что такое расстрел, мы хорошо знаем, – послышался чей-то насмешливый голос. – Да здравствует расстрел!

– Вперед, друзья! – воскликнул Монбар. – И продадим нашу жизнь за ту цену, какую она стоит, то есть как можно дороже.

– Вперед! – подхватили его товарищи.

И маленький отряд во главе с Монбаром пустился в путь так быстро, насколько это было возможно в беспросветной тьме.

Чем дальше они шли, тем явственнее ощущал Монбар запах дыма, который сильно тревожил его.

Вдобавок на поверхности стен и на углах столбов то и дело вспыхивали отблески пламени, наводящие на мысль, что у выхода из пещеры творится что-то странное.

– Мне кажется, что эти мерзавцы задумали нас выкурить отсюда, – заявил Монбар.

– Боюсь, что так, – отозвался Адлер.

– Они воображают, что имеют дело с лисицами.

– О! – произнес тот же насмешливый голос. – Стоит нам показать когти, и они убедятся, что мы не лисицы, а львы!

Дым становился все гуще, багровые отсветы – все ярче.

Отряд подошел к последнему повороту.

Шагах в пятидесяти от выхода из пещеры была зажжена груда хвороста, не для того чтобы выкурить Соратников Иегу, а чтобы осветить подземелье.

При свете пылающего костра сверкало оружие драгунов.

Перед ними, шагов на десять впереди, опираясь на карабин, стоял офицер с непокрытой головой, как бы нарочно вызывая огонь на себя.

То был Ролан.

Его легко было узнать: он далеко отбросил шляпу, и отблески пламени играли на его лице.

Но именно то, что должно было его погубить, спасло ему жизнь. Узнав его, Монбар отступил на шаг назад.

– Это Ролан де Монтревель, – тихо сказал он. – Помните о наказе Моргана!

– Хорошо! – глухо отозвались Соратники Иегу.

– А теперь, – крикнул Монбар, – умрем в бою!

И он первым ринулся на площадку, освещенную пламенем костра, и выстрелил из двуствольного ружья в драгунов, ответивших дружным залпом.

Невозможно описать, что произошло дальше. Пещеру заволокло густым дымом, в котором вспыхивали молнии выстрелов; оба отряда бросились вперед и схватились врукопашную; в ход пошли пистолеты и кинжалы. Вскоре на шум битвы подоспели жандармы, но они не решались стрелять, настолько все смешалось в общей свалке – и друзья и враги.

Казалось, будто множество дьяволов слетелось на это адское побоище.

В багровой дымной мгле сталкивались смутные тени, валились с ног, поднимались и снова падали; слышался то яростный вопль, то предсмертный стон – последний вздох умирающего.

Оставшийся в живых бросался на очередного противника, вступая в новый поединок.

Страшная бойня продолжалась четверть часа, быть может, двадцать минут.

Когда бой прекратился, в пещере Сейзериа лежало двадцать два трупа. Тринадцать убитых – из команды драгун и жандармов, девять – из отряда Соратников Иегу.

Из последних лишь пятеро остались в живых. Побежденные в неравном бою, израненные, они были взяты в плен живыми.

Их окружили со всех сторон двадцать пять вооруженных драгунов и жандармов.

У жандармского капитана была сломана левая рука, у командира драгун – прострелено бедро.

Один только Ролан, залитый кровью, но не своей, а чужой, не получил ни единой царапины.

Двое пленных были так тяжело ранены, что не держались на ногах; их пришлось нести на носилках.

Жандармы зажгли припасенные заранее факелы и повели арестованных в город.

В ту минуту, когда процессия вышла из леса на большую дорогу, послышался громкий конский топот.

Кто-то мчался галопом им вдогонку.

– Ступайте вперед! – приказал Ролан. – Я останусь и узнаю, в чем дело. Появился всадник, который, как мы сказали, скакал во весь опор.

– Стой! Кто такой? – крикнул Ролан, когда всадник был уже в двадцати шагах.

И прицелился из карабина.

– Еще один пленник, господин де Монтревель! – отвечал незнакомец. – Я опоздал к сражению, но успею взойти, по крайней мере, вместе с ними на эшафот. Где мои друзья?

– Вон они, сударь, – ответил Ролан, который узнал молодого человека если не по внешности, то по голосу: этот голос он слышал уже третий раз.

И он указал рукой на группу пленников в центре вооруженного отряда, который вел их из Сейзериа к Бурку.

– Мне приятно видеть, что с вами не случилось ничего дурного, господин де Монтревель, – сказал незнакомец любезным тоном. – Уверяю вас, для меня это большая радость!

И, дав шпоры коню, он быстро нагнал драгунов и жандармов.

– Извините, господа, – обратился он к ним, соскочив на землю, – но я прошу разрешения занять место рядом с тремя моими друзьями: графом де Жайа, виконтом де Ва-лансолем и маркизом де Рибье.

Трое арестованных с радостным возгласом раскрыли объятия своему другу. Оба раненых, приподнявшись на носилках, тихо проговорили:

– Браво, Сент-Эрмин… молодец!

– Помилуй Бог! – воскликнул Ролан. – Кажется, этим разбойникам досталась самая благородная роль, и они сыграют ее до конца!

L. КАДУДАЛЬ ВО ДВОРЦЕ ТЮИЛЬРИ

Через двое суток после того дня, или, вернее, той ночи, когда произошли только что описанные нами события, два человека расхаживали рядом по большому залу Тюильрий-ского дворца, выходившему окнами в сад. Они оживленно беседовали; оба сопровождали свою речь резкими, выразительными жестами.

Эти два человека были: первый консул Бонапарт и Жорж Кадудаль.

Жорж Кадудаль, с тревогой размышлявший о бедствиях, какие сулило Бретани дальнейшее сопротивление, только что подписал мирный договор с Брюном.

Именно после этого соглашения он освободил от клятвы Соратников Иегу.

К несчастью, его прощальное послание, как мы знаем, запоздало на целые сутки.

Ведя переговоры с Брюном, Жорж Кадудаль не поставил никаких условий для себя лично, кроме дозволения беспрепятственно уехать в Англию.

Брюн так настойчиво уговаривал его встретиться с первым консулом, что предводитель вандейцев согласился.

Итак, он отправился в Париж.

Утром, в самый день приезда, он явился в Тюильри, назвал свое имя и был тотчас допущен во дворец.

За отсутствием Ролана его проводил на аудиенцию Рапп.

Оставив Кадудаля вдвоем с Бонапартом, адъютант растворил двери настежь, чтобы все видеть из кабинета Бурьенна и в случае необходимости броситься на помощь первому консулу.

Но Бонапарт, разгадав умысел Раппа, захлопнул двери.

Потом живо повернулся к Кадудалю.

– Вот и вы наконец! – сказал он. – Я чрезвычайно рад вас видеть: один из ваших врагов, мой адъютант Ролан де Монтревель, отзывался о вас с большой похвалой.

– Это меня не удивляет, – отвечал Кадудаль, – за то недолгое время, что мы виделись с господином де Монтревелем, я оценил его рыцарское благородство.

– И это произвело на вас впечатление? – спросил первый консул.

Потом, устремив на вождя роялистов свой орлиный взор, продолжал:

– Послушайте, Жорж, мне нужны энергичные люди, чтобы осуществить обширные замыслы. Хотите перейти на мою сторону? Я предлагал вам чин полковника, но вы достойны большего. Я предлагаю вам чин дивизионного генерала.

– Благодарю вас от всей души, гражданин первый консул, – отозвался Жорж, – но вы сами презирали бы меня, если бы я согласился.

– Почему? – резко бросил Бонапарт.

– Потому что я дал присягу Бурбонам и, что бы ни случилось, останусь им верным до конца.

– Слушайте, – настаивал первый консул, – неужели нет никакого способа, чтобы вы стали моим союзником?

– Генерал, – перебил предводитель роялистов, – вы позволите повторить вам то, что я слышал?

– Отчего же нет?

– Оттого, что это касается тайных политических соглашений.

– Пустяки! Какая-нибудь вздорная выдумка! – усмехнулся первый консул, слегка встревоженный.

Кадудаль остановился и пристально посмотрел на собеседника.

– Говорят, в Александрии был заключен договор между вами и коммодором Сиднеем Смитом. Он обещал открыть вам свободный путь во Францию при условии, что вы восстановите на престоле нашу древнюю королевскую династию. И вы будто бы согласились.

Бонапарт расхохотался.

– Просто удивительно, – воскликнул он, – до чего вы, люди из народа, преданы своим бывшим королям! Допустим, я верну им трон, – чего я, будьте уверены, отнюдь не собираюсь делать, – что же от этого получите вы, проливавшие кровь ради их восстановления на престоле? Вас даже не утвердят в чине полковника, который вами заслужен по праву! Разве вы встречали в королевских войсках полковника, который был бы не дворянин? Разве слыхали, что в этой среде кто-либо возвысился благодаря личным заслугам? А если вы перейдете ко мне, Жорж, вам все будет доступно; чем больше я возвышусь, тем выше подниму моих сподвижников. Что же касается предложения сыграть роль Монка, то не рассчитывайте на это! Монк жил в том веке, когда предрассудки, которые мы побороли и искоренили в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, были еще в полной силе. Если бы Монк и пожелал стать королем, ему бы это не удалось. Он не смог бы подняться выше диктатора: для этого надо быть Оливером Кромвелем. Ричард Кромвель продержался недолго: правда, он был типичным сыном великого человека, то есть просто дураком. А вот если бы я пожелал стать королем, мне ничто бы не помешало, и если когда-нибудь мне придет такая охота – так и будет! Ну? Вы хотите возразить? Говорите!

– Вы изволили сказать, гражданин первый консул, что во Франции в тысяча восьмисотом году совсем иное положение, чем в Англии в тысяча шестьсот шестидесятом. Что до меня, то я не вижу никакой разницы. Карл Первый был обезглавлен в тысяча шестьсот сорок девятом году, Людовик Шестнадцатый казнен в тысяча семьсот девяносто третьем. В Англии прошло одиннадцать лет между смертью отца и воцарением сына. Во Франции после казни Людовика Шестнадцатого истекло семь лет… Возможно, вы мне возразите, что в Англии произошла религиозная революция, а во Франции – революция политическая. А я вам отвечу, что хартии не труднее добиться, чем отречения от престола.

Бонапарт усмехнулся.

– Нет, этого я не скажу, – возразил он, – я скажу другое. Кромвелю минуло пятьдесят лет, когда казнили Карла Первого, а мне в год смерти Людовика Шестнадцатого было всего двадцать четыре. Кромвель скончался в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, то есть в возрасте пятидесяти девяти лет. За десять лет правления он успел многое задумать, но мало осуществил. К тому же он произвел политический переворот, коренное преобразование, заменив монархический строй строем республиканским. Так вот, дайте мне прожить, подобно Кромвелю, пятьдесят лет – это не так уж много. У меня впереди еще двадцать лет, вдвое больше, чем у Кромвеля. Притом, заметьте, я по существу ничего не меняю, а только развиваю, ничего не разрушаю, но лишь совершенствую и укрепляю. Предположите, что в тридцать лет Цезарь был бы не первым распутником и гулякой, а первым гражданином Рима, что он бы уже закончил Галльскую войну, завершил поход в Египет, одержал победу в Испании. Предположите, что ему минуло бы не пятьдесят, а тридцать лет, – разве он не стал бы одновременно и Цезарем и Августом?

– Да, если бы не встретил на своем пути Брута, Кассия и Каску…

– Вот как! – промолвил Бонапарт с горечью. – Значит, мои враги рассчитывают на убийство? Ну что ж, это нетрудно осуществить… хотя бы вам, ведь вы мой враг. Кто вам мешает, если вы разделяете убеждения Брута, заколоть меня сейчас, как он заколол Цезаря? Мы с вами одни, двери затворены: вы успеете покончить со мной прежде, чем вас схватят.

Кадудаль отступил на шаг.

– Нет, – отрезал он, – мы не замышляем убийства; думается, только в крайнем случае кто-то из нас согласится стать убийцей. Впрочем, все зависит от превратностей войны. Одна-единственная неудача может лишить вас ореола славы, первое поражение откроет путь врагу в пределы Франции. С границ Прованса уже видны огни биваков австрийской армии. Пушечное ядро может оторвать вам голову, как маршалу Бервику. Что тогда ожидает Францию? Детей у вас нет, а ваши братья…

– О! Тут вы совершенно правы. Но если вы не верите в Провидение, то я верю! Я верю, что в жизни не бывает случайных событий. По воле Провидения пятнадцатого августа тысяча семьсот шестьдесят девятого года – ровно через год, день в день, после эдикта Людовика Пятнадцатого о присоединении Корсики к Франции – в Аяччо родился ребенок, которому суждено было прославиться тринадцатого вандемьера и восемнадцатого брюмера; и я верю, что Провидение возлагало на него великие надежды, лелеяло грандиозные замыслы. Этот ребенок – я! Если на меня свыше возложена миссия, я ничего не боюсь, она охраняет меня, как надежный щит! Если же я заблуждаюсь, если, вместо того чтобы прожить двадцать пять или тридцать лет, необходимых для завершения моих великих дел, я буду поражен кинжалом, как Цезарь, или убит пушечным ядром, как Бервик, – стало быть, такова воля Провидения, ему и надлежит радеть о судьбах Франции.

Мы с вами говорили о Цезаре. Так вот, когда весь Рим следовал за траурной процессией, оплакивая диктатора, и толпа поджигала дома его убийц, когда вечный город ожидал в смятении, откуда, с какой из четырех сторон света придет гениальный человек, который положит конец гражданским войнам; когда римляне содрогались при виде пьяницы Антония или лицемера Лепида, – никто и не помышлял об ученике школы в Аполлонии, внучатом племяннике Цезаря, юном Октавии. Кто помнил о сыне ростовщика из Велитр, испачканном мукою предков-пекарей? Кто его распознал, когда, прихрамывая и моргая, он производил смотр старым солдатам Цезаря? Его не оценил даже прозорливый Цицерон. «Ornandum et tollendum» note 27Note27
  «Наградить и отстранить» (лат.)


[Закрыть], – сказал он. И вот этот юноша перехитрил всех убеленных сединою сенаторов и правил Римом почти так же долго, как Людовик Четырнадцатый – Францией! Жорж, Жорж, не противьтесь воле Провидения, которое избрало меня, а не то оно сокрушит вас!

– Если я погибну, следуя законам и религии моих предков, – ответил Кадудаль с поклоном, – то Господь, я уповаю, простит мое заблуждение, невольный грех набожного христианина и верного сына.

Бонапарт положил руку на плечо молодого вандейца.

– Пусть будет так! – сказал он. – Но, по крайней мере, оставайтесь нейтральным. Предоставьте событиям идти своим чередом, наблюдайте со стороны, как рушатся троны, как падают короны монархов. Обычно за спектакль платит публика, но вам я заплачу за то, чтобы вы оставались только зрителем.

– Сколько же вы мне дадите за это, гражданин первый консул? – смеясь, спросил Кадудаль.

– По сто тысяч франков в год, сударь, – отвечал Бонапарт.

– Если вы готовы отсыпать сто тысяч франков простому вождю мятежников, – усмехнулся Кадудаль, – сколько же вы предложите государю, за которого мы сражались?

– Ничего, сударь! Я плачу за храбрость, а не за идеи, которые вы отстаиваете. Я всего добился сам и ценю в людях только их личные заслуги. Соглашайтесь, Жорж, прошу вас!

– А что, если я откажусь?

– Вы совершите большую ошибку.

– Я по-прежнему вправе уехать куда захочу? Бонапарт подошел к дверям и растворил их.

– Дежурного адъютанта ко мне! – приказал он. Он ожидал увидеть Раппа. Вместо него появился Ролан.

– Как! Это ты? – удивился Бонапарт. Затем он обернулся к Кадудалю.

– Мне незачем, полковник, представлять вам моего адъютанта Ролана де Монтревеля, вы и так с ним знакомы. Ролан, подтверди полковнику, что он так же свободен в Париже, как ты был свободен в его военном лагере, в Мюзийаке, и если ему понадобится паспорт в любую сторону света, Фуше получил приказ его выдать.

– Вашего слова мне достаточно, гражданин первый консул, – ответил Кадудаль с поклоном. – Сегодня вечером я уезжаю.

– Могу я спросить, куда?

– В Лондон, генерал.

– Тем лучше.

– Почему тем лучше?

– Потому что там вы ближе познакомитесь с людьми, за которых сражались.

– И что же?

– А когда вы увидите их вблизи…

– Что тогда?

– Вы сравните их с теми, против кого сражались… Только помните, полковник, если вы покинете Францию…

Бонапарт осекся.

– Я слушаю, – сказал Кадудаль.

– То не возвращайтесь, не предупредив меня; в противном случае не удивляйтесь, если вас схватят как врага.

– Для меня это будет большая честь, генерал. Этим вы докажете, что считаете меня опасным противником.

Жорж отвесил поклон первому консулу и вышел.

– Ну что, генерал, – спросил Ролан, когда двери за Кадудалем затворились, – не правда ли, этот человек именно таков, как я его описывал?

– Да, – произнес Бонапарт задумчиво, – жаль только, что он не понимает современного положения вещей; но даже его фанатическая преданность ложным принципам доказывает благородство его натуры. Вероятно, он пользуется огромным влиянием среди своих. – И он добавил вполголоса: – И все же придется с этим покончить…

Затем обратился к Ролану:

– Ну, а как у тебя?

– А я уже все кончил, – ответил молодой адъютант.

– А, значит, Соратники Иегу?..

– Их больше не существует, генерал: три четверти убиты, остальные в тюрьме.

– А ты цел и невредим?

– Не говорите об этом, генерал! Я начинаю верить, что, сам того не подозревая, вступил в сделку с дьяволом.

В тот же вечер, как он и сказал первому консулу, Кадудаль уехал в Англию.

Получив известие о благополучном прибытии в Лондон вождя бретонцев, Людовик XVIII написал ему следующее послание:

«К моему величайшему удовлетворению, мне стало известно, что Вы, генерал, наконец вырвались из рук тирана, который, не сумев оценить благородства Вашей натуры, дерзнул предложить Вам перейти к нему на службу. Я горько сокрушался, что неблагоприятное стечение обстоятельств принудило Вас вступить с ним в переговоры, но при этом не испытывал ни малейшего беспокойства: я слишком хорошо знаю величие души моих верных бретонцев и особенно Вашей. Ныне Вы наконец свободны. Вы находитесь при дворе брата моего, и мои надежды возродились с новой силой. Мне нет надобности пояснять эти слова истинному французу, каковым Вы являетесь.

Людовик».

К этому посланию были приложены указ о присвоении Кадудалю чина генерал-лейтенанта и орденская лента Святого Людовика.