Текст книги "Соратники Иегу"

Кто мог заподозрить, что Давид, друг Марата, поставив бюст убийцы Цезаря в галерее Тюильри, украшает резиденцию будущего императора?

Никто не поверил бы этому, никому бы даже в голову это не пришло. Заехав однажды проверить, хорошо ли стоит бюст в галерее, Бонапарт обнаружил, что дворец Екатерины Медичи опустошен и разграблен. Конечно, Тюильри уже не был жилищем королей, но считался национальным достоянием. Не мог же французский народ оставить в запустении один из своих великолепных дворцов!

Бонапарт вызвал к себе гражданина Леконта, дворцового архитектора, и приказал ему как следует «почистить» дворец Тюильри.

Это слово можно было понять и буквально, и в более широком смысле. Архитектору велели составить смету, чтобы знать, во сколько обойдется эта «чистка».

Был представлен счет на сумму в пятьдесят тысяч франков.

Бонапарт осведомился, можно ли, приведя дворец в порядок, обратить Тюильри в резиденцию правительства.

Архитектор заверил, что этой суммы достаточно и он берется не только вернуть зданию былое великолепие, но и сделать его пригодным для жилья.

Дворец, пригодный для жилья, – это все, чего желал Бонапарт. Ему, республиканцу, не нужна была королевская роскошь… Однако для резиденции правительства требовалась парадная, торжественная обстановка, строгий орнамент, бюсты, статуи. Но какие именно статуи? Выбор был предоставлен первому консулу.

Бонапарт выбрал исторические памятники трех столетий и трех великих народов: Греции, Рима, Франции, а также других стран, ее соперниц.

Из греков он взял Александра и Демосфена – гения войны и гения красноречия.

Из римлян он выбрал Сципиона, Цицерона, Катона, Брута и Цезаря, поставив рядом с бюстом убитого императора бюст (почти такого же размера) его убийцы.

Из исторических личностей нового времени он взял Густава Адольфа, Тюренна, Великого Конде, Дюге-Труэна, Мальборо, принца Евгения, маршала Саксонского и, наконец, Фридриха Великого и Вашингтона, то есть коронованного лжефилософа и истинного мудреца, основателя свободного государства.

В ряду военных героев он поместил Дампьера, Дюгомье и Жубера; этим он хотел показать, что, как не страшна ему память о Бурбонах в лице Великого Конде, так не завидует он и славе своих соратников, павших в бою за великое дело, за которое он сам теперь, пожалуй, не стал бы сражаться.

Так развертывались события в описываемый нами период, то есть к концу февраля 1800 года. Тюильри был приведен в порядок, бюсты стояли на постаментах, статуи – на пьедесталах; ждали только подходящего случая для торжественного открытия дворца.

Такой случай вскоре представился: пришло известие о смерти Вашингтона. Основатель свободного государства, президент Соединенных Штатов скончался 14 декабря 1799 года.

Об этом-то сообщении и раздумывал Бонапарт, когда Бурьенн понял по его лицу, что не следует прерывать этих размышлений.

Экипаж остановился у дворца Тюильри. Бонапарт выскочил из коляски, стремительно поднялся по лестницам и быстро обошел всю анфиладу зал, с особым вниманием осмотрев покои Людовика XVI и Марии Анутанетты.

Остановившись в кабинете Людовика XVI, он внезапно повернулся к секретарю.

– Итак, мы поселимся здесь, Бурьенн, – заявил Бонапарт, словно не сомневаясь, что секретарь непрерывно следовал за ним по сложным лабиринтам, куда вела его нить Ариадны, именуемая мыслью, – итак, мы поселимся здесь. Третий консул поместится в павильоне Флоры. Камбасерес останется жить в здании министерства юстиции.

– Таким образом, – заметил Бурьенн, – в случае необходимости вам придется переселить только одного из них.

Бонапарт ущипнул его за ухо.

– Недурно сказано! – засмеялся он.

– А когда мы переезжаем, генерал? – спросил секретарь.

– О, не так скоро; нужна, по крайней мере, неделя, чтобы парижане освоились с мыслью о моем переселении из Люксембургского дворца в Тюильри.

– Что ж, неделю можно и подождать, – улыбнулся Бурьенн.

– Особенно, если мы сразу примемся за дело. Скорее, Бурьенн, едемте в Люксембургский дворец!

И с необычайной быстротой, свойственной ему в решительные минуты, Бонапарт снова промчался по анфиладе комнат, сбежал по лестнице и, вскочив в коляску, приказал кучеру:

– В Люксембургский дворец!

– Стойте, стойте! – крикнул ему вслед Бурьенн, едва успевший спуститься в вестибюль. – Разве вы не подождете меня, генерал?

– Долго копаешься! – проворчал первый консул. Лошади помчались галопом с той же быстротой, как и по пути в Тюильри.

Войдя в кабинет, Бонапарт увидел, что его ожидает министр полиции.

– Ну, что стряслось, гражданин Фуше? – спросил он. – На вас лица нет! Может быть, меня уже убили?

– Гражданин первый консул, – сказал министр, – насколько я знаю, вы считаете важнейшей задачей уничтожение разбойничьих банд, именующих себя Соратниками Иегу?

– Еще бы, раз я отправил в погоню за ними самого Ролана! У вас есть какие-то новости?

– Есть.

– От кого?

– От их главаря.

– Как, от самого главаря?

– Он имел наглость прислать мне отчет о их последнем нападении.

– Каком нападении?

– Они похитили пятьдесят тысяч франков, которые вы отправили монахам монастыря святого Бернара.

– И что с ними стало?

– С деньгами?

– Да.

– Деньги в руках грабителей, и их главарь сообщает мне, что вскоре передаст их Кадудалю.

– Значит, Ролан убит?..

– Нет.

– Как так?

– Один из моих полицейских убит, убит и командир бригады Сен-Морис, но ваш адъютант цел и невредим.

– Тогда он повесится… – решил Бонапарт.

– К чему? Все равно веревка оборвется: вы же знаете, ему поразительно везет!

– Или отчаянно не везет… Где же рапорт?

– Вы хотите сказать, письмо?

– Письмо, рапорт, что угодно – словом, то, откуда вы узнали эту новость.

Министр полиции протянул первому консулу изящно сложенную бумагу в надушенном конверте.

– Что это такое?

– То, что вы спрашивали.

Бонапарт прочел на конверте: «Гражданину Фуше, министру полиции. Париж, собственный дом».

Он развернул письмо; оно гласило следующее:

«Гражданин министр, имею честь уведомить Вас, что пятьдесят тысяч франков, предназначенных монахам монастыря святого Бернара, попали к нам в руки вечером 25 февраля 1800 года (старого стиля) и что ровно через неделю они перейдут в руки гражданина Кадудаля.

Операция прошла вполне успешно, если не считать прискорбной гибели Вашего полицейского и командира бригады Сен-Мориса. Что же касается г-на Ролана де Монтревеля, то имею удовольствие Вам сообщить, что с ним ничего дурного не случилось. Яне забыл, что именно он в свое время провел меня в Люксембургский дворец.

Я только потому беру на себя смелость писать Вам, гражданин министр, что г-н Ролан де Монтревель, по моим предположениям, слишком занят сейчас и так рьяно преследует нас, что не может известить Вас лично.

Но я убежден, что в первую же свободную минуту он пошлет Вам обстоятельный доклад со всеми подробностями, которых я не имею ни времени, ни возможности Вам сообщить.

В обмен на услугу, которую я Вам оказываю, прошу Вас, гражданин министр, не откажите в любезности без промедления известить г-жу де Монтревель, что сын ее жив и здоров.

Морган.

Белый Дом, дорога из Макона в Лион. Суббота, девять часов вечера».

– Черт побери! – вскричал Бонапарт. – Экая наглая бестия! – И прибавил со вздохом: – Какие храбрые командиры, какие полковники вышли бы из этих молодцов!

– Будут ли приказания, гражданин первый консул? – осведомился министр полиции.

– Никаких. Это уж дело Ролана: здесь затронута его честь. Раз его не убили, он сумеет им отомстить!

– Значит, вы больше не намерены заниматься этим делом?

– Нет, по крайней мере, сейчас.

И Бонапарт обернулся к своему секретарю.

– У нас есть дела поважнее! – заявил он. – Не правда ли, Бурьенн? Бурьенн утвердительно кивнул головой.

– Когда вы прикажете явиться к вам, гражданин первый консул? – спросил министр.

– Будьте здесь сегодня вечером, ровно в десять. Через неделю мы переезжаем.

– Куда вы изволите направляться?

– В Тюильри.

Фуше невольно вздрогнул.

– Я знаю, это не вяжется с вашими убеждениями, – продолжал первый консул. – Но я все беру на себя, вам остается только повиноваться.

Поклонившись, Фуше направился к выходу.

– Погодите! – крикнул Бонапарт. Фуше обернулся.

– Не забудьте сообщить госпоже де Монтревель, что сын ее цел и невредим! Это самое меньшее, чем вы можете отплатить гражданину Моргану за оказанную вам услугу.

И он повернулся спиной к министру полиции, а тот вышел из кабинета, кусая себе губы до крови.

XLIV. ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

В тот же день, оставшись с Бурьенном, первый консул продиктовал ему следующий приказ, обращенный к консульской гвардии и ко всей армии:

«Вашингтон скончался! Этот великий человек боролся против тирании, он установил в Америке свободу. Его память всегда будет священна для французского народа, для всех свободных людей Старого и Нового Света, в особенности для французских солдат, которые, подобно ему и американским солдатам, сражались за свободу и равенство. Поэтому первый консул приказывает в течение десяти дней вывешивать траурные ленты на всех знаменах и на всех вымпелах Республики».

Первый консул отнюдь не собирался ограничиться этим приказом по армии. Обдумывая способы облегчить свой переезд из Люксембургского дворца в Тюильри, он решил устроить одно из тех пышных празднеств, которыми так хорошо умел не только услаждать взоры, но и воспламенять сердца. Церемония должна была состояться в Доме инвалидов, или, как тогда говорили, в храме Марса. Там он намеревался торжественно открыть памятник Вашингтону и принять из рук генерала Ланна боевые знамена Абукира.

То был излюбленный маневр Бонапарта: столкнув две противоположные идеи, вызвать молнию.

Он чествовал одновременно великого человека Нового Света и военные победы Старого Света, осеняя юную Америку боевыми трофеями Фив и Мемфиса.

В назначенный день от Люксембургского дворца до Дома инвалидов были выстроены конные отряды в шесть тысяч человек.

В восемь часов утра Бонапарт вскочил на коня в большом дворе консульского дворца и по улице Турнон проследовал к набережным в сопровождении генералов своего штаба, из которых самому старшему не было и тридцати пяти лет.

Процессию возглавлял Ланн; за ним шестьдесят гренадеров несли шестьдесят трофейных знамен; далее, на два Лошадиных корпуса впереди штаба, гарцевал на коне Бонапарт.

Военный министр Бертье, встречая кортеж, стоял под сводами храма, опершись на статую отдыхающего Марса; все министры и члены Совета выстроились вокруг него. На колоннах, под сводами, висели стяги Денена и Фонтенуа и знамена первой Итальянской кампании. Два столетних инвалида, сражавшиеся еще под началом маршала Саксонского, вытянулись во фрунт справа и слева от Бертье, словно древние кариатиды. В правом углу, на помосте, был водружен бюст Вашингтона, который предстояло украсить знаменами Абукира. На другом помосте, напротив, возвышалось кресло Бонапарта.

Вдоль боковых приделов храма расположились амфитеатром ряды скамеек, где заняли места представители самого блестящего парижского общества – во всяком случае те, кто сочувствовал идеям предстоящего великого торжества.

При появлении знаменосцев под сводами храма раздались торжественные медные звуки военных фанфар.

Ланн вошел первым и подал знак гренадерам – те попарно поднялись по ступенькам помоста и вставили древки знамен в заранее приготовленные гнезда.

Тем временем Бонапарт под гром аплодисментов занял свое место в кресле на трибуне.

Ланн подошел к военному министру и начал говорить своим зычным голосом, каким так лихо командовал «Вперед!» на полях сражении.

– Гражданин министр! – возгласил он. – Вот боевые знамена турецкой армии, разгромленной на ваших глазах при Абукире! Наша Египетская армия, совершив переход по знойной пустыне, претерпев голод и жажду, столкнулась с неприятелем. Враги гордились своим численным превосходством, своими успехами и считали легкой добычей наши войска, изнуренные усталостью и непрерывными боями. Они не ведали, что французский солдат силен и могуч, ибо умеет переносить лишения и умеет побеждать, что его храбрость возрастает и крепнет в часы опасности. И вот, как вы знаете, три тысячи французов стремительно атакуют восемнадцать тысяч варваров, опрокидывают, преследуют, оттесняют их к морскому берегу, и сила наших штыков приводит мусульман в такое смятение, что они, чуя неминуемую гибель, бросаются в воду и тонут в пучинах Средиземного моря.

В этот знаменательный день были решены судьбы Египта, Франции и Европы, спасенных благодаря мужеству наших солдат.

Берегитесь, державы коалиции! Если вы дерзнете вторгнуться на территорию Франции, то генерал, вернувшийся к нам после победы при Абукире, обратится с призывом к народу и ваши успехи окажутся гибельнее, чем неудачи! Кто из французов не захочет побеждать под знаменем первого консула? Кому не лестно приобщиться к его славе?

Тут Ланн обратился к инвалидам, которые заполняли трибуну в глубине храма.

– А вы, – продолжал он, возвысив голос, – вы, доблестные ветераны, жертвы военных невзгод, вы разве не пошли бы сражаться под командой того, кто облегчал ваши страдания, прославил ваши подвиги, кто принес и передал вам на хранение эти трофеи, завоеванные вами в жестоких боях? О, я знаю, храбрые ветераны, вы и теперь готовы отдать остаток жизни за вашу родину и за свободу!

Воинственное красноречие победителя при Монтебелло вызвало бурю аплодисментов. Трижды пытался заговорить военный министр, и трижды его прерывали восторженные крики «браво!».

Наконец воцарилась тишина, и Бертье выступил с ответной речью.

– Водрузить на берегу Сены трофеи, завоеванные на берегах Нила, повесить под сводами наших храмов, рядом со стягами Вены, Петербурга и Лондона, знамена, освященные в мечетях Византии и Каира, и знать, что их принесли в дар родине те же воины, юные годами, но умудренные опытом, многократно увенчанные славой, – такое чудо возможно только у нас, в республиканской Франции.

Впрочем, это лишь малая часть того, что совершил во цвете лет наш герой, увенчанный лаврами Европы; он победоносно сражался там, где сорок веков взирали на него с высоты пирамид, он с боями освободил Египет, древнюю родину искусств, он насадил там просвещение и цивилизацию с помощью воинов и в содружестве с учеными.

Солдаты! Возложите на алтарь этого храма боевой славы знамена с полумесяцем, отвоеванные на скалах Канопы тремя тысячами французов у восемнадцати тысяч варваров, столь же смелых, сколь и диких. Пусть эти стяги хранят память о знаменитом походе, цель и успех которого оправдывают все бедствия, чинимые войной! Пусть они свидетельствуют не о храбрости французского солдата, – она прогремела на весь мир! – но о его непоколебимой стойкости, беззаветной преданности! Пусть вид этих трофеев радует и утешает вас, воины, изувеченные на полях славы, Крои, кому в удел остались лишь воспоминания и мечты! Пусть эти знамена с высоты сводов храма оповещают врагов французского народа о военном гении полководца, о мужестве героев-победителей! Пусть они предостерегают неприятелей о грозящих им бедствиях войны, если они останутся глухи к голосу, призывающему заключить мир! Да, если они хотят войны, мы будем воевать, и воевать беспощадно!

Родина с удовлетворением и гордостью взирает на доблестную Восточную армию.

Эта непобедимая армия с радостью узнает, что храбрые командиры, сражавшиеся в ее рядах, выступают от ее имени; она убедится, что первый консул неустанно печется о ее славных сынах, что Республика проявляет к ней самое заботливое внимание; она увидит, что мы прославляем ее в наших храмах, а если понадобится – повторим на полях Европы воинские подвиги, совершенные ею в раскаленных песках Африки и Азии!

Подойдите сюда от ее имени, неустрашимый генерал! Подойдите от имени всех героев, что вас сейчас окружают, а дайте обнять вас в знак глубокой всенародной благодарности!

Но прежде чем вы возьметесь за оружие в защиту нашей независимости, если монархи в слепой ярости отвергнут мир, который мы предлагаем, – возложим, друзья, лавровую ветвь к подножию памятника Вашингтона, героя, избавившего Америку от самых непримиримых врагов свободы, и пусть его великая тень свидетельствует, какой бессмертной славой овеяна память освободителей отечества!

Бонапарт сошел со своего помоста, и Бертье, от имени Франции, заключил его в объятия.

Господин де Фонтан, приготовивший похвальное слово Вашингтону, учтиво выжидал, пока затихнет шквал аплодисментов, низвергавшийся с высоты амфитеатра.

Даже среди присутствующих знаменитых мужей г-н де Фонтан, политический и литературный деятель, был личностью примечательной.

После 18 фрюктидора его выслали из Франции вместе с Сюаром и Лагарпом, но он ухитрился остаться в Париже, укрывшись у одного приятеля, и выходил только по вечерам.

Его выдал непредвиденный случай.

На площади Карусель чья-то лошадь понесла, и он попал под колеса кабриолета; полицейский, кинувшийся ему на помощь, узнал его. Однако Фуше, прекрасно осведомленный не только о его пребывании в столице, но и о тайном его пристанище, сделал вид, что ему ничего не известно.

Через несколько дней после 18 брюмера сразу три человека – Маре, впоследствии герцог Бассано, Лаплас, оставшийся просто ученым, без титулов, и Реньо де Сен-Жан д'Анжели, умерший сумасшедшим, – напомнили первому консулу о г-не де Фонтане и сообщили, что он в Париже.

– Приведите его ко мне, – приказал первый консул.

Господина де Фонтана представили Бонапарту, и тот, оценив его изворотливый ум, ловкое и льстивое красноречие, поручил ему произнести похвальное слово Вашингтону, упомянув кстати и о заслугах первого консула.

Речь г-на де Фонтана была слишком длинной, чтобы приводить ее здесь; скажем только, что она оказалась именно такой, как того желал Бонапарт.

Вечером в Люксембургском дворце состоялся большой прием. Во время празднества уже поползли слухи о предполагаемом переезде первого консула в Тюильри, и кое-кто из любопытных рискнул спросить об этом Жозефину. Но у бедной женщины все еще стояла перед глазами страшная картина казни Марии Антуанетты на эшафоте, и ее пугало всякое упоминание о королевском дворце, поэтому она уклонялась от ответа, отсылая любопытствующих к своему мужу.

В тот же вечер в толпе гостей распространилась другая новость, чуть не затмившая первую.

Мюрат просил отдать ему в жены мадемуазель Каролину Бонапарт.

Однако получить согласие на этот брак ему было не так-то легко: Бонапарт поссорился, точнее говоря, целый год был в ссоре с тем, кто домогался чести стать его зятем.

Причина ссоры, вероятно, покажется нашим читателям весьма странной. Мюрат, бесстрашный, как лев, знаменитый герой, чья храбрость вошла в поговорку, Мюрат, идеальная модель для статуи бога войны, – этот Мюрат в одно злосчастное утро, то ли не выспавшись, то ли не успев позавтракать, проявил малодушие.

Это произошло у стен Мантуи, где после битвы при Риволи вынужден был запереться Вурмзер с гарнизоном в двадцать восемь тысяч человек. Осадой крепости командовал генерал Миоллис, но у него было всего четыре тысячи штыков. И вот во время вылазки, предпринятой австрийцами, Мюрат получил приказ атаковать неприятеля с отрядом в пятьсот человек против трех тысяч.

Мюрат атаковал, но безуспешно.

Бонапарт так разгневался на своего адъютанта, что удалил его от себя. Для Мюрата это было тяжелым ударом, тем более что Уже тогда он если не надеялся, то мечтал породниться со своим генералом: он был влюблен в Каролину Бонапарт.

Как зародилась эта любовь?

Расскажем об этом в двух словах.

Возможно, многим, кто читает наши книги, кажется удивительным, что мы описываем иные факты чересчур подробно для данного тома.

Однако, как уже сказано выше, мы пишем не отдельные произведения, но рисуем или пытаемся нарисовать грандиозную историческую картину.

Для нас роль каждого персонажа отнюдь не ограничивается его появлением в данном романе. Тот, кого вы видите адъютантом в одном сочинении, в следующем станет королем, а в третьем будет изгнан и расстрелян.

Бальзак создал великое и прекрасное произведение с сотней действующих лиц и назвал его «Человеческой комедией».

Наш труд, хотя мы, разумеется, не дерзаем давать ему оценку, начат был в те же годы, и его можно назвать «Драмой Франции».

Но вернемся к Мюрату.

Расскажем, как зародилась эта любовь, сыгравшая в его судьбе столь блистательную и столь роковую роль.

В 1796 году Мюрат был послан в Париж с приказом вручить Директории знамена, отвоеванные французской армией в сражениях при Дего и Мондови; во время поездки он был представлен г-же Бонапарт и г-же Тальен.

У г-жи Бонапарт он снова встретился с мадемуазель Каролиной Бонапарт. Мы говорим «снова», ибо он не впервые видел ту, вместе с которой ему предстояло вступить на трон Неаполитанского королевства; он уже встречал ее в Риме, у ее брата Жозефа, и там, несмотря на то, что его соперником был молодой и красивый римский князь, произвел на нее впечатление.

В Париже три женщины общими усилиями добились того, что Директория произвела Мюрата в чин бригадного генерала.

Мюрат возвратился в Итальянскую армию еще более влюбленным в сестру Бонапарта и, несмотря на высокий чин бригадного генерала, добился разрешения остаться адъютантом главнокомандующего, что было для него чрезвычайно важно.

На его беду, вскоре произошла та злополучная вылазка из осажденной Мантуи, после которой он впал в немилость у Бонапарта.

Одно время эта немилость грозила перейти в настоящую вражду.

Бонапарт отказался от услуг своего адъютанта и отослал его в дивизию Нейля, а позже в дивизию Барагэ д'Илье.

Поэтому, когда после мирного договора в Толентино Бонапарт возвратился в Париж, Мюрата с ним не было.

Это нарушило все планы триумфемината, взявшего под свое покровительство молодого генерала.

Три прелестные заступницы энергично принялись за дело и, когда готовился Египетский поход, выхлопотали в военном министерстве приказ о включении Мюрата в состав участников экспедиции.

Он отплыл на том же корабле, что и Бонапарт, то есть на борту «Востока», но за все время переезда Бонапарт не перемолвился с ним ни словом.

Высадившись в Александрии, Мюрат первое время не мог преодолеть враждебности генерала, который послал его против войска Мурад-бея, скорее чтобы удалить его от себя, чем дать ему возможность отличиться.

Но в Египетском походе Мюрат выказал чудеса храбрости, стараясь дерзкой отвагой изгладить воспоминание о своей минутной слабости; он так стремительно, так яростно бросался в атаку при Абукире, что Бонапарт не мог долее питать к нему неприязни.

Вследствие этого Мюрат возвратился во Францию вместе с Бонапартом, а 18 и особенно 19 брюмера оказал ему неоценимую поддержку. Итак, Мюрат снова вошел в милость и в знак этой милости был назначен командиром консульской гвардии.

Он решил, что настало время признаться первому консулу в своей любви к мадемуазель Бонапарт; Жозефина прекрасно знала об этой любви и покровительствовала ей.

У нее имелось для этого две причины.

Прежде всего, она была женщина во всем очаровании этого слова, и все оттенки нежных женских чувств были ей близки. Иоахим Мюрат любил Каролину, Каролина любила Мюрата: этого было достаточно, чтобы содействовать их браку.

Во-вторых, Жозефину терпеть не могли братья ее мужа. Жозеф и Люсьен были ее непримиримыми врагами, и она была не прочь приобрести двух преданных друзей в лице Мюрата и Каролины.

Поэтому она поощряла намерение Мюрата открыться Бонапарту.

За три дня до описанной нами торжественной церемонии Мюрат вошел в кабинет Бонапарта и, после долгих колебаний и всевозможных околичностей, решился наконец попросить руки его сестры.

По всей вероятности, первый консул уже знал о взаимной любви молодых людей. Он выслушал просьбу Мюрата с суровой сдержанностью и ответил кратко, что подумает об этом. В самом деле, здесь было о чем поразмыслить: Бонапарт происходил из дворянской семьи, Мюрат был сыном трактирщика. Подобный союз, особенно в данный момент, приобретал важное значение.

Несмотря на дворянское происхождение первого консула, несмотря на высокий пост, которого он достиг, являлся ли он не только истым республиканцем, но и подлинным демократом, мог ли он согласиться породниться с простолюдином?

Он размышлял недолго; его глубокий ясный ум, его непогрешимая логика подсказали ему всю выгоду этого шага, и в тот же день он дал согласие на брак Мюрата и Каролины.

Итак, обе новости – об этом браке и о переезде во дворец Тюильри – были пущены в ход одновременно и быстро распространились среди публики; одно известие должно было уравновесить другое.

Первый консул собирался переселиться в резиденцию прежних королей, спать на кровати Бурбонов, как говорили в те дни, но зато он выдавал свою сестру замуж за сына трактирщика!

Какое же приданое приносила герою Абукира будущая неаполитанская королева?

Тридцать тысяч франков наличными и бриллиантовое ожерелье, которое первый консул, не имея средств купить, отбирал у своей супруги. Это огорчало Жозефину, весьма дорожившую своим ожерельем, зато блестяще опровергало все сплетни о том, будто Бонапарт нажил в Италии огромное состояние. К тому же, поскольку Жозефина принимала так близко к сердцу интересы будущих супругов и желала их брака, она должна была позаботиться о приданом!

В результате этого ловкого маневра 30 плювиоза VIII года республики консулы отбыли из Люксембурга и проследовали в Правительственный дворец с почетным эскортом под командой сына трактирщика, ставшего отныне зятем Бонапарта. Кортеж вызвал в толпе восхищение и рукоплескания.

И в самом деле, то была великолепная, достойная оваций процессия, во главе которой ехал такой человек, как Бонапарт, а за ним, в конном строю, такие герои, как Мюрат, Моро, Брюн, Ланн, Жюно, Дюрок, Ожеро, Массена.

В тот же день назначен был смотр войскам на площади Карусель. Госпожа Бонапарт на нем присутствовала, но смотрела не с галереи павильона Часов – места на галерее напоминали о королевской семье, – а из окон квартиры консула Лебрена, то есть из павильона Флоры.

Точно в назначенный час первый консул выехал из Люксембургского дворца с трехтысячным эскортом отборных войск, в том числе великолепного отряда гидов, созданного три года назад из-за одного опасного происшествия, которое случилось во время Итальянской кампании. После переправы через Минчо Бонапарт, смертельно усталый, отдыхал в небольшом замке и собирался принять ванну, как вдруг рота отступающих австрийцев, сбившись с пути, вторглась в замок, охраняемый лишь несколькими часовыми. Бонапарт, выскочив в одной рубашке, едва успел спастись бегством.

Утром знаменательного дня 30 плювиоза возникло одно затруднение, о котором стоит рассказать.

У генералов, разумеется, были верховые лошади, у министров – собственные кареты, но прочие правительственные служащие не считали нужным в то время идти на подобные расходы.

Поэтому экипажей не хватало.

Тогда решили нанять городские фиакры, заклеив их номера бумагой одного цвета с кузовом.

В консульский экипаж впрягли шесть белых коней, но поскольку в нем ехали все три консула – Бонапарт и Камбасерес позади, Лебрен на переднем месте, – то на каждого консула в итоге приходилось по две лошади.

К тому же разве шесть белых коней, подаренных императором Францем генералу Бонапарту после подписания мирного договора в Кампо-Формио, не были военным трофеем?

Коляска проследовала по улице Тьонвиль, набережной Вольтера и по Королевскому мосту.

От проезда на площадь Карусель до парадного въезда в Тюильри по обеим сторонам выстроилась консульская гвардия.

Проезжая под аркой площади Карусель, Бонапарт поднял голову и прочел висевшую там надпись:

10 августа 1792.

Королевская власть во Франции уничтожена и не будет восстановлена никогда.

На губах первого консула мелькнула еле заметная усмешка.

У въезда в Тюильри Бонапарт вышел из экипажа и вскочил на коня, чтобы произвести смотр.

Увидев генерала на его боевом коне, толпа разразилась рукоплесканиями. Объехав строй, он осадил коня перед павильоном Часов; по правую его руку стал Мюрат, по левую – Ланн, позади выстроился штаб победоносной Итальянской армии.

И смотр начался.

Во время торжественного марша чутье подсказало Бонапарту один из тех поступков, которые оставляли неизгладимый след в памяти солдат.

Когда перед ним проносили знамена девяносто шестой, тридцатой и тридцать третьей полубригад, вернее, древки с лоскутами знамен, изрешеченных пулями, почерневших от пороха, он снял шляпу и низко поклонился.

По окончании парада Бонапарт сошел с коня и уверенно поднялся по лестнице во дворец Валуа и Бурбонов.

Вечером, когда они остались одни с Бурьенном, секретарь спросил его:

– Ну что же, генерал, вы довольны?

– Доволен, – коротко ответил Бонапарт. – Все прошло хорошо, не правда ли?

– Великолепно!

– Я видел вас рядом с госпожой Бонапарт; вы стояли у окон первого этажа в павильоне Флоры.

– Я тоже видел вас, генерал: вы читали надпись над аркой площади Карусель.

– Как же! – подтвердил Бонапарт. – «Десятого августа тысяча семьсот девяносто второго королевская власть во Франции уничтожена и не будет восстановлена никогда».

– Надо ли снять эту надпись, генерал? – осведомился Бурьенн.

– Не стоит. Она упадет сама собой, – произнес первый консул и добавил со вздохом: – Знаете, Бурьенн, кого мне недоставало в этот день?

– Не знаю, генерал.

– Ролана… Чем он там занят, черт возьми, почему от него нет вестей? Чем был занят Ролан, мы скоро узнаем.