Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

Краснотал

В новый дом Любаевы перебрались из мазанки, где прожили больше лета, в конце октября. И не успели отпраздновать новоселье, как в начале ноября перед праздниками случился пожар. У соседей Сисямкиных ягнилась первеньким овца, и тетка Маня, забегая посмотреть, обронила коптюшку.

Кроме дома у соседей сгорело все дотла, от Любаевой мазанки остались только глиняные стены, она стояла впритык с сараями Сисямкиных.

Прибежавшая из клуба с танцев молодежь не смогла ничего путного голыми руками сделать. Больше мешалась. Отчаяннее всех действовала баба Груня. Она стояла на новой тесовой крыше Любаевых и принимала ведра с водой от организованной наконец-то из молодежи цепочки. Выручал Шуркин колодец. Бабушка Шурки поливала накалившиеся доски водой, чтобы они не вспыхнули. Крыша со стороны бушующего пламени парила, но не загоралась. Наконец приехали деловые пожарные. Василий Любаев действовал с мужиками в самом пекле, у сельницы. На нем загорелась гимнастерка, на него тут же выплеснули два ведра воды из живой цепочки и огонь на спине затушили.

Когда у сельницы обрубили топорами на крыше жерди и растащили часть соломенной крыши, соединенной с соседской, огонь остановился. Сельницу спасли, а с ней и весь двор. У отца Шурки сгорел бадик.

…Впереди были праздники. После торжественного собрания 6 ноября в районном Доме культуры состоялся концерт.

Шурка танцевал и читал стихи о советском паспорте. Его чтение так понравилось районному начальству, что, когда закончился концерт, за кулисы пришла строгая нарядная дама, которую видел Шурка раньше в райсобесе, когда был там с отцом. Она от имени зрителей вручила Шурке подарок – пятнадцать рублей. Оказывается, это их она собирала у сидевших на первом ряду в зале. Он видел…

– Гордись, артист! – сказала Валентина Яковлевна, – сам Безуглов Иван Иванович, первый секретарь райкома, все организовал. – И больно потрепала за чуб.

Дама крепко пожала руку и ушла. Шурка держал деньги и не знал, что ему делать. Он никого не видел вокруг. Не глядя в сторону Верочки, силился понять, что она думает обо всем этом. Он не решался пошевелиться, вокруг суетились другие артисты, и ему было неловко, что его так отметили.

– Вот чудак, у тебя есть что-нибудь с собой? – спросила Валентина Яковлевна.

– Нет, – отозвался Шурка.

– Тогда вот так, – сказала она. И, забрав мятые бумажки, сунула их ему в карман. Затем крепко по-мужски прижала его к своей груди, и он, попав лицом в глубокую душную впадину между двух тугих живых холмов, почувствовал, что задыхается. Отбросив далеко от себя назад правую ногу, он, обмякнув, повис на руках и груди своего худрука, изобразив ласточку.

– Комедиант несчастный, – театрально воскликнула Валентина Яковлевна и легонько оттолкнула его от себя.

– Не комедианты мы, мы – артисты! – гордо и громко подхватил Шурка.

Кругом одобрительно засмеялись.

– Ну, раз артисты, то ваше место в буфете, – величественно проговорила Валентина Яковлевна и, увидев подходившую заведующую районо, пожаловалась: – Вот ведь никудышное дело, играют как взрослые, даже талантливее, а выпить с ними нельзя – пион-нэ…ры!

У заведующей районо, жеманной Лилии Григорьевны, глаза были круглые, как пуговицы, а теперь они вообще, кажется, готовы были выкатиться из глазниц, повиснув на ниточках.

Валентина Яковлевна расхохоталась.

«Это мне на мою бедность или действительно я заслужил как артист?» – думал, выходя из клуба, Шурка.

– Саша, подожди, нам по пути?

Он обернулся, на пороге стояла Верочка. На ней было светлое пальто и легкий голубенький шарфик, каких он никогда не видел раньше.

– Стал богачом и зазнался, – сказала она.

Шурку не обидели эти слова, она умела говорить так, что сказанное обычными словами приобретало для Шурки иной оттенок, иной смысл.

Сейчас это звучало так: «Подожди, не убегай, мне приятно погулять с тобой!»

– Вы все про одно: зазнался, зазнался. Хочешь, я эти деньги отдам первому встречному? – почему-то неожиданно для самого себя заявил он.

– Нет, что ты, я, может, неудачно сказала так.

Они пошли по улице, вдоль домов.

– Саша, знаешь, ты вправду очень хорошо танцуешь, как-то очень радостно от этого.

– Спасибо.

– Ну вот, ты кажется на что-то обижаешься?

– Нет, – сказал торопливо Шурка.

До дома Шурки оставалось метров пятьдесят, и он с ужасом думал, что вот сейчас они дойдут до него, и все будет кончено: она уйдет, а он останется. В этом была прямо-таки чудовищная для него несправедливость, и он решился:

– Вера, пойдем завтра вместе в кино?

– А какое? – спокойно, не удивившись, спросила она.

– Не знаю, – выдохнул Шурка. Он действительно не видел афиши.

– Ты, Саша, немножко чудной, – сказала она тоном взрослого человека.

– Почему? – спросил он лишь бы не молчать.

– Странный иногда и очень нетерпеливый.

– Ты тоже не такая, как все, – упав духом и потеряв контроль над собой, сказал Шурка.

Она остановилась, внимательно посмотрела и засмеялась, опять сама себе, но он заметил: по лицу ее пробежала какая-то тень, она чего-то как бы недоговаривала. Широко раскрытые светло-серые глаза ее были печальны.

– Вот и твой дом, – сказала она.

И Шурке показалось, что она даже немножко обрадовалась этому.

Про кино он второй раз не стал спрашивать, а она сама ничего не сказала. «Она не могла забыть, она специально не ответила», – подумал он.

– А вдруг твой отец настоящий объявится и заберет тебя в Варшаву? – неожиданно спросила Верочка, – поедешь?

– Нет, – ответил Шурка, удивившись тому, что она знает про его отца.

– Что, не поедешь?

– Не появится пока, нельзя ему.

– Почему так, ведь он твой законный отец?

Шурка ответил не сразу, решая про себя: надо ли дальше говорить на эту тему. Сказал не спеша:

– Нельзя, тогда же вся наша семья переломается пополам. Так уже было: сначала один отец, потом другой. Он так не сделает. Он маму пожалеет.

– Да! – удивилась Верочка ответу. И замолчала, глядя пристально в упор на Шурку так, что тот смутился. Они прошли некоторое время молча. Шурка не решался заговорить.

– Если твой отец живой, то у тебя могут быть где-то братья, сестры. Так ведь?

– Не знаю, – огорошенно ответил Шурка, – я об этом даже ни разу не подумал как-то.

– Эх ты, голова садовая, – сказала Верочка, и Шурка видел, что говорит она одно, а думает о другом. И он говорил не о том, что думал. А о чем думал, говорить не мог. Это нельзя было сказать несколькими словами, вдруг, сразу.

– Ну что ж, до свидания, – сказала Верочка, когда они поравнялись с Шуркиным домом.

– Я смогу проводить дальше, – запинаясь сказал он, и ему стало еще более неловко, словно он просил одолжения, заранее зная отказ.

– Нет, здесь же рядом, – неестественно бодро ответила Верочка и улыбнулась: – До свидания, Саша! Ты очень хороший.

– Да, – выдохнул Шурка, – до свидания.

И только уже во дворе опомнился: репетиция-то у них через три дня, но она сказала «до свидания»… она ошиблась или согласилась пойти с ним в кино?

Дома его ждал сюрприз. Во дворе около крыльца лежал целый ворох краснотала, того самого, что растет вдоль Самарки и который еще зовут вербой. Он был разный, Шурка это заметил: меньшая часть покрупнее в комельке, толщиной сантиметра полтора, а остальная – в карандаш. Шурке припомнилась присказка, связанная с красноталом:

Верба хлест, бей до слез, вставай рано, бей барана, бей до слез.

Или:

Верба бела – бьет за дело.

Считалось, что если весной на вербохлест побьют рано утром кого-то вербой, тому суждено быстро расти и быть здоровым, поэтому никто не обижался, когда под смех домашних утром засоню поднимали с постели таким способом. Но обязательно должен быть краснотал, набухший красным соком и облепленный почками, похожими на мышиные глаза.

Так бывало в Вербное воскресенье. В Утевке церковь не работала, поэтому освятить прутики можно было только в Мало-Малышевке.

– Вот, Шурка, – сказала, встречая его, мать, – работенка тебе нашлась, будешь кошелки плести.

Шурка призадумался, для него это было неожиданно.

– Вишь какое дело, в колхоз на общий двор кошелки нужны, ну я и говорю Карпычу: вези материал, мы с Шуркой сделаем, – пояснил отец.

– Пап, а я ведь ни разу не пробовал…

– Попробуешь, не велика хитрость, я все покажу. Тут на полу, видишь ли, надо работать, я долго не могу, а ты сможешь.

– Василий, ты хоть договорился, как он платить-то будет?

– Мать, это все потом. Дело будет – заплатят.

– Заплатят как за хомуты? Ты его слушай, он говорить-то – Москва!

– И за хомуты заплатят. Ты как, Шурка, думаешь? Осилим?

– Конечно, осилим, – сказал Шурка и увидел, как мать радостно улыбнулась.

Он вдруг вспомнил о своей премии.

– Мам, а вот у меня что есть, – и протянул деньги.

– Откуда? – удивилась мать.

Шурка рассказал все, как было.

– Вот те да ну, – сказал отец с расстановкой, – кормилец растет, а мать? Скоро мы не угонимся за ним. За такие деньги надо целую неделю валенки подшивать!

…Вечером Шурка не мог долго заснуть. Вспоминались все встречи, которые были у них с Верой. Почему-то мысли кружились все больше вокруг одного разговора, который случился на большой перемене. Он стоял в коридоре у окна, она подошла и запросто спросила, как будто это для нее было самое важное:

– Саша, а ты когда-нибудь коров, ну, или овец пас?

– Конечно, – не понимая ее, ответил он.

– И гусей? – засмеялась она.

– И гусей, – машинально ответил Шурка, – гонял на озеро Приказное, а что?

Он вдруг испугался, что она над ним смеется, вот так, напрямую.

– Да так, – улыбнулась она, – не похоже на тебя это.

– Как? – Он все еще пытался сообразить, чего она хочет: обидеть или чего-то понять.

– Разве не смешно это – гусей пасти?

– Это ты серьезно?

– А, если бы да?

Шурка почувствовал, что летит куда-то в пропасть. Что он никто для этой горожанки. И он неожиданно для самого себя дурашливо протянул:

– А я еще и барана заколоть могу, шкуру снять. – Ему показалось, что в сказанном недостаточно дерзости, и он чикнул себя по горлу ребром ладони: – Р-раз вот так – и нет бедненького!

Она сделала большим и указательным пальчиками своей беленькой ручки колечко и посмотрела вроде бы шутя сквозь него, как через увеличительное стекло, на Шурку и серьезно сказала:

– Зачем ты кривляешься?

«Не знаю, не знаю, я, наоборот, хочу давно сказать что-то хорошее и важное, но не решаюсь и не знаю что», – так хотелось ответить Шурке, но он молчал. Что-то мешало этому. Какая-то невидимая преграда вдруг встала между ними. Шурка ворочался на кровати и гадал: «Забыла она мои глупости или нет?»

Мелодия

– Ну что, свет наш барин молодой, Алексей Иванович, ускакала наша Лизочка!? – так встретила Валентина Яковлевна появление Шурки на репетиции в клубе.

Шурка ничего не мог понять:

– Кто ускакал?

– Ну, Верочка Рогожинская. Уехала учиться в Куйбышев. Плакала наша «Барышня-крестьянка», другой такой Лизочки, как наша пани Рогожинская, у нас не будет. Такая постановка! Разбойница, а не Верочка! К новому году теперь спектакль не поставить.

У Шурки внутри все оборвалось: «Как уехала? А как же я? Разве так бывает?» И тут же находился ответ: бывает, бывает. Сколько уехало из Утевки, и никто еще не вернулся. Но она так просто не могла, она же все видела, она так все понимала без слов. Она так всегда смеялась сама себе в его присутствии. И он верил этому смеху, он чего-то ждал.

– Ее отец, ну настоящий Муромский, русский барин, говорит, что учиться надо в городе, в селе не тот уровень. А, каково, Шурка? Мы с тобой, значит, не тот уровень для них, вот черти!

Валентина Яковлевна шумно возмущалась, но Шурка видел, что это она играет для него. Ей его жалко.

– Вырастешь, станешь великим артистом. Все о тебе будут говорить, вот поверь мне – она тогда пожалеет о молодом Берестове. Везде будут говорить о тебе, а ей нечего будет сказать в свое оправдание. Так вот!

– Валентина Яковлевна, не надо так, – сказал Шурка.

– А как? – переспросила она, – а, ну да ладно, непедагогично, да, да, конечно. Бог с ним, то есть с ней.

Помолчала, глянула черными глазищами, в которые Шурка не мог пристально смотреть:

– Думаешь, дурачусь, да? Может, великим артистом не станешь… допускаю. Но только, думаешь, успокаиваю? Нетушки! Никому бы не сказала, тебе скажу. В тебе что-то сидит такое, чего я сама не знаю. Ты себя цени, береги, на тебе отметина есть. И все мы за тебя еще порадуемся. Я очень хотела бы увидеть тебя взрослым, дожить, удивиться, что не ошиблась. Ну иди, иди куда-нибудь, на тебе лица нет.

Она легонько подтолкнула Шурку, и он, открыв дверь, оказался в зале. Вялым шагом подошел к тому креслу, в котором сидел, когда Верочка играла полонез Огинского. Шурка сел. В зале был обычный полумрак, а на сцене все тот же яркий свет, и элегантное черное пианино поблескивало холодновато и враждебно. Все было на своем месте. Не было только легкого, почти воздушного загадочного существа, которое теперь, так ему казалось, и не должно было быть здесь. Или оно было здесь совсем случайно. И этого больше не будет. Никогда!

Казалось, зал этот не имел права вообще на все то, что здесь произошло совсем недавно. И звуки полонеза Огинского тут оказались так случайно и некстати, будто они только на время нарушили обычный ход вещей и отлетели далеко-далеко, в те края, которые называются родиной этой волшебной мелодии, и которой вроде бы и дела нет до Шуркиной незаметной такой почти никому жизни…

Зрительный зал казался пустым и холодным. Шурка грустными глазами смотрел на освещенную сцену, на две громадные голландки, стоявшие по краям в зале: все казалось мрачным и равнодушным. Когда же он повернулся и посмотрел на противоположную сцене стену, то, как будто получив толчок в грудь, ощутил уверенную силу. Она исходила от трех богатырей с огромной картины Васнецова, которая висела почти под потолком, такая же картина, но намного меньше, висела дома у него над кроватью, нарисованная дядькой Сережей. И ничего в ней особенного вроде бы уже и не было. Шурка к ней привык. Дома картина висела с большим наклоном вниз, и, ложась спать, Шурка всегда чувствовал на себе взгляд богатырей. Но здесь картина была высоко и всадники смотрели непривычно мимо, поверх головы, как будто и они силились понять: что же там, в иной жизни, за горами, за долами. Им было не до него.

Казалось, только один, крайний справа всадник, Алеша Попович смотрел на него и как-то очень похоже на то, как это делал дядька Сережа, подмигивал и, кажется, говорил словами бабушки Груни: «Ничего, Шурка, твое все с тобой, придет и наше времечко». Да и лошадь у Поповича, как показалось сейчас Шурке, была не такая, как у других богатырей: похожа больше на конягу с общего колхозного двора. Смирная и надежная. Своя. Ему от таких наблюдений стало немного спокойнее, он встал и пошел в малый зал, там должна была начаться репетиция. Он всегда боялся опоздать.

Когда он вошел в фойе, из висевшего слева от косяка старенького динамика послышались тихие звуки. Вначале Шурка не обратил на них внимание, но вдруг его будто что-то подтолкнуло. Еще не понимая, чего он хочет, он резко добавил громкости, и в зал полились волшебные звуки полонеза Огинского. Все почти враз повернули головы в сторону Шурки. На лицах были восторг, восхищение, удивление. Равнодушных не было. Шуркино сердце наполнилось радостью и благодарностью ко всему окружающему, спокойной уверенностью, что все еще впереди, все и вправду только еще начинается. Все-таки будет светлое и хорошее.

И обязательно будут когда-нибудь эти две ослепительные встречи: с отцом Станиславом и Верочкой Рогожинской.

…А удивительная музыка, заполняя зал, лилась властно и всепобеждающе, не признавая границ ни во времени, ни в пространстве.

1995–1996 г.г.

Зеленый чемодан

1

Первые дни зимних каникул в десятом классе для Шурки Ковальского начались с неожиданной потери. Уезжала из Утевки в Кинель художественный руководитель районного Дома культуры Валентина Яковлевна Плотникова. Для Шурки это был удар. Они только что начали репетировать «Гамлета», Шурка уже почти все слова знал наизусть. «Но, что ей Гамлет? – уныло думал он, – и что ей я – Шурка Ковальский?» Быть или не быть? – чудной вопрос. Быть! Но кем? Он кисло улыбнулся, вспомнив ее обещание «сделать» из него артиста.

Слухи о том, что Плотникова долго не задержится в Утевке поползли давно, да на то и были основания. Художественный руководитель начала пить. Постепенно шепоток о ее «художествах» начал перерастать в сплетни. И уже не понятно было: где ложь, а где правда. Многие говорили, что она зазналась после поездки в Москву, но Шурка чувствовал, что это не так. Была причина серьезнее, по его разумению.

Разлад с начальством у Валентины Яковлевны, как заметил Шурка, начался после того, как Утевский хор занял первое место на областном смотре художественной самодеятельности. И закрутились местный и областной маховики культпросветских властей, к объявленному на апрель Всесоюзному конкурсу в Москве решивших образовать на основе Утевского хора сводный областной, куда должны были войти все лучшие самодеятельные районные хористы. На деле оказалось совсем другое: утевских стали быстренько менять на профессиональных. Из Волжского народного хора определили несколько артистов.

Однажды до репетиции в фойе Шурка был свидетелем разговора худрука Плотниковой с величавой дамой из райкома, которую он видел часто вместе с Лилией Григорьевной, заведующей районо.

– Понимаешь, чурки мы осиновые, если так будем поступать. Володька Пудовкин – парень очень чувствительный, он сломается. И у меня потом не будет лучшего гармониста. Не хочу!

– Ну, какая вы, честное слово, Валя, максималистка, все равно ведь сопротивляться бесполезно. И потом сам руководитель Волжского хора Милославов тоже одобрил: Григорий Пономаренко – баянист, что надо, а ваш Пудовкин, хоть и хорош, но ведь молоденький еще и растеряться может, десятиклассник всего-то.

– Да идите вы все к черту, – не сдавалась Валентина Яковлевна. – Я ему говорить не буду, что он не поедет, устраивайте своих подставных сами. Футбол какой-то. Марионетки, – почти как на сцене перед зрителями, гневно и красиво сказала Плотникова.

– Ну, Валечка, – как-то даже жалобно возразила дама из райкома, – какая же я марионетка, – она, похоже, даже всхлипнула или у нее был насморк, – ну, мы же давние подруги с тобой!

Она посмотрела на Валентину Яковлевну, словно фиксируя, какую реакцию произведут ее последние слова.

Плотникова стояла, набычив свою косматую голову, смотрела на нее молча, как на насекомое.

– Меня же выпрут из отдела, – вдруг то ли догадавшись, то ли испугавшись, а может, и то, и другое вместе, вполголоса, как-то четко и звонка сказала дама из райкома.

– А я вам что тогда говорила? Он же кровожадный… Теперь не успеет он слово сказать, а вы все зададакали. Ясно же: кто в кресло лисой прорвется, тот волком потом там будет – не слушали!

– Валя, ну, что поделаешь теперь… У нас везде теперь так.

* * *

…– На вот, тебе Яковлевна записку передала.

Шурка удивленно взглянул на мать.

– Вчера, когда вечером убиралась в фойе, она пришла малость пьяненькая. Села в зале в первом ряду и долго так молча сидела, смотрела как-то вроде впервые все видела. Стала рядышком около нее мыть пол, она на меня уставилась своими глазищами красивыми и говорит: «Зверюги мы…» Я не поняла, говорю с перепугу: «Кто мы?» «Мы все, – отвечает, – топчемся, грызем друг друга, аморалку мне пришили. Выродки». Ничего не поняла из ее слов. Она не хотела говорить. Но вдруг тебя вспомнила и очень хорошо про тебя сказала, я не повторю сама. И вот – передала тебе записочку.

Шурка развернул сложенный вдвое листочек из календаря. В нем размашистым почерком было написано совсем мало: «Шурка Ковальский! Будь собой, из тебя выйдет толк. А меня прости».

…Рано утром следующего дня Плотникова уехала из Утевки. Увез ее на грузовике сосед Костя Зинин. Все так просто. Об этом Шурка узнал уже днем, в школе.

…Позже стали доходить слухи, что в Кинеле она стала пить все больше и больше, но он не верил слухам, а, если точнее, не хотел верить…

После отъезда Верочки Рагожинской – это была вторая страшная потеря в Шуркиной жизни. Подрезались корни, но странно: случившееся давало некую иную волну, которая непонятным образом усиливала желание узнать жизнь еще больше и безогляднее там, за селом, в иных краях.

2

Не только уезжали замечательные люди из Утевки – появлялись совсем неожиданно такие, которых сельчане потом долго помнили. Особенно учителей и врачей.

Залитая вешним светом чистенькая школьная учительская. В ней двое.

– Я, Валентина Дмитриевна, хочу вас попросить: поговорите с мужем. Я Николая Николаевича никак не отловлю.

– О чем? Я готова, – завуч Валентина Дмитриевна, сидя напротив нового директора слегка улыбнулась. – Я сама его не каждый день вижу.

– Да, вот о чем: развернулся он крепко с садом-то яблоневым, – не то спрашивая, не то размышляя, проговорил директор. И уже прямо деловито спросил: – Большой сад-то будет? И где? Мне, приезжему, всего пока враз не охватить, тут столько событий у вас, не ожидал…

– Он затеял его на четыреста гектар под Ветлянкой.

– Четыреста? – переспросил директор. – Вот это размах!

– Да. Ему хочется, как первому директору здешнего Утевского гослеспитомника Бочарову Василию Петровичу, приложить руки к озеленению Утевского района. Сад-то уже весь почти посадили.

– А что, разве Бочаров Василий Петрович здесь начинал? Я его не знал, правда, близко, но видел в райкоме пару раз.

– Да, здесь. А сверху ему помогал наш земляк Росляков Николай Ильич – управляющий трестом плодопитомнических совхозов. Росляков был одним из первых комсомольцев нашей Утевки. Часто он приезжал в Утевку, у него много здесь было друзей. Они по-комсомольски и начали действовать в пятьдесят четвертом году. Добились, чтобы всех сельчан обязали заводить около домов палисадники. Начали закладывать парки. На Центральной улице, напротив здания райкома партии – это все они заложили. Их парки. А руководил посадкой бригадир питомника Сорокин Павел Егорович. Сельчане, наши ребята с удовольствием помогали. Питомник еле успевал доставлять посадочный материал.

– Где озеро Лещевое, от него на взгорье с правой стороны, где Осиновое озеро, – питомник. Он всегда там был?

– Да, с самого начала. Вы меня разволновали. Конечно, неслыханное дело: в полустепном Заволжье такой оазис. Я уже попривыкла, сначала очень гордилась работой мужа. Но забот потом у него столько оказалось… Днюет и ночует там. Зато все, кто не ленивый да повеселей душой, сады разводят. Все село в яблонях!

– Так, Сорокин же, по-моему, и сейчас там работает?

– Да! Кстати, это его идея и он ее внедрил: лесополосы от Утевки до Покровки.

– Замечательно, Валя, – сбился со сдержанного тона Михаил Дмитриевич. – Я человек новый тут, помоги мне привлечь наших старшеклассников к посадке сада. Весна же на дворе – скоро посадка пойдет! Понимаешь, исторический момент:

 
Я верю: город будет,
Я знаю: саду цвесть!
 

Это же Маяковский сказал и про нас с вами. Какой воспитательный урок! Понимаешь, ребята сажают сад. Не садик, а сад в четыреста гектар. А рядом растет, поднимается город нефтяников. Через пять-десять лет ребята вернуться и глазам не поверят: новый город и рядом огромный цветущий сад! Ты понимаешь, о чем я говорю. Это как кино. Нарочно не придумаешь! И начальник управления Макк – молодец. Он в Нефтегорске и Ветлянке тополиные аллеи высадил.

– Михаил Дмитриевич, вы поэт?! – с удивлением спросила завуч.

– Да нет же, нет, Валя, не то: мы с вами воспитатели, педагоги, понимаешь. Твой муж Полянский – он мудрец, он уловил то, что сейчас самое важное.

– Что?

– Надо суметь не уйти от земли, надо о ней помнить. Индустриализация грядет. Она неизбежна.

– А раз неизбежна, зачем сопротивляться?

– Да не сопротивляться, о чем речь? Быть терпеливее и бережливее. Вон мне рассказывали: до войны в вашей школе арестовали и посадили ученика Петра Гриднева, он был поэт, а Петра Ковалева, он читал Есенина – еле сберегли.

Он замолчал, молчала и Валентина Дмитриевна.

– Слепы мы порой отчего-то, затмение находит.

– Михаил Дмитриевич, вы любите Есенина?

– Да, но вопрос не в этом, а в том, что крестьянство – это как бы некая Атлантида, некая цивилизация, но она за себя никогда не умела сказать так, как она это чувствовала, и вот появились ее глашатаи, ее сыны, которые за всех пытались сказать: Николай Клюев, Сергей Есенин, Клычков, Петр Орешин и многие другие. А их всех потихонечку… Не стало их. Духовность крестьянства исчезает – и умелость, и основательность. А тут вдруг среди наших ребятишек вновь возникнет Есенин, а?

– Вы как будто не математик вовсе, – задумчиво произнесла завуч.

– Все очень здорово, конечно, и… неожиданно.

– Да, да, – проговорил директор. – В сущности мне хотелось, чтобы ребята поработали на посадке яблоневого сада.

Он встал и подошел к окну.

– Вы деревенский? – спросила завуч неожиданно для самой себя.

– Нет и да. Я со станции Тихорецкая, отец был железнодорожником, дед с Кубани, казак.

«Вот ведь, уже чуть не год у нас новый директор, и думать не думала, что он такой. Очки и лысина делают его похожим на какого-то немца-арийца, а тут столько эмоций, правда, сумбурных и странных для такого сухого, но отличного математика, как он».

– На посадку сада надо ездить километров за десять от Утевки, а у мужа в питомнике, я знаю, одна машина «ГАЗ-51».

– Ну, я с властями попробую договориться, найдем выход.

– Приходите сегодня к нам, вдруг муж приедет ночевать, вот и поговорите, а не приедет – я вас завтра с шофером Шулеповым Александром Ивановичем отправлю. Он-то обязательно вечером на машине возвращается.

…Получилось, что директор питомника домой не приехал.

Рано утром следующего дня, еще не было и семи, директор школы и Шулепов уже пропылили на стареньком газике мимо школы и выехали за село. Плодопитомник был недалеко.

После моста, на выезде из Утевки, три дороги. Крайняя слева – к Самарке, крайняя справа, прямая и широкая, ведет к старинному селу Покровка, а вот средняя, которая вдоль старицы, она-то и идет к озерам Осиновое и Лещевое. Здесь, около этих глубоких родниковых озер, и расположилось хозяйство Полянского.

Директор школы был человек молодой. Хотелось делать жизнь, хотелось значительного и нужного дела.

«Как это замечательно и грандиозно, – думал он, – четыреста гектаров сада! Как она так сдержанно может относиться к тому, что намечается», – удивился он, вспомнив, как его завуч сказала о своем муже: «Да у него энергии избыток, вот он и размахивается так широко, а психология – это дело, очевидно, наше с вами, мы – порченные люди, все у нас, у педагогов, с большим смыслом. Жить надо. Нормально жить. А он со своим садом дома не бывает».

«Поймут после. Осмыслим много позже. Где мы были, какие и куда придем». С директором Полянским они обо всем договорились. Домой из питомника он шел пешком один. Он так захотел. Хотелось чувствовать себя растворенным в весеннем теплом ласковом воздухе.

«Интересно, на земном шарике столько народу, у каждого – сердце, голова, душа: кто и что думает? Думает ли и чувствует кто-то сейчас то, что я? Не я же один думаю о саде, о будущем, кто-то где-то, которых миллионы, думают и испытывают подобное. Конечно, я чудак. Я непрактичный человек вовсе, за всю жизнь не посадил ни одного дерева, так получалось. Я в долгу у многих, если не у всех. Но я хочу быть полезным. Молодцы Любаевы и Головачевы. Они уже на своих огородах посадили яблони».

…Он пришел в село в сумерках, не заходя в школу, направился домой.

Ночью спал крепко, что бывало с ним в последнее время крайне редко. Проснулся вовремя и шел в школу в приподнятом настроении, радостно встретив взглядом у входа в школьный двор стайку первоклашек.