Текст книги "Избранное. В 2-х томах. Том 2"

18

Александр иногда чувствовал, что он, как щепка, которая вот-вот попадет, или уже попала, в огромный водоворот, названия которому он не знал. Окружающие его люди об этом внятно не говорили или, поглощенные повседневными заботами, просто не успевали об этом думать и говорить. Как попал он однажды весной в разлив в седьмом классе на утлой своей плоскодонке в вешний поток Самарки, которая безумно и безудержно понесла его неизвестно куда, так и сейчас он понимал, что лодка его, пока он прикован к своей школе, к одиннадцатому классу, плывет себе спокойно, как бы по надежному руслу. Но как только он закончит школу, поток подхватит его и самое удивительное, он, как и в седьмом классе, в то половодье, сам готов рвануться, по сути, не зная куда. А будет ли хватать силы рулить самому… Этот поток так силен!

Смутил его вчерашний разговор с Тереховым, бывшим главным бухгалтером плодопитомника. Вернее, больше говорил Петр Ильич, а Александр, как обычно, слушал.

– На земле уже теперь никого не удержишь, либо вглубь ее лезут, либо в небо. Ты заметил, Шурка, из деревни большинство норовят в летчики или моряки, а теперь вот в нефтяники еще, а хлеб сеять и убирать кому? Коммунизм, говорят, это плюс химизация! А хлеб забыли сеять кому поручить. Может марсианам? Все скудеет, земля забрасывается, это даром не пройдет нам. Я несколько лет занимался в питомнике, яблони да вишни выращивал, думал самое красивое и главное делаю! А ведь никому не надо теперь. Только, было, земля зацвела кругом нашими садами, ан нет. Перетягивает прогресс канат в свою сторону – вышками утыкали землю и замазучили. А насколько этой нефти тут? Кто считал? Годов через тридцать кончится, кто где работать будет, назад к земле повернется? А она вся изгажена будет, разве не так? Да и уметь на ней работать уже не будут. Меня вот не будет, деда твоего и отца не будет уже. А ты кто будешь тогда? Инженер. Тоже на земле чужак. Рыдванки все погниют, лошадей переведут… Нельзя от земли отворачиваться. Цивилизация может погибнуть!

Александр не возражал. Он не мог возражать этому седому умному с виноватым взглядом человеку. Когда он говорил, Шурке всегда казалось, что то, что он говорит, все – правда. Но остальные люди всего этого, казалось, не замечали, события вершились как под напором большого, гигантского мотовила – неотвратимо, уверенно. И наивно было оборачиваться назад, искать истину в прошлом. Все рвалось вперед: какие там лошади, логунки, рыдваны. Чудно даже казалось как-то. Этот разговор Терехов затеял, встретившись с Ковальским случайно около продмага.

– Я старый уже человек, люблю цифры. Ты знаешь, сколько было по переписи в тридцать шестом году лошадей в Утевском районе?

Александр только поежился от такого вопроса.

– Где я могу это прочесть?

– А я помню: лошадей было 2372 головы, точно помню, не вру. Сейчас же лошадей с гулькин нос.

– А народу сколько было? – поинтересовался Ковальский.

– Что-то около семнадцати тысяч человек.

– На каждые семь человек – лошадь! – удивился Александр. – Так получается.

– Но это ведь не простая арифметика. Это показывает, как человек был связан с природой. Он косил, возил сено, ухаживал за землей с помощью лошади. Быт был связан с лошадью и природой. Я до сих пор лошадей люблю до смерти. Зимой запах конского помета на дороге – как он в нос шибает! С детства вошло все в меня. Не вытравишь. Я почему тебе это говорю. Ты все понимаешь. Э-эх, – махнул он рукой, – понимаешь, но все равно сделаешь по-своему. Не пойдешь в агрономы-то? Зря и спрашиваю, не пойдешь! Сын мой Колька и тот подводником стал, офицер. Сейчас в Баренцевом море плавает.

– Не знаю, – чтобы не обижать старика, сказал Ковальский.

– Ладно, ладно, не знаю! Знаешь ведь, что в агрономы не пойдешь.

Ну, да ладно, на вас на всех поветрие нашло, вас не переменить. Вас много, а я – один, – махнул рукой Терехов и похромал в сторону Троицкой церкви, домой.

«Кого нас много? – думал, шагая по пыльной дороге, Ковальский. – Он ведь не меня одного ругал и не моих только одноклассников, он всех сразу, всех нас, сегодня живущих, все наше поколение. Но ведь на лошади теперь далеко не уедешь, тут он не прав. А в чем-то, главном, может, большем, прав он? Я не понимаю».

…Как-то так получилось, что и мать и отец после десятого класса Шурку стали чаще звать Сашей. В школе другое дело. Там: или Саша, или Александр. Но дома – это для него было неожиданно. А к окончанию школы мать с отцом загорелись сшить ему костюм. Первый в его жизни. Он никогда не просил и не думал о костюме.

«Они это делают, поняв, что скоро я уеду из дома, вот и готовят меня. Прав Терехов: все давно решено, здесь я не останусь, в каком-то смысле уготованная судьба».

Он вспомнил слова бабы Груни, сказанные ей вроде бы на ходу, а получалось, будто они говорили о чем-то долго, и эти слова были продолжением прерванного диалога:

– Шура, ты не думай, что выучишься в своем институте и все сразу хорошо будет у тебя там, в городе. Я не знаю городскую жизнь, но ведь и враги будут, и болезни, и глупые люди. Все будет. Учись быть готовым ко всему, так-то ведь!

«Моя бабка стратег, все – дальше думает. Видит через костюмы, отъезды, учебу в институте жизнь мою, – удивился мысленно Ковальский. – Странно, мне уже шестнадцать лет, а я не знаю, на что потрачу свою жизнь. Неизвестность сама по себе влечет. Но ведь в конце концов конкретная цель и дело стоят всей жизни. Что лучше вообще: наука или искусство? Я не знаю. Но не только хлеб насущный зарабатывать. Этого оскорбительно мало. Я этого не хочу. Надо сделать решительный шаг. Война план покажет…»

Но чуть позже снова начинал размышлять: «Конечно, агрономом быть замечательно и красиво, и полезно для всех. Степь, поле – твое рабочее место. Под открытым небом! И на утевской земле, что еще нужно?.. Хотя…»

А через несколько дней Валентина Сергеевна поймала его в школьном дворе и пригласила в класс.

– Ты знаешь что-нибудь о великом французском ученом Бертло, химике?

– Нет, не знаю. Был такой?

– Был и, оказывается, еще в 1897 году такое заявлял!..

Она сидела около окна, солнечный свет падал на ее мягкие каштановые волосы, на руки, тонкие, легкие, неприученные совсем к сельскому быту. И она сама светилась под этим взглядом нежаркого майского солнца и казалась тоже выпускницей.

– Он еще тогда говорил, что придет время, когда не будет ни пастухов, ни хлебопашцев, а продукты питания будут создаваться химией. Не надо будет ни шахт для добычи каменного угля, ни горной промышленности вообще. Самая главная проблема человечества – что? – спросила она почти весело.

– Сразу не скажешь, – положив руки на парту, как примерный школьник, отвечал Ковальский.

Он сидел на первой парте среднего ряда, около учительского стола и сам, не зная чему улыбался. Скорее всего, может, просто от душевного здоровья.

– С какой точки…

Она не дала ему договорить:

– С точки зрения науки, – и, не дожидаясь, продолжила: – Основная задача науки в том, чтобы найти неистощимые источники энергии – основу жизни человека. К примеру, чтобы использовать внутриземное тепло, он утверждал: достаточно вырыть скважину в четыре-пять тысяч метров глубиной. В таких скважинах вода будет нагреваться и достигать такого давления, что ее можно использовать для привода в движение машин. Земное тепло станет неисчерпаемым источником термоэлектрической энергии. Понятно?

– Да, – ответил Ковальский. – Вполне.

«Вы будете сейчас убеждать меня пойти на нефтяной факультет в буровики, а вчера только что говорили: надо в нефтехимики». Он помолчал и совсем непонятно для самого себя добавил:

– Уже есть буровики, вон – Разлацкий.

Эта фраза ее несколько смутила, но она тут же выправилась:

– Нет, Саша, я про химию: при наличии такого источника энергии человечеству легко и экономично можно производить химические продукты где хочешь: в Америке, у нас, в Африке. Днем, ночью. Зимой, когда хочешь. Понимаешь, – уже с пафосом говорила она, – решать самую важную экономическую задачу: производство продуктов питания. Ведь синтез жиров и масел уже осуществлен, синтез сахара и углеводов почти уже, остается научиться получать азотосодержащие продукты. Если будет получена дешевая энергия, станет доступным синтез продуктов из углерода, из водорода, из азота и кислорода.

– Но их же тоже надо получить и много? – спросил Александр, больше думая не о том, что сказал, а об увлеченности и уверенности, с которой говорила учительница.

Ковальский был прав. Эта ладненькая, крепенькая, молоденькая женщина умела убеждать. Она и сама знала об этом. У нее уже был опыт. И один из них, увы, для нее печальный. Она первая подтолкнула Алексея писать рассказы, а потом усиленно его поддерживала во всем, что касалось его писательских дел. Там, в общежитии на улице Максима Горького, в ее комнатке они и обсуждали его рассказы. Иногда вместе с соседками по комнате, чаще вдвоем…

Писатель из Алексея, кажется, получится, а муж – нет. И скорее всего, по причине его писательства. В нем проснулся другой Алексей, которого она совсем не знала… Очевидно, и он сам тоже не знал.

– Александр! Получать же простые элементы системы Менделеева проще: углерод из углекислого газа, водород из воды, а азот и кислород – из атмосферы. Была бы энергия. «Власть химии безгранична», – это сказал Бертло.

Она передвинулась от окна на край парты, бессознательно стараясь ближе быть к собеседнику. Он невольно отметил, когда она слегка наклонилась, в вырезе ее белой кофточки волнующую клинообразную ямку между двух точеных холмиков и старался больше туда не смотреть.

Гибкая фигура ее с развитыми в меру бедрами, упругой талией и руками тонкими и длинными притягивала к себе взгляд. Заставляла вспоминать об Аксюте. Они были во многом похожи. Но с одной разницей. Аксюта будто вышла из березы, которую неслыханно искушенный мастер сработал с любовью на свой деревенский лад топором. А молодую учительницу после этого умельца-волшебника еще поманежил художник более тонким инструментом. И порода была – не береза, а что-то такое же красивое, теплое, но не сразу узнаваемое, оттого и притягивающее взгляд.

– Та работа, которую делают растения с помощью энергии солнца, будет скоро осуществляться человеком, понимаешь? Человечество открывает себе новую перспективу: крахмал, сахар, синтетические жиры будут производить наши химические заводы в огромном количестве независимо от дождей, засухи, мороза. В них, этих продуктах, понимаешь, не будет содержаться болезнетворных микробов. Никто сейчас не понимает в полной мере и не осознает коренного перелома, который может наступить. Ты, Саша, понимаешь это? – она в упор посмотрела на своего ученика.

– Я то, может, и понимаю, тем более я уже решил поступать на химико-технологический, но вы бы попробовали убедить, что химия – это все, хотя бы одного Петра Ильича Терехова.

– Бухгалтера питомника?

– Он не бухгалтер только, он по призванию агроном. Мечтал Утевку садами окольцевать.

– Да, замечательный человек, но что он говорит?

– А то, что если мы хотим уйти в химию, как вы говорите, забросить землю – будет беда. Земля пропадет.

– Сашенька, не так, я верю великому французу. А он говорит, что, если землю прекратить использовать для выращивания продуктов сельского хозяйства, она вновь зазеленеет первозданно: покроется травами, цветами, лесами. Это будет огромный сад, орошаемый подземными водами. Это будет сад во многие тысячи раз больше, красивее и полезнее, чем наш, который мы с тобой, все вместе, сажаем под Ветлянкой. Это революция!

– Когда жил этот Бертло? – спросил раздумчиво Ковальский.

– Во второй половине девятнадцатого века.

– Так давно, а что же ничего не изменилось?

– Ну, как, Саша?! Во-первых, нужен был высокий общий уровень техники – раз. Во-вторых, уже многое есть искусственного. А в-третьих, тормозит инертность нашего мышления.

– Чья инерция? – переспросил Александр.

– Всех нас, человечества всего, – просто ответила она.

Александр удивленно посмотрел на свою учительницу.

– Видишь ли, синтезированная пища – это не значит ненатуральная.

Она натуральная, ибо она «сконструированная» из самых натуральных продуктов. Но люди психологически не готовы…

Открылась дверь, и в класс вошел учитель литературы Лев Николаевич.

– Извините, я услышал ваш голос, там директор собирает нас у себя. По-моему, уже все, кроме нас с вами…

– Да-да, идемте! – Она поднялась. – Видишь, какую я тебе дала информацию, я сама недавно наткнулась на нее. Ее преступно держать в себе. Тем более я не собственница. Просто информация, – повторила она, – а там, как хочешь. Я поняла, что твои одноклассники давно все определились, кто куда, ты один остался.

– Один, – согласился Ковальский и спросил почти всерьез: – Валентина Сергеевна, выходит, самый главный двигатель прогресса не дешевая энергия, а косность человечества в целом, и нас с вами в отдельности?

Но она не стала отвечать. Когда они вышли из класса, по коридору за учителями уже шел посыльный: физрук Селедков, он, как глухонемой, делал им вполне понятные жесты.

* * *

Чтобы справить Александру костюм, родители решили продать телку Зорьку, самую дорогую для Василия Федоровича собеседницу во дворе. Разговаривал он только с теми во дворе, кого любил. На остальных покрикивал.

Овец не любил за то, что они противно кричали. Он их терпел на калде, куда денешься: шерстяные носки на ребятне будто горели. Не любил он и уток за их прожорливость. Утки гадили во дворе больше и противнее всех. «Утка – это ходячая прямая труба вдоль земли, с одной стороны глотка, с другой – выброс», – говорил он. И качал головой, сетуя на несовершенство конструкции пернатой твари.

А с Зорькой Любаев разговаривал так:

– Ты почему сегодня грустная, невесело выглядишь? Из-за того, что молоко у матери твоей горькое? Глупая, это мы с Сашком проморгали: сено такое накосили напротив Кунаева ключа, там много было полыни. Когда делили в артели, мне две таких копешки досталось. Чего теперь нам? А?.. Не серчай на нас.

Он любил ей гладить шею с низу и трогать ее маленькие, с огурец-пупленок рога.

У ее матери Жданки был сломан левый рог и один сосок недоразвит, не доился. Продать ее было трудно. Кто ее купит? Отец думал ее заменить на Зорьку. Но теперь вот планы менялись.

– Ничего, – решил он, – пусть еще Жданка поживет свое, она ведь хорошо дает молока пока. А деньги нужны и на костюм, и на все остальное. Шутка ли, в новую жизнь отправляться-то в одиночку.

– Ага, – соглашалась Катерина, вздыхая. – Я и не знала, как без Жданки буду. И по Зорьке жалковать буду, конечно…

– У Синегубого их Звездочка наглоталась гвоздей с сеном, теперь вот-вот околеть может – вот беда, а наша-то пока ничего.

– Как же это так? – ахнула мать. – Все каждый раз у них нескладуха, – вспомнив, что прошлым летом у Сонюшкиных корова объелась зерна, четыре буренки из стада сдохли, а Синегубый оказался сметливым: ночью в мазанке, когда корова стала пухнуть – зерно в животе распарилось и начало увеличиваться в размерах, он поливал почти безостановочно свою коровенку холодной водой из колодца, остужал ее. Отошла коровенка, отудобела, а нынче вот другое несчастье.

– Шалапутная она у него, вот что, – вынес приговор Василий Федорович.

Зорьку продали в один день, лишь вывели на базар. Все знали ее по матери Жданке.

И теперь у Александра появился первый в его жизни костюм. Всего-то и было две примерки, а сидел он ловко. Когда одел его, дома все ахнули.

– Шурка, ты как Тихонов! – засмеялась сестра Люба.

– Ага, – согласился брат Петр, – нос у него такой же, из-за угла видно.

– Ладно придумывать, – запротестовала мать. – Какой еще вам Тихонов, Соньки Марлушкиной сын, что ли? Наплетете мне. Он хоть и ученый агроном, а по-моему, неправильный какое-то.

– Да нет, – заливалась смехом Надя, – киноартист Тихонов!

– А какой он из себя? – спросила недоуменно и весело мать.

– Да ну, «Дело было в Пенькове» видела?

– Голова, голова, – вклинился отец, – все кина почти со мной сидишь смотришь, а не знаешь.

– Ты-то еще, ладно, – возразила Катерина, – вспомнила я, вспомнила. – Сказала и засмеялась.

А на другой день, как только Александр пришел из школы, мать позвала их обоих с отцом в переднюю комнату.

– Сейчас сюрприз будет, – объявила она весело.

Когда они вошли в комнату, она нагнулась и, ловко выдернув из-под кровати, поставила посередине комнаты большой зеленый чемодан.

– Ну, как? Хорош?

Ей нравилась покупка, она такую делала впервые.

– Катя, хорош-то хорош, но, наверно, по приметам, еще экзамены не сдал… рановато.

Шурка посмотрел на свою мать. Ее это не обескуражило.

– Я давно спланировала, себе зарок дала – сюрприз сделать. Шурка у нас (она сказала – «Шурка») ни в какие приметы не укладывается, у него все по-своему, он все сдаст и все сделает, как надо, правда ведь?

Василий Федорович смотрел на них обоих и улыбался. И мать улыбалась. Шурка любил их видеть такими, ему всегда от этого становилось светло на душе. И он не думал сейчас о себе, о чемодане, о том, что он скоро куда-то поедет. Ему было радостно за них: у них был праздник… Как тогда, давно уже, когда они рыли Шуркин колодец в огороде и ударила сильная родниковая струя всем на радость.

– Шурка, бери нас всех в этот чемодан с собой в город, – сказала вдруг Катерина. – Мы тебя защищать будем.

– И мне лететь с вами? – удивился Василий.

– А что ж, и тебе, – засмеялась Катерина. – Самолет доставит.

– Надо тогда и корову с собой забрать, кобеля Цыгана, мало ли чего еще. Избенку нашу, без нее в городе мы не проживем. Чтоб взять все не хватит никакого чемодана, – подытожил отец. И спросил неожиданно: – Ты что, Сашка, сбердил?

Александр, чтобы не продолжать нелегкий для всех разговор, прошел за перегородку в крохотный закуток, который служил им с братом спальней, и оттуда уже успокоил:

– Все будет нормально, не я первый.

А про себя подумал: «Я сам – большой зеленый чемодан, в котором умещается очень многое, без чего нельзя никак: и родители мои в нем самые главные. И Самарка, конечно, и дед с бабой Груней. Всего не перечесть!.. И в нем все копится и копится. Особенно в последнее время, перед дорогой…»

…Если взять и пройти пешком по Самарке от Кунаева ключа и до Шума, удивишься: Самарка одна и та же, а везде разная. Ничего вроде удивительного нет, все много раз увиденное и услышанное, ан нет: везде своя особинка за каждым мыском или плесом – свое. Так и Шуркина жизнь. Ничего необычайного вроде бы она и не имела. Таких ребят сколько родилось и выросло на утевской земле, сколько их падало с гриватых, горячих коней, расшибая в кровь носы, объезжая строптивых и непокорных, а куда-то они все подевались. Утевка отпускала их, а они, почувствовав свободу, выскакивали на какие-то высокие и невысокие, но далекие, чужие орбиты. И пропадали. До поры. Время от времени объявлялось страшное.

…«Город жесток, непонятно отчего, к сельским, – думала Катерина, молча раскатывая для лапши тонкие лепешки. – Летось же привезли Женьку Чугуевского, первенького сына подружки Насти Собольковой из города мертвым. Выбросили городские на каком-то сто шестнадцатом километре на ходу с электрички. И парень-то смирный был. А может, оттого, что смирный, так и получилось? Кто знает, как надо в чужой стороне себя держать? Город он и есть город: кругом чужой народ и непонятно, у кого что за душой. Как в табуне затопчут, а там ищи-свищи виноватого. И этот дружок его, Коршунов, молчит и все тут. Знать и сами, может, виноваты в чем, промашку дали. Простодырые, чего они видали-то, кроме родителей да речки с лесом?»

Она не удержалась и смахнула слезу рукой, тут же спохватившись, обернулась на Василия. Он возился с сепаратором, придвинувшись к окошку. Не видел.

Сколько их деревенских парней с такими, либо похожими, зелеными чемоданами уходили в свое время из села навстречу испытаниям. Но Шурка был своя кровинушка – второй ее Шурка, такой уже взрослый и так похожий на отца своего Станислава. Что делать? Как не тосковать? Она и думать не хотела, что с ним может случиться что-нибудь плохое. Но так все далеко – не на глазах материнских…

Катерина часто теперь не спала ночами. Жалковала. А так, с виду, была почти как всегда – веселая…

19

Александр Ковальский видел только небольшую часть тех изменений, которые пришли в его край с развитием химизации страны.

Все более нарастал дефицит инженерно-технических работников химического профиля. Этот кадровый голод почувствовался задолго, поэтому Куйбышевский совнархоз обратился за помощью к ректорату индустриального института. Химический факультет взялся за переквалификацию старшекурсников. В нее были вовлечены и преподаватели, и студенты. На кафедрах органической химии и химической технологии своими силами были спешно оборудованы лаборатории по технологии основного органического синтеза и синтетического каучука.

В начале 1959 года, когда Ковальский был еще девятиклассником и не ведал вообще о существовании института, группу студентов пятого курса перевели со специальности «Химическая технологи», где давали общую химическую подготовку, на специальность «Органический синтез и синтетический каучук», продлив срок обучения на шесть месяцев. Так рождались первые выпускники со специальной подготовкой для производств, дающих стране мономеры для каучука и отечественный каучук для автомобильных шин. Многоголосый нарастающий поток отечественных автомобилей требовал резиновой обуви.

Нелегко было и преподавателям, и студентам, особенно этого первого выпуска. Был большой разрыв между общей и специальной подготовкой: органическую химию изучали на третьем курсе, а органический синтез – на пятом и шестом. Учебные программы перестраивались на ходу. Для чтения лекций по специальным предметам приглашали инженеров-производственников, специалистов НИИ и совнархоза.

Среди первых в области будущих технологов органического синтеза был и Валентин Семенович Сафронов. Высокий, вдумчивый, с огненно-рыжей шевелюрой студент с утра до ночи пропадал на монтаже установок и отработке методов анализа. Один из первых выпускников новой специальности, он впоследствии войдет в ряд главных специалистов Куйбышевского завода синтетического спирта, а затем возглавит кафедру общей химической технологии и будет проректором этого института по учебной работе.

Судьбы Ковальского и Сафронова пересекутся совсем скоро, через каких-то три года, после защиты Сафроновым диплома в шестидесятом году, и причудливым образом одна повлияет на другую.

Сафронов защитился в январе шестидесятого года, выполнил дипломный проект без отрыва от практики, работая на пуске второй очереди первенца большой химии области – заводе синтетического спирта, дающего сырье – спирт – для получения резины.

Первую государственную комиссию по новой специальности возглавил директор Новокуйбышевского филиала НИИ синтетических спиртов и органических продуктов Дмитрий Калинин. Того самого, который задумала и все-таки создала в Новокуйбышевске, в очередной раз предвосхитив события, неутомимая Анна Сергеевна Федотова.

Этот филиал вскоре стал ведущим в стране по исследованиям в области производства фенола-ацетона. Когда еще не было готово его здание, Федотова заботливо «расквартировала» специалистов у себя на заводе в центрально-заводской лаборатории. Далее ее неугомонная энергия выплеснулась еще плодотворнее. В городе возник научно-исследовательский комплекс: к действующему нефтехимическому заводу и институту добавились проектный институт гипрокаучук и опытный завод.

* * *

В выделенном когда-то в начале августа 1930 года институту четырехэтажном здании в центре города Куйбышева, кипела работа. Теперь здесь был химико-технологический факультет. Это здание было построено еще в 1912 году в архитектурном стиле модерн и вовсе не было похоже на институт. От него исходил холодок банковских офисов, административных кабинетов.

…Шурка в один из приездов в госпиталь к отцу в Куйбышев проходил мимо здания. Он даже обратил внимание на белую козу – герб Самары – в его декоре. Но ничего не понял, он не знал герба Самары. Они шли с матерью из парка имени Горького, где коротали время перед посещением отца в госпитале, и мысли его были заняты предстоящей встречей. Он и в парке вел себя рассеянно, оживившись один только раз, на радость матери, когда вдруг увидел ряд огромных осин, таких же, как у родника на Бариновой горе, и обрадовался, сияя светлой улыбкой, как при встрече со старыми знакомыми.

Если бы он знал, что через несколько лет будет учиться в этом холодноватом, чопорном с виду здании, с каменной козой на фасаде, он бы обязательно, с его-то дотошностью, внимательно его осмотрел, и к каменной козе присмотрелся бы. Что за коза? И почему она взобралась на фасад здания? Он знал одну такую козу, у Мазилиных. Она всегда забиралась на сарай и, стоя на пологой крыше, внимательно наблюдала за прохожими.

В этом здании, под руководством профессора, доктора химических наук Дмитрия Николаевича Андриевского шла активная научно-исследовательская работа.

В 1961 году на кафедре появилась аспирантка Светлана Леванова. И обрушился целый каскад имен молодых ученых: защитила кандидатскую диссертацию Леванова. Затем Александр Рожнов, Кабо, чуть позже Шаронов, Чуркин, Липкин, Стулин. И все они были учениками доктора химических наук, профессора Путохина Николая Ивановича – основателя кафедры органического синтеза. Это по его настойчивому ходатайству старинное здание было передано студентам. И именно он приложил много сил в далеком 1930 году по созданию в городе химико-технологического института.

Все они внесут свой вклад в развитие нефтехимии области и подготовку кадров. И не только для местной промышленности. Выпускники факультета станут гордостью российской нефтехимии и нефтепереработки.

…Когда Александр Ковальский поступит на химико-технологический факультет индустриального института, здесь уже будут свои традиции и свои легенды.